Текст книги "Сердца живых"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

25

Жюльен то и дело вспоминал короткое и острое наслаждение, которое он испытал во время близости с Одеттой. И его не оставляло желание вновь увидеть ее, пробыть с нею подольше, но при этом он не переставал думать о Сильвии. Он знал, что в конце отпуска ему так или иначе придется поехать во Фребюан за продуктами. Между тем из оккупированной зоны пришла открытка: тетушка Эжени, жившая в Фаллетане, сообщала, что она будет у моста Парсей на следующий день. Жюльен решил отправиться туда часов в двенадцать. Мать заметила:

– В этот самый час вы уехали в тот день, когда ты провожал своего покойного мастера.

Именно об этом думал и Жюльен. С того июльского дня он ни разу не ездил этой дорогой. И вот нынче почти так же ярко светит солнце, только оно не такое горячее. И Андре Вуазен как живой стоит у него перед глазами: на загорелом лице мастера ослепительно сверкают зубы. Тогда, в июле, они катили на велосипедах рядом, смеялись по всякому поводу, радуясь, что встретились вновь. Как славно сознавать, что тебя связывает надежная дружба с таким вот богатырем! При одной мысли об этом становилось весело на душе…

Возле моста Тортеле Жюльен останавливается и смотрит на реку Сейль. Она вздулась от весенних дождей и быстро несет свои еще мутные воды. Тогда, в июле, они с Андре купались чуть выше этого места. Вода в тот день была такая прозрачная, что на трехметровой глубине виднелось дно. Голова мастера над водой, его широкая улыбка, мощные взмахи рук – он плавал брассом, – пронизанные солнцем фонтаны брызг, которыми они, смеясь, окатывали друг друга… Значит, можно испытывать радость всего лишь за несколько часов до смерти? Значит, человек не предчувствует приближение конца?

Мастер говорил о своей жене, о том, как он рад предстоящей встрече с нею. Ведь она, должно быть, ничего о нем не знает. Потом они с Жюльеном принялись вспоминать то время, когда жили вместе в Доле и работали у папаши Петьо в кондитерской на Безансонской улице. Мастер спросил:

– Ты пошел бы опять к нему работать?

Он, Жюльен, замешкался с ответом, но потом, встретившись глазами с Андре, сказал:

– С вами пошел бы несмотря ни на что. Несмотря на взбучки, на все его пакости.

Вуазен тогда ничего не ответил, но Жюльен на всю жизнь запомнил его взгляд. Блестящий взгляд, говоривший больше, чем все слова. Взгляд друга. Ведь это не шутка – провести два года бок о бок, проработать два года в одном цехе, изо дня в день выслушивать ругань хозяина.

Жюльен продолжает свой путь. У него такое чувство, что мастер не умер, не мог умереть. Мысль эта уже нередко приходила к нему, но здесь, на этой дороге, она стала особенно властной. Быть может, потому, что ярко светило солнце, что всюду – на лугах, в виноградниках, в лесах – торжествовала жизнь. Стоило ему только вспомнить о мастере, и перед глазами вставало улыбающееся лицо Андре Вуазена, а в его ушах звучал веселый голос. В этот теплый майский день не было места для смерти.

Жюльен достигает извилистого спуска, получившего прозвище Тещин язык, и с трудом подавляет желание свернуть направо – на дорогу, которая ведет к дому перевозчика. Тогда, в июле, они с мастером свернули туда. Он останавливается и смотрит на эту дорогу, уходящую в темный лес, потом продолжает катить по направлению к мосту Парсей. Внизу уже виден этот мост, на котором теперь установлены сторожевые будки и заграждения в виде турникетов. На одном берегу реки Лу расположились французские жандармы, у противоположного берега по мосту расхаживают взад и вперед немцы в зеленых мундирах. Мимо них идут люди.

Жюльен останавливается метрах в двадцати от первого заграждения и прислоняет велосипед к дереву. Вокруг много народа: парочки, семьи либо группы по восемь – десять человек; все оживленно беседуют. Возле самых заграждений – целая толпа, люди не отрываясь смотрят на мост. Тетушка Эжени уже ожидает Жюльена, разговаривая с какой-то старушкой. Она совсем не переменилась. Увидя племянника, она восклицает:

– Жюльен, милый, что бы сказал дядя Пьер, если бы дожил да такого! Знаешь, я часто об этом думаю. Тебе покажется странным, но временами я почти радуюсь, что он скончался до начала войны.

