Текст книги "Голубая лента"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Кинский не сразу мог заговорить. Несколько раз беззвучно шевельнув губами, он произнес:

– Спроси у Евы, можно ли мне поговорить с ней, минуту, не больше.

Его голос звучал властно.

Марта склонила голову набок.

– Евы нет, господин барон, – холодно солгала она.

– Зачем ты лжешь? – злобно крикнул Кинский и шагнул к ней; она в ужасе отскочила. – Разве она приказала не принимать меня?

– Нет, нет! – пролепетала Марта.

– Тогда зачем же ты лжешь, негодная женщина?

В это мгновение Ева отворила дверь спальни.

– Что тут происходит? – спросила она, стоя в проеме двери. Увидев Кинского, она побледнела.

– А вот и Ева! – сказал Кинский и подошел к ней. – Ты велела Марте сказать, что тебя нет?

Ева испугалась. Она хорошо знала голос Кинского: только в минуты сильнейшего возбуждения говорил он так властно и злобно. Он опять пришел! Снова началась та же мука, что и в прошлые годы, когда он среди ночи нежданно-негаданно являлся к ней! О, она знала, что делала, когда вчера отклонила его предложение вместе с Гретой переехать в Вену.

– Что ты, отнюдь!

– Тогда почему она сказала, что тебя нет?

Ева нетерпеливо топнула ногой и приказала Марте уйти.

Марта, надувшись, ушла, но, уходя, зажгла все лампы. Резкий свет залил гостиную. Кинский был, пожалуй, еще бледнее вчерашнего. Его волосы и узкое лицо, худобу которого при ярком свете подчеркивали резкие тени, были мокрыми от дождя. И глаза, в которых отражался электрический свет, горели таким жутким огнем, какого Ева ни у кого не видела. Она вся содрогнулась, такими страшными и зловещими были эти глаза! Боже мой, подумала она, что он собирается сделать? Похоже, он способен на все!

– Пожалуйста, Феликс, садись, – робко и тихо сказала она.

– Благодарю, – ответил он, не двигаясь с места. – Я только хотел сказать тебе несколько слов. Я сейчас немного разволновался, но ты не обращай внимания.

Ева недоуменно подняла брови и села на подлокотник кресла.

– Что ты хочешь сказать? – спросила она и смело посмотрела ему в глаза. Но на самом деле ей было страшно. «Догадывается ли он о моих мыслях?» – подумала она, потом спокойно и холодно спросила: – Что тебе нужно? После нашего последнего разговора я, конечно, не ждала тебя к ужину.

Кинский презрительно улыбнулся.

– Об этом я, право, и думать забыл, – тихо произнес он. И, опустив глаза и помолчав, добавил: – Ева, я пришел проститься с тобой!

– Проститься? Но ведь до Нью-Йорка ехать еще почти два дня.

Кинский покачал головой:

– Ты не поняла меня, Ева. Мы никогда больше с тобой не увидимся, никогда! Я чувствовал неодолимую потребность сказать тебе последнее прости и потому пришел. – Взгляд его лихорадочно блестевших глаз еще раз скользнул по ее лицу, потом он поклонился и пошел к двери.

Ева вскочила с кресла.

– Послушай, Феликс, я, право, тебя на понимаю, – растерянно и беспомощно лепетала она. – Ты возбужден, ты болен. Ведь все это ты говоришь не всерьез?

Кинский улыбнулся доброй и ясной улыбкой.

– О нет, Ева. Все это всерьез. Я знаю, что говорю, только не хочу выражаться яснее. – И, немного помолчав, он продолжал: – Если ты потерпишь еще минуту, я расскажу тебе и о том, почему я оказался на этом пароходе. Я все тебе хочу рассказать сейчас, ведь мы с тобой видимся в последний раз на этом свете.

