Текст книги "Голубая лента"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Доктора Каррела познабливало. Жутким казался ему сейчас этот ночной спящий пароход, по которому они шли. Горело всего несколько ламп. Кое-где смутно поблескивали зеркала. Право, в этот час пароход походил на заколдованный замок, покинутый людьми. Лишь изредка попадался кто-либо из ночных стюардов или пожарных, охранявших сон пассажиров.

Проходя оранжереей, доктор Каррел был вынужден на минуту присесть.

– Вы чересчур торопитесь, мой друг, – сказал он стюарду. – О, вы, вероятно, боитесь, что мы придем слишком поздно? Но вы себе не представляете, до чего вынослив человек! Конечно, иной раз смерть не ждет – раз-два, и Стикс уже переплыт! – Он засмеялся, и эхо, отразившись от стеклянного купола зимнего сада, так жутко исказило его смех, что он вздрогнул. «Настоящий корабль призраков!» – подумал он. – Пошли!

Его превосходительство Лейкос приветствовал врача, важно вздернув бородку. Он сидел на кровати, облаченный в свою кокетливую бело-розовую пижаму. Каюта была ярко освещена: горели все лампы.

– Я бесконечно сожалею, что нарушил ваш покой, – заговорил Лейкос на своем трескучем французском языке. – Сон – это самое святое, он почти столь же свят, как и смерть. Но что делать? Дух наш возвышен, но тело – всего лишь жалкая материя.

«Явно тяжелый случай! – подумал доктор Карелл. – Этот тщеславный, болтливый старец бредит в лихорадке».

– Боюсь, – продолжал Лейкос, тряся седой бородой, – что больной орган моего бренного тела опять взбунтовался. Бунт материи против духа! Я имею в виду, – он стыдливо понизил голос, – слепую кишку… Орган, который и не орган вовсе…

Врач и в самом деле установил острое воспаление слепой кишки.

– Я пришлю из аптеки пузырь со льдом. В течение нескольких часов мы будем класть лед, затем я опять навещу вас. Так вы говорите, что эти боли бывали у вас и раньше? Может, и на этот раз удастся их снять. Но как бы там ни было, необходима операция, в этом нет никакого сомнения. Прислать вам сиделку, ваше превосходительство, или у вас здесь есть кто-либо, кто мог бы ухаживать за вами?

Взгляд Лейкоса потух: казалось, он ничего не понимал.

– Если мне не изменяет память, ваше превосходительство, с вами едет племянница?

– Да, да! – Лейкос опустил глаза. – Мадемуазель Жоржетта Адонар, актриса театра Комеди Франсез в Париже… – Но когда врач хотел что-то сказать, старик мгновенно приложил палец к губам, указав на дверь соседней каюты. – Да, – тихо повторил он. – Она была на балу. Конечно, почему бы ей и не пойти на бал? Elle est jeune! [33]33
  Она молода! (франц.).


[Закрыть]Вернувшись, она всю ночь ухаживала за мной, хотя сама с ног валилась от усталости. Это доброе, трогательно доброе дитя. Только четверть часа назад я, наконец, заставил ее прилечь.

Врач спросил, не разбудить ли ему мадемуазель Адонар, чтобы дать ей некоторые указания насчет пузыря со льдом, но Лейкос умоляюще поднял руку:

– О нет, дадим девочке спокойно поспать, уважаемый доктор, – попросил он и отвесил благодарный поклон, словно намекая доктору, что больше не нуждается в его услугах.

Из аптеки пришел фельдшер и положил Лейкосу пузырь со льдом на живот, который горел теперь так, словно в него сунули зажженный факел.

Лейкос лежал тихо, терпеливо. Он прислушивался. Когда ж она наконец придет? Должна же она когда-нибудь вернуться…

Да, Жоржетта была его мечтой, последней мечтой, мечтой, от которой так трудно отказаться. Она подобна розе, которую подносят умирающему, с глубокой грустью подумал он, она подобна аромату розы, веющему над могилой.

Китти Салливен убила эту мечту.

19

В это утро Мери первой из девиц Холл оделась и помчалась в радиорубку справиться, не пришла ли долгожданная телеграмма. Впопыхах она забыла надеть пальто и теперь, добираясь до верхней палубы, немилосердно мерзла. Дул резкий холодный ветер, все палубы были мокры. Дым из трех красных труб прижимало ветром книзу, – он стлался над самым пароходом и уносился вдаль. Пахло углем. Из-за бурых клубов дыма на миг блеснуло тусклое солнце, бессильное пробиться сквозь дым и туман.

