Текст книги "Голубая лента"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Недалек был тот час, когда он мог бы возненавидеть людей, ему уже невмоготу было разговаривать с ними. Одиночество, как ледяной панцирь, все больше и больше сковывало его.

Из угла в угол шагает он по своему огромному кабинету и все размышляет, размышляет. Он написал несколько вещей, восторженно встреченных видными критиками. В меру собственной смелости они ставили его имя рядом с крупными и даже крупнейшими именами и пророчили ему блестящую будущность.

В эти страшные ночи у него было достаточно времени, чтобы вникнуть в суть своих произведений, но когда он добрался до их сути, то с ужасом понял, что сути в них нет, они – ничто. Ничто! Мир был пуст, лишен божества, и небо, которое создали себе люди, тоже пусто, и нет в нем бога. Что такое дружба, что такое любовь, воспетые людьми в прекрасных стихах и симфониях? Что есть закон и что – беззаконие, что ценно в жизни и что не имеет никакой цены? Что такое справедливость? Люди выдумали справедливость так же, как создали себе бога и воздвигли небо в блеске и великолепии, чтобы спастись от отчаяния.

Есть муравьи, которые уничтожают храмы, дворцы, пароходы, целые города, так что от них остается одна труха. Точно так же уничтожал все его ум: небо, боги, ангелы и святые рухнули, словно ветхий, источенный муравьями храм, и в один прекрасный день он обнаружил, что от них осталась лишь горстка пыли.

Последняя зима была полна тягчайших мук. Намело чудовищные сугробы, все вокруг покрылось льдом. И он чувствовал, как стужа подползает все ближе и ближе к его сердцу и оно тоже леденеет. Ни одной хорошей ночи за всю зиму! Все превратилось в лед, и он сам застыл, оцепенел.

Но тут, в одну из таких бесконечных ночей, началось страшнейшее испытание в его жизни. Однажды, когда он в полном творческом бессилии сидел за столом над своими рукописями, он вдруг вскинул глаза и испугался: деревянный спаситель грубой тирольской резьбы стоял во весь свой огромный, нечеловеческий рост против его стола и смотрел на него мерцающими глазами. Это были даже не глаза, а светящиеся точки, казавшиеся глазами. Он в ужасе вскочил. У него хватило мужества приблизиться к деревянной фигуре, хотя сделать это было не так просто. Все то же довольно примитивно сработанное, искаженное страданием худое лицо. Но когда он опять сел за стол, ярко мерцающие глаза снова устремились на него. Так и пошло, из ночи в ночь. Нелегко испытать такое.

Он почувствовал, что попал в беду.

Кинский продрог. Он стоял, облокотившись на мокрые дрожащие поручни. Только сейчас он сообразил, где находится. Дул ледяной ночной ветер.

О да, он попал в большую беду, в страшную беду! Он обречен.

11

Он вернулся в каюту. Должно быть, уже поздно. Уоррен Принс громко храпел, уткнувшись в подушку. На третьей койке темнела чья-то шевелюра. Это, наверно, и есть г-н Филипп, которого он еще не видел. Кинский принял тройную дозу снотворного и, смертельно усталый, лег.

Где-то внизу, под ним, машины глухо стучали, толкли и мололи в равномерном, безостановочном ритме, словно гигантские жернова. Это человек, могучий циклоп, рассекает море стальным мечом. Стены каюты скрипели, и дверная задвижка не переставая звякала и дребезжала.

Принс храпел, Филипп время от времени стонал, за стеной кто-то с присвистом сопел во сне. Все судно наполнили сон и храп, сон и храп – три тысячи усталых людей спали мертвым сном на своих койках.

И она спит сейчас, да, и она, в какой-нибудь из кают этого громадного корабля, совсем неподалеку от него. О да, он помнит, как чудесно она умела спать! Свернется, бывало, калачиком и спит, как первобытный человек в своей пещере, как зверь в дремучем лесу. А проснется, и будто вновь на свет родилась – совсем другая, начисто забывшая все, что было вчера.