Однажды ночью, начал Кинский, он дошел до полного отчаяния и решил покинуть этот мир, ставший для него невыносимым. В эту минуту – очень нелегкую минуту – взгляд его случайно упал на газету, где значилось ее имя. Он прочел, что она собирается поехать в Америку на «Космосе». Это показалось ему фатальным, неким таинственным знамением судьбы. На следующее утро он позвонил в Вену и заказал каюту. В эту очень нелегкую минуту – Кинский снова употребил это выражение – в нем проснулось желание еще раз ее увидеть, прежде чем совершить последний шаг. Вероятно, в нем тогда уже зародилась мысль еще раз поговорить с ней, возможно, он даже питал насчет нее некие смутные надежды, совсем смутные, прямо-таки безнадежные надежды, если можно так выразиться. По-видимому, так оно и было, хотя сам он тогда этого не сознавал. Вот как оказался он на «Космосе». Ну, его желание исполнилось, он ее видел, больше того, говорил с ней. Несмотря на все, что между ними произошло, она была с ним любезна, даже добра, и он не устоял против искушения попытаться вновь сблизиться с ней. Но тут он убедился в том, что давно уже знал: надежды его беспочвенны.

– Теперь я готов, Ева, – закончил Кинский.

Ева закрыла руками лицо.

– Нет, нет, это невозможно! – воскликнула она.

– Ты же знаешь, что это не пустые слова.

– О, я знаю, знаю! Боже мой… Послушай, Феликс… Послушай же…

Кинский слабо улыбнулся.

– Есть только одна возможность, Ева, – сказал он.

– Какая?.. Какая?.. – Ева положила руки ему на плечи. Их взгляды встретились. Улыбка Кинского ясно говорила, что он больше не питает никакой надежды.

– Я вчера говорил тебе о ней.

Руки Евы мгновенно сползли с его плеч, лицо окаменело. Она отшатнулась и, не раздумывая ни секунды, сказала:

– Нет! Я не могу тебе лгать. Не могу лгать и себе!

– Прощай, Ева.

Кинский взялся уже за ручку двери. Ева бросилась к нему.

– Постой, Феликс, постой! – крикнула она, не помня себя от страха. – А Грета?.. Что будет с Гретой?..

Кинский вдруг совсем обессилел. Он боялся, что сейчас упадет.

– С Гретой? С Гретой? – бессмысленно лепетал он.

Он почувствовал, что снова обрел власть над Евиным сердцем. Снова! Но что он для нее значит? Пусть его погибает: о нем она не думала, все ее мысли только о Грете! Желтым смертоносным огнем вспыхнула в нем жажда мести. Им овладело искушение воспользоваться той властью, которую он снова обрел над ее сердцем.

– С Гретой? – повторил он, плохо соображая, что говорит. – Но ты же знаешь, что я не в силах расстаться с Гретой. Не станет меня, не станет и Греты!

Он открыл дверь.

С воплем горя и отчаяния Ева кинулась за ним.

– Послушай, Феликс… – Но дверь уже захлопнулась. Шатаясь, Ева поискала опоры, затем рухнула в кресло. – Грета! Грета! – крикнула она, не владея собой от страха.

Марта мигом очутилась возле нее.

– Я говорила, что он всем приносит несчастье, – бормотала она про себя. – Успокойся, Ева! Это одни только слова. Он никогда ничего не сделает с собой. И Грете ничего не сделает, успокойся, Ева!..

Ева поднялась. Ее все еще била дрожь.

– Позови Вайта, – попросила она, силясь взять себя в руки. – Мне страшно!

Когда Марта ушла за Вайтом, Ева заперла за нею дверь и выключила всюду свет. Она сидела в потемках, и сердце ее начинало тревожно биться при каждом звуке шагов в коридоре.

23

Ближе к вечеру, когда уже надвигались сумерки, заметно похолодало. Океан чуть слышно вздыхал, а плотная стена тумана приблизила линию горизонта. Казалось, будто океан стал намного меньше.

Уоррен сильно продрог и, чтобы согреться стал быстро ходить по палубе. Он торжествовал: «Космос» стрелою летел по спокойному океану, содрогаясь всем корпусом под неудержимым напором сил, гнавших его все вперед и вперед! Его обшивка и палубы вибрировали, и казалось, что грохот машин доносится отовсюду.

Уоррен победил! По его вычислениям и таблицам, после полудня «Космос» на целых три часа перекрыл все рекорды. В Нью-Йорке, должно быть, уже получили его шифрованную телеграмму. А корабль с каждым часом развивает все большую скорость! Он слышал, как шипит океан, разбиваясь о бортовую броню; призрачно-белая кильватерная струя стремительным пенистым потоком быстро исчезала в седой мгле наступающей ночи.