– Какой ужасный холод! – воскликнула Мери, вбежав в радиорубку.

Штааль порылся в стопке телеграмм, не забыв при этом кокетливо взглянуть на Мери.

– Вот она. Мы получили ее всего четверть часа назад. В ней одни хорошие вести.

И правда, телеграмма была самого приятного содержания. Глаза Мери радостно блеснули.

– Вы самый очаровательный мужчина на пароходе, господин Штааль! – заявила она. И тут же умчалась.

Миссис Холл еще спала и ни при каких обстоятельствах не велела себя будить: если весть дурная, то хорошо выспавшийся человек примет ее гораздо спокойнее, а если весть добрая, то тем более незачем торопиться. Такого взгляда держалась Миссис Холл, и дочери свято его чтили. Три девицы радостно шушукались и хихикали. Иногда Этель громко взвизгивала, но от окрика Мери тут же стихала.

Банк Холла на несколько дней действительно попал в тяжелое положение. Касса банка опустела, и он, как и некоторые другие банки, был вынужден прекратить платежи. Но тут вмешалось правительство и поддержало их. Теперь все обстояло благополучно. Джон собирался завтра ехать в Нью-Йорк, чтобы встретить семью.

Девицы все взволнованнее шептались между собой, но вот наконец миссис Холл проснулась с таким глубоким вздохом, словно наступал конец света.

– Боже всемогущий! – простонала она и села на кровати.

Но Этель была уже возле нее, торжествующе размахивая депешей.

– Перестань вздыхать, мама! – крикнула она. – Все, что телеграфировал твой брат Чарли, оказалось чепухой. Прочти, что сообщает отец. – И она подала матери пенсне.

– Вы телеграфировали ему без моего ведома? – упрекнула дочерей миссис Холл.

– A la guerre comme à la guerre [34]34
  На войне как на войне (франц.).


[Закрыть], – ответила Этель.

Девицы вдруг вспомнили про «Флорес». Да, как же теперь быть с «Флорес»? Чудо-магазин скончался, не успев родиться. Какая жалость! Право, до чего же обидно!

– Погодите еще! – откликнулась миссис Холл, не желая так быстро отказываться от своей скорбной позы: слишком много она вчера выстрадала, штопая чулки. В конце концов телеграмма могла еще оказаться чистейшим враньем. – Вполне возможно, что вам придется заняться этим магазином гораздо раньше, чем вы думаете. О, я знаю Джона!

– Теперь ты опять можешь выйти за своего испанца, – обратилась Мери к Вайолет.

Та, состроив гримаску, пожала плечами. Право, уж теперь-то у нее и вовсе нет ни малейшего желания.

– Нет, нет. Но может случиться, что я…

– Что ты?..

– Ну… что я… в один прекрасный день удеру!

– Ой, Вайолет! – взвизгнула Этель, всегда бурно проявлявшая свои чувства.

– Скажи, мамочка, ты на меня сильно рассердишься, если я удеру? – спросила Вайолет совершенно серьезным тоном.

– Вы меня с ума сведете! – воскликнула миссис Холл.

Она хотела встать, но дочери запротестовали: нет, нет, они ни за что не разрешат. Ей надо отдохнуть после вчерашних волнений. Они позвонили и попросили стюарда подать завтрак в каюту. Еще маленькими девочками они любили завтракать у постели матери, когда ей нездоровилось. Это было чудесно!

Однако им предстояло обсудить уйму важных вещей: сегодня вечером состоится капитанский банкет, после него бал, затем в баре танцы в очень-очень тесной компании. Сколько удовольствий! Девицы Холл в упоении предвкушали их и взволнованно гомонили, перебивая друг друга.

Наконец они вспомнили, что пора одеваться и выходить, и на несколько минут умолкли, занявшись пуховками для пудры, кисточками для бровей и ресниц, губной помадой.

– Что нам сегодня надеть? – спросила Этель.

– Предупреждаю вас, погода отвратительная, сыро, холодно, – сказала Мери. – Оденемся под медвежат.

Сестры надели пальто цвета верблюжьей шерсти и отправились гулять. Миссис Холл, еще раз внимательно перечитав телеграмму Джона, взяла лежавшую возле кровати груду шелковых чулок, нуждавшихся в штопке, и, открыв иллюминатор, вышвырнула их в океан.

