Текст книги "Голубая лента"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Капитан Терхузен вышел из штурманской рубки.

– Устраните крен корабля, Анмек, – приказал он.

Анмек по телефону связался с машинным отделением, и моментально заработали насосы. Они перекачивали водяной балласт из резервуаров правого борта в резервуары левого. Силой ветра корабль резко кренило направо.

Шеллонгу хотелось самому понаблюдать за этим маневром, и он откланялся.

– Не хотите ли пойти вместе со мною, господин Принс? – спросил он мягко и застенчиво.

Они спустились в лифте на десять этажей вниз, в машинное отделение. Уоррена поразила царившая здесь тишина. Ни свиста ветра, ни рокота моря. Совсем иной, новый и таинственный мир. Ему показалось, будто он внезапно оглох.

Среди этой торжественной тишины в удобном кресле перед огромным сигнальным стендом сидел механик. Всевозможная аппаратура, шкалы, стрелки на стенде привели Уоррена в замешательство.

– Сколько оборотов? – спросил Шеллонг.

– Сто восемьдесят.

– Это хорошо, очень хорошо! Нас мчат шестьдесят тысяч лошадей, – сказал он Уоррену, – двадцать пять тысяч у нас еще в резерве.

Огромные стальные турбины, к которым по толстым, обернутым белым асбестом трубам подавался под высоким давлением пар, вращались почти бесшумно.

Но этажом ниже, в туннелях гребных валов, где выходящие наружу четыре гигантских винта сверлили океан, гремел оглушительный бой – бой без передышки, без малейшего перемирия. Несмолкающие взрывы мятежа, незатихающие салюты триумфа. Океан в бешенстве штурмовал стальную броню корабля. В этом грохоте терялся человеческий голос.

– Возьмите рукавицы, – сказал Шеллонг, когда они спускались в котельную. – А то обожжетесь о железные поручни лестницы.

Железные поручни действительно были горячими, но в высоком, ярко освещенном помещении котельной температура была сносной. Миллион кубометров воздуха в час нагнетали сюда насосы, – конечно, не ради кочегаров, отнюдь нет, а для того только, чтобы хорошо сгорал уголь.

Пятьдесят механиков и техников, триста пятьдесят кочегаров и их помощников гнали «Космос» вперед. На «Космосе» было пятьдесят огромных котлов и сто пятьдесят топок. Помощники кочегаров, полуголые, с трудом тащили вагонетки по душным, темным проходам угольных бункеров. Здесь было так жарко, что масляная краска свисала с потолка, и бункера походили на сталактитовые пещеры. Отсюда уголь ссыпался вниз, угольная пыль столбом стояла в воздухе, толстым слоем оседала на раскаленный железный пол и железные ступеньки трапа.

Вдоль топок, покрытые угольной пылью, черными колоннами стояли кочегары – без рубах, в деревянных башмаках – уголь в образе человеческом. Звенит звонок. В тот же миг кочегары длинными, четырехметровыми железными кочергами толкают дверцы топок, и раскаленный добела угольный жар мечется и пляшет. Он хочет вырваться наружу! Но кочегары лопатами моментально загребают его назад, согнувшись в три погибели, превратившись в комок мускулов. Волосы хлещут по мокрым лицам, глаза слепнут от жара. Но ручьи пота защищают от ожогов пылающие тела. Автоматически закрываются дверцы топок. Темно. Кочегары отбрасывают лопаты и кружками зачерпывают из ведер холодный чай. Шесть тонн угля в день сжигает каждый из них.

Адская работа! Потные тела охлаждает свежий поток воздуха, нагнетаемый насосами. Вот он, современный человек!

Опять звенит звонок. Сто пятьдесят топок изрыгают белое пламя.

Вперед! Только вперед! Все дальше! Дальше! Дальше! «Космос» на всех парах несется к цели.

Уоррен вернулся на палубу полуоглохший. Там все еще играл оркестр, пассажиры шумно разговаривали и смеялись. Он огляделся. Сестер Холл как не бывало. Он зашел в курительный салон, заказал лимонад и сразу же стал составлять телеграмму.

