Текст книги "Голубая лента"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Что я вижу, миссис Салливен! – торжествующе воскликнул он. – Вы опять в добром здравии! Значит, лекарство возымело свое действие?

Миссис Салливен обдала его ледяным взглядом.

– А я вашего лекарства и не принимала, – заявила она. – Я его вылила, а вместо него выпила горячего молока.

– То есть как вылили?

– Ну да! Ты что, не видишь, Катарина, что я пошла с бубен? Будь внимательна. Спокойной ночи, доктор. Счет пришлете, – сказала она, не удостоив его взглядом.

Он поклонился и ушел.

– Старая истеричка, – пробормотал он себе под нос, проходя по коридору. – Дальше уж ехать некуда… – И доктор Каррел рассмеялся: чего только не повидал он на своем веку! И это та самая миссис Салливен, которая основала в Бостоне исследовательский институт рака – одно здание обошлось ей в два миллиона долларов. Она и председательница Общества попечения о слепых, и основательница шести лечебниц для алкоголиков… Как понять этих людей?.. Ну да ладно, счет за лечение он ей, во всяком случае, пошлет!

8

Голос Евы звенит ликующей радостью, пылает огнем. Пассажиры, проходящие мимо ее каюты, останавливаются, прислушиваясь. Стюарды с подносами замедляют шаг: поет Кёнигсгартен! Райфенберг, подняв брови, то и дело поглядывает на нее с нескрываемым восхищением.

Да, вот это пение! Если уж петь, то только так, как она.

– Хорошо! – сказал он, удовлетворенно кивнув. – Очень хорошо! Голос явно возвращается. Последние несколько недель тебе все время что-то мешало.

Ева улыбнулась, но промолчала.

Что-то мешало! Что ж, пусть думает так. На самом деле это были дни борьбы, мук, полного отчаяния. Недели, месяцы боролась она с собой, и никто ничего не заметил, даже Райфенберг, этот зоркий наблюдатель. Ее лицо было всегда веселым и приветливым, поведение ровным, спокойным, как у человека, душа которого не знает мучительной тревоги. Она ревниво берегла свою тайну. Даже пристальные глаза Марты, вечно следившей за нею, ничего не могли прочесть на ее неизменно спокойном, безмятежном лице.

Видит бог, она боролась! Ибо страшилась любви столь же сильно, сколь жаждала ее. Не хотела вновь пережить все эти душевные муки, не хотела! Она принадлежала к тем женщинам, которые растворяются в своей любви. Они любят без меры, без границ и требуют от любимого такой же безмерной любви. Да, она боролась с собой, но тщетно, и теперь смиренно покорилась закону жизни.

Чувство, овладевшее ею, было так сильно, что преобразило ее. Она жила словно зачарованная, двигалась так легко, будто не чувствовала своего тела; голос ее звучал мягко, мечтательно, глаза светились и сияли больше обычного. Она все время слышала голоса – нежные, пленительные, они жили теперь в ее крови, полной музыки, смеха, веселого щебета птиц. Да, это было настоящим чудом! Ее сердце как трава под ветром: его переполняли сразу и тревога, и ликующая радость, и боль – Ева была счастлива. Но ко всем этим чувствам днем и ночью, то затухая, то разгораясь, примешивалась острая тоска, от которой щемило сердце, та самая, слишком хорошо знакомая ей особенная тоска. Однако теперь было уж слишком поздно, все было слишком поздно! Судьба ее свершилась.

Где же Вайт? Почему его нет здесь? Может, он пошел на палубу погулять и – лишь из вежливости! – обменялся несколькими словами с Китти Салливен и теми тремя прелестными сестрами, которых все здесь называют «девицы Холл»? Может, он любезно улыбнулся им, может, прощаясь, подал им руку? Одна эта мысль была для нее мучением. В ней уже говорила ревность – ни на чем не основанная, она это знала. Когда она любила, сердце ее содрогалось, если любимый улыбался другим женщинам или подавал им руку, – не важно, что это была простая вежливость. Нет и нет! Его улыбка принадлежала ей одной, только ей принадлежало и прикосновение его руки. Она понимала, что это глупо, ужасно глупо, но ничего не могла с собой поделать. Таков был безрассудный, но непреложный закон ее любви. Зато и она полностью и безусловно подчинялась любимому: видит бог, он мог делать с ней, что хотел, она становилась его рабой.