Конечно, теперь легко было разыгрывать из себя пророка, как это делали его коллеги, но ведь он, Уоррен Принс, предсказывал «Космосу» победу, когда они только еще проходили Бишопс Рок! Правда, днем он немного испугался: на борту вдруг разнесся слух, будто пароход на несколько часов остановят, потому что г-ну Лейкосу должны сделать операцию. Но, слава богу, слух этот не оправдался.

Вдруг налетел шквал с ливнем, и Уоррен пустился бегом по палубе. Тут ему показалось, что кто-то гонится за ним по пятам; он услышал свое имя и замедлил бег. Сильно работая руками, его нагонял Хуан Сегуро. На нем опять были безвкусные желтые перчатки, черные кольца его волос разметало ветром.

– Мистер Принс! Мистер Принс!

Уоррен остановился.

– Почему вы от меня бежите, Принс? – запыхавшись и судорожно переводя дух, раздраженно спросил Сегуро. Его круглое лицо раскраснелось, глаза сверкали.

– Бегу потому, что замерз, – засмеялся Уоррен.

– Я вас окликнул, вы обернулись и побежали еще быстрее. Я спрашиваю вас: почему вы от меня убегаете? Почему? Должна же у вас быть какая-нибудь причина? – Сегуро угрожающе сдвинул брови.

Только сейчас Уоррен заметил, что испанец очень возбужден.

– Право, мне и в голову не приходило убегать от вас, – с полным спокойствием заявил Уоррен. – Но простите, мне в самом деле адски холодно. – И Уоррен опять побежал.

Мигом Сегуро очутился рядом с ним. Обогнав его, он заступил ему дорогу и по-боксерски наставил большие кулаки в желтых перчатках.

– Нет! Нет! – заорал он. – Вы интригуете против меня, сударь! – От волнения он перешел на испанский язык. – В этом все дело! В этом все дело! – Он приготовился к выпаду.

Теперь и Уоррен встал в позицию, и некоторое время они стояли в этой позе друг против друга. Уоррен чувствовал весь комизм положения и наслаждался.

– Я убью вас! – яростно крикнул Сегуро. Он выпрямился во весь рост, расправил плечи и угрожающе затряс кулаками в желтых перчатках, сверля Уоррена испепеляющим взглядом. – Берегитесь!

Уоррен расхохотался.

– Вы, кажется, не в своем уме, Сегуро, вот и все. Разрешите мне удалиться. – И он опять понесся во весь опор.

И опять Сегуро тут же оказался рядом. Но, видимо, он опомнился, больше уже не орал, а, к удивлению Уоррена, чуть слышно заговорил унылым басом.

– Я очень расстроен, – жаловался бас. – Пожалуйста, простите меня, вы же знаете, что я люблю Вайолет. Этим летом мы думали пожениться, все уже было решено, все было в порядке, пока… пока…

– Договаривайте же.

– …Ну, пока вы не появились здесь, на пароходе, Принс… С этой минуты, – с глубокой печалью произнес бас, – все пошло прахом. Вайолет как подменили! Она стала равнодушной, холодной, капризной, – словом, такой, какими женщины становятся, когда любовь проходит. Вновь появился человек, которого она любила прежде.

– Это она вам сказала?

Конечно! Вайолет рассказала ему всю свою жизнь, не умолчала и о том, что когда-то ее связывала с Принсом нежная любовь…

– Немного помедленнее, Принс! – попросил Сегуро. – Боже правый, ну и бегаете вы! Как скороход! Да, она ничего от меня не скрыла, даже того, что одну ночь была вашей любовницей… В Риме…

Уоррен остановился.

– Что вы сказали? – спросил он, совершенно ошеломленный.

Сегуро умоляюще сложил руки. В густых сумерках Уоррен видел только его светлые перчатки и белки глаз.

– Только то, что рассказала мне Вайолет. Она сочла своим долгом все рассказать о себе, ничего не тая.

– Но это же неправда! Это ложь, Сегуро! – воскликнул Уоррен. – Никогда она не была моей любовницей! Ни часу!

Тень Сегуро поклонилась.

– Я понимаю, – сказал он, понизив голос. – Вы джентльмен и кабальеро. Я понимаю. Однако не думайте, что я какой-нибудь закоснелый обыватель! Отнюдь! – Светлые перчатки вновь умоляюще протянулись к Принсу.