И она показывает рукой на мост. На ее морщинистых щеках блестят слезы.

Славная смерть… Жюльен вспоминает, что он не раз слышал эти слова в день похорон дяди Пьера. До его ушей снова доносится голос тетушки Эжени:

– Бедняга Пьер! Что бы он сказал, доведись ему увидеть такой свою любимую реку Лу! Везде немцы, даже в его собственном доме! А он ведь всю жизнь боролся против войны!

Жюльен смотрит на нее. Тетушка покачивает головой. – Ну да, наш-то дом стоит возле самого моста, – продолжает она. – Сколько я ни противилась, а они отобрали у меня ригу для солдат. Не возвратись я из Парижа, они бы и в комнатах поселились.

Перед глазами Жюльена возникает дом дяди Пьера, захваченный немцами.

– Пожаловаться на них я не могу, – опять говорит тетушка Эжени, – это все старики, война им тоже осточертела. Но сам понимаешь, в доме они мне ни к чему.

Жюльен не сводит глаз с противоположного конца моста. Там десяток немецких солдат, одни стоят на часах, другие проверяют бумаги у проходящих. Это первые немцы, которых Жюльен видит со времени капитуляции Франции. Возможно, среди них находится и тот, кто убил Андре…

Словно угадав его мысли, тетушка спрашивает:

– Помнишь своего мастера, беднягу Андре Вуазена?

Жюльен кивает. Немного помолчав, она снова спрашивает:

– Ведь ты, кажется, проводил его до самой демаркационной линии?

Он опять кивает в ответ.

– А кто помогал ему перейти через линию?

– Я не знаю его имени. Старик, что живет на этом берегу, в доме на отлете, возле Вьей Луа.

– Я так и думала – это бывший браконьер. Человек, доставивший в Доль велосипед твоего несчастного мастера, рассказывал, что старик не захотел сопровождать Вуазена.

– Это верно. Они даже повздорили. Старик говорил, что надо выждать несколько дней, потому что немцы изменили прежнюю систему охраны. Но Андре настаивал, и тогда старик согласился лишь показать ему дорогу, но идти вместе с ним отказался.

– Бедный малый, не надо было ему упрямиться.

Жюльен колеблется. Наконец, видя, что тетушка молчит, чуть слышно произносит:

– Он хотел увидеть жену. И ему не терпелось.

Тетя Эжени вздыхает.

– Кстати, жена Вуазена хотела бы с тобой встретиться, – говорит она. – Бедняжка знает, что ты провожал ее мужа. Понимаешь, ей очень хочется услышать, как он погиб. Ты ведь последний видел его в живых. Ты да еще перевозчик. Но только для нее прийти сюда… Это понимать надо… Понимать надо…

Из ее груди вырывается рыдание, и она умолкает. Жюльен все отлично понимает. Он представляет себе жену мастера: она одиноко сидит в своей маленькой кухне возле того самого окна, где прежде часто ждала возвращения мужа, ждала с вязаньем в руках.

– Господи, и что только наделала война, – опять горестно вздыхает тетушка.

Жюльен начинает свой рассказ. Он описывает, как они пришли в дом старика, вспоминает, как Андре спорил с перевозчиком: этот ветеран войны четырнадцатого года не мог простить молодым недавнего отступления. Потом все уселись за стол, чтобы перекусить, и старик отказался взять деньги за яйца и ветчину, которыми он их угощал:

«Не хочу, чтобы ты потом говорил, что ветеран той войны тебя даже не накормил!»

Жюльен хорошо запомнил эти слова. Видно, под угрюмой внешностью перевозчика скрывалось великодушное сердце.

В памяти Жюльена сохранилось немало подробностей об этих двух часах, которым предстояло стать последними в жизни Андре. Тропинка, по которой молча бежал, держа нос по ветру, большой черный пес перевозчика. Долгое ожидание, когда они, укрывшись за ветвями деревьев, сидели на корточках возле самой воды, а над ними летали тучи мошкары. Тяжелое дыхание старика, от которого разило вином.

Тетушка Эжени внимательно слушает. Когда Жюльен останавливается, она всякий раз произносит:

– Дальше.

– Потом старик сказал, что наступила подходящая минута, и мастер поднялся на ноги. Обнял меня. Вечерело, но луна еще не взошла. Я различил белое пятно рубахи над самой водой. Сумеречный свет позволял мне видеть Вуазена, но для этого надо было ни на секунду не сводить с него взгляда.

