Текст книги "Сердца живых"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

15

В тот вечер Жюльен встретился с Сильвией на площади Альбенк. Солнце уже зашло, и заметно похолодало. Они попытались было укрыться позади павильона, где происходили праздничные представления, но северный ветер заставил их уйти.

– Уж лучше побродим, – сказала Сильвия.

Они медленно пошли по бульварам, то и дело останавливаясь в тени огромных платанов, чтобы поцеловаться.

– Я бы хотела жить с тобой в громадном лесу, – проговорила девушка. – И под каждым деревом мы бы целовались. Тебе бы все время пришлось меня целовать.

– Ну нет, один раз я, другой раз ты.

Они двинулись дальше.

– Ты не замерз, продежурив четыре часа на своей площадке?

– Нет, я был в сторожевой будке.

– Пролетал самолет, – сказала Сильвия. – Я услышала шум мотора и подумала о тебе.

– Ну, а я думал о самолете.

– Что ж это был за самолет?

Жульен, не задумываясь, ответил:

– «Хейнкель-три». Направление: северо-северо-восток, высота средняя.

– Нет, он летел высоко.

– А я написал в донесении: «высота средняя».

– Ты недостаточно серьезно относишься к своим обязанностям.

В ответ он поцеловал ее.

– Который тогда был час? – спросила Сильвия.

– Слишком много хочешь знать. Это военная тайна.

– На моих часах было три.

– Они у тебя идут, как хронометр.

– Папа ставит свои часы по лондонскому времени. Выверяет их каждый вечер, слушая передачу «Французы обращаются к французам». Он говорит, что совершает патриотический поступок. Думаю, после войны он потребует себе медаль только потому, что слушал лондонское радио.

– Ну, за это ведь можно в тюрьму угодить.

– Вот-вот, папа читал нам статью, где говорилось о таком судебном процессе: в Тулузе четырех человек приговорили к трем месяцам тюрьмы только за то, что они слушали передачи из Лондона. По-моему, папе хочется, чтобы мы им восхищались. Но ведь мы тоже слушаем передачу вместе с ним, и, если арестуют его, арестуют и меня с мамой.

Жюльен ничего не сказал. Их излюбленной забавой было шагать в ногу. Он делал такие большие шаги, что Сильвия за ним не поспевала. Тогда он обнимал ее за талию и, приподняв в воздух, ставил на землю. Девушка смеялась. Если рука Жюльена скользила слишком высоко вдоль ее тела, стараясь нащупать грудь, она хватала его руку, изо всех сил сжимала и говорила:

– Хотелось бы мне так стиснуть твою руку, чтоб ты застонал, но она у тебя, как из железа.

– И у тебя пальцы точно стальные.

– Знаешь, наши дети будут, верно, худые, как щепки. Эта мысль приводит меня в ужас.

– Да, придется побольше работать, чтобы их как следует кормить. Я стану писать картины. И покупать малышам пирожные.

– А я стану продавать твои полотна и сама съедать эти пирожные.

– Непременно напишу твой портрет.

– Ну, тогда мне его будет очень трудно продать, и наши дети останутся худышками.

– Очаровательная ты моя сумасбродка!

Нередко бывало, что весь вечер они смеялись, шутили. Будущее представлялось им лучезарным. И в тот вечер Жюльен чувствовал, что может вот так прошагать с Сильвией всю ночь до рассвета, не говоря ни слова и без конца прислушиваясь к ее и вправду чуть сумасбродным речам. Они были для него неким прибежищем. Когда они звучали, он испытывал радость от того, что Сильвия рядом, что он без памяти любит ее и сам ею любим. Такие речи опьяняли, заставляли больше ни о чем не думать. Низвергаясь веселым каскадом, они теснили печальные слова.

Когда Сильвия ненадолго умолкала, Жюльен мысленно повторял: «Три дня. Еще три дня. Всего три дня. Собственно говоря, даже два, потому что уехать мне придется утром». В такие минуты он изо всех сил прижимал девушку к груди.