Вайолет незаметно отделилась от сестер и быстро пробежала по всем палубам: ей непременно надо поговорить с Уорреном! Вчера она вела себя с ним просто непристойно; необходимо как можно быстрее снять с себя это пятно.

Она прошла через курительную комнату, библиотеку и салоны. Уоррена нигде не было. В отчаянии она топнула ножкой: не мог же он вовсе исчезнуть! Вайолет даже всплакнула. Но, взяв себя в руки, сделала вид, будто в глаз попала соринка, и незаметно вытерла слезы.

Уоррен… Да, так она обошлась с любимым человеком. Плачь, плачь, это кара за твою вчерашнюю наглость!

И вдруг, в который раз пробегая по зимнему саду, она увидела Уоррена, прыгающего в лифт. Лифт уже было тронулся, но бой, заметив ее знаки, вернул его.

– Алло, Уоррен! – воскликнула она, притворившись пораженной, что оказалась рядом с ним. – Ты куда?

– Да хочу вот побриться, – неуверенно, чуть пристыженно ответил Уоррен – лифт шел уже вниз – и смущенно подергал свои жиденькие усики.

20

В сущности, Уоррен был просто добрым и совсем незлопамятным малым, хоть и много о себе воображал. Сейчас он весело улыбался, и Вайолет, глядя на него, ни за что бы не угадала, сколько он пережил со вчерашнего дня. Ей-богу, это был один из самых тяжелых дней в его жизни! Вначале он бушевал: оскорбления, нанесенные ему Вайолет, жгли его, словно раскаленное тавро, каким метят скот. Только к вечеру он немного успокоился.

Все же надо быть справедливым, говорил он себе, в некоторых отношениях Вайолет действительно права. Тогда, в Риме, я оскорбил ее, ни с того ни с сего от нее отдалившись. Чего он никак не мог взять в толк, так это ее смертельной обиды за то, что он не пожелал сделать ее своей любовницей. Видимо, по части знания женской души дела у него обстояли гораздо хуже, чем он в своем самомнении вообразил. Оказывается, можно смертельно оскорбить женщину, чтя ее добродетель! Вечером на него вдруг напала тоска по Вайолет, ему нестерпимо захотелось перекинуться с ней хоть несколькими словами. Быстро облачившись во фрак, он отправился на бал. Но ее там не оказалось… Это был отвратительный вечер!

Зато сегодня все обернулось к лучшему. Уоррена приятно поразило веселое, дружелюбное выражение ее лица. До чего ж, однако, загадочны и непостижимы эти женщины!

– Вайолет, – сказал он и протянул ей руку, – сегодня настроение получше, а? Ты куда?

Вайолет засмеялась, мило покраснев. Ее лицо излучало радость бытия, в синих глазах, устремленных на него, светилась нежность, и, пока лифт опускался, она ни на секунду не отрывала взгляда от Уоррена.

– Не знаю, что вчера на меня нашло… – ответила она. – Может, все из-за этой вечной тряски, она просто сводит меня с ума. Здесь многие от этого болеют. Я тоже к парикмахеру, Уоррен, ведь сегодня грандиозный бал. Надеюсь, у тебя найдется для меня немного времени?

– Для тебя у меня всегда есть время.

– Большое спасибо! – Это прозвучало почти смиренно.

Лифт остановился у залитого огнями ряда элегантных магазинов. Вайолет нежно коснулась руки Уоррена и повела его в угол, где стояло несколько кресел.

– Ах, как ужасно, как отвратительно я вчера обошлась с тобой, Уоррен. Сама не пойму, что это на меня напало. Я же устроила форменную сцену…

– Что верно, то верно, Вайолет, форменную сцену, – со смехом согласился Уоррен.

Вайолет опустила глаза и застыла – кающаяся Вайолет! Своей задумчивой, спокойной красотой в эти мгновенья она походила на мадонну.

– Мне стыдно, – прошептала она, сплетая тонкие пальцы. – Очень стыдно. Стыдно было вчера весь вечер, и сегодня, когда я проснулась, мне тоже было стыдно. Я целый час тебя искала по всему пароходу и не нашла. А все же тогда, в Риме, ты причинил мне боль, помни об этом!..

Уоррен кивнул.

– Ты же знаешь, что иначе было нельзя…

– Да, знаю. Из-за твоей матери?