Уоррену стало холодно стоять, и он опять побежал. И опять Сегуро очутился рядом с ним.

– Одно я хочу вам сказать, Принс. Вайолет мне отказала. Она все еще любит вас. И если ваше чувство к ней не изменилось, я, конечно, сделаю соответствующие выводы…

– Пожалуйста, продолжайте, Сегуро.

Сегуро остановился и распростер руки.

– Тогда я уйду с вашей дороги… даже если б это грозило мне смертью. – И Сегуро трагически склонил голову.

– Становится все холоднее… – сказал Уоррен, весь дрожа. – Побежали, Сегуро! Быстро!

И молодые люди бок о бок понеслись по палубе. Уоррен откровенно признался, что Вайолет ему, конечно, очень нравится, чрезвычайно нравится, она изумительна, никакой другой женщине с ней не сравниться, но… но… Уоррен много и путано говорил, в сущности, так ничего и не сказав. Однако Сегуро его понял.

Он схватил Уоррена за руку, чтобы не отставать.

– Послушайте, Принс, – обрадованно пробасил он ему на ухо. – Вы хотите этим сказать, что отказываетесь от всяких притязаний на Вайолет?

Уоррен что-то пробормотал и побежал еще быстрее. Сегуро отстал.

– Вы хотите этим сказать, что отказываетесь от Вайолет? – кричал Сегуро уже далеко позади. Уоррен бежал и больше не слышал его голоса.

Он влетел в чайный салон и, чтобы согреться, залпом проглотил чашку чаю.

24

Кинский ушел из каюты Евы с ощущением, что стряслось нечто страшное, чего нельзя ни изменить, ни поправить. Мир, к которому он принадлежал, рушился, и теперь его окружала безмолвная и холодная пустота.

Кинский неуверенно, почти ощупью пробирался по коридору, словно боялся, что пол под ним сейчас провалится и он полетит в бездонную пропасть. Ничего не видя и не слыша, шел он по безлюдным палубам, не сознавая, сколько времени он уже бродит так в полном отупении.

Стемнело. Холодный, сырой воздух наступающей ночи понемногу привел его в себя. Он напомнил ему о Санкт-Аннене в то время суток, когда ели в лесу, в последний раз прошумев ветками, замирали и слышалось лишь тиканье часов в кабинете.

На одной из нижних палуб Кинский присел у кормы на ту самую полукруглую скамью, где сиживал уже не раз. Скамья была влажная, он поднял воротник пальто, волосы и лицо его были мокрыми от дождя. Временами корму так сильно трясло, что он лязгал зубами.

Он почувствовал усталость. Вновь всплыли воспоминания о событиях в Евиной каюте, но какие-то бессвязные, отрывочные. Как горестно вскрикнула Ева, ее крик отдался у него в ушах, испугав его. Но почему она вскрикнула? Разве он причинил ей зло? При мысли об этом его обдало жаром, однако испуг прошел так же быстро, как возник. Нет, нет, он ничего дурного ей не сделал. Только поставил на место эту бесстыжую Марту. Теперь он сразу вспомнил все, до мельчайшей подробности.

Он навсегда простился с Евой. Да, он должен был еще раз ее увидеть, он просто не мог иначе, пусть даже его приход показался ей назойливым. Впрочем, он отнял у нее каких-нибудь пять, десять минут, не больше. Теперь ему было легче.

Это был конец. Да, конец! Он чувствовал себя совершенно спокойным, почти счастливым. Есть люди, которые остаются живыми вплоть до своей физической смерти. Таких очень немного. Но есть и другие; они сотни раз переживают смерть, прежде чем умереть. К их числу принадлежал и он.

О, он с самого начала не обладал тем смирением, какого жизнь требует от людей в обмен на счастье. Не было в его сердце той простоты, которая и есть залог счастья. Библия называет один-единственный грех, которому нет прощения, – это грех против святого духа. И в этом грехе он повинен с юности: он противопоставил дух смертного человека духу святому! С этого началась его вина, с этого началась и его смерть.