Вайт, Вайт, где ты? Иди же! Вайт должен был почувствовать, что она его зовет, почувствовать и немедленно, в ту же секунду прийти. Сейчас, сию минуту раздастся его стук. Чу!.. Чу!.. Но стука не последовало, и Ева тут же впала в отчаяние.

«Ах, Ева, Ева, – корила она себя. – Ты же себя знаешь, зачем же опять бросилась в этот омут? О, боже! И все-таки это так прекрасно, так бесконечно прекрасно, так божественно!» – отвечала она себе. Но когда Марта вошла, Ева ничем не выдала своего волнения Она устала от сумятицы мыслей и чувств и, растянувшись на постели, грезила наяву.

– Восемь часов! – напомнила Марта, и Ева, мигом поднявшись, стала одеваться. Она пригласила к ужину на девять часов Гарденера и Вайта. Ей хотелось хоть немного рассеять подавленного горем Гарденера, а кроме того – и это было главной причиной, – у нее не хватало мужества остаться с Вайтом наедине. Нынче утром она почувствовала, что уже не в силах устоять перед его ищущим, умоляющим взглядом, и боялась его, хотя в глубине ее скрытного сердца все было ею уже решено. И она подумала, что для нее будет прекрасным выходом, если сегодня вечером она укроется за широкой спиной Гарденера.

Вечер прошел спокойно и приятно. Ева играла роль хозяйки – насколько ей это удавалось, вопреки протестам мужчин. Гарденер прилагал все усилия, чтобы прогнать обуревавшие его мрачные мысли. Он даже выпил стакан вина, отчего его желтое, как воск, лицо слегка порозовело. Ева отдыхала душой. Ей почти не нужно было говорить: было так отрадно сидеть молча и слушать, о чем беседовали эти умные мужчины. Она слышала голос Вайта, видела чеканные, строгие черты его красивого лица. Чего еще могла она желать? Вайт увлекательно рассказывал о развитии химической промышленности в Германии за последние двадцать лет. Гарденер заслушался и забыл о всех своих горестях. Вайт прекрасно излагает свои мысли, подумала Ева, он чудесно владеет речью, не подбирает слов, не запинается. Ева восхищалась им.

Но вот кончился и этот вечер. Гарденер простился, и Вайт пошел ее провожать. Они молча шли по палубе, кругом стояла непроглядная тьма, глубоко внизу шумел океан. Он стал гораздо спокойнее. Черный бархат мерно вздымающихся волн был исполосован, словно шкура тигра, белыми гребнями пены, торопливо возникавшими и тут же уносившимися во мглу.

– Кажется, немного потеплело, – сказала Ева, но Вайт промолчал.

– Послушайте, Ева, – заговорил он, когда они дошли до ее каюты и она отперла дверь. – Послушайте, Ева… – Его лицо едва различалось в темноте, и видны были лишь светлые глаза, горевшие нетерпеливым огнем.

– Молчи, Вайт! – ответила Ева и порывисто обняла его.

– Ева! – сказал он. – Послушай, Ева.

– Молчи, молчи! – шепнула она и быстро исчезла за дверью. В каюте она прижала руку к груди, словно пытаясь унять дико колотившееся сердце. – Да, я люблю его! – прошептала она.

9

Радость, переполнявшая сердце Евы, не улеглась и во сне. Ей снился всякий вздор, но утром, проснувшись, она помнила только отдельные, совершенно нелепые подробности. Ей привиделось, будто она опять поет в церковном хоре соло ангела; вообще в этом сне она часто и очень отчетливо слышала свое пение. Разумеется, почти все время была с ней ее дочурка, веселая, шаловливая, то и дело менявшая наряд. Под самый конец Ева пела на бешено вертевшейся по кругу карусели, среди рыжих лошадей, а Грета тут же танцевала в своей короткой белой юбочке. И вдруг толчок: карусель резко остановилась, и обе они, смеясь и крича, полетели куда-то. Этот полет длился без конца, и Грета визжала от восторга. Тут Ева проснулась и очень удивилась, что лежит в кровати, а не носится по воздуху.