– Дело не в ней одной, причин было много. У меня все еще очень шаткое положение. Я тогда ничего еще собой не представлял, не представляю и сейчас. Ну что я мог тебе предложить? Ничего! Разве этого не достаточно?

«К тому же, – подумал Уоррен уже про себя, – я еще и не хотел быть счастливым, мне казалось недостойным желать счастья в таком молодом возрасте. Я и сейчас еще не стремлюсь к нему, прекраснейшая Вайолет, но тебе я об этом не скажу».

– Да, вполне достаточно, – горячо подтвердила Вайолет. Она подняла на него свои прекрасные глаза и умоляюще сказала: – Вчера я дурно себя вела. Дай мне слово забыть эту безобразную сцену. – Она протянула ему руку. – Ты сможешь ее забыть?

– Вероятно, я не стану так трагически ее переживать, моя маленькая Вайолет, но все же иногда буду вспоминать о ней, – улыбаясь, ответил Уоррен. – Пусть это будет тебе наказанием.

Вайолет серьезно, с благодарностью посмотрела на него.

– Тогда все хорошо, – сказала она.

Позвякивая, спустился лифт, полный дам и мужчин. Из кабины, надменно вскинув брови, вышла Китти Салливен, утомленная бессонной ночью, с бледным, помятым и раздраженным лицом. Позади, задорно сверкая своими черными глазами и весело болтая, шла Жоржетта. На ней, как и вчера – это всем бросилось в глаза, – была норковая шубка Китти, самая дорогая на пароходе, – чудо по своей стоимости и отменному качеству. Дамы оценили ее в двадцать пять тысяч долларов; только в Париже или Лондоне случается иногда найти такую редкостную вещь. Они шушукались между собой о том, что Китти в приступе эксцентричной щедрости, видимо, подарила ее этой французской актрисе. Жоржетта, небрежно накинув шубку на свои худенькие плечи, носила ее с таким видом, словно с детства привыкла к дорогим нарядам. Подруги вошли во французский магазин, где продавались дорогие шелка, парчи и шали.

Явно следовавшие за ними четверо молодых людей из Южной Америки со смуглыми лицами и черными как смоль волосами стали на посту у витрины и зааплодировали, когда Китти, накинув на себя вышитую шаль, встала в позу испанской танцовщицы.

Вайолет быстро поднялась:

– Ох уж эта Китти! И как ей не стыдно?! Говорят, будто из-за нее сегодня ночью в баре произошел скандал…

– Скандал? – живо заинтересовался Уоррен: был скандал, а он о нем ничего не знает!

– Да, я слышала об этом на палубе. Говорят, будто Китти и Харпер поссорились между собой. А кончилось тем, что лицо у Харпера было так сильно порезано, что пришлось звать врача.

Уоррен остановился. И он об этом ничего не знал?!

– Харпер-младший?

– Да, Харпер-младший. Это все, что я знаю, – добавила Вайолет, слегка задетая профессиональным пылом Уоррена. Она молча прошла вперед.

– Куда ты? – Они шли по длинному, ярко освещенному коридору.

– Ах, пройдем еще несколько шагов: там тихо. Минута времени у тебя найдется? – Вайолет в раздумье остановилась, глубоко и искренне вздохнула, потом тихо проговорила: – Я отказала ему.

– Хуану?

– Да. Не могу… Я так ему и написала. Я просто не в силах выйти за него, если бы даже он подарил мне дом из чистого золота! Не могу!! Лучше я буду давать уроки иностранных языков или писать на машинке…

Вайолет замолчала, и они пошли дальше. Она незаметно прижалась к Уоррену.

– Мы получили из дома более утешительные вести. Папа едет завтра в Нью-Йорк. Он хочет там провести с нами целую неделю… «The kids shall have a good time» [35]35
  Пусть девочки хорошенько повеселятся (англ.).


[Закрыть],– пишет он в телеграмме. А ты, Уоррен, тоже задержишься в Нью-Йорке?

– Да, до тех пор, пока Персивел Белл не пошлет меня в Африку. Ты же знаешь.

Вайолет остановилась. Она взглянула на Уоррена с выражением надежды и желания:

– В Африку? Да-да, я знаю. – Она подошла вплотную и, нежно обняв его, с лукавой улыбкой спросила: – А ты бы не мог взять меня с собой? Ах, Уоррен, возьми меня в Африку! Боже мой! – У нее вырвался тихий смешок.