Мели, мели, думал он, мысленно обращаясь к глухо урчащей машине. Он лежал пластом, не в силах пошевелиться, и уже почти было заснул, убаюканный ритмом машины, но тут Принс закашлял, тихо забормотал, и сон как рукой сняло.

Как рукой сняло!

И сразу же прежние мысли опять закружились в голове. Что такое истина? Что такое любовь? В чем смысл жизни? Всегда все те же мысли. Они тревожно и смутно блуждали в его мозгу и, словно заключенные в темном склепе, искали выхода к свету. Но выхода к свету не было.

Спи, спи.

Задвижка звякала, стены скрипели. Он слышит, как ветер стучит в окна его огромного кабинета с почерневшим бревенчатым потолком. Слышит, как шумит лес. Бледный месяц боязливо проскользнул над поляной. Кинский чует запах влажного чернозема в Санкт-Аннене. Он сидит у своего письменного стола, но теперь в нем нет и тени беспокойства. Он знает: в действительности он не там, он далеко от письменного стола и от спасителя с мерцающими глазами. Он чувствует себя в безопасности. Он сбежал. Здесь спаситель не властен над ним.

Он сбежал от спасителя с мерцающими глазами, от кабинета, населенного призраками, от матери, от своих мыслей, от самого себя. Да, он сбежал от самого себя!

Сраженный бедой, он бежал сюда, на этот пароход, бежал к человеку, в котором видел свое спасение. Ева? Быть может, голос Евы тронет его, быть может, ее ясные глаза укажут ему выход из беды? Быть может, есть еще надежда? А может быть, он ее вовсе и не увидит, может быть, завтра ему незачем будет унижаться перед нею, может быть, завтра он сам найдет свой путь? Да, и такое вероятно, вполне вероятно.

Принс вовсю храпел, на пароходе все спали мертвым сном, и только он один лежал, не смыкая глаз. Тут его слуха коснулся далекий гул. В лихорадочном состоянии между сном и бодрствованием Кинский с тревогой воспринял этот гул, точно весть из другого мира. Он родился где-то в глубине охваченного сном судна, разросся до рева исполинской медной трубы и, постепенно затихая, умолк. Звук был невероятной силы, и все же казалось, что шел он из какой-то бесконечной дали, из иного мира. Море и небо содрогнулись.

Кинский лежал, как парализованный, все тело лихорадило, на лбу выступил пот. Его объял ужас. Потрясенный до мозга костей, он приподнялся на постели. Нет, то был не земной голос, то был голос из потустороннего мира, призывавший его к себе. То была сама судьба, ее зов, то была смерть, подавшая свой голос через моря и континенты.

На корабле тишина. Ни стука машин, ни храпа. Казалось, голос из потустороннего мира испепелил весь корабль.

Некоторое время спустя снова запели трубы. Это были зовущие звуки горнов, туб, старинных тибетских тромбонов. Ее величество Судьба снова подавала свой торжествующий голос через моря и континенты. Даже когда он понял, что звуки эти не что иное, как сирена «Космоса», попавшего в полосу тумана, он еще долго не мог освободиться от своего мистического страха.

Вконец обессилев, Кинский внезапно уснул.

12

«Космос» пробудился от сна.

Кочегары сменились с ночной вахты и в ярко освещенной душевой смывали угольную пыль и пот с обнаженных тел. Как средь бела дня, они громко переговаривались между собой, потом у открытых иллюминаторов, на ледяном ветру вытирались и жадно вбирали в легкие свежий воздух. Со своих железных коек поднялись пассажиры средней палубы, в большинстве польские и русские эмигранты. Бородатые мужчины в угрюмом молчании смотрели через иллюминаторы на море. Им было страшно. С женами и детьми они ехали навстречу неясному будущему, такому же мрачному и коварному, как это серое море за бортом.

Рядом в женском отделении хныкали и кричали дети, матери кормили грудью младенцев. Ночью у одной болезненной женщины, польки из Галиции, начались предродовые схватки; ее унесли, и женщины были полны дурных предчувствий.

А «Космос», содрогаясь снизу доверху, стремительно летел вперед. В каютах, на носу и на корме вспыхнули лампочки, здесь спали люди, привыкшие подниматься спозаранку. Только в средней части судна все было тихо, хотя столовые и коридоры уже сияли ярким светом.