– Мне больно, – жаловалась она.

– Еще не так будет.

– Все жители севера – дикари.

– А я вовсе и не с севера.

– Нет, с севера. Как этот ветер. Слышишь, как он буйствует?

Они помолчали. Северный ветер терзал кроны платанов высоко в небе над их головой, и под зеленым сводом что-то свистело, потрескивало в тревожной ночи.

– Слышишь? – спросила Сильвия. – Он тоже ведет себя как дикарь. Он из тех же краев, что ты.

Жюльен поцеловал ее.

– Хочешь помешать мне говорить?

– Да. Потому что ты, моя дорогая, с юга. А все жители юга – несносные болтуны.

Сильвия отвернулась. Ее длинные волосы волнами рассыпались по плечам, несколько легких прядей задели Жюльена по лицу. Он молча вдыхал их аромат. Потом крикнул:

– Да перестань дуться!

Но она заупрямилась. Тогда он взял обеими руками ее голову и осторожно повернул, чтобы заставить девушку взглянуть на него. На них падал свет качавшегося на ветру фонаря. Сильвия наклонила голову, уперлась лбом в нос Жюльена, прижала его мизинец к своим сжатым губам, желая дать ему этим понять, что говорить она не будет. Он попытался поцеловать ее, она не далась, и тогда он сказал:

– Смотри-ка, я думал, что встретил одну из милых и очаровательных южанок, а оказывается, наткнулся на немую уродину с холодного севера.

Тогда Сильвия сама поцеловала Жюльена и, нащупав его ладонь, вонзила в нее свои острые коготки.

16

На следующий день Жюльен дважды виделся с Сильвией – в полдень и вечером. Он пообещал себе непременно поговорить с ней, но так и не решился. Никогда еще девушка не казалась ему такой счастливой. Ее голос, взгляд, улыбка, даже то, как она опиралась на его руку или сжимала ее, – все выражало полноту чувств. И всякий раз, готовясь заговорить, Жюльен представлял себе, как омрачится ее прелестное лицо, как с него мгновенно сбежит выражение радости. И тогда мужество оставляло его. Решимость таяла, как снег под лучами солнца. В тот день, когда он впервые увидел слезы на глазах Сильвии, он ощутил какое-то глубокое и дотоле незнакомое ему чувство. Если он заговорит о своем отъезде, она расплачется. И на этот раз из-за него. По его вине. Нет, он не мог этого допустить.

В полдень он решил отложить разговор до вечера, а вечером сказал себе, что впереди еще целые сутки.

В последний день, когда Жюльен начал после обеда тайно готовить все необходимое для отъезда, ему вдруг пришло в голову, что лучше ничего не говорить Сильвии,

Перед тем как сесть в поезд, он опустит письмо, в котором и простится с нею. Он уже приготовил письмо родителям и после обеда долго сочинял послание к Сильвии. Они часто писали друг другу и обменивались письмами при встрече, чтобы таким способом общаться и между свиданиями. Но сейчас все было не так просто. Жюльен раз двадцать принимался писать и откладывал перо в сторону. Ему мешала мысль о том, что родители Сильвии, быть может, прочтут его письмо. Она постоянно говорила:

– Не пиши мне ни в коем случае. Если вдруг заболеешь или не сможешь уйти с поста, черкни записку и попроси своего приятеля-поэта передать ее мне в руки. Пусть встретит меня, когда я буду возвращаться домой, он может оказать тебе столь небольшую услугу.

Вот почему Жюльен в конце концов решил отдать письмо Ритеру. Но он не хотел говорить товарищу о своем отъезде. Он ничего не хотел говорить. Поэтому он написал ему записку, в которой просил передать письмо и книги Сильвии.

Порвав несколько исписанных листков, Жюльен с трудом заставил себя набросать письмо, которое ему самому показалось холодным и глупым. Он чувствовал себя опустошенным.