Теперь все было как прежде, как некогда в Риме. Будто ничего не произошло. Она не обручалась с Сегуро, не стала его любовницей. Вайолет начисто все забыла.

«Она – прелесть!» – подумал Уоррен. Она излучает чистоту и невинность. И он ее любит. Но опять, как тогда, в Риме, в нем зазвучал предостерегающий голос: еще шаг, Уоррен, и ты навеки привяжешь себя к ней. Он собрал все силы, чтобы устоять, и случай помог ему. Мимо них с подносом в руках шел стюард:

– Разрешите, господа!

Вайолет сняла руку с плеча Уоррена и отступила. Он сразу почувствовал себя свободнее и увереннее. Еще секунду назад близость Вайолет была опасной для него, а теперь эта девушка вдруг показалась очень далекой. Он весело и беззаботно засмеялся.

– Но я вовсе не уверен, что Белл пошлет меня в Африку.

– Знаю, знаю. – Она тоже почувствовала, что они как-то сразу отдалились друг от друга, и, немного помолчав, сказала: – Пойми, Уоррен, мне от тебя ничего не нужно. Я постараюсь найти для себя в Нью-Йорке какое-нибудь занятие и тогда время от времени смогу видеть тебя.

– Конечно, Вайолет…

– Не могла бы я работать у тебя секретаршей? Вот было бы чудно, Уоррен! – Взглянув на него, она засмеялась. – Нет, нет, пойми меня как следует. Я назвала тебя тогда эгоистом только за то, что ты не делаешь того, что я хочу. Было бы гораздо правильнее назвать эгоисткой меня.

Они дошли опять до сверкающих огнями магазинов и повернули назад.

– Я ничего от тебя не хочу, слышишь, Уоррен, абсолютно ничего! И не говори мне ни о какой ответственности, – сказала Вайолет. На этот раз они прошли в самую глубь коридора.

Вайолет остановилась.

– Да, я ничего от тебя не хочу, – повторила она. – Но помни, если однажды ты мне телеграфируешь: «Приезжай!» – я немедленно убегу из дому, слышишь? – И опять, обняв его, прижалась к нему и поцеловала.

– Простите! – обратился к ним господин, которому они загородили дорогу.

Уоррен обвил рукой ее нежные, худенькие плечи.

– Послушай, Вайолет, – сказал он. – Мне трудно сейчас что-либо тебе ответить. Прошу тебя, наберись терпения.

– Терпения? Ну что ж!

– Я сейчас так закручен… Сперва я должен закончить эту поездку.

– Понимаю. У тебя работа. – Совсем по-другому говорила она вчера!

– Ты сказала, что вы пробудете в Нью-Йорке неделю. Там мне легче будет собраться с мыслями, и я смогу толком поговорить с тобой.

– Хорошо, Уоррен. – Вайолет бросила на него долгий и нежный взгляд и пожала руку. – В Нью-Йорке? Хорошо! У меня хватит терпения! Ну, до вечера! – сказала она и быстро скользнула в дверь парикмахерской.

Уоррен ликовал. Ну, не сон ли это? Ах, эти женщины! Кто их поймет?! Он был сейчас так же счастлив, как вчера был взбешен и несчастен. Она восхитительна, просто восхитительна! И все же что-то в нем противилось: он еще не хочет быть счастливым, он себе это запрещает! Слишком рано! Слишком рано! Ему еще предстоит долгий путь!

В цветочном магазине он купил у Юноны с красными наманикюренными ногтями баснословно дорогой, но чудесный пучок фиалок и попросил послать его в парикмахерскую для мисс Вайолет Холл.

– О, я знаю, это одна из трех красавиц сестер… – сказала продавщица.

21

Доктор Каррел закончил свои визиты к больным и, все еще смертельно усталый после трудной ночи, поднялся на капитанский мостик, где попросил доложить о себе капитану Терхузену: он пришел к нему с просьбой.

Капитан Терхузен находился в штурманской рубке; сквозь толстое увеличительное стекло он рассматривал показания дип-лота, только что поднятого со дна океана. Один глаз был у него прищурен, другим, большим и выпученным, как шар, он время от времени поглядывал на судового врача.

– Гм!.. Его превосходительство господин Лейкос? – сердито проворчал он. Красное лицо под гривой белоснежных волос побагровело. – Гм!.. Судовой врач просто ошеломил его своей необычайной просьбой.