Палубы, еще мокрые после утренней уборки, пахли влажным деревом; иллюминаторы, выходившие на море, запотели. Вот из-за угла выбежал Уоррен Принс; в темпе хорошо тренированного бегуна он сделал несколько кругов. Потом на лифте спустился в гимнастический зал. Здесь спортивные снаряды и приборы блестели, точно в клинике. Резвым галопом он поскакал на снаряде для верховой езды, потом побоксировал, нанося сильные, ожесточенные удары по боксерской груше. От резких движений тело его разогрелось и раскраснелось. От него шел пар, как от лошади после утреннего галопа. Уоррен был доволен.

Еще не совсем отдышавшись, он спустился вниз, в роскошный плавательный бассейн. Стены бассейна были желтовато-розовые, чаша – зеленая, малахитовая. С шумом падали в нее каскады подогретой морской воды. В этот ранний час здесь было пусто, ни души. Все выглядело так, будто пароходная компания построила «Космос» специально для Уоррена Принса.

Но тут Уоррен заметил еще одного посетителя. В бассейне спокойно плавал старик, седые пряди его волос колыхались на воде. Это был Бернгард Шваб, владелец и издатель «Нью-Йорк стандарт», одна из тех легендарных личностей, что поднялись из нищеты. Он был другом трех президентов и в течение сорока лет одним из созидателей живой истории Соединенных Штатов.

Когда Уоррен вышел из бассейна, было еще довольно рано. Но мастера в парикмахерском салоне уже усердно трудились, один за другим открывались магазины. Здесь, внизу, помещался роскошный универсальный магазин, полный дорогих вещей, просто Rue de la Paix [12]12
  Улица Мира (франц.) – одна из центральных улиц Парижа, славится своими роскошными магазинами.


[Закрыть]в миниатюре: изысканные украшения, сверкающие камни, усыпанные брильянтами часы с браслетами, французские шляпы и костюмы, драгоценные меха, соблазнительные шелка и парча. В цветочном магазине пышнотелая продавщица, воплощенная Юнона, с подкрашенными губами и ярким лаком на ногтях поливала из лейки букеты роз и кусты сирени. Заигрывая, Принс сказал ей несколько любезностей. С самого раннего утра он чувствовал себя таким богатым, что мог себе позволить некоторое расточительство. Он долго выбирал и в конце концов купил красную гвоздику. С этой великолепной красной гвоздикой в петлице Уоррен счел себя во всеоружии на весь день и вышел из магазина, вполне уверенный в своей неотразимости.

Он отправился в столовую позавтракать, так как форменным образом умирал от голода. Зал был еще пуст. За столами сидели несколько мужчин с розовыми после купанья и бритья лицами. Это были служащие крупных промышленных или торговых фирм, привыкшие всегда рано вставать, чтобы управиться со своими повседневными делами. Женщин почти не было видно.

Поблизости от своего стола Уоррен заметил поблескивающую бронзовым загаром лысую голову с жидким веночком волос на затылке. В ту же минуту обладатель бронзовой лысины повернулся к нему.

Это был профессор Райфенберг, учитель и концертмейстер г-жи Кёнигсгартен. Профессор узнал Принса, улыбнулся ему и жестом подозвал к себе.

Уоррен просиял и подошел к Райфенбергу. Две вещи всегда вызывали в нем уважение: талант и богатство. Талант и богатство редко сочетаются в одном человеке, такой человек был бы для Уоррена богом!

Кинский, подумал Уоррен, приближаясь к Райфенбергу.

Профессора Райфенберга Уоррен знал давно. Как-то в Бостоне, три года назад, он пытался взять у него интервью. Он был тогда еще студентом и писал маленькие заметки для «Музыкального обозрения». Никогда еще ни одна знаменитость не обходилась с ним так пренебрежительно: Райфенберг попросту вышвырнул его вон. На следующий год он снова отважился зайти к профессору. На этот раз Райфенберг оказался милостивее и постарался загладить свою грубость. «Ах, это вы! – сказал он. – Бог ты мой, у вас уже появились усики! Подумать только!..»