Современный человек! Вперед! Только вперед! Все дальше! Дальше! Дальше! Никогда еще человек не был так отважен, как в наши дни. Таково было мнение Уоррена. Он нашел телеграмму удачной, даже отличной и кинулся наверх, чтобы отправить ее. Шторм усилился. Гигантская волна достигла верхней палубы, Уоррен с трудом добрался по мокрому трапу до радиорубки.

Наконец у него нашлось время для ленча. Ресторан был почти пуст, – час довольно поздний, – но г-н Реве, метрдотель, позаботился о том, чтобы его обслужили. Уоррен попросил какую-нибудь легкую закуску. Г-н Реве порекомендовал превосходный салат из телячьих мозгов. Салат и в самом деле оказался на славу.

За едой Уоррен снова вернулся к мыслям о современном человеке. «А ведь я вправе и себя считать современным человеком, не так ли? – подумал он. – Мой долг растолковать людям, что жизнь сегодня – это бой, непрерывный, беспощадный, непримиримый. И в этом непрерывном бою я вроде маленького барабанщика. Трам-там-там… Всего лишь маленький барабанщик. Но и маленькие барабанщики нужны».

5

В сумерках Уоррен опять бродил по палубам, беспокойно высматривая девиц Холл. Но тщетно! Ветер, как и предсказывали на мостике, в самом деле почти улегся, но жуткие, дикие нагромождения зловещих аспидно-серых туч с грязновато-красными клочьями по краям все еще тянулись по небу, навевая мрачные мысли.

На палубах не было ни души. Но, когда Уоррен уже потерял всякую надежду, он неожиданно наткнулся на Мери Холл. Это была та из сестер Холл, которую он так часто целовал, что потерял счет поцелуям. Мери сидела в шезлонге в полном одиночестве, свернувшись клубочком и закутавшись в плащ по самую макушку, так что ее почти не было видно.

– Это ты, Мери? – обрадовался Уоррен. – Я чуть было не прошел мимо.

– А, Уоррен, здравствуй! – откликнулась она, едва взглянув на него. Она, как зачарованная, неотрывно смотрела на океан, над которым уже сгустились сумерки.

– Где это вы весь день пропадали? – спросил Уоррен. – Я вас всюду искал.

Мери взглянула было на него, но тут же опять отвернулась. Ее лицо показалось Уоррену задумчивым, грустным, даже озабоченным.

– Нас, особенно маму, целый день мучила морская болезнь, – не сразу ответила Мери. – Чепуху плетут в проспектах насчет противокренных цистерн. Когда море сильно волнуется, качает и на самых больших судах. – Она немного помолчала, потом грустно добавила: – Вдобавок мы получили плохие вести из дому.

Уоррен вспомнил о телеграмме, которую миссис Холл вчера отправила брату.

– Плохие вести?

– Да, плохие, очень плохие. – Мери вскочила и плотнее завернулась в плащ. Ее знобило. – Я поднялась сюда подышать свежим воздухом, – сказала она. – Но стало слишком холодно. – Она повернулась, чтобы уйти.

– Слушай, Мери, – задержал ее Уоррен. – Ты ведь не откажешь мне в услуге?

Мери кивнула. О, я знаю, чего ты хочешь, казалось, говорила ее чуть приметная улыбка.

– Так вот, будь добра, передай Вайолет мой самый сердечный поклон.

Уоррен увидел, как блеснули ее зубы: Мери смеялась.

– Ах, какое оригинальное поручение! – заявила она.

– Ладно, ладно, Мери, прошу тебя, передай Вайолет мой поклон, – смущенно повторил Уоррен. – Весь день я напрасно ждал, что увижу ее, не забудь сказать ей об этом.

– Спасибо, Уоррен. Я понимаю и все передам. – Мери мелькнула в свете фонаря и исчезла.

Уоррен успокоился. По крайней мере, ему удалось передать привет. Спустя полчаса стюард подал ему письмо. Читая его, Уоррен то краснел, то бледнел – попеременно. Но под конец весь вспыхнул от радости и торжества.

Вайолет писала в свойственном ей беспечном и бесцеремонном тоне. Письмо начиналось с заявления, что Уоррен на поверку оказался негодяем, да, самым отъявленным негодяем, к тому же неисправимым лгуном, который всю жизнь лжет самому себе, сам того не сознавая. Не очень-то приятно было читать о себе такое! Уоррен переминался с ноги на ногу, то и дело поправлял очки и взволнованно посвистывал носом. Ему стало так жарко, что даже спина у него взмокла.