Жюльен вновь умолкает. Его охватывает почти такая же мучительная тревога, как тогда, в июле, и он чувствует, что на лбу у него выступили капли пота. В дальнем конце моста по-прежнему шагают взад и вперед немцы в зеленых мундирах и касках.

– Андре отлично плавал, – продолжает Жюльен. – Не слышно было ни всплеска. Мы минут десять сидели не двигаясь. Потом перевозчик сказал: «Пожалуй, можно идти». И повел меня сквозь густые заросли. Мы отошли уже довольно далеко, когда все началось.

– Что именно?

Жюльен вздыхает:

– Крики. На немецком языке. Они доносились издалека. Потом послышался выстрел. И тотчас же очередь из автомата… И все.

Он вынужден остановиться. У него перехватило горло.

– Несчастный, – шепчет тетушка Эжени.

…Теперь Жюльен весь в прошлом. Он снова идет по тропинке рядом с перевозчиком. Старик больно сжимает своей шершавой рукою его запястье и тащит за собой. Оба молчат. Небо над деревьями в лунном свете. Тропинка становится шире, и старик наконец выпускает руку Жюльена. Кашляет, отплевывается, а потом спрашивает:

– Он был тебе друг?

– Друг.

– Вот бедняга! Уцелел на войне и погиб ни за что ни про что в нескольких шагах от дома.

– Значит, вы думаете?..

– Да уж не иначе, голубчик. Коли они так скоро прекращают огонь…

Жюльен разом останавливается. Он едва успевает нагнуться: болезненная спазма вызывает у него рвоту. Старик кладет ему руку на плечо и произносит:

– Ничего, ничего, не смущайся. Это от волнения. После рвоты тебе полегчает.

Жюльен почти не слышит его.

– Пошли, – говорит старик. – Зайдем ко мне, тебе надо выпить стаканчик.

Жюльен и сейчас еще отчетливо помнит, как тогда, в июле, спирт обжег ему глотку. Тетушка Эжени что-то говорит ему о жене мастера, и Жюльен вспоминает последние слова перевозчика:

– Через несколько дней я попрошу знакомого крестьянина отвезти велосипед твоего друга в Доль. У него есть пропуск. Пусть отдаст машину жене покойного, все же она сколько-нибудь за нее выручит.

26

Возвратившись домой, Жюльен застал мать в кухне, она готовила ужин. Они расцеловались, потом мать спросила:

– Ну что?

Жюльен тяжело опустился на стул. Он ехал назад очень быстро, словно спешил оказаться подальше от демаркационной линии. Два слова жили в его мозгу: «Demarkationslinie. Verboten»[2]2
  Демаркационная линия. Проход запрещен (нем.).


[Закрыть].

Слова эти всю дорогу преследовали, подстегивали его. Ему многое еще было неясно, но он уже начал постигать всю нелепость происходящего. В этот майский день возле Лу, весело катившей свои воды среди зеленых берегов, он видел в каких-нибудь десяти метрах от себя людей, среди которых, быть может, находился и убийца Андре Вуазена. Людей, любой из которых мог каждую минуту стать его собственным убийцей. Покамест они стояли на мосту и ограничивались тем, что проверяли у проходящих пропуска и отбирали удостоверения личности. Тетушка Эжени перешла через демаркационную линию, чтобы повидаться с ним, Жюльеном. Если б ему захотелось попасть в оккупированную зону, он мог бы сделать это, испросив разрешение; а тогда, в июле, всего в нескольких сотнях метров от моста Парсей, Андре Вуазен был убит только потому, что захотел перейти через эту же самую демаркационную линию, разделявшую его с женой.

Жюльен видел немцев, они находились всего в десяти метрах от него. Они улыбались, и вид у них был безобидный. Шутили с французскими жандармами. А ведь он, Жюльен, солдат, солдат армии, куда его завлекли, убедив, будто ее формируют в надежде вышвырнуть немцев из Франции.

«Этим людям война осточертела не меньше, чем нам», – сказала тетушка Эжени. Вот она какова, война!

Жюльен подумал о Кастре и о Сильвии. Там они и впрямь жили вдали от войны. Им приходилось сносить лишения, они слушали лондонское радио, читали газеты, но войну воочую не видали.