В это мгновение раздался стук в дверь, и Марта сказала:

– Пора, Ева!

Ева окончательно проснулась, возбужденная, счастливая. Она присела на постели. Начинался новый день, новый великолепный день. С глубокой благодарностью, почти с благоговением приветствовала она его наступление. О, теперь все грядущие дни будут прекрасными, полными радостей, чудес и красоты.

Да, она была счастлива! Одна эта ночь, ночь радостных сновидений, удивительно обновила и омолодила ее.

– Как сегодня погода? – спросила она у Марты, не спускавшей с нее угрюмого и подозрительного взгляда.

– Ветер утих. Светит солнце.

Солнце и впрямь заглядывало в иллюминатор. «Космос» меньше качало, машины глубоко внизу стучали как всегда, все в том же ровном бесперебойном ритме. Ева, обычно по утрам вялая, ленивая, на этот раз мигом поднялась: с нетерпением юной девушки торопилась она увидеться с Вайтом. Марта услышала, как она в ванной комнате весело распевала на венском диалекте старинную народную песню. С ней это случалось только тогда, когда она бывала в прекрасном настроении. Марта нахмурилась. «Опять, значит», – подумала она.

Выйдя из ванной. Ева нашла стол уже накрытым – именно так, как она любила. На нем стояли свежие цветы, ландыши – вероятно, от Вайта, – а возле них, как всегда, портрет ее длинноногой тоненькой девочки.

– Доброе утро, Грета! – сказала она и нежно поцеловала портрет.

Тут ей вдруг вспомнилось, что во сне она вела с Гретой долгий и серьезный разговор. Вот только о чем? Она вновь увидела, как на глаза девочки медленно наворачиваются слезы, как она рыдает, с грустью и отчаянием глядя на нее. Ах, вот в чем дело: она намекнула дочери, что вскоре, быть может, в ее жизни произойдут большие перемены, чрезвычайно важные перемены! Очень возможно, что в самом недалеком будущем у Греты появится новый отец… Но тут ей помешали, и она так и не сказала дочке, кто же будет ее новым отцом.

Сейчас она явственно увидела несчастные, растерянные, полные слез глаза своей девочки и в эту минуту сильнее, чем во сне, почувствовала, как велика ее ответственность перед дочерью. Вот уже несколько недель мысль об этой ответственности камнем лежала у нее на сердце.

– Деточка моя! – нежно произнесла Ева, глядя на портрет. – Я никогда тебя не обману. Никогда, слышишь? Что бы ни случилось, я прежде всего подумаю о тебе! Скорее я обману любого мужчину – любого, даже Вайта, если не будет другого выхода, – но не тебя, мое солнышко. Я всегда буду любить тебя больше, чем мужчину, кто бы он ни был. Все мужчины такие эгоисты, – нежно лепетала Ева, забыв, что говорит с ребенком, – они совершенно не заслуживают того, чтобы из-за них сходили с ума. И все же мы это делаем! Слышишь? Когда-нибудь ты этопоймешь. Такова жизнь.

Ева вздохнула. Как легко, как свободно дышится, если откровенно поговоришь со своим ребенком.

– Да, ты и это когда-нибудь поймешь. Бедные мы, женщины! Но таков закон жизни, понимаешь? И мы, женщины, подчиняемся ему точно так же, как и мужчины. Слава богу, и они тоже! Когда-нибудь, может уже лет через десять, дружок, и ты подчинишься этому закону.

Ева смолкла. Возможно, лет через десять мужчина будет целовать эти губы. Она заранее уже ненавидела его, а вместе с тем любила. Кто знает, может, Грете понравятся его поцелуи? О, наверное! Даже несомненно! И Ева засмеялась, сама не зная чему.

– Я поклялась тебе, моя девочка, – с некоторой торжественностью продолжала она свой разговор с Гретой, – что никогда не дам тебе другого отца, в душе я тебе поклялась в этом. Но теперь, возможно, все сложится по-другому. Слушай, слушай, Грета, не перебивай меня. Вполне вероятно, что я не смогу сдержать данное тебе слово… А что, если б я дала тебе в отцы Вайта? Ты его знаешь. Что бы ты сказала насчет Вайта?