Вчера, в экспрессе, доставившем пассажиров в гавань, он опять увидел Райфенберга – тот был один в купе первого класса и спал. Уоррен уселся напротив. К его удивлению, профессор, проснувшись, принял его с большим радушием, как старого знакомого.

– Бостон, Бостон… Да, я очень хорошо помню вас, господин Принс! – Непревзойденный во всем мире исполнитель Шопена помнил его имя.

– С добрым утром! – сказал Уоррен, подойдя к столу Райфенберга. Он испытующе посмотрел в лицо профессора. Но сегодня Райфенберг был в превосходном настроении. – Позволите позавтракать вместе с вами, профессор? – продолжал Уоррен и без особых церемоний присел к столу. – Вчера в поезде нас, к сожалению, прервали, и вы не успели закончить свой рассказ. Кроме того, у меня есть к вам вопрос, и немаловажный.

Райфенберг сделал широкий, приглашающий жест.

– Прошу вас, господин Принс! – сказал он. – У вас ко мне вопрос?

– Да, вопрос, и, как мне кажется, важный. Не скажете ли вы фамилию человека, за которым была замужем госпожа Кёнигсгартен?

– Фамилию человека, за которым была замужем госпожа Кёнигсгартен? – рассеянно и задумчиво переспросил Райфенберг. – Так вы, значит, хотите знать фамилию ее мужа? Минуточку!

Райфенберг подозвал стюарда и завел с ним продолжительный разговор. Он уже отведал кое-каких закусок, но сейчас речь шла о чем-нибудь более существенном. Райфенберг подмигнул Принсу.

– Дорогой мой друг, – обратился он к нему. – Я сам философ, но придерживаюсь мнения того философа, который сказал: почему только дураки должны вкусно есть?

Столы ломились от роскошных яств, доставленных сюда со всего света. Но два десятка самых разнообразных рыбных блюд и сотни лакомств не могли соблазнить Уоррена: день следует начинать скромно, как это делают крестьяне, а в обед можно и кутнуть. Он заказал чай, кашу, яичницу с ветчиной и грейпфрут.

– И это все? – иронически спросил Райфенберг. – Вам, современным молодым людям, не хватает фантазии.

Уоррен ответил, что должен щадить свой желудок, но Райфенберг презрительно рассмеялся.

– Никогда не щадите свой организм, мой молодой друг. Тогда вы проживете в свое удовольствие, и, вероятно, вам посчастливится раньше умереть. Человек, который хоть немного себя уважает, не живет до старости.

13

Профессор Райфенберг был мал ростом и коренаст. Лоб составлял большую часть его лица. Не лоб, а купол в тонком веночке курчавых седых волос, словно взъерошенных резким ветром. Лоб и лицо оживляла непрестанная мимическая игра, отражавшая вихрь меняющихся настроений: в одну секунду трагическое величие Цезаря сменялось невинным весельем ребенка.

Когда-нибудь Уоррен выберет время и напишет роман. Пока, к сожалению, до этого еще не дошло. Но он чувствует в себе призвание, и вполне возможно, что он еще сделается американским Бальзаком или Диккенсом. Как знать?

До поры до времени, разумеется, ему придется довольствоваться беглыми записями своих наблюдений на листках блокнота. В одном из таких блокнотов профессор Райфенберг обрисован им как «человек, проживший три жизни».

– Да, я прожил три жизни, – сказал однажды Принсу Райфенберг (это было во время второй их встречи в Бостоне), – и каждая в отдельности настолько богата, что ее одной хватило бы с избытком. Вы не верите мне, молодой человек?

Райфенберг родился в Венгрии, в семье школьного учителя. В двенадцать лет он впервые выступил с публичным концертом в Вене – городе, где, по его словам, больше музыки, чем во всех столицах мира, вместе взятых. Он объездил всю Европу, у него было полдюжины фраков, он играл перед королями и королевами и был награжден четырнадцатью высокими орденами.