– Ну что? – повторила мать. – Как там тетя Эжени?

– У нее в доме немцы.

И он пересказал матери слова тетушки. Мать подала ему стакан холодной воды. День еще не угас, но все вокруг, казалось, спало. После быстрой и утомительной езды, когда ветер громко свистел в ушах, Жюльену казалось, что тишина проникает в глубь его существа. Он словно цепенел. Сначала от его ступней медленно поднялась какая-то теплая волна, она достигла икр, затем бедер. Там эта волна усталости ненадолго задержалась, а затем продолжала свой путь, охватывая плечи, руки и, наконец, голову; все померкло у него перед глазами, как в тумане. Жюльен оборвал рассказ о тетушке. Мать с болью смотрела на сына, черты ее лица и взгляд выражали напряжение. Едва слышным голосом она спросила:

– Ну, а об Андре Вуазене ничего нового не узнал?

Жюльен медлит с ответом. Молчание стоит между ними, как бездонный омут. Потом он опускает голову и шепчет:

– Перевозчик не ошибся. Тогда, в июле, он мне сразу сказал: «Когда они дают автоматную очередь, а потом тотчас же прекращают огонь…»

У Жюльена перехватывает дыхание. Но он берет себя в руки. Сдерживает слезы, от которых горят веки, и порывисто поднимается с места.

– Бедный малый, – шепчет мать. – И жена одна осталась, бедняжка.

– Да, ему не повезло.

Голос Жюльена звучит странно. В нем появились жесткие металлические ноты. Мать поднимает голову и с удивлением смотрит на сына.

– Он ведь всегда был добр к тебе, – произносит она.

– Да, он был славный человек.

– Можно подумать, что ты уже утешился.

Жюльен молча выходит. Идет к колонке, окунает голову в резервуар с холодной водой. Возвратившись, он сталкивается с отцом, который только что вошел в кухню. И тогда спокойным, почти равнодушным тоном Жюльен быстро повторяет то, что уже рассказал матери. Лицо у нее замкнутое. Отец сперва внимательно слушает, но потом, ухватившись за какую-то мысль, начинает говорить сам и почти тотчас же перескакивает с нынешней войны на ту, прежнюю. Жюльен умолкает. Отец говорит о той далекой войне так, будто она еще продолжается. В его памяти сохранились мельчайшие подробности. И мертвые занимают в ней не меньше места, чем живые. Прошло уже слишком много времени с той войны, и слова изнуренного каждодневной работой старика звучат так бесстрастно, что, когда он упоминает о раздробленной ноге, о распоротом животе или о пробитой голове, это не вызывает ужаса. Отец как будто и не жалеет раненых, не оплакивает своих товарищей, зарытых в Эльзасе или других местах. Он одинаково ухмыляется, вспоминая какой-нибудь веселый случай и рассказывая о грозном дне. Отец все говорит, говорит, но Жюльен уже не слушает. Доносящиеся до него слова обволакивают мозг туманом, как прежде его обволакивала тишина. Солнце клонится к закату. Теперь у отца освещена лишь одна щека. За спиной матери блики огня окрашивают в оранжевый цвет щели в растрескавшейся плите. Тлеющий уголек вспыхивает на решетке. Жюльен перестает есть.

– Ты сыт? – спрашивает мать.

– Да, спасибо.

Он встает со стула, целует мать, потом отца и начинает медленно подниматься по деревянной лестнице. Отец молчит. В кухне слышен только скрип деревянных ступенек.

Войдя к себе в комнату, Жюльен опускается на кровать. Он уже свыкся с усталостью, она его больше не мучит. И все-таки его гнетет какая-то тяжесть.

С того дня, когда Жюльен провожал мастера, с того часа, когда до его ушей донесся треск автоматной очереди, он уже знал, что Андре Вуазен умер. Знал, но твердых доказательств у него не было. Он никогда не мог объяснить себе, почему мастер так быстро занял в его памяти место рядом с дядей Пьером, почему эта смерть почти не терзала его. Быть может, потому, что смутная надежда продолжала жить в глубине его души? Отныне с этой надеждой покончено. Сегодня он будто сам переплыл реку Лу и своими глазами увидел труп мастера.