Вайолет продолжала в том же духе. Он поставил ее в такое положение, писала она, в какое не следует ставить женщину, даже если ее ненавидишь. А ведь тогда он ее любил! Или нет? Вайолет возвращалась к тем дням, что они провели в Риме, – ну не чудесные ли были дни? По крайней мере, она чувствовала себя так, словно по мановению волшебной палочки превратилась в прелестный цветок, источавший дивное благоухание: да, именно такой она себя тогда чувствовала; это было какое-то чудо! А он? Что сделал он? Как раз когда она пышно расцвела, он обдал ее ледяной водой, а может, еще чем-либо похуже, вот как мило он с нею поступил!

Уоррен вспыхнул, строчки поплыли перед глазами. Он уже хотел бросить письмо, не дочитав. И все же стал читать дальше.

«Лишь отчаяние, одно отчаяние, – продолжала Вайолет, – толкнуло меня в объятия этого испанца; или ты думаешь, что я вообще приняла бы его всерьез, хоть он и очень мил, если бы не чувствовала себя такой несчастной, такой безнадежно несчастной?» Но теперь она находится в ужасном положении. Выходить ей за Хуана или нет? Она боится, что не сможет на это решиться. Вот в каком мучительном положении она оказалась, и долг Уоррена, как друга, помочь ей найти выход из того положения, в которое он сам ее поставил. «Это будет не так-то легко сделать, ведь я дала Хуану слово, он заставил меня поклясться. К тому же я принадлежала ему (один-единственный раз!)».

Один-единственный раз!.. Уоррен побледнел и почувствовал, что ноги у него подкашиваются.

Она хотела сегодня поговорить с ним, но не смогла, помешала морская болезнь. Завтра, между половиной двенадцатого и двенадцатью, она будет ждать его на корме, в самом конце. «Я знаю, Уоррен, ты придешь».

«Мы получили плохие вести, – писала Вайолет в заключение. – Банк Холла и Уэбстера потерпел финансовый крах и три дня тому назад прекратил платежи. Дядя Чарли сегодня прислал телеграмму. Возможно, у нас нет больше ни цента! Но не это меня тревожит, а лишь то, что сейчас для меня самое важное в жизни: ты! Только ты, хотя нисколько этого не заслуживаешь. Но пусть моя любовь будет вечной местью тебе».

Лицо Уоррена залилось краской, глаза засветились торжеством, он весь пылал.

Уоррен считал себя трезвым человеком, умеющим обуздывать свои чувства, но сейчас он совершенно опьянел от любовных признаний Вайолет. В его ушах вновь зазвучал ее щебечущий голосок. Конечно, он придет, непременно придет, и уж постарается не опоздать!

За обедом он пригласил Филиппа распить с ним бутылку «Форстер Берг» ценой в три доллара! Такой щедрости, такой, можно сказать, расточительности Филипп, большой охотник выпить, за Уорреном раньше не замечал.

– Послушай, Филипп, – сказал Уоррен, наполняя бокалы, – хочу тебя спросить. Предположим, ты любишь девушку, и она тебе признается, что была любовницей другого, – от отчаяния, что ли, – но как бы там ни было, она отдалась другому, впрочем, один-единственный раз. Что бы ты на это сказал?

Филипп, в эту минуту обгладывавший куриную ножку, взглянул на него.

– Я бы сказал, – ответил он язвительно, – великий могол, так я бы начал, великодержавный монгольский князь, всемогущий сатрап, сказал бы я далее, цезарь и бог…

Уоррен расхохотался.

– Хватит, хватит! – прервал он его, затыкая уши. – Ты великолепен, Филипп. Пью за твое здоровье! – И Уоррен заказал еще бутылку «Форстер Берг»! Действительно, сегодня у Филиппа были все основания удивляться Уоррену Принсу!

– Надо немедленно послать телеграмму! – воскликнул он. – Уоррен Принс из «Юниверс пресс», президент общества трезвенников, заказал подряд две бутылки «Форстер Берг»!