И Еве показалось, что ее милая девочка изумленно и радостно засмеялась.

О, все будет хорошо, подумала Ева, успокоившись. Впрочем, вполне возможно, что она вовсе и не выйдет за Вайта, а просто станет его любовницей, почему бы и нет? Ведь она никогда не считалась со светскими условностями. Но уж если выходить замуж, то только за Вайта, он единственный, кто может стать[отцом Греты, не причинив девочке горя. Ведь Грета прямо-таки влюблена в него, да и Вайт нежно ее любит, Ева это знает. Она глубоко задумалась. Что бы там ни было, ей предстоит принять чрезвычайно важное решение. Она на пороге новой жизни!

Ева стала перебирать в памяти события последних лет: работа, работа, успех… И все же вечное ощущение пустоты, не заполненной ничем, кроме тайной грусти… Она больше не может так жить! В эти годы были кое-какие увлечения… В жизни молодой, одинокой женщины бывают эпизоды, о которых она не любит вспоминать.

Но теперь ее ждала совсем другая жизнь, сулившая ей длительное, глубокое и подлинное счастье. Как-никак ей было уже за тридцать. Она зарабатывала много денег, но раздавала их налево и направо, и они текли у нее меж пальцев – иначе она не умела. Одна из ее коллег заболела чахоткой, и Ева поместила ее на свой счет в санаторий. Ей рассказали об одном одаренном скульпторе, жившем в нищете, и она заказала ему свой бюст (это и послужило началом ее знакомства с несчастным Йоханнсеном). Потом ее отцу понадобились теплицы. И так без конца. Деньги все плывут, плывут…

Однажды она может попасть под автомобиль или, простудившись, потерять голос. Все же приятно думать, что у Вайта большое состояние, это навсегда избавит ее от забот. Она сможет жить намного спокойнее, сможет отказаться от концертных турне и гастролей, которые стали ей не по силам. Она сможет путешествовать! Вместе с Вайтом! Ездить не для того, чтобы петь, а чтобы повидать свет. Если они соединятся, и Грете будет лучше.

– Я думаю и о тебе, моя детка, слышишь? И о тебе, Грета: здравый смысл требует, чтобы я подумала о твоем будущем.

Ева кончила завтракать. За этот час покоя она выяснила для себя уйму важных вещей. И она небрежно протянула руку за газетой, выходившей на пароходе каждое утро. В ней сообщались последние биржевые курсы: ведь на борту находились люди, которым было необходимо немедля распорядиться ценными бумагами. В газете сообщались и последние новости, напоминавшие тем, кто плыл по океану, что жизнь на земле не останавливается ни на минуту.

Вместе с газетой пришло и несколько приглашений. Ева решила отказаться, уж очень она утомлена. А! – обрадовалась она, увидев телеграмму от Клинглера, своего старого друга и поклонника.

Клинглер телеграфировал из своего поместья Олдербаш близ Питтсбурга, что сегодня выезжает в Нью-Йорк и все время будет у себя на Ривер-Сайд-Драйв, может, у нее есть какие-либо поручения? Через два-три дня он надеется приветствовать ее в нью-йоркском порту. Счастливого плавания!

Телеграммы Клинглера всегда были длинными и подробными, как письма. Еву радовало такое внимание. Она питала к Клинглеру большую симпатию, когда-то была влюблена в него и одно время даже подумывала, не уступить ли его домогательствам. Это был необыкновенно образованный и тонко чувствующий человек лет пятидесяти, обладавший крупным состоянием. Ева побывала у него в Олдербаше вместе с Гарденером. Он дни и ночи проводил у себя в библиотеке, с головой уйдя в свои научные занятия, тихий, деликатный человек, бежавший от шумной жизни, – пожалуй, самое одинокое существо, какое Ева когда-либо знала.

– Мой бедный друг! – промолвила она, отложив телеграмму. – Мне придется его разочаровать! – Она подумала об этом с сожалением. Возможно, он все еще надеется?