Капитан был не слишком любезен, но доктора Каррела это ничуть не трогало: дело шло о жизни пассажира, которого он считал необходимым сегодня днем оперировать, если до той поры его состояние не улучшится значительно. На время операции придется на час остановить пароход. Он пришел сообщить об этом капитану.

– Гм!.. – Лицо Терхузена стало теперь багровым. Он положил лупу на стол и вытянул свои длинные ноги. – На час? – спросил он.

Да, примерно на час, может быть, чуть меньше. Канадский врач, едущий этим пароходом, вызвался ему ассистировать.

– Гм! – Лицо Терхузена посинело, жилы на висках вздулись, волосы казались теперь белее самой муки.

Доктор Каррел заявил, что после обеда сообщит капитану свое решение, и ушел, сокрушенно пожав плечами: он только выполнил свой профессиональный долг. Конечно, он хорошо понимал, что Терхузену не хочется задерживать пароход сейчас, когда рекорд у него почти в кармане.

Капитан поднялся и с такой силой выдохнул воздух, что его лохматые, седые брови заколыхались. Он чуть не лопнул от злости.

– Черт бы его побрал! – буркнул он себе под нос. Сердце у Терхузена было доброе, но если что было не по нем, он мог так вспылить, что не помнил себя от ярости.

Синева исчезла, но он все еще был угрожающе красен, когда к нему вошел директор Хенрики, как обычно веселый, беспечный, с торжествующей улыбкой на губах: «Космос» в эти часы побил рекорд скорости для океанских лайнеров! Но услышав о требовании врача, он весь побелел и зашатался, так сильно испугало его это известие. Лицо директора сразу осунулось, стало растерянным. Лишь постепенно к нему опять вернулось самообладание. Он вскочил и засмеялся тихонько, с присвистом, как всегда.

– Он рехнулся, этот доктор! – сказал Хенрики, пожав плечами.

– И я это говорю! – Терхузен яростно откусил кончик сигары и выплюнул его на пол.

– Совсем рехнулся! – повторил Хенрики и взволнованно заходил по рубке. – Вам же известно число оборотов за последние часы! – Хенрики остановился в позе победоносного полководца. – Ни при каких обстоятельствах мы пароход не остановим, капитан! – воскликнул он. – Ни при каких обстоятельствах, слышите? Я никогда вам этого не позволю. Каррел сошел с ума! Я, конечно, искренне ценю и уважаю его превосходительство господина Лейкоса… ну, пусть даст ему морфий… пусть его… (Хенрики хотел сказать «усыпит»… но удержался.) Неужели нельзя как-нибудь дотащить его до Нью-Йорка? Ни при каких обстоятельствах, слышите, капитан!

Хенрики ушел, забыв проститься, так он был взволнован. Он спустился к Лейкосу, постучался и вошел, распростерши руки, словно для объятий.

– Какая беда, мой бедный, уважаемый друг! – воскликнул он. – Я только сейчас узнал о постигшем вас несчастье!

Хотя жар и боли сильно изнурили его превосходительство, он все же сохранил манеры светского человека.

– Это покушение материи на дух, – сказал он, улыбаясь и изысканно-любезным жестом приглашая Хенрики сесть. Он сумел оценить высокую честь его посещения.

Директор Хенрики выразил надежду, что приступ пройдет, такого же мнения и доктор Каррел; однако, на случай, если операция окажется неизбежной, он отдал распоряжение остановить пароход.

– Благодарю, благодарю, мой дорогой друг, – сказал Лейкос, склонив худое, истаявшее лицо с серебристой бородкой. Он вдруг показался Хенрики ужасно дряхлым. – Я не страшусь смерти, – продолжал Лейкос, сверкнув глазами. – Смерть – не что иное, как новая фаза нашего бытия, возможно, более прекрасная. На моих глазах умирали два короля. При одном я был статс-секретарем, и в мои обязанности входило запротоколировать его смерть. При другом я в качестве премьер-министра представлял нацию и, преклонив колени, стоял у его смертного ложа. – Лицо Лейкоса мучительно исказилось, он судорожно сжал маленькие восковые кулачки. – Я не жалуюсь, пока в состоянии мыслить. Penser c’est vivre! [36]36
  Мыслить значит жить! (франц.).


[Закрыть]Вам известно, как вел себя больной кардинал Ришелье?

И, прежде чем Хенрики успел ему помешать, он завел длиннейший рассказ о кардинале Ришелье. Наконец директору удалось его прервать.