Он не благоговел перед чудесами мироздания и так долго поверял скепсисом небо и землю, покуда все боги для него не улетучились. Он так долго размышлял над всем, что ото всего осталась одна пыль. О, разумеется, он искал спасения в царстве мысли, возвышенном и бесконечном, но заблудился в этой бесконечности, из которой многие, подобно ему, не находят выхода.

Он не воспитывал свое сердце в любви, не лелеял, не берег ее, погрешив этим против первой заповеди. Кончилось тем, что он возненавидел и презрел людей. Судьба послала ему Еву – прекрасное создание божие, простое, чистое, верующее. Он не оценил этой милости судьбы и пытался переделать ее по своему образу и подобию. О, грех за грехом!

В конце концов у него осталось лишь одно божество – Слава! Он посягнул на самое высокое, что жизнь дарует смертному, – на Бессмертье! Ради этого он пожертвовал своими ночами, днями, жизнью, Евой, радостью – всем ради химеры! Ибо теперь он уже знал, что судьба лишь раз в столетие милостиво одаривает своего избранника.

И вот конец. Вся его жизнь оказалась сплошной ошибкой. Он давно уже это подозревал, но только в последние дни подозрение его перешло в жуткую уверенность.

Конец, конец. Странно, он был совершенно спокоен, только где-то в самой глубине сердца ощущал легкую дрожь.

Кинский встал и подошел к самой корме Ему хотелось еще раз услышать грохот взметенных валов: тысячи дивных мелодий звучали в нем. Да, тысячи прекраснейших мелодий, вечных, как океан.

Молочно-белый туман окутал пароход непроницаемым облаком, поглотил все вокруг.

– Великое Ничто! – произнес Кинский, пытаясь сквозь толщу тумана разглядеть водоворот, заверченный гребными винтами парохода. Великое Ничто! – повторил он, искривив тонкие губы в язвительной усмешке. – Куда все это исчезнет в один прекрасный день: солнца и земли, люди и боги?

Он повернулся, чтобы уйти с палубы. Но, уже поднимаясь по лестнице, внезапно замедлил шаг и остановился в задумчивости. Что-то вдруг до глубины души встревожило его. Но что? Он долго пытался понять. В нем зашевелилось какое-то мучительное воспоминание. В каюте Евы произошло еще что-то, очень тяжкое и унизительное. В ушах вновь зазвучала его угроза, страшная угроза. Она касалась Греты. И он вновь услышал вопль Евы.

Его бросило в пот. Только что он был спокоен, хорошо владел собой, но сейчас ему пришлось напрячь все силы, чтобы не разрыдаться от стыда.

– Нет, нет, Ева, это был не я, – беспомощно лепетал он, – не я! – В каждом человеке, пытался он себя успокоить, живет некое злое начало, о котором он и не подозревает, и однажды оно вдруг может заговорить. – Нет, это был не я, это во мне заговорило мое злое начало!

Кинский быстро поднимался по лестнице, твердо решив немедленно отправиться к Еве, чтобы успокоить ее: ни минуты больше Ева не должна думать, что он способен на такую низость.

– Это был не я, слышишь, Ева, не я… – От стыда Кинский совершенно потерял голову.

Внезапно он опять остановился. Нет! Он не может еще раз явиться к Еве! Он не в силах вновь увидеть, как она бледнеет при его появлении. А сегодня она побледнела, он это заметил… Нет, нет, нельзя ее волновать!..

«Я напишу ей, – подумал он, и это решение его успокоило. – Еще сегодня пошлю ей короткую записку, всего несколько слов, которые ее успокоят, напишу ей, что отныне Грета будет с ней, – вот что я ей напишу».

Теперь он опять вполне владел собой Встретив Уоррена Принса, он несколько минут поболтал с ним, даже пошутил, правда сам не понимая, что говорит, потом зашел в один из салонов и сел там в укромном уголке. Он вспомнил, что сегодня вечером должен привести в порядок еще кое-какие дела.

25

В этот день в чайных салонах впервые было произнесено слово «айсберг». Одна из пассажирок, некая г-жа Карпантье из Нового Орлеана, получила телеграмму от своего брата, с парохода «Турень»; он сообщал, что «Турень» только что миновал три громадных айсберга. Айсберги! Повсюду только и разговору было что об айсбергах. Было воскресенье, утром слушали проповедь его преподобия Смита – единственное развлечение за весь этот хмурый, скучный день.