В семнадцать лет у Райфенберга была первая возлюбленная или, лучше сказать, первая его большая любовь: он похитил девушку из знатной семьи и увез ее в Париж.

Это была первая жизнь Райфенберга.

В двадцать лет он стал преподавателем Петербургской консерватории по классу рояля, преемником Рубинштейна. «Знаете ли вы, молодой человек, кем был Рубинштейн? Богом с брильянтовыми руками!» Здесь, в Петербурге, он, Райфенберг, жил, как пуританин, как монах; в ту пору он занимался глубокими проблемами, которые двадцатилетнего юношу с живым умом могут привести на грань безумия. Все его богатство составляли четыре книги: «Библия», «Фауст», «Божественная Комедия» и «Дон-Кихот». Он ел, как поденщик, не курил, не пил и, как правило, ежедневно шесть часов упражнялся на рояле.

Это была вторая жизнь Райфенберга.

Затем началась третья жизнь, – вернее, «полнейшее безумие»: Райфенберг сделал открытие, что он вообще не умеет играть на рояле!

Это ужасающее открытие чуть не повергло его в отчаяние. Он уехал на родину, снял уединенный домик в глухой сельской местности. Здесь он работал целый год. День и ночь. В конце концов кое-чего достиг и отправился в концертное турне. Он объездил Европу, Соединенные Штаты, Южную Америку, Австралию. Это и было полнейшее безумие, но понял он все гораздо позднее. Он построил виллу своему отцу, основал в своей родной деревне роскошную школу и больницу, хотя больных там и не было, дважды женился и дважды развелся. У него было шестеро детей. Он платил, платил, платил…

Годами он спал только на пароходах и в поездах. Это было чистое безумие. Наконец здравый смысл взял в нем верх, и он взбунтовался против всех и вся. За пять минут до концерта он отказывался играть, если что-нибудь было не по нем, и пусть антрепренер хоть стреляется у него на глазах. Ему все равно! Он выбирал для своих концертов наиболее современные и очень спорные вещи и, если публика оставалась равнодушной, вставал из-за рояля и с любезнейшей улыбкой объявлял, что повторит то же произведение еще раз. И даже три раза повторит, если понадобится, пока публика не поймет его. Антрепренеры, прежде заискивавшие перед ним, теперь от него открещивались. Виртуоз, отказывающийся от концерта, когда ему вздумается? Виртуоз, который держит речи перед публикой?

Райфенберг решил поставить точку. Ему прискучила такая жизнь. «Только идиот может всю жизнь делать одно и то же», – сказал он.

Это была третья жизнь Райфенберга. Тогда ему было под пятьдесят.

Так кончились три жизни Райфенберга. И тут началась четвертая: он познакомился с Евой Кёнигсгартен, и ему вдруг открылся новый смысл жизни. И случилось это как раз в те дни, когда, по его словам, он окончательно укрепился в решении заняться философией, то есть ничего больше не делать, а только размышлять, видя лишь в этом истинный смысл жизни. Он сделался наставником, учителем и, если хотите, помощником Евы Кёнигсгартен. Он растворился в ее искусстве, на что никогда в жизни не был способен, никогда! А почему? Да потому, что Ева Кёнигсгартен – чудо, так говорил он, просто чудо!

14

Стюард подал Райфенбергу на серебряном блюде хрустящую поджаренную рыбу, так искусно гарнированную, что казалось, это натюрморт, написанный кистью старого голландского мастера. Райфенберг благоговейно отделил белоснежную мякоть от костей и слегка покропил ее английским соусом. Он священнодействовал, не обращая никакого внимания на Уоррена, будто того здесь и не было, и завтрак профессора длился довольно долго. Затем он удовлетворенно вытер губы и достал из нагрудного кармана длинную, тонкую сигару, так называемую «Виргинию».

– Вы обратились ко мне с вопросом, – заговорил наконец Райфенберг, – этот вопрос… – Он задумался и в задумчивости так сильно откинулся на спинку стула, что Принс испугался, как бы он не упал. Потом он застыл, мрачно сдвинув брови: ну прямо Наполеон, взирающий на горящую Москву. – Феликс, вы ведь имеете в виду Феликса? Зачем вам это знать?