– Филипп, брось молоть чепуху, – сказал Уоррен; голова у него шла кругом: он совершенно не выносил вина. – Послушай, что бы ты сказал, – он придвинулся ближе, – если бы Персивел Белл послал меня в Африку, а я в качестве спутницы, секретаря, что ли, взял бы с собой молоденькую девушку? В джунгли! В первобытные леса! В Конго! К водопадам Стэнли, которым, впрочем, далеко до Ниагары!

– «Отлично! – сказал бы я. – Отлично, Уоррен! Наконец-то ты становишься человеком!»

Теперь и Филиппу в свою очередь захотелось выставить бутылочку. Он заказал французское шампанское. События в Барренхилсе постепенно начинали действовать ему на нервы, он просто больше не мог выносить все это!

6

Прошло несколько часов, прежде чем Кинский наконец оправился от сильнейшего волнения, овладевшего им. Вдобавок морская болезнь свалила его в постель. Только к вечеру, когда качка уменьшилась, к нему опять вернулась способность ясно мыслить. Он поднялся и почувствовал себя намного спокойнее. Сейчас он стыдился своей смешной и жалкой ревности. Правда, она и теперь еще теплилась, но уже не жгла. Новое, удивительное чувство зарождалось в нем, согревая его благодатным теплом. И от этого чувства больно щемило сердце, но в то же время душа исполнялась покоем и счастьем. Прекрасное, доброе чувство, оно возвышало и словно преображало его.

Как буйно развевались ее волосы на ветру! В них еще сохранилась та светлая прядка, что была ему так памятна! Как изумительно сверкали ее иссиня-серые глаза! Волосы, разлетаясь, касались ее губ, как и прежде по-девичьи упрямых, по-женски нежных. Целых пять лет он не видел Еву. Ему не раз попадались ее портреты в иллюстрированных журналах, но на них она выглядела совсем другой, какой-то искусственной, подмененной – почти стереотип знаменитой оперной дивы. Нет, нет, Ева осталась прежней, она нисколько не изменилась, разве что лицо ее стало более зрелым, более лучезарным, более материнским, что ли.

Конечно, только в минуты сильной экзальтации он мог назвать ее «своим творением». Он учил ее, руководил ею, указал ей путь, но в великую певицу она выросла благодаря собственному таланту, дремавшему в ней. Какую же силу излучала она, если ее хватило на то, чтобы вновь воскресить его, – даже его, убитого своей бессмысленной жизнью!

Кинский почувствовал, как хлынувшее из сердца тепло, окутав, согрело его, хотя на палубе, по которой он шел, дул холодный ветер. Только тут он осознал, что, в сущности, с ним происходило. «Возможно ли это? – подумал он и остановился. – Мыслимо ли? – Он вдруг понял, что все еще любит Еву, любит так же сильно, как в то первое лето. Быть может, все эти пять лет, которые он прожил, замкнувшись в своем одиночестве, он ни на миг не переставал ее любить. – Неужели это возможно?» – спрашивал он себя.

Его объяло безмерное, радостное смятение, из которого он не видел выхода. И ему было даже приятно, что как раз в эту минуту он столкнулся с Принсом: можно будет обменяться с ним несколькими словами. «Мне станет легче», – подумал он. Принс был сейчас в таком бесшабашном настроении, будто хватил лишний стаканчик, и, конечно, тут же заговорил о рекорде «Космоса» – это стало у него какой-то навязчивой идеей.

– «Космос» все еще держится скорости, достигнутой «Мавританией»! – возбужденно воскликнул он. – Ветер дует с кормы, увеличивая нашу скорость. У нас есть много шансов завоевать «Голубую ленту».

– «Голубую ленту»? – презрительно усмехнулся Кинский. Право, Принс должен признать, что эта погоня за рекордами – невероятнейшая глупость.

Однако Уоррен отнюдь не собирался этого признавать. Нет, ни за что!

– У человечества испокон веков был один девиз: «Вперед!» Этот девиз, – убежденно выкрикивал Уоррен, борясь с порывами ветра, – и поставил людей над животными. Конечно, «Голубая лента» не что иное, как символ, не так ли?

– Конечно.

– Но этот символ «Голубой ленты», существующий с тех пор, как на земле появились люди, и побудил их, начав с примитивнейшего челна, спустя много-много тысячелетий дойти до такого судна, как «Космос». Неужели это не ясно?