На столе лежало еще одно письмо. Но едва Ева взялась за него, как сразу отдернула руку, будто ее ужалили. Она хорошо знала этот капризный, затейливый почерк. Но это же невозможно! Совершенно невозможно! Она вся заледенела. Даже яркий румянец на щеках сразу поблек. Ее бросило в дрожь: вчера, стоя с капитаном Терхузеном на мостике, она издали увидела на баке какого-то мужчину… его походка, его покатые плечи… Ей стало так страшно, что она отвернулась. Это невозможно, невероятно, просто немыслимо, это лишь случайное сходство! Но достаточно было взглянуть на этот почерк, чтобы убедиться, что ужасное предчувствие ее не обмануло. Ева сидела как в столбняке.

– Марта! – позвала она в полной растерянности.

В дверях появилось худощавое лицо в рамке темных волос. Марта сразу заметила, как побледнела Ева.

– Что случилось? – спросила она.

– Барон здесь… – беззвучно прошептала Ева.

– Барон? Какой барон?

– Да ты же знаешь! Барон…

Именно Марта с первого же дня стала называть г-на фон Кинского бароном, и с той поры они только так его и называли.

Марта заломила руки.

– Ева! – вскричала она. – Этого не может быть! Барон здесь! Боже всемогущий!

– Он написал мне… – едва шевеля губами, произнесла Ева, показывая на письмо, и, обессиленная, откинулась на спинку кресла.

10

Райфенберг, придя на урок, сразу заметил, как сильно расстроена Ева. Молча показала она ему письмо Кинского. Мрачно захлопнув крышку рояля, Райфенберг вернулся к себе в каюту, чтобы засесть за своего любимого Шопенгауэра. Он решил как можно реже показываться на палубе, дабы не встретиться с Кинским, которого презирал за то, что тот так «вульгарно» обошелся с Евой. Настоящий мужчина, теряя женщину, не должен прибегать к помощи суда, – таково было его мнение. Его возмутило, что Кинский осмелился ехать тем же пароходом, что Ева. Неужели у него нет ни малейшей гордости?

Еву томила тревога. Она послала Вайту короткую записку, что не может прийти на палубу, ей слегка нездоровится. Но в два часа они смогут позавтракать вдвоем.

Ей нужно было спокойно собраться с мыслями. Удар был слишком неожиданным и сильным: Кинский преследовал ее, как злой рок, и неизменно появлялся на ее горизонте именно в те дни, когда она испытывала подъем душевных сил: каждый раз либо раздавался телефонный звонок и в трубке слышался его голос, или ей подавали визитную карточку – и на ней стояло его имя.

Но эта встреча на пароходе просто невероятна, почти загадочна, не из морской же пучины он вышел, чтобы помучить ее? Неужели он никогда, никогда не оставит ее в покое? За эти годы она привыкла думать о нем как об умершем, но этот мертвец снова и снова возвращался. Теперь она знает, что никогда его не любила. Тогда она была совсем молодой, неопытной и чувствовала к нему уважение, благодарность ученицы к учителю, но не любовь! Нет, не любовь! Они совсем разные. Ох, этот Кинский, как он был строг к себе и к другим! Он стыдился проявления всякого человеческого чувства. Когда другие весело смеялись или выказывали какие-то естественные эмоции, он весь съеживался. Он ни в чем не был похож на остальных людей.

Она и сейчас ценит и уважает его. Из всех людей, каких она знала, Кинский был самым талантливым, не считая разве что Райфенберга. Сам Райфенберг отзывался о нем с большой похвалой. Кинский никогда не поступался своими убеждениями, какие бы выгоды это ему ни сулило, не вступал в сделки со своей совестью. Гордость его граничила с высокомерием. Да, она многое в нем ценила, но никогда не любила. Он был ей чужд, непостижим, даже антипатичен: она вся коченела в его присутствии. Такова правда.

Однажды Марта сказала: «Никогда не знаешь, что барон думает». Марта в простоте душевной уловила самую сущность его характера. В его мысли невозможно было проникнуть. От него можно было ждать всего!

Что ему теперь от нее нужно? Зачем он здесь, на «Космосе»? Она как-то читала, что Кинский получил место дирижера Филадельфийского оркестра. Но это было давно, несколько лет назад. А может, он по чистой случайности оказался на этом пароходе? Нет, Ева не верила в случайность. У Кинского не бывает случайностей. Возможно, он нарочно выбрал «Космос», чтобы встретиться с ней на борту, где ей не удастся уклониться от встречи?..