– Простите, – с казал он, – меня призывают служебные обязанности.

И, пожелав Лейкосу скорейшего выздоровления, Хенрики позволил себе присовокупить один совет, совет доброго друга. Он понизил голос, осторожно оглянулся на дверь и прошептал Лейкосу на ухо:

– Хорошо бы, если возможно, отсрочить операцию до Нью-Йорка. Это мой вам дружеский совет. Конечно, доктор Каррел первоклассный врач и хирург, однако надо помнить, что он один, у него нет ассистента. И затем, когда пароход опять двинется, неизбежно возникнет сильная тряска. Прошу вас, как друг, помнить об этом. А где же Жоржетта? – совершенно другим тоном спросил Хенрики и улыбнулся своей обворожительной улыбкой.

– Жоржетта? – Лейкос вскинул смоляные брови. – Она была здесь всего минут двадцать назад и прямо-таки замучила меня своими заботами. Я упросил ее вернуться на палубу: воздух в комнате больного – яд для молодой девушки.

Хенрики нашел Жоржетту на палубе в обществе Китти. Он попросил ее немедленно спуститься к дяде, тот нуждается в постоянном уходе.

Жоржетта недовольно сморщила носик и передернула плечами под дорогой шубкой.

– Что делать?.. – сказала она таким тоном, словно намекала, что Лейкос любит ломать комедию.

Хенрики понимающе улыбнулся:

– У каждого из нас свои слабости! Но на этот раз, милейшие дамы, дело обстоит очень серьезно. Врач считает операцию необходимой, однако операция на борту парохода сопряжена с некоторой опасностью для жизни. Я надеюсь, Жоржетта, что благодаря вам, вашим нежным ручкам и особенно вашему моральному воздействию, нам удастся настолько улучшить состояние больного, что можно будет без риска отложить операцию до Нью-Йорка. Я всецело полагаюсь на вас. Может быть, жизнь Лейкоса в ваших руках! – закончил Хенрики с патетически грустным видом и, поцеловав дамам руки, удалился.

Жоржетта в раздумье сдвинула брови и наконец решила заглянуть к Лейкосу. А так как Китти не хотелось расставаться с подругой, то она пошла с ней. Как-никак сенсация: старик на смертном одре!

После обеда доктор Каррел сообщил Терхузену, что г-н Лейкос, несмотря ни на что, на операцию не соглашается, он предпочитает ждать до Нью-Йорка… или умереть. Это его собственные слова.

Уоррен Принс был, естественно, крайне обеспокоен тем, что вчера вечером в баре, как ему сообщила Вайолет, разыгрался скандал, о котором он ничего не знал. Возможно, другие корреспонденты уже вызнали о нем все подробности и телеграфировали в свои газеты. Он обратился к своему другу, старшему стюарду Папе, но его друг Папе ничего об этом скандале не знал, – по крайней мере, сделал вид, что ничего не знает.

«Скандал? Боже мой, что за слово! Ну, может быть, спор?»

– Нет, ничего подобного, – сказал он, улыбаясь, – не стоит и говорить, просто молодые люди немного расшалились, только и всего.

Через несколько минут Уоррен в одном из кабинетов встретил барона Ниона, чемпиона Франции по теннису, и тот ему все рассказал.

– Как никакого скандала не было? – поразился барон. – Если уж это не скандал… Произошло нечто гнусное, отвратительное! Ужаснейшее создание эта Китти Салливен! Она была пьяна. Вы только подумайте, дама – и пьяна!

Барон Нион искренне жалел своего друга, виконта Джея, кристально честного человека и истинного джентльмена. И что он в этой Китти нашел? Эта Китти доведет его до гибели!

Неприятная сцена, которая разыгралась в баре и которую барон назвал отвратительной, началась с того, что Китти и Жоржетта вели себя крайне вызывающе. Китти явилась в бар в смокинге – одна из ее обычных причуд. Обе они принялись бесцеремонно высмеивать всех присутствующих. Китти хлестала коньяк, одну рюмку за другой. А потом начала швырять пустые рюмки за стойку, так что звон стоял! Жоржетта явилась с моноклем, но вскоре прилепила себе под нос еще и маленькие черные как смоль усики. Она выглядела презабавно, пела, танцевала, разыгрывала всякие сценки, – словом, развлекала весь бар.