И Уоррен развил целую теорию «Голубой ленты» в технике, науке и искусстве. Именно принцип непрерывного усовершенствования достигнутого и сделал человечество тем, чем оно стало в наши дни.

– Этот прирожденный инстинкт в конце концов – как бы это пояснее выразиться – не что иное, как извечное стремление духа победить материю! – пышно закончил Уоррен свою тираду.

Кинский презрительно рассмеялся. Он находил какое-то удовлетворение в том, что высказал спорные суждения, чтобы озадачить Уоррена, но главным образом чтобы заглушить те смутные голоса, что звучали в нем самом.

– А знаете ли, Принс, к какому выводу я пришел? Я понял, что человек безумен. Да, безумен вдвойне.

– Безумен вдвойне? – Принс испуганно вытаращил глаза и от удивления даже остановился, но порыв ветра заставил его завернуть за угол.

– Да, да, безумен вдвойне! – повторил Кинский, стараясь не отставать. – Его первое безумие заключается в том, что он, как вы говорите, старается усовершенствовать достигнутое.

– Разве это не прекрасное безумие? – отозвался Уоррен.

– Да, пожалуй. Признаю, хотя и с оговорками. Хуже, однако, свойственное человеку второе безумие. В стремлении усовершенствовать то, что создано им самим, он доходит до абсурда. К примеру: человек изобрел взрывчатое вещество. С его помощью он может взрывать скалы, пробивать туннели, делать много полезных вещей. А он пользуется этим взрывчатым веществом для того, чтобы убивать себе подобных, уничтожать целые народы, целые материки. Другой пример: человек изобрел автомобиль. Безумная страсть к усовершенствованию побуждает его все увеличивать скорость этого автомобиля, пока он сам не разбивается насмерть. Куда так бешено мчится обезумевшее человечество? Куда? Попомните мои слова, Принс, второе безумие доведет человечество до гибели.

– Надеюсь, что не доживу до этого! – раздраженно бросил через плечо Уоррен и тут же исчез.

Как ни бесплоден был этот разговор, после него Кинский почувствовал, что мысли его стали намного яснее и собраннее. Пока он болтал с Принсом, он нашел выход из объявшего его смятения, решение созрело в нем. Он зашел в один из салонов и черкнул Еве несколько строк. Написал, что находится здесь, на пароходе и был бы рад поговорить с ней. Кинский хотел уже отдать записку стюарду, но она показалась ему слишком банальной и сухой. Он написал новое послание. Оно вышло каким-то высокопарным, напыщенным, и он порвал его. Судно так качало, что он никак не мог сосредоточиться. Как все-таки трудно писать ей! В конце концов он остановился на первом варианте, простом и сдержанном.

7

Еще до обеда миссис Салливен излила всю свою желчь на злосчастных пассажиров, страдавших от морской болезни. О, она старый морской волк и никогда не болела морской болезнью! Хвастая, она так сильно била себя в грудь, что кости трещали. Но вскоре после обеда у нее появилась сильная тошнота и головокружение, на лбу выступил холодный пот. Она решила, что умирает, и, не помня себя от страха, тут же улеглась в постель. Руки у нее стали желтыми и вялыми, как прошлогодние листья. Увидев в зеркале свое бледное, осунувшееся лицо, она совсем упала духом: вид у нее как у мертвеца, боже, уже на коже появились желтые пятна, значит, смерть пришла, все ясно.

– Умираю! – завопила она. – Катарина, умираю! Ты что, не слышишь? – И миссис Салливен стала отчаянно названивать в серебряный колокольчик.

Катарина влетела к ней в каюту растерянная, заспанная, с помятым со сна лицом.

– Что с тобой, Роза? – испуганно вскрикнула она.

– Дрыхнешь себе, когда я тут, рядом, умираю. Чувствую, пришел мой конец, Катарина!

Катарина, знакомая с нервными припадками миссис Салливен, попыталась ее успокоить.

– В самом деле, ты плохо выглядишь, Роза. Может, у тебя морская болезнь?

– Морская болезнь? – возмущенно вскинулась миссис Салливен. – Что ты мелешь? У меня в жизни не было морской болезни! Это смерть, я чувствую. – Она высунула язык, состроив при этом ужасную гримасу. Что это? Весь язык был в странных красных пятнах, а десны совсем белые. – Отравили! – взвизгнула она. – Мне дали яду! Скорее вызови врача, Катарина, и кликни Китти! Скажи ей, чтобы поторопилась, если хочет застать свою мать еще в живых.