В тот вечер они встретились с Сильвией в городском парке. После обеда светило солнце, но с наступлением сумерек легкий туман поднялся с земли. Казалось, между темным садом и фонарями, горевшими перед входом в казарму Друо, повесили прозрачный занавес. Послышались звуки горна, Сильвия сказала:

– Можно подумать, что мы где-то далеко, гораздо дальше, чем обычно.

Она кашлянула раз, потом другой; Жюльен встревожился.

– Пустяки. Должно быть, я немного простудилась, – успокоила она его.

– Я знаю, это случилось в воскресенье вечером из-за мерзкого ветра, дувшего из моих краев.

– О нет. Ветер из твоих краев просто чудесный.

Девушка была чем-то озабочена и немного грустна.

– Не хочу я, чтоб ты болела, – сказал Жюльен.

– Я и сама не хочу. Ведь мама тогда запрет меня дома. И я не смогу видеться с тобой. Раньше, когда у меня появлялась хотя бы красная точечка в горле, мама запрещала мне выходить на улицу. И я была этому только рада. Я читала. Меня оставляли в покое. А теперь, если я заболею, все время буду думать о тебе. И стану плакать. И злиться.

– Дело не в том, что мы не сможем видеться, главное – что ты будешь больна. А я не хочу, чтоб ты болела, чтоб ты испытывала боль.

Жюльен нащупал в кармане письма, приготовленные в связи с отъездом; он не решился оставить их на посту наблюдения.

– Ну, знаешь, такая боль – чепуха, – прошептала Сильвия со вздохом.

В тот вечер было холодно, и она надела широкое пальто, в котором совсем тонула ее тоненькая фигурка.

– Самое главное – чтобы ты не причинял мне боли, – продолжала она почти шепотом, – чтобы мы никогда не заставляли друг друга страдать.

Жюльен только беспомощно повторял:

– Сильвия… Любовь моя… Милая моя девочка… Моя великая любовь.

– Знаешь, мне кажется, они не смогут разлучить меня с тобой, разве только убьют.

– Молчи, любовь моя, молчи.

Он был потрясен. И почти против воли сказал:

– Одна лишь война может нас разлучить.

– Но война идет где-то далеко, мой дорогой. А если она снова приблизится, если тебя захотят послать сражаться, я… я тебя не пущу. Или пойду вместе с тобой.

– Ты же понимаешь, что это невозможно.

Она попробовала пошутить:

– Да ведь у вас даже ружей нет. Армия, которая не воюет, – что может быть лучше? Тебя и ранить-то не могут, разве только ты сам обожжешься, разводя огонь, или оступишься, поднимаясь по лестнице на вашу площадку. А если ты поранишься, я сама стану тебя выхаживать.

– Ты у меня просто прелесть.

– Давай походим.

– Замерзла?

– Немножко, совсем капельку.

– Господи, ты заболеешь, и в этом буду виноват я!

– Если у меня начнется туберкулез, родители не смогут мне ни в чем отказать. И ни в чем не станут мне перечить.

– Не болтай глупости.

– А если я опасно заболею, ты на мне женишься?

– Как ты можешь сомневаться! Но только я не хочу, чтобы ты болела.

– А если бы тебе поставили такое условие?

– Дурацкое условие! – Жюльен поцеловал Сильвию. – Лучше уж я заболею вместо тебя, и ты станешь за мной ходить.

– Если бы твой долгогривый приятель услышал такие речи, он бы сказал, что ты романтик. У него волосы, как у Ламартина, но романтик-то не он, а ты.

– Что касается Ритера, то он умрет не от чахотки, а от цирроза печени. Ему ближе Рауль Поншон, чем Мюссе.

– Ненавижу этого Поншона, – сказала Сильвия. – Пишет одни только гадости. А ты его любишь?

– Я обожаю тебя. И это не позволяет мне никого больше любить… Нисколечко.

Они шли теперь маленькими улочками, обогнули казарму, поднялись до дороги в Порш и медленно пошли по ней. Внизу, у них под ногами, светилась белая дымка – окутанный туманом город.