И теперь Жюльену многое становится яснее. Ему приходит в голову мысль, что война для него только начинается. До сих пор он еще ни разу о ней серьезно не думал. Она отходила все дальше, а эта близкая демаркационная линия до нынешнего дня была для него лишь расплывчатым понятием, не таила в себе ничего угрожающего. Но теперь она навсегда связана в его представлении со смертью Андре. Он почти забыл о мастере, но этот майский день воскресил Вуазена в его памяти. Ему, Жюльену, понадобилось пережить этот день, понадобилось своими глазами увидеть, что такое демаркационная линия, чтобы в полной мере осознать силу связывавшей их дружбы. Чтобы по-настоящему понять, какое место один человек занимает в жизни другого только потому, что они два года вместе тянули лямку. Жюльен внезапно вспоминает цех в кондитерской Петьо и взгляд мастера, в котором он черпал мужество, когда ему приходилось особенно туго; он видит все это с поразительной ясностью, и только ценой огромного усилия ему удается заставить это видение исчезнуть. Он ощущает во рту едкую горечь желчи, но теперь к его горлу подкатывает уже не тошнота. Его душит гнев. Жюльен сжимает кулаки, выпрямляется и с яростью произносит:

– Сволочи!.. Сволочи!..

Потом плечи Жюльена опускаются, и усталость вновь наваливается на него.

Он начинает разуваться. Задумывается, упершись локтями в колени. Одна из сандалий еще покачивается на кончиках пальцев. Но вот и она падает на пол. Жюльен встает, делает шаг, другой и оказывается возле полки; снимает с нее маленький ящик, ставит его на стол. Приносит лампу и открывает ящичек. Сначала он только смотрит, ни до чего не дотрагиваясь. Там лежат инструменты мастера. Инструменты, которые Андре отдал ему, уходя на войну. Скалка, ножи, вилочки для шоколада. Жюльен берет нож в форме лопаточки и вдавливает закругленное лезвие в ладонь. Несколько раз нажимает на ручку – вправо, влево. Гибкое лезвие прогибается в одну сторону, потом в другую. Сталь вибрирует, издавая низкий, чуть слышный звук. Жюльен поглаживает отполированную поверхность ручки. И откладывает нож. Теперь его пальцы ласкают золотистую древесину скалки. Трещинки в ней еще заполнены сероватым засохшим тестом.

Некоторое время Жюльен сидит не шевелясь, потом резко захлопывает ящичек, ставит его на место, раздевается, гасит лампу и ложится на свежую простыню.

Лунный луч рисует на потолке тонкий светлый угол. Жюльен долго не отрывает от него взгляда. Мало-помалу рисунок на потолке расплывается. Его контуры дрожат. Он походит теперь на свет, отраженный в воде.

В ночной тишине Жюльен начинает беззвучно плакать.

27

На следующий день мать больше не упоминала о смерти мастера, но, встречаясь с нею взглядом, Жюльен понимал, что она все еще думает об этом. Он также не мог отделаться от мысли о гибели Вуазена. Мысль эта уже не была такой мучительной, но она ни на минуту не оставляла его, даже когда он говорил о чем-нибудь другом. Сейчас он думал о мастере так, как в свое время думал о дядюшке Пьере. Тогда он много дней подряд старался представить себе дядю неподвижно лежащим в гробу; теперь же он силился представить себе, как мастер, не двигаясь, лежал на противоположном берегу реки Лу. Прежде Жюльен гнал прочь это видение, ныне он сам воскрешал его.

Он слышал, как после кончины дяди Пьера люди говорили, что судьба послала ему славную смерть; когда погиб Андре Вуазен, отец Жюльена точно так же сказал: «Для него это славная смерть, он ведь не хотел попасть к ним в лапы». Бывали такие минуты, когда в сознании Жюльена образ мастера сливался с образом дядюшки Пьера. Они как бы стали одним и тем же человеком. Человеком, которому судьба даровала славную смерть. Два эти слова буквально преследовали Жюльена: «Славная смерть. Славная смерть». Порою он вдруг спохватывался и замечал, что по десять раз кряду шепотом повторяет их.

В полдень он пошел в сарай, стоявший в глубине сада, и влез на чердак. Под черепичной кровлей было жарко, в щели проникали тонкие лучи солнца. Крошечные пятна яркого света вздрагивали на пыльных досках, на куче сена. Сквозь решетчатые оконца тоже вливался свет, и от этого на чердаке было еще жарче. Казалось, от зноя время застыло и сочилось медленно, капля по капле.