Катарина велела стюарду немедленно вызвать врача и побежала за Китти: ее каюта находилась почти рядом. Оттуда доносился шум. Граммофон оглушительно наигрывал танго, а Китти и Жоржетта заливисто смеялись. Они не услышали ее стука, и Катарина, приоткрыв дверь, заглянула в щелку.

Жоржетта, облачившаяся в вечернее розовато-желтое платье Китти, темпераментно танцевала танго в ароматном облаке табачного дыма. Вдоль стены гостиной из конца в конец комнаты стояли огромные, как шкафы, кофры Китти – все открытые. На диване были грудой навалены ее вечерние платья, и за тот час, что Жоржетта танцевала и разыгрывала комические сценки, она все их успела перемерить. Китти накупила в Париже две дюжины вечерних платьев и в приступе щедрости три из них подарила своей новой подруге: пусть выбирает любые.

В каютах горели все электрические лампы, хотя еще ярко светило солнце. Но Китти ненавидела дневной свет и предпочитала искусственное освещение.

– Китти! – крикнула Катарина, но на нее не обратили внимания. Жоржетта, стоя перед зеркалом, продолжала покачивать узкими, угловатыми бедрами, любуясь своим телом, стройным и гибким, как у мальчика. Китти возлежала в спальне на кровати, дымя сигаретой в длинном мундштуке. Затененное освещение придавало зеленоватый оттенок ее бледному лицу с ярко накрашенными губами.

– Серебристо-желтое тебе больше пойдет, – сказала Китти. – Я чувствую, что влюблюсь в тебя, как только ты его наденешь.

– Merci, mon amie [29]29
  Спасибо, мой друг ( франц.).


[Закрыть],– ответила Жоржетта и с поклоном пажа поцеловала ей руку. – Thank you, Kitty [30]30
  Спасибо, Китти (англ.).


[Закрыть]. Я послушаюсь тебя и возьму серебристо-желтое. – Жоржетта скинула с себя розовато-желтое и осталась почти голой. Вдруг она вскрикнула, быстро заслонившись снятым с себя платьем. – Кто здесь?

Китти приподнялась на постели.

– А, это ты, Катарина, – сказала она, недовольная неожиданным вторжением. – Что-нибудь случилось?

Катарина сказала, что миссис Салливен внезапно тяжело захворала и просит ее сейчас же прийти.

Китти презрительно засмеялась и со скучающим видом откинулась на подушки.

– Все это чепуха, – небрежно заявила она, попыхивая сигаретой. – Передай матери, что у меня нет времени для ее капризов. Вероятно, один из ее обычных припадков.

Катарина, растерявшись, пробормотала:

– Но, Китти, на этот раз у нее действительно ужасный вид.

Китти только пожала плечами в ответ. Катарине пришлось уйти. И пока она шла по коридору, вслед ей неслись бурные звуки танго.

Миссис Салливен сидела на постели, бледная, часто и прерывисто дыша. Она крепко держалась за края кровати, словно боялась улететь.

– Ну что? – спросила она, задыхаясь.

– Врач сейчас придет, – ответила Катарина.

Тонкие губы миссис Салливен дрогнули. Она подняла свои красноватые веки, похожие на сухие розовые лепестки.

– А Китти?

– Китти велела передать, что скоро будет.

– Ты врешь, Катарина! – злобно крикнула миссис Салливен и затрясла головой в блестящих, словно металлических локончиках, сидящей на тощей шее. – По глазам вижу, что врешь. Скоро! Да ведь она отсюда всего в двух шагах! Я все знаю. Она не придет. Китти холодная, бездушная тварь! Ее мать при смерти, а она не идет. – И миссис Салливен захныкала. – Ах, ах, и это моя единственная дочь! – жалобно заскулила она. – Ты ведь знаешь, Катарина, сколько раз я выручала ее, помогала улаживать вечные скандалы с адвокатами, с прессой. Китти дважды давала в суде ложную присягу. И вот какова ее благодарность!

Миссис Салливен с плачем откинулась на подушки.