– Это меня интересует. Вчера, когда мы с вами сидели в поезде, вы неоднократно называли его фамилию, но она, к сожалению, выпала у меня из памяти.

– Да-да, я начал рассказывать вам историю этого развода, но нас прервали, – ответил Райфенберг и вместе со стулом подался вперед. Он вдруг очнулся от своей задумчивости. – Я хотел рассказать вам эту историю, чтобы вы могли правильно осветить ее в прессе, на случай если газеты снова поднимут шумиху, что весьма вероятно. Американские газеты сделали в свое время из этой злосчастной истории сенсацию, и, осмелюсь сказать, довольно безвкусную. Они целый роман сочинили вокруг этого дела! Одна газета писала даже, что вследствие пережитых волнений Кинский покончил жизнь самоубийством.

– Кинский? – прервал Уоррен профессора. – Вы сказали – Кинский?

– Да, это фамилия Феликса. Он и поныне жив, вопреки сенсациям американской прессы.

– Он из Вены?

– Да, из Вены. Теперь живет в Зальцбурге.

– А есть ли еще Кинские? – после небольшой паузы спросил Уоррен.

Веки Райфенберга, обычно нервно мигавшие, на мгновение успокоились. Удивленный столь странным вопросом, он смотрел на Принса с добродушной иронией и, наконец, ответил:

– Это мне неизвестно. Во всяком случае, он происходит из очень знатной семьи. Кинские, позвольте заметить, уже в течение многих поколений офицеры, либо музыканты, либо и то и другое вместе. Однако Феликс Кинский офицером никогда не был. Уже в детстве он почувствовал склонность к музыке, и его матушка, сама превосходная музыкантша, развила дарование мальчика. Так вот и случилось, что с самого юного возраста он целиком посвятил себя музыке. В шестнадцать лет он уже написал свои первые композиции.

– Так он и композитор?

– Ну конечно, – ответил Райфенберг, несколько изумленный. – Впрочем, откуда вам знать, что он один из самых значительных современных композиторов? Он обладал своеобразным большим талантом и непременно сделал бы исключительную карьеру, если бы… Ну если бы у него характер был чуточку полегче. В то время Феликс занимал должность дирижера в провинции, в городе Л. на Дунае. Он хотел приобрести сценический опыт – писал оперу, это, вероятно, и было главной причиной его службы в театре, потому что тогда он был еще состоятельным человеком. Короче говоря, здесь, в городе Л., он познакомился с Кёнигсгартен. Он даже утверждал, что именно он открыл ее голос, но этого я не знаю. Он любил говорить, что «сотворил Еву». Ну да все мы страдаем изрядным самомнением. Во всяком случае, он ее учил и дал ей образование. Впрочем, помнится, вчера в поезде я все это вам уже рассказывал, но тут в купе ворвалась эта старая дама, искавшая свою собачонку, и подняла такой отчаянный крик, что весь вагон переполошила.

– Да, да!

– Ну вот, кончилось тем, что Кинский привез Еву в Вену. Несколько лет он прожил с ней и, наконец, на ней женился. Это была его первая большая ошибка. Этого ему не следовало делать.

– Не следовало? Почему же?

– Да, ни в коем случае не следовало. – Райфенберг опять стал устрашающе раскачиваться на стуле. Он сильно заморгал, потом сказал: – Нет, нет, и еще раз нет, на такой женщине, как Ева Кёнигсгартен, не женятся.

Принс глядел на профессора с непонимающим, глуповатым видом.

– Нет, нет. На стихии не женятся. Нельзя взять в жены воздух, море, огонь. Это чистейшее безумие. Стихией можно восторгаться, но обладать ею нельзя. Или нужно самому быть стихией, стихией еще более могучей. Можете вы это понять, Принс?

Принс думал о своих блокнотах, Райфенберг попыхивал «Виргинией», с наслаждением вдыхая ее аромат.

– Ну, итак, – продолжал он, – этот злополучный Кинский попытался сделать невозможное! Он человек нервный и весьма сложный, исключительно сложный, рассудочный человек. А Ева, наоборот, проста, она живет инстинктивно, как дышит, она ребенок, если хотите знать.