Но чего он от нее хочет? Марта тысячу раз права: от Кинского можно ждать всего.

Ева вспомнила, как однажды он очень дружески с ней простился, а через две недели она получила от его адвоката копию прошения о разводе, столь позорно для нее сформулированного, что она готова была от стыда провалиться сквозь землю. Тогда они уже целый год жили врозь. Выяснилось, что весь год сыщики, нанятые Кинским, следили за ней. В ту пору она была близка с Йоханнсеном. Почти патологическая ревность Кинского часто толкала его на гнусные поступки.

Как-то Кинский поклялся ей, что никогда и не помыслит разлучить с нею Грету, а спустя несколько недель похитил девочку и прятал до тех пор, пока суд не вынес решения передать ребенка отцу.

Ева, снедаемая тревогой, все ходила и ходила по своей маленькой гостиной.

Вошла Марта и озабоченно спросила, что Ева думает делать.

– Разумеется, я его приму, – ответила Ева, уже овладев собой. – Я должна это сделать. Не забывайте, он отец Греты. Ты же знаешь, скольким я ему обязана. И потом, он не заурядный человек, ты сама это понимаешь, он личность значительная. Я где-то читала, что он приглашен на должность дирижера Филадельфийского оркестра. Потому он, должно быть, и едет в Америку.

Марта недоверчиво склонила набок темноволосую голову на тощей шее.

– Я бы не стала отвечать на его письмо, – заявила она.

– Вот как? – засмеялась Ева. – Да он и не посмотрит на это, ты же его знаешь. Возьмет вдруг и заявится ко мне! И бог его ведает, что он тогда выкинет: ведь он на все способен.

Марта кивнула: видит бог! От него всегда было одно беспокойство. Только одно беспокойство! Барон из тех, что приносят несчастье.

– Помолчи, Марта, – попросила Ева, одеваясь к завтраку. – Может, нам с тобой только мерещатся всякие страхи? Возможно, барон едет в Америку по делу и только случайно оказался на этом пароходе.

Но Марта недоверчиво покачала головой.

– Нет и нет, уж я барона знаю.

– Марта, я ухожу. Он придет в пять часов к чаю, и пока будет здесь, сиди в ванной комнате, слышишь?

Ева спустилась на лифте в ресторан. Она еще издали увидела Вайта, и лицо ее вспыхнуло жарким румянцем, сердце сильно забилось. Но когда Вайт поздоровался с ней, она была уже совершенно спокойна.

– Добрый день, любимый, – тихо сказала она.

11

Рулевая машина бушевала вовсю внутри белого приземистого, забранного решеткой кожуха, расположенного у самой кормы. Вайолет с любопытством наблюдала за ее работой. Машину никто не обслуживал; она часто бездействовала, потом вдруг, словно по волшебству, с шумом и треском приходила в движение. Как интересно! Сотрясая корму, четыре мощных гребных винта глубоко внизу взбивали кипящую пену. Временами брызги ее, высоко взметнувшись, достигали Вайолет, обдавая ее приятной свежестью. Соль пощипывала щеки.

Здесь было чудесно. Вайолет от удовольствия начала даже приплясывать. Ее сердечко было переполнено нежностью и любовью. Сейчас явится Уоррен, и она ему скажет, что не выйдет за испанца, ни за что не выйдет: с ее стороны было глупостью заварить всю эту кашу, и пора этой глупости положить конец. Хуан, правда, симпатичный малый, но его духовное убожество удручает ее, а уж о его мелочной ревности ей даже и говорить не хочется.

В кожух рулевой машины вошел матрос. Это был красивый, здоровый парень, и Вайолет бросила ему кокетливый взгляд. «Мой милый моряк!» – запела она вполголоса.

Временами порывы сильного ветра так пригибали дым, валивший из труб, что полосы его стлались по всему пароходу, прежде чем унестись вдаль. Ветер был не такой устойчивый, как вчера: сегодня он налетал короткими шквалами, словно веником мел волны беспредельного океана. Порой сквозь разрывы в низких облаках на несколько минут проглядывало тусклое солнце. Куда ни глянь – ни одного парохода, нигде ни единого признака жизни! Даже чайки и те сегодня покинули «Космос»!