– Сейчас здесь такой же туман, как в моих краях, – заметил Жюльен.

– Нет, нет, гораздо гуще. Я даже уверена, что сейчас над твоим родным краем светит солнце.

– Ты преувеличиваешь.

– Вовсе нет, там сейчас северное сияние.

– А теперь ты опять стала злюкой.

– Это потому, что я не хочу поддаваться грусти.

Наконец они дошли до улицы Вильнев. Остановились на том же углу, где всегда. Жюльен сказал, что завтра в полдень он заступает на дежурство и освободится только к вечеру. Ему хотелось, чтобы Сильвия успела получить его письмо, чтобы она не терзалась ненужным ожиданием. Прощаясь, девушка сказала:

– Итак, до завтрашнего вечера. Встретимся в городском парке, как сегодня.

Он не нашел в себе силы ответить. И только поцеловал Сильвию. А когда она уже уходила, сжал ее руку, потом расслабил пальцы, и тонкая девичья рука тихонько выскользнула из его ладони.

17

Из-за близости реки туман в центре города был гуще, чем на дороге в горы. Сильвия несколько раз оглядывалась и на прощание махала Жюльену рукой. Он также поднимал руку. По мере того как девушка удалялась, по мере того как туман смыкался за нею, он чувствовал, что его все сильнее пронизывает холодная ночная сырость.

Сильвия еще не дошла до дома, а ее уже окутала серая пелена, слегка расцвеченная отблесками фонарей. Однако Жюльен все еще стоял на том же месте не шевелясь. Он услышал, как стукнула решетчатая калитка.

Улица была пустынна. Ею безраздельно завладел туман, клубившийся над землей.

Жюльен медленно двинулся к посту наблюдения. Он с трудом поднимался по слабо освещенной дороге и чувствовал себя совершенно больным, разбитым, мускулы его одеревенели, он ощущал тяжесть в груди.

До сих пор он думал только об отъезде, о разлуке, о переходе через границу, об одиночестве. Теперь же им внезапно овладела мысль о смерти. Его собственной смерти. И он отчетливо представлял себя рядом с дядюшкой Пьером и мастером – рядом с этими двумя дорогими ему покойниками, которые уже и прежде нередко вставали перед его мысленным взором. Дядюшка Пьер был первым из близких ему людей, которых похитила смерть. Жюльену было четырнадцать лет, когда дядя скончался от сердечного приступа. Он и сейчас с удивительной ясностью вспоминал тот день. Цех в кондитерской, хозяин – папаша Петьо – сообщает ему о смерти дядюшки Пьера. Скорбный и сочувствующий взгляд мастера. Ведь мастер был тогда еще жив и полон сил. Дом дяди Пьера. Жюльен хорошо помнил свой приезд туда и овладевший им страх. Страх, мешавший ему войти в комнату, где лежал усопший. Он так и не взглянул в тот день на дядю Пьера, и все же перед ним неотступно вставала одна и та же картина: высокий человек лежит, вытянувшись в гробу. Он умер, но для Жюльена все еще оставался как бы живым. Таким же был для него и мастер Андре Вуазен, убитый во время попытки перейти демаркационную линию. А в тот вечер оба этих покойника больше, чем когда-либо, казались ему живыми. Не может ли так случиться, что они вдруг возьмут да и присоединятся к нему? Зашагают молча рядом? Теперь он был почти одного роста с ними. Какие они оба были молодцы – дядюшка Пьер и мастер! И вовсе они не умерли… Нет, пет, они, конечно, умерли; и это не они к нему присоединятся, а он к ним. Существует ли вправду мир, где мертвые живут? Встретит ли он там и других знакомых? Например, Гернезера? Гернезера, тренера-эльзасца, которому пришлось покинуть Лон и свободную зону из-за Жюльена. По вине Жюльена… Но нет, Гернезер не умер. Он, верно, перешел демаркационную линию. А потом он ведь во что бы то ни стало хотел возвратиться в родные края и бороться там против немцев. Каждый должен убить своего фрица – вот о чем он мечтал. Так и мыслил себе продолжение этой войны.