– Ребенок?

– Да. Со всей кажущейся примитивностью и всеми гениальными инстинктами ребенка, бессознательно следующего своим внутренним велениям. Она никогда не сделает того, что не велит ей ее сокровеннейшая природа. Это как раз и поражает в ней! Кинский совершил трагическую ошибку, он думал, что можно овладеть стихией, и потерпел крушение.

Райфенберг откинулся на спинку стула и трагически наморщил лоб. Погруженный в свои мысли, он задумчиво покачал головой.

– Каждый человек, – произнес он затем, – раньше или позже терпит в жизни крушение из-за какой-нибудь слабости своего характера. Феликс потерпел крах из-за своей заносчивости и высокомерия. Он мнил, что имеет неотразимую власть над людьми. Жаль его, жаль! Естественно, раньше или позже это должно было привести к катастрофе, все это видели. К тому же Кинский вообще не знал женщин. У него было несколько мимолетных любовных интрижек, вот и все. А тут вдруг зажегся безумной любовью к Еве, Все Кинские замкнутые, сдержанные, даже холодные люди, но когда ими овладевает страсть, для них нет границ. Наверно, он и сейчас любит ее все так же. Кто его знает? Кинские властолюбивы, и Феликс, понятно, требовал от Евы такой же страстной любви. Он не понимал, что ребенка любить не заставишь. Делайте, что угодно, но ребенок любит или не любит.

Райфенберг был того мнения, что Ева с самого начала видела в Феликсе лишь учителя и друга и так к нему и относилась. Любила ли она его? Райфенберг сомневался. В ту пору в Вене Ева из деревенской девушки превратилась в светскую даму – но нет, это опять-таки не верно. Под строгим руководством Феликса и под вечным его критическим взглядом она училась, как одеваться, как вести себя в обществе. Все поражались свежести, непосредственности Евы, ее голосу, ее таланту, все восторгались ею. Но стоило кому-нибудь сделать ей малейший комплимент, и Кинский мгновенно белел от ревности. Ева принадлежала исключительно ему!

А когда появился ребенок, маленькая Грета, между ними все кончилось. Это было ясно каждому. Ева была матерью, только матерью, и на Феликса почти не обращала внимания. Он ужасно страдал. Ну что ж! Не следовало ему делать из этого трагедию. Они не подходили друг другу и, промучившись еще несколько лет, осознали это и разошлись. Даже Феликс все понял и говорил об этом вполне рассудительно.

– В это время, – сказал Райфенберг, и лицо его засветилось детской радостью, – я познакомился с Евой и влюбился в нее. Да-да, не скрываю. Но это была совершенно другая любовь – любовь философа, любовь к чудесному, неповторимому. Я был счастлив, что Ева сразу же подарила меня доверием. Помните, я говорил вам – ребенок любит или не любит. Естественно, как музыкант, я влюбился и в голос Евы. Я сказал ей: «Послушайте, Ева, голос у вас прекрасный. Но за каждым его звуком я слышу затаенный звук, еще более прекрасный. Если вы захотите последовать моему совету, мы извлечем этот затаенный звук, и возможно, за ним таится звук еще более прекрасный, как знать?» Ну вот, с той поры мы с ней лучшие друзья и работаем вместе.

– Ева работала день и ночь, – продолжал Райфенберг.

Никогда еще не видел он человека более целеустремленного! Она работала с неслыханным упорством. Сейчас никто не поверит этому. Ее ангажировали в Вену, в придворную оперу. Но на дебюте она провалилась. Пробовали выпустить ее на провинциальных сценах, но и тут она не имела успеха. Страх сковывал ей голос. Не легко было после всех этих провалов внушить Еве мужество. Райфенберг не хотел себя хвалить, но то, что Ева тогда не сдалась, в сущности, его заслуга, и он полагает, что имеет основание это утверждать.