Тоненькая Вайолет плотнее закуталась в плащ. Ветер поддувал снизу, она зябла. Пора уже было этому Уоррену прийти! Боясь опоздать, она явилась сюда раньше половины двенадцатого, а сейчас уже без четверти! Чтобы согреться, Вайолет принялась сновать по палубе, от ее прекрасного настроения не осталось и следа. Кое-кто из проходивших мимо мужчин дерзко заглядывал ей в глаза, некоторые даже заговаривали с ней. О мужчины, имя вам – наглость! Как мало в них деликатности – совершенно не чувствуют, что у нее сейчас нет ни малейшего желания флиртовать!

Уже пробило двенадцать. Но и в половине первого Уоррена все еще не было. Теперь Вайолет по-настоящему разозлилась и возмутилась до глубины души. Сжавшись в комочек, мрачно сидела она на скамье возле рулевой машины. Но только собралась уходить, как увидела Уоррена, поднимавшегося по трапу. Он шел не особенно быстро, даже сейчас он не торопился. Увидев ее, он двинулся к ней, сияя, словно юнец, которого только что похвалили.

– Алло, дитя! – крикнул он издали.

– «Алло, дитя!» – вскочив, передразнила его Вайолет с искаженным от злости лицом. – Ты заставил меня ждать, Уоррен! – воскликнула она тоном оскорбленной леди.

От гнева щеки ее разрумянились, глаза сверкали, она была очень похожа на обиженного ребенка и просто обворожительна!

– Как ты хороша, Вайолет! – воскликнул Уоррен, любуясь ею.

– Молчал бы уж! – огрызнулась Вайолет.

Уоррена рассмешил ее резкий тон.

Конечно, ему бы следовало попросить ее на час отложить их встречу: как раз в полдень он был сильно занят, объяснял Уоррен, сегодня ему пришлось выслушать рассказ старого Шваба о его поездке по Европе, потом он взял интервью у г-жи Кёнигсгартен, затем побеседовал с Китти Салливен о ее любимых писателях и только сейчас отправил очередную телеграмму.

– О! – презрительно воскликнула Вайолет. – Подумаешь, Китти! Вот уж с кем я бы никогда не стала беседовать!

Уоррен возразил, что ему, как журналисту, надо узнавать как можно больше интересных вещей.

– Ах, Уоррен! – вскипела Вайолет. – Мы совершенно друг друга не понимаем! Тебе некогда быть человеком. Ты всего лишь себялюбец и карьерист.

– Но ты же знаешь, что я должен работать!..

– Знаю! – отрезала Вайолет, все еще злясь. – Почему же ты не берешь интервью у меня? – спросила она с вызовом.

– У тебя?!

– Да, у меня. А почему бы и нет? Послушай, Уоррен, я дам тебе сейчас такое интересное интервью, что ты немедленно отправишь его по телеграфу. – И, злобно скривив губы, Вайолет начала: – «Вы знаете Уоррена Принса из „Юниверс пресс“?» – «Еще бы! Это милейший молодой человек, восхитительнейший молодой человек…»

Уоррен засмеялся. Она великолепно разыгрывала роль молодой, надменной дамы, дающей интервью. На мгновение ему даже показалось, что к ней вернулось хорошее настроение. Однако его веселый смех не понравился ей, и она вновь впала в прежний раздраженный тон. Уоррену пришлось выслушать, что он много о себе воображает, ставит себя превыше всех людей. Разве не показательно, что он вечно говорит о больших романах, которые когда-нибудь напишет, а между тем не написал ни единой строчки? Он уничижительно отзывается о людях, снискавших мировую славу, а что такое он сам? Ничто! Да, Уоррену пришлось выслушать много неприятных вещей, глубоко задевших его самолюбие.

– Вайолет, прошу тебя… – перебил он ее. – Что я тебе сделал? За что ты на меня сердишься?

– За что? Прелестно, он еще спрашивает, за что! – воскликнула Вайолет, гневно сверкая глазами. – Он спрашивает, за что!

– Ну хорошо, я опоздал на час, – ответил Уоррен и виновато сник под ее взглядом.