В дальнем углу чердака Жюльен вновь увидел предметы, сразу напомнившие ему детство: покрытые серым налетом пыли игрушки, коробки, старый бочонок, к которому он мальчишкой приладил колеса, ящик с красками и мольберт. Он уселся на сложенный вчетверо мешок, привалился спиной к косяку двери и долго сидел не шевелясь. Сквозь опущенные веки он все видел, но ясно ничего различить не мог.

Возле самого его лица жужжали мухи. Жюльен вялым жестом несколько раз отгонял одну, особенно назойливую, потом, поняв, что она не отстанет, встал. Сделал несколько шагов вперед, уперся руками в доски и стал смотреть в щель. Соседние сады залиты солнцем. Пышные зеленые кроны деревьев почти неподвижны, между ними видны белые и красные пятна домов, яркий свет слепит глаза. Тишина…

Неотвязная муха последовала за ним. Другие с легким жужжанием ударялись о черепицы.

Жюльен возвратился в свой угол, открыл большую картонку из-под одежды, где лежали книги и бумага. Порывшись в ней, он достал несколько своих старых набросков, поглядел на них, два порвал, потом раскрыл сборник стихов. Найдя то, что искал, он вновь уселся на мешке и стал читать:

 
Служанка добрая, что ревность в вас будила…
 

Он вдруг остановился, тяжело вздохнул и несколько раз громко повторил:

 
Несчастных мертвецов жестоко мучит боль.
 

Жюльен четыре или пять раз прочел вслух конец стихотворения, потом захлопнул книгу, положил ее рядом и взял лист бумаги. Открыл ящик с красками и вынул оттуда небольшой футляр с цветными мелками, удобнее устроился на мешке и приладил на коленях доску для рисования. С минуту он еще сидел без движения. Но вот сначала медленно, затем быстрее и наконец с какой-то яростью принялся рисовать.

Цветные мелки царапали бумагу, крошились с раздражающим скрипом. Время от времени Жюльен изо всех сил дул на бумагу, чтобы смахнуть цветную пыль, и тогда вокруг поднималось целое облако. Порою со лба Жюльена на белый лист скатывались капли пота, они растекались на нем темными пятнышками, которые медленно высыхали и испарялись.

– Черт, черт! – ворчал он сквозь зубы.

Но не останавливался, только иногда отодвигал подальше доску и, сощурившись, рассматривал рисунок.

Через некоторое время Жюльен положил доску на землю, стал на колени и продолжал работать в этой неудобной позе; он часто откидывался назад и оценивающим взглядом смотрел на рисунок. В его мозгу теснились слова, иногда они слетали с губ:

 
Скелет в могильной мгле, источенный червем…
Когда свистит октябрь, деревьев старых враг…
И мысли мрачные терзают их…
 

На листе бумаги проступали контуры рисунка. На изборожденной корнями деревьев и усеянной валунами земле, под сенью узловатых ветвей, было распростерто человеческое тело, все было выдержано в темно-серых и зеленовато-черных тонах. Лицо человека скрывала высокая трава. Жюльен после некоторого колебания отказался от попытки выписать черты усопшего. Его покойник будет безликим покойником.

Закончив рисунок, Жюльен спустился с чердака. Перед глазами у него все еще стоял только что сделанный пастелью рисунок, и, глядя на бившую из колонки струю холодной воды или на тачку, которую толкал перед собой отец, он видел рядом распростертое тело.

Поужинав, он сразу же направился к себе в комнату.

– Ты что, устал? – спросила мать.

– Нет, верно, солнце напекло… Голова немного болит.

– И никогда-то ты шапки не наденешь!

– Пустяки.

– Дать таблетку?

– Нет, нет. Спокойной ночи.

Оставшись один, Жюльен отыскал две книги: «Цветы зла» и сборник Рембо. Он лег в постель и при свете карманного фонаря несколько раз прочел стихотворения «Веселый покойник» и «Спящий в ложбине».

Погасив фонарик, Жюльен долго – быть может, несколько часов – лежал не шевелясь. Сон не приходил. Хотя он внимательно прочел оба стихотворения, в сознание его проникли только отдельные слова. Слова, которые странно звучали в ушах. Он неустанно повторял их про себя, но постепенно в памяти сохранялось все меньше и меньше слов. А под конец, когда он уже готов был забыться сном, в голове у него звучали только две фразы:

 
Мертвец средь мертвецов…
Две раны красные зияют под ребром…