– И, конечно, эта кокотка, эта француженка опять у нее? О, я хорошо знаю Китти. У нее опять очередная страсть. Стоит только разыграть перед ней комедию, и она сразу попадается на удочку, а эта чернявая шлюха мастерица на эти дела. Она целует ей руку, да, да, ведь Китти это любит! И потому ей не терпится отомстить Харперу за то, что тот в свое время предпочел ей Лиззи Уистлер. Я знаю, Китти ничего не забывает. В ней говорит одно лишь властолюбие. – Миссис Салливен залилась пронзительным смехом. И это при ее-то нежных голубых глазах! – Тут ее смех перешел опять в плач. – Благодари бога, Катарина, что у тебя нет детей, – продолжала она, поплакав. – Погрей мне руки, я замерзла. – Миссис Салливен стучала зубами, ее била сильная дрожь. – Сиди так, мне так удобно. Ах, только на тебя одну я и могу положиться. И раз нам с тобой суждено расстаться, дорогая моя Катарина, пусть тебе будет хорошо на этом свете! Я избавлю тебя от нужды и забот, слышишь?

Катарина зарыдала.

– Роза, Роза, что ты такое говоришь?

– Да, я избавлю тебя от нужды и забот, – повторила миссис Салливен. – Я о тебе не забыла, понимаешь?

Теперь она лежала тихо, закрыв глаза, временами еще сотрясаясь от рыданий. По ее лицу катились слезы.

Пришел судовой врач, доктор Каррел, пожилой господин с бледной лысиной и сильной проседью в бороде. На лице миссис Салливен все еще блестели слезы. Доктор Каррел сразу понял, что это всего лишь тяжелый припадок истерии. Он обещал прислать из аптеки лекарство, которое сразу ее успокоит. К вечеру она будет опять совершенно здорова. А теперь ему пора, сегодня у него много работы.

Как только за доктором Каррелом закрылась дверь, миссис Салливен залилась сардоническим смехом.

– Шарлатан! – заявила она. – Видала такого, Катарина? Типичный шарлатан!

И когда из аптеки принесли лекарство, она открыла пузырек и понюхала. Лекарство пахло миндалем. О! С искаженным от злобы лицом она приподнялась и вылила лекарство в вазу с цветами, стоявшую возле ее кровати.

– Вот! – сказала она. – Вот!

– Что с тобой, Роза? Что ты делаешь? Врач сказал, что это лекарство тебе поможет.

Глаза миссис Салливен яростно сверкнули.

– Конечно, ты настолько глупа, что выпила бы это зелье. Ах ты, наивное создание! Откуда я знаю, что он не в сговоре с Китти? Я же тебе сказала, мне дали яду.

– Ну что ты, Роза, не греши.

– Ах, да откуда я знаю? Этот озноб, ты только посмотри на мой язык. Может быть, это лекарство меня бы доконало… Катарина, позвони и вели принести молока, горячего молока. При отравлении это лучшее средство.

Миссис Салливен была в жалком состоянии.

– Люди, – шипела она, – ах, эти люди!

Она их ненавидит, они куда хуже, чем самые лютые звери. Только немногие богачи, уверяла она, умирают естественной смертью. Да, да! О, она хорошо это знает и могла бы привести наивной Катарине десятки примеров.

– Ты помнишь Акселя Пенгели из Чикаго? Его сын, негодяй, отравил отца мышьяком. Ты, должно быть, хорошо помнишь, какой это был скандал. Негодяй получил пятнадцать лет тюрьмы.

Да, Катарина помнила этот случай. Конечно, во всех слоях общества встречаются плохие люди, но, слава богу, они исключение.

– Исключение? – желчно рассмеялась миссис Салливен и, несмотря на слабость, стала горячо возражать. – Нет, каждый третий богач, а то и больше, умирает насильственной смертью. В старые времена злодейски умерщвляли пап и королей, чтобы завладеть их троном и богатством. В наше время пришла очередь крупных капиталистов. Их убивают, чтобы поскорее заполучить их денежки. Человек не может не убивать, это в его натуре. Десятки богачей были похищены с целью выжать из них побольше денег, и если они не платили, их приканчивали, как собак, и баста! Вот каковы люди! – Миссис Салливен заговорила о своей сестре Барбаре: та живет в Канаде, на ферме, чуть ли не в ста милях от ближайшего города и держит для охраны десяток сторожевых собак. Теперь миссис Салливен хорошо понимает Барбару!