У Жюльена вырвался горестный смешок. Он ощутил во рту вкус желчи, и это заставило его вспомнить дорогу, что вела к берегам Лу: там, когда он узнал о смерти мастера, он ощутил тошноту.

Нет, Гернезер не умер. Пока еще нет. Он ждет своего часа и, быть может, когда-нибудь присоединится к Жюльену, подобно дядюшке Пьеру и Андре Вуазену. Надо оставить местечко и для него… А Бертье? Умрет ли он вместе с ним, Жюльеном? Человек уходит и умирает. Мастер погиб, переходя демаркационную линию, он хотел свидеться со своей женой, миниатюрной блондинкой: она оказалась в оккупированной зоне, и Андре не пожелал оставить ее во власти немцев. А сам, он, Жюльен, умрет потому, что захотел добраться до Лондона. Человек уходит и умирает, а другие остаются. Остаются с девушками, которых ты любил, и даже не всегда дожидаются твоей смерти, чтобы заменить тебя.

Сильвия останется здесь. И вокруг нее будет много молодых людей. Сумеет ли она хотя бы дождаться известия о смерти Жюльена? Да и узнает ли она об этом? А что, если в Кастр вернется ее жених? Из Лондона нельзя даже написать. Даже из Испании и то не приходят ни любовные письма, ни извещения о кончине. Тот, кто живет там, как бы умирает для живущих тут.

Жюльен внезапно останавливается. Теперь ему кажется, что он все понимает яснее. Его как бы озарил внутренний свет. Он вдруг постигает, что важна не сама смерть, важно отсутствие. И молчание. Пусть Гернезер жив, но здесь его нет, как нет здесь мастера Андре Вуазена и дядюшки Пьера. И его, Жюльена, так же не будет для Сильвии. Он уйдет из ее мира, она станет для него недосягаемой и безмолвной. А ну как она умрет? Умрет. Исчезнет.

Жюльен вновь останавливается. Его бросило в жар. Пот стекает по его лбу, он больше не чувствует промозглой сырости тумана. За изгородью видна неяркая полоса света – луч падает от фонаря или струится из незавешенного окна. Жюльен несколько мгновений смотрит на это пятно с расплывшимися краями, на пятно, белеющее в ночи, потом продолжает свой путь.

Сильвия умрет? Нет, это невозможно. Отчего она может умереть? Да от всего. От чего угодно. От туберкулеза. От несчастного случая! Нет, нет! Сильвия не может умереть. Она создана для жизни. Для радости. Для счастья. Для любви.

И опять горестный смешок помимо воли Жюльена вырывается из его груди.

Она будет любить. Если не его, Жюльена, то кого-нибудь другого. Того, кого ей прочат в мужья, а может, даже и не его, а третьего. Неужели ее взгляд окажет такое же магическое действие еще на кого-нибудь?

«Нет, Сильвия, нет!»

А что, если она поклянется ждать? Разве клятвы чего-нибудь стоят? Ритер любил повторять: «Клятвы как девицы-недотроги: их невинность все равно нарушают».

Какой холодный, промозглый туман! Он поднимается с поверхности Агу и ползет вверх по склону холма. Жюльен не видит тумана, но отчетливо ощущает его. Туман такой густой, что его, кажется, можно ощупать. Он забивается в рот и в ноздри. Наполняет все твое существо, точно предчувствие смерти, твоей смерти.