– О, как интересно! – восклицали дамы. – Айсберги! Может, и нам удастся увидеть один из них? Вот было бы чудесно! – И они заговорили о гренландских льдах, о северном сиянии, китах и несчастных тюленях, на которых охотятся ради их дивного меха.

Директор Хенрики, сидевший здесь в обществе нескольких дам, вдруг насторожился: оркестр, игравший в соседнем помещении, умолк. Айсберги? Говорят об айсбергах? Тут ему рассказали о телеграмме, полученной г-жой Карпантье. Он забеспокоился. Уже сегодня утром с парохода «Кельн» сообщили, что там видели громадное ледяное поле. А всего час назад они получили такое же сообщение с «Сити оф Лондон». Разумеется, эти известия предназначались исключительно для пароходной администрации, и разговоры об айсбергах вызвали в Хенрики подозрения. Неужели кто-либо из офицеров или радистов проболтался?

– В это время года можно часто видеть льды на банках у Ньюфаундленда, – вскользь заметил Хенрики и с коротким смешком добавил. – Однако Терхузен, который вот уже тридцать лет плавает по Атлантике, собственными глазами видел льды всего дважды.

– Директор, вы ведь только что говорили об Уолте Уитмене? – напомнила одна из дам.

Да, он говорил об Уолте Уитмене. Он тысячу раз просит его простить! Он говорил о стихотворении «From fish-shape Paumanok» [38]38
  О похожем на рыбу Поманоке (англ.).


[Закрыть].

– «Blow up sea-winds along Paumanok’s shore» [39]39
  Дуйте, морские ветры, вдоль берега Поманока (англ.).


[Закрыть],– начал он, и читал с таким воодушевлением и с таким идеальным произношением, что дамы пришли в восторг: какой мужчина! Чудо, до чего хорош!

Директор Хенрики, датчанин по рождению, владел двенадцатью языками. Он читал наизусть немецкие, испанские, английские, русские стихи. Его дар полиглота был поразителен. Он облегчил ему доступ в высшее общество, предоставив возможность жить в свое удовольствие, не слишком утруждаясь.

Первый раз он женился на богатой американке, на которую произвел неотразимое впечатление своим знанием множества негритянских песен. Хенрики прожигал жизнь в Ницце, Монте-Карло, Каире, Париже, пока не промотал почти все состояние жены. Американка умерла, и он женился на дочери английского судовладельца, покорив ее тем, что знал наизусть чуть ли не всего шекспировского «Гамлета». Через три года их брак был расторгнут. Но благодаря связям тестя Хенрики занял высокое положение в пароходной компании, получив пост директора, который прекрасно оплачивался, не требуя с его стороны больших усилий.

Хенрики не прочь был жениться и в третий раз, чтобы провести без забот остаток жизни. Значит, партия должна быть стоящая! Он много путешествовал, особенно на пароходах компании, и так, между прочим, высматривал для себя богатую невесту. Примерно год назад он усиленно ухаживал за Китти Салливен. Правда, он быстро понял, что жизнь с Китти будет нелегкой. «Я хочу, чтобы меня не просто любили, а боготворили!» – заявила она ему однажды, и он откланялся. Это ему не подойдет, нет, уж, увольте! Ему самому хотелось, чтобы его боготворили.

– «I wait and I wait till you blow my mate to me» [40]40
  Я жду, я жду, когда ты принесешь мне назад мою любовь (англ.).


[Закрыть], – продолжал Хенрики своей декламацией чаровать дам. Он находил стихи Уолта Уитмена просто божественными.

Но миссис Салливен так гримасничала, слушая их, что вокруг рта у нее образовалась сплошная сетка морщин. Нет, она не любит этого Уитмена, заявила она, и останется при своем мнении, даже рискуя прослыть обывательницей. В его стихах чересчур много говорится о демократии и свободе. И потом, этот пафос! Миссис Салливен его просто не выносила.

Хенрики попросил разрешения удалиться: его призывает долг. Поздоровавшись с г-жой Карпантье, он спросил ее, когда была подана телеграмма с парохода «Турень». Она показала ему депешу: в три часа пятнадцать минут.

– Премного вам благодарен. Это наверняка заинтересует пароходную администрацию.