Катарина отказалась от мысли ее переубедить.

Наконец миссис Салливен выбилась из сил и смолкла.

– Мое сердце!.. – прошептала она. – Слышишь? Оно стучит, как барабан. – Она замолчала, прислушиваясь. Сквозь тонкие стены каюты отчетливо доносились звуки бурного танго и веселый смех подруг. Миссис Салливен заметалась на подушке и застонала. – Это Китти, слышишь? – произнесла она сдавленным голосом. – Она развлекается со своей черной гадючкой, а за стеной лежит ее умирающая мать. Китти уже радуется, торжествует! О, хоть бы умереть и ничего больше не знать об этом мире. Спокойной ночи, Катарина. – Закрыв глаза, она затихла, крепко стиснув свои острые, белые зубы, словно решила ни за что больше их не разжимать.

Вошел стюард и принес горячее молоко.

– Выпей, Роза, – сказала Катарина. – Тебе станет легче. – Она поддержала голову больной.

Миссис Салливен жадно выпила молоко. Уже через несколько минут она почувствовала себя лучше. Озноб прошел, ее прошиб сильный пот, ручьями стекавший по лицу, в глазах застыла тоска. Она долго лежала без движения. Потом знаком подозвала Катарину к себе.

– Позови мистера Томаса, – прошептала она.

– Мистера Томаса?

– Ну да. Ты же его знаешь, он вчера совершал богослужение. Мне бы хотелось с ним поговорить.

– А!.. – Теперь Катарина вспомнила и пошла за ним.

Вскоре в каюту вошел мистер Томас, проповедник пресвитерианской церкви в маленьком городке штата Огайо. Он был молод, едва за тридцать, почти двух метров ростом, гладко выбрит и светловолос. Словно ангел, ниспосланный миссис Салливен богом.

– Вы меня звали, миссис Салливен? – спросил он с видом, полным достоинства.

Она указала ему на кресло подле кровати.

– Вы плохо себя чувствуете, миссис Салливен?

Она опять заметалась на подушке. Да, она в самом деле плохо себя чувствует, да что там, она себя ужасно чувствует, она умирает.

Мистер Томас застыл в кресле, затем склонился над нею и елейным голосом пастыря заговорил:

– Облегчите свою душу исповедью, миссис Салливен. Господь милосерд.

Губы миссис Салливен искривились в язвительной усмешке.

– О, я за всю жизнь ни разу не согрешила, мне не в чем каяться. Сотни тысяч жертвовала я ежегодно на благотворительные цели, сотни и сотни тысяч пошли церкви.

Мистер Томас поклонился.

– Великодушие и щедрость миссис Салливен всем известны. Но… – Мистер Томас встал и торжественно воздел руку. – Но господь мерит иными мерами. Если ныне, допустим… мы надеемся, что сегодня этого не случится, но если господь бог призовет вас к своему престолу…

Миссис Салливен с трудом приподнялась.

– Я не верю в бога! – прохрипела она.

– О! О! – Мистер Томас, совершенно озадаченный, отступил назад. – О, – повторил он.

– Не верю я, не верю! – проговорила она, задыхаясь. – Я вижу этот мир. Одна тварь пожирает другую. Люди уничтожают друг друга на войне. Умерщвляют своих ближних. Как же тут верить в бога?..

– О! О! Это дурно, очень дурно. Закоснелые грешники – наихудшие грешники. Однако бог милостив. Поверьте в него, одна лишь вера может вас спасти.

– Да не могу я в него верить! – упрямо твердила миссис Салливен. – Я всегда говорю то, что думаю.

Мистер Томас опять опустился в кресло.

– Дорогая моя миссис Салливен, – заговорил он мягким, умоляющим тоном. – Давайте поговорим спокойно. Вы возбуждены…

Минут через пятнадцать побагровевший мистер Томас, растерянный и подавленный, выскочил из каюты.

Мистер Салливен позвонила и велела принести чаю.

Когда вечером опять пришел доктор Каррел, он застал ее сидящей в постели, в кокетливой кофточке из белого меха, наброшенной на плечи, лицо ее было густо напудрено. Она играла в карты с Катариной.