Чего он боится больше? Умереть или потерять Сильвию? Неужели он и вправду боится смерти? И вдруг в его ушах отчетливо раздается смех Ритера. Пьяный парижанин смеется прямо в лицо товарищам, которые говорят о Лондоне и мечтают попасть туда. Ритер кричит:

– Люди думают, будто они умирают за родину, а на самом деле умирают они за промышленников! Слышите, ребята? За промышленников вроде моего папаши! Это сказал Анатоль Франс. Читали Анатоля Франса? Черт побери! Хотел бы я знать, сколько людей погибло в войну четырнадцатого – восемнадцатого годов ради процветания фабрики Ритеров! И какую долю процента составляют они от миллионов погибших. Любопытная статистика! Но я не такой блаженный. Я не хочу, чтобы мне продырявили шкуру из-за ткацких станков. Даже если они принадлежат папаше Ритеру!

Жюльен никогда не относился всерьез к крикам Ритера. И смерти он не боится. Они говорили об этом с Бертье. Бертье тоже не страшится ее. Они вдвоем, не дрогнув, глянут ей прямо в лицо. И смело бросят ей вызов.

Жюльен стоит перед калиткой, ведущей на пост наблюдения. Железный ставень отброшен. В ночном мраке едва угадываются обсаженные самшитом аллеи, кусты кажутся грязно-серыми и клочковатыми. Наверху светится окошко второго этажа. Внизу видна расплывчатая вертикальная линия – там, должно быть, плохо прикрыта дверь. Жюльен резко поворачивается: на дороге слышны торопливые шаги. Секунду он колеблется, потом, не раздумывая, сворачивает в сторону поля и останавливается за кустами. Шаги приближаются, стихают, скрипит решетчатая калитка. Жюльену кажется, что он узнал походку Каранто. Под подошвами идущего скрипит гравий на аллее, дощатая дверь дома хлопает.

Тишина.

Жюльену жарко. Сердце его бешено колотится, хотя он сам не мог бы объяснить почему.

С минуту он еще стоит не шевелясь, потом медленно начинает спускаться по дороге, прислушиваясь к ночи. Достигнув середины склона, он сворачивает налево, идет по другой дороге, потом проходит одну улочку, вторую, третью и оказывается в конце улицы Вильнев. Останавливается и переводит дух. Туман еще больше сгустился, но порывы свежего ветра то тут, то там разрывают его пелену; Жюльен идет вдоль забора. И вот он наконец перед домом Сильвии.

Он замирает в двух шагах от решетки, стараясь унять громкое биение сердца. Прислушивается. Ночь полна неясных шорохов. Что это? Наконец Жюльен догадывается: капли воды падают с веточек бересклета на звонкое ложе из листьев.

А что, если он войдет? Представится родителям Сильвии и скажет: «Я уезжаю. Вероятно, я погибну, позвольте же мне в последний раз поцеловать Сильвию».

Теперь ему кажется, что он недостаточно нежно обнял ее на прощание. Завтра она вспомнит об этом. И без сомнения, подумает, что он не так уж сильно любит ее. А быть может, решит, что он и уехал-то потому, что не любит ее.

Сколько времени простоял так Жюльен не шевелясь? Теперь он ощущает холод. Туман пропитал его одежду, и она прилипла к телу. Он совсем закоченел.

Он тщетно силится разглядеть дом, но туман и заросли бересклета скрывают строение от его взгляда. Там теплая и светлая комната, а в ней Сильвия, наедине со своим счастьем.

Думает ли она о нем? Ну, конечно, думает. Думает и ждет завтрашнего дня.

Жюльен срывается с места. Проходит улицей Вильнев и возвращается в центр города. Здесь полное безлюдье. Некоторое время он идет, не отдавая себе отчета в том, что делает, потом пересекает Епископский парк и направляется к мосту Бье. На минуту останавливается в том самом месте, где стоял в тот день, когда впервые ожидал Сильвию.

Мимо никто не идет. Туман напоминает безмолвную реку, он словно течет под мостом, там, где обычно течет Агу. Жюльен доходит до середины моста. Останавливается и достает из кармана три письма – родителям, Ритеру и Сильвии. Медленно, почти автоматическими движениями разрывает письма на мелкие клочки и швыряет их туда, где плещутся невидимые волны.