Хенрики поднялся на мостик. Капитан Терхузен с сигарой в зубах, чуть сгорбившись, ходил взад и вперед по мостику. Дойдя до конца, он по привычке окидывал океан долгим, зорким взглядом: от этого взгляда ничто не могло уйти. Второй офицер Анмек нес вахту.

– Новое сообщение о льдах, капитан! – сказал Хенрики, не сумев подавить короткого смешка. – Сообщает «Турень», подано в три пятнадцать.

Остановившись, Терхузен сощурил глаза, что-то вспоминая.

– «Турень» находится впереди нас в двухстах милях, она идет к северу. Видать, в этом году у нас на пути много льда. Вот и «Сити оф Лондон» опять радирует о новом ледяном поле. Желает нам счастливого плавания.

И Терхузен вновь зашагал по мостику. За тридцать лет он этим мирным шагам прошагал расстояние, в пять раз превышающее длину экватора, – он это вычислил.

Ну что ж, прекрасно, вероятно, еще поступят новые, более точные сведения. И Терхузен отдал в радиорубку приказ запросить все пароходы, находящиеся впереди. Штааль сообщил ему, что с аппаратурой у него не все в порядке. Он возился с ней не покладая рук целых два часа и минут десять назад доложил, что радиостанция работает. Штааль связался с маяком Кап Рейс и попросил своевременно подавать ему сводки погоды и дрейфа льда.

Терхузен дошел опять до конца мостика и на секунду остановился. Стоял легкий туман, и, хотя уже смеркалось, видимость была отличная. Терхузен, довольный, засмеялся.

– Держу с вами пари на бутылку французского шампанского, директор, что ночью будет ясная погода. Я знаю эти места. Если день ясный, жди вечером густейшего тумана. И наоборот, после туманной погоды днем – вечером непременно вызвездит. К тому же еще температура падает, это хорошо.

Из суеверия Хенрики держал с ним пари на две бутылки шампанского, утверждая противное, с тем чтобы Терхузен выиграл.

– А как здоровье вашей дочурки, Терхузен? Есть у вас какие-либо вести?

Да, у Терхузена были вести: дома все благополучно, малютку оперировали, и теперь она вне опасности…

– А как чувствует себя наш превосходительный коротышка… как его… Лейкос?

Хенрики пожал плечами. Он о нем больше ничего не слышал.

– Этот доктор Каррел сегодня утром здорово напугал меня, – вспомнил Терхузен. – Остановить пароход! На час! – И он разразился громовым смехом.

26

Ева все еще сидела запершись в своей темной каюте. Она чувствовала себя, как в осаде, и не решалась зажечь свет. Ведь Кинский в любое мгновение мог вернуться, если на него найдет такой стих. О, она его знала! У нее не хватало больше сил видеть его искаженное лицо, блуждающие глаза, слышать его прерывающийся от злобы голос.

Тишина в полутьме каюты, куда сквозь занавеси проникали отсветы от горевших в коридоре ламп, подействовала на нее успокаивающе. Страх прошел: она больше не вздрагивала при звуке шагов в коридоре.

Угроза Кинского все еще звучала в ее ушах. Боже мой, что он намеревается сделать с Гретой? Но сейчас, когда ее мысли немного успокоились, она поняла, что его угроза, по крайней мере на ближайшее время, совершенно бессмысленна. Пока что он, слава богу, вдалеке от Греты! А из Нью-Йорка она немедленно телеграфирует своему венскому адвокату и попросит принять все меры безопасности в отношении девочки. В крайнем случае она сможет обратиться к старой г-же фон Кинской или к мисс Роджерс, хотя и недолюбливает этих дам. Обе они – порядочные женщины и сильно привязаны к Грете. Вероятно, Кинский хотел только нагнать на нее страху. Но чего ради? Ради чего? Он становился все более непонятным! Его растерянный взгляд, дрожащие губы… Чем больше она о нем думала, тем яснее сознавала, что Кинский – конченый, совершенно опустошенный и обессиленный человек. Ужасно, убийственно видеть, как на твоих глазах погибает тот, кто когда-то был тебе близок. В конце концов он в прошлом все же был ей дорог, зачем отрицать? По-видимому, дойдя до полного отчаяния, он пришел к ней с последней робкой надеждой, что она, именно она еще сможет спасти его от гибели. Сейчас ей вдруг показалось, что она поняла его, что все ей в нем стало ясно. Он пришел к ней, дойдя до отчаяния! Но и она, даже она не сделала ни малейшей попытки помочь ему.