– И вдруг началось! – сказал он, и лицо его просияло, точно он говорил о своем собственном успехе. – Внезапно, совершенно внезапно, как это всегда бывает с Евой. Когда мы были уже близки к отчаянию, начался ее взлет, быстрый, невероятный взлет, изумивший весь мир. Но только не меня! – Райфенберг улыбнулся, счастливый и влюбленный.

15

Райфенберг любил поговорить, Уоррен это чувствовал и не решался его прерывать.

Триумф! Но Ева? Ева оставалась все той же, она работала фанатически, с упоением новичка и была скромна, как всегда. Жила она тогда в небольшой квартирке из четырех комнат, поблизости от городского театра, и в свободные вечера принимала иногда друзей. Зачастую приходил и Кинский. Отчего бы ему не приходить? Ева всегда была ему рада.

– В ту пору у нее бывал один норвежец, Йоханнсен, необыкновенно статный и красивый молодой человек; скульптор, и очень одаренный. – Райфенберг поднял к потолку сощуренные глаза и весело улыбнулся. – Ну, Ева питает некоторую слабость к красивым мужчинам. Почему бы и нет, позвольте вас спросить? Она была молода, красива, знаменита.

Но слушайте же дальше! Уже несколько лет Ева с Кинским жили врозь, но он по-прежнему ревновал ее и, что всего изумительней, полагал, что имеет на это право. Из-за Йоханнсена он буквально потерял власть над собой. Происходили ужасающие сцены. Ева не раз умоляла его образумиться. Но он совсем лишился рассудка. В конце концов она написала ему и просила некоторое время не посещать ее вовсе, иначе она не сможет работать. Я знал – это была правда! О, конечно, Феликса это больно задело, адски больно. Ему уже пишут! Ева пишет ему письма!

Райфенберг умолк, морщины на лбу сделались глубже, он задумался, недовольно тряхнул головой, словно желал стряхнуть какие-то неприятные, совершенно абсурдные мысли. Вдруг он вспыхнул, кровь темной волной залила его лицо по самую лысину. Глаза метнули молнии, засверкали.

– И тут Кинский сделал нечто совсем непостижимое! – продолжал он приглушенным голосом. – Нечто, не поддающееся пониманию! – Этот поступок он и по сей день не может ему простить, с тех пор он навсегда порвал с ним. Райфенберг, казалось, еще и сейчас был вне себя. Сжав свою маленькую короткопалую руку в кулак, он стукнул по столу. – Кинский, этот аристократ, этот вольнодумец, этот художник, ненавидящий все мещанское, поступил как самый заурядный бюргер, непостижимо! Вероятно, и матушка его подстрекнула. Она дама очень почтенная, эдакая седовласая королева. Королева-мать, – Райфенберг иронически скривил рот, – не простила Еве, что та похитила у нее сына. Она, конечно, не простила бы этого и никакой другой женщине. Да, в том, что произошло, есть, пожалуй, и ее вина; но в конце концов как может мужчина позволить себе поддаваться подстрекательству? Короче говоря, Кинский совершил невероятное: он подал на развод! Они все еще не были разведены, только жили врозь. Он хотел отнять у нее ребенка, которого любил, хотя и не особенно о нем заботился, потому что занят был только Евой.

– Он хотел нанести ей удар в самое уязвимое место, – продолжал Райфенберг с горечью. – Я могу объяснить это только тем, что он потерял самообладание, у него полностью сдали нервы. Одно время Кинский был близок к безумию, я говорил тогда с его врачом. – Райфенберг покачал головой, словно и сейчас еще тщетно искал объяснения происшедшему. – Возможно, этому еще кое-что способствовало. Разве такого человека поймешь?

Ева вдруг стала знаменитостью, а Кинскому придворный театр не предложил ангажемента. И сделано это было, вероятно, чтобы избежать конфликтов. Кинский был неслыханно честолюбив, честолюбие сжигало его. Он был несомненно высокоодарен, написал, например, совершенно оригинальную симфоническую поэму «Одиссей», – Райфенберг часто исполнял ее в своих концертах. Но чего-то Кинскому недоставало: силы и упорства, пожалуй. Все, что он создал, это, в сущности, фрагменты, ему, очевидно, не хватало той силы, той страсти, что дана великим.