Молодой Харпер, как и каждый вечер, был уже изрядно навеселе и усиленно ухаживал за Жоржеттой. Видимо, он все еще был в нее влюблен. Время от времени он немного танцевал с ней. Но ее черные усики явно раздражали его.

– Фи, Жоржетта! Умоляю вас, снимите эти ужасные усы! Или вы вообще стали мужчиной?

Китти злобно взвилась на него за эту пошлость. Она явно ревновала к нему Жоржетту: та уделяла ему слишком много внимания.

Харпер добродушно посмеивался. И, танцуя с Жоржеттой, опять попросил ее снять эти противные усы: они ужасно ее уродуют. Она только смеялась. Наконец он ей что-то шепнул на ухо. Жоржетта, которой сперва нравились его шутки, вдруг побледнела и резко оттолкнула его.

– Фи! – воскликнула она. – Стыдитесь, Харпер! – По ее лицу было видно, что он задал ей какой-то неприличный вопрос. На глазах у нее выступили слезы.

Но тут вмешалась Китти. Вид у нее был как у фурии. Она вся побелела, на низком лбу прорезалась глубокая складка, рот был крепко сжат, а блеклые голубые глаза метали молнии.

– Я не позволю оскорблять мою подругу! – взвизгнула она.

Харпер, выглядевший пристыженным и даже раскаивающимся, резко выпрямился: бог его ведает, какую глупость он сморозил!

– Вы немедленно извинитесь перед Жоржеттой! – пронзительным голосом закричала Китти, и в баре сразу воцарилась гробовая тишина.

Харпер невнятно пробормотал, что сожалеет, он как-то не счел нужным выбирать выражения, ведь в конце концов здесь бар.

Но Китти была неумолима.

– Вы во всеуслышанье извинитесь перед Жоржеттой! И сделаете это на коленях, поняли, Харпер, на коленях! – повторила Китти, уже сильно опьяневшая.

– О, она дышала злобой, она вся была воплощение зла! – рассказывал барон Нион. – Я не знал, что в злобе человек может зайти так далеко!

Харпер засмеялся. Он признает, что допустил неловкость, даже дерзость.

– Но встать на колени?.. Никогда! Вы с ума сошли, Китти!

Тут Китти вскочила, схватила со стойки коньячную рюмку и швырнула ее Харперу в лицо. Тонкая стеклянная рюмка разбилась легко, как яичная скорлупа.

– Вы не джентльмен, Харпер! – крикнула Китти.

Хотя все лицо Харпера было залито кровью, он держался великолепно.

– Может, вы думаете, он бросился на Китти и дал ей пощечину, как она того заслуживала? О, ничего подобного! Он только с достоинством и сожалением произнес: «That was not right of you, Kitty!» [37]37
  Это было нехорошо с вашей стороны, Китти! (англ.).


[Закрыть], и все. Китти с Жоржеттой ушли, а Харпер остался победителем. Гости аплодировали.

– Вы можете понять виконта Джея? – с отчаянием спросил барон. – В конце концов что в этой Китти хорошего, кроме денег? А вот виконт Джей сказал мне: «Разве вас не восхищает, с какой страстью она защищала свою подругу?» – Барон Нион с силой хлопнул себя по лбу. – Даже то, что произошло вчера в баре, не открыло ему глаза. Бедняга!

Уоррен подумал: только и всего? Значит, это и есть тот самый «скандал»? Обычная ссора, какие случаются в барах ежедневно. Уоррен был разочарован. В этой истории не содержалось ничего такого, что могло бы заинтересовать газеты. Он успокоился.

22

Какая сила гнала Кинского все выше и выше по палубам, до двери Евиной каюты? Ведь все, что они могли сказать друг другу, было сказано, и он понимал, что теперь все и навсегда между ними кончено.

И все-таки он стоял опять у ее двери, прислушивался, склонив голову, и прерывисто дышал. Маленькая гостиная Евы была чуть освещена, зато рядом, в спальне, горели все лампы. На задернутых занавесках иногда мелькала ее тень, она что-то делала руками, – вероятно, поправляла прическу. Пять, десять минут стоял он так, прислушиваясь. Из ее каюты не доносилось ни звука. Вдруг он резко повернулся и крадучись удалился, но вскоре его серое лицо вновь появилось в пустынном коридоре. На этот раз он тихо постучался. Дверь медленно отворилась, и в слабо освещенной гостиной он увидел перед собою Марту. Узнав его, она испуганно отпрянула.