Ева вскочила и взволнованно заходила по каюте. Включила свет и отперла дверь. Боже, какую жалкую роль она сыграла! Пусть приходит, она, как истинный друг, расспросит его, в чем же причина его ужасной нервозности. Ей действительно хочется помочь ему всем, чем она только может. Нет, не зря именно у нее искал он последнего прибежища.

Ева размышляла. Он восстановит свои силы, только если удастся устроить ему длительный и полный отдых. Ему, вероятно, будет полезно на один-два года съездить куда-нибудь, где он сможет забыть обо всем, – например, на Восток. Японский и китайский театр послужил бы ему хорошим творческим стимулом, а малайские оркестры вновь вдохновили бы его. Она знала, что Кинский находится в очень стесненных обстоятельствах, почти бедствует, но у нее-то ведь есть средства! Она, ни на секунду не задумываясь, отдала бы все свои деньги человеку, которому обязана почти всем. Можно изобразить дело так, будто деньги эти предложены одним из американских музыкальных издателей в виде аванса за оперу, что ли, – это бы его окрылило. Прекрасная мысль!

За дверью послышались шаги. Вошли Вайт с Мартой.

Он очень удивился и обрадовался, найдя Еву такой собранной и спокойной после всех треволнений, о которых сообщила ему Марта.

– О да, – улыбаясь, сказала Ева, – я опять уже немного пришла в себя. – И она сразу заговорила о Кинском. Речь теперь не о ней, не о Грете, а о Кинском! Он болен, устал, дошел до полного нервного истощения, ему непременно надо помочь.

Только сейчас она во всем разобралась. Он пришел к ней за спасением, вконец отчаявшись, а она этого не поняла. Теперь она решила, что сделает для него все, что в ее силах, и просит Вайта помочь ей советом.

– Прежде всего надо узнать, что он сейчас делает и как себя чувствует. Ведь он ушел, совершенно не владея собой. А завтра я тепло и дружески с ним поговорю.

Вайт непременно должен узнать, в каком он сейчас состоянии. Она сильно за него тревожится. Лучше всего обратиться к тому молодому журналисту, который живет с ним в одной каюте. Его фамилия Принс. Ева энергично взялась за дело.

Вайт мгновенно поднялся. Конечно, он охотно этим займется.

– Ты мне обещаешь, Ева, что, когда я уйду, ты запрешься и никого к себе не пустишь? Марта, вы останетесь с Евой?

Ева дала ему очень нелегкое поручение, но, пожалуй, более подходящего человека было не сыскать. Вайт это сразу понял. Найти кого-нибудь на этом гигантском пароходе дело чрезвычайно трудное. Он прошел по всем ярко освещенным салонам, высматривал Кинского во всех холлах и коридорах, долго ходил по полутемным, мокрым палубам. Холод был ужасный, и пароход трясло так, что поручни дребезжали.

Вайт терял уже надежду. И тут он столкнулся с Принсом.

– Мистер Принс!

Уоррен остановился, вглядываясь в лицо Вайта: он его едва узнал.

– Доктор Кранах? – неуверенно спросил Принс.

– Да. – И Вайт робко и путано стал излагать ему суть дела. Г-жа Кёнигсгартен крайне озабочена состоянием здоровья г-на Кинского. Принс живет с ним в одной каюте и, надо полагать, может рассказать о его самочувствии.

Только теперь Уоррен понял, чего от него хотят. Он почел за честь для себя оказать услугу г-же Кёнигсгартен.

– С удовольствием! – ответил он, учтиво поклонившись.

Что же между ними происходит? Вчера вечером странная беседа в каюте, сегодня эта загадочная тревога. Уоррен просто сгорал от любопытства. По его мнению, заявил он, у г-жи Кёнигсгартен нет ни малейшего основания тревожиться: минут десять назад он встретил на палубе г-на Кинского, и они немного поболтали.

– И как вы его нашли?

– Он был в отличнейшем настроении, даже шутил, к чему обычно вовсе не склонен.