– Нет, я не за это на тебя сержусь, вовсе не за это, – сказала Вайолет, внезапно смягчившись. – Я пришла сюда, радуясь, что смогу поговорить с тобой, я всем сердцем жаждала примирения. Мне так хотелось спокойно обо всем потолковать!

– Давай сядем, Вайолет, – перебил ее Уоррен, и они сели на скамью против рулевой машины. Он взял ее руку в свои, но она тут же ее отдернула.

– Нет, Уоррен, ты меня не понимаешь. Мне надо с тобой серьезно поговорить. Я решила, что непременно это сделаю. Я должна тебе сказать, что ты дурной человек.

– Дурной? – Уоррен недоверчиво улыбнулся, но все же забеспокоился.

– Да, очень дурной, – повторила Вайолет. – Ты дурно поступил со мной. Ты меня смертельно оскорбил.

– Я тебя оскорбил? – растерянно спросил Уоррен.

– Смертельно! – Вайолет вдруг побелела как полотно. – И даже не понимаешь этого! Тогда я тебе объясню. Сегодня тебе придется все выслушать. Ведь и у молодых девушек есть своя гордость, хотя мы вечно смеемся и говорим глупости. Так слушай же! В Риме ты за мной ухаживал, что ж, твое право, ты был в меня влюблен. – Уоррен кивнул. – Ты приложил все старания, чтобы влюбить меня в себя, и увидел, что это тебе удалось. Ты пошел еще дальше и захотел сделать меня своей любовницей.

– Вайолет, прошу тебя…

– Нет, нет, не перебивай. Может, ты станешь это отрицать? Повторяю, ты имел на это полное право. Мы с тобой уже не дети и можем называть вещи своими именами. Я была готова стать твоей любовницей – откровенно в этом сознаюсь, да ты и сам это знаешь, – потому что любила тебя безумно. Но ты сразу пошел на попятный, притворился, что заболел. Ты трус и негодяй!

Уоррен вскочил.

– Вайолет… – попытался он ее успокоить. – Ты все видишь в искаженном свете…

Вайолет тоже поднялась и плотнее закуталась в плащ.

– Нет! – отрезала она, и в ее голосе вновь зазвенели враждебные нотки. – Хоть бы у тебя хватило мужества быть честным! Ты нанес мне самое глубокое оскорбление, какое можно нанести девушке! Я готова была уступить тебе, а ты пренебрег мной. Подумай сам, не подло ли это?

Уоррен пролепетал что-то в свое оправдание.

Вайолет застегнула перчатки. Вот отчего получилось и все остальное, сказала она. Уоррен сам толкнул ее в объятия другого. Конечно, Хуан Сегуро пороха не выдумает, он не собирается писать романы и не ценит многих вещей, которые она и Уоррен считают самыми главными в жизни, но зато это мужчина, который знает, в чем его долг перед любимой женщиной.

– Вот и прекрасно, и прекрасно! – ответил оскорбленный Уоррен и склонился в насмешливо-почтительном поклоне.

– Да! – Вайолет гордо выпрямилась. – Он настоящий джентльмен, кабальеро, а не интеллектуальный хвастун. Я выйду за него. Прощай, Уоррен! – И, протянув ему кончики пальцев, Вайолет ушла.

Теперь уже был взбешен Уоррен, пришедший на свидание в самом прекрасном расположении духа.

О, какими заносчивыми, какими чертовски высокомерными умеют быть американки! Они заносчивее и высокомернее женщин всех других наций. Очаровательная супруга вышла б из этой Вайолет! А ведь она казалась такой мягкой. Он получил урок, за который не знает, как и благодарить.

– Иди к черту! – грубо закричал он. – Выходи себе на здоровье за своего Хуана, ты ведь уже и так его любовница!.. Плевать мне на это! Выходи за него, понятно? Настоящая Ксантиппа! Хватит с меня этой Вайолет! Хватит!

И бледный от ярости Уоррен пустился бегом вниз по лестнице.

12

Весь день Кинский с трудом сдерживал волнение, в его глазах застыло какое-то отсутствующее, напряженное выражение. Уоррен заметил, что он после обеда приоделся, видимо, собрался куда-то: тщательно умывшись и причесавшись, надел свой темный, немного поношенный костюм. Почувствовав на себе взгляд Уоррена, он поднял на него глаза и чуть улыбнулся.