Текст книги "Сердца живых"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

55

Когда капитан снова вошел в комнату, лицо у него было суровое и замкнутое. За ним следовал капрал.

– Полюбуйтесь на этого молодчика, – процедил сквозь зубы офицер, указывая на Жюльена. – Омерзительная личность. И не ради него, конечно, а только из уважения к армии придется позаботиться, чтобы у него был более пристойный вид. – Повернувшись к Жюльену, он рявкнул: – Как командир, я просто не могу допустить, чтобы ты, скотина, явился к начальнику гарнизона в такой рвани!.. В трибунале, надо думать, с тобой церемониться не станут, а уж я, будь уверен, тебя как следует отрекомендую, все что надо скажу!

Он сопроводил последнюю фразу злобным смешком. Сдвинув каблуки, опустив голову, Жюльен молча ждал. Ну и капитан! Силен! После короткой паузы офицер крикнул:

– Забирайте его и не тяните с этим делом!

Жюльен вышел в сопровождении капрала – парня среднего роста с костистым лицом и мрачным взглядом. Они проходили длинными коридорами, навстречу им попадались солдаты, с удивлением смотревшие на Жюльена. И всякий раз его конвоир шипел каким-то свистящим голосом:

– Глядите, вот он, дезертир!

В просторной казарме размещалась теперь только служба наблюдения. Жюльен и его конвоир поднялись на третий этаж, прошли через большое помещение, где были лишь нары, и оказались в довольно широком коридоре, вдоль стен которого тянулся длинный железный желоб с укрепленными над ним кранами. Капрал сунул Жюльену кусок мыла, чистую тряпку и механическую бритву в футляре.

– Какой-то болван согласился дать тебе свою бритву, – проворчал он. – Впрочем, он ее потом продезинфицирует. А по мне, ты мог бы околеть и в щетине. Не понимаю я капитана: чем отвратительнее ты будешь выглядеть, тем больше получишь.

Жюльен украдкой наблюдал за капралом. Тот продолжал поносить его, издевался над их неудачным побегом, потом злобно сказал:

– По справедливости, тебе бы следовало подохнуть, как этому змеенышу Каранто. Я видел его труп. Отвратительное зрелище. Впрочем, и тебя расстреляют. Дезертирство, попытка перейти на сторону врага с оружием и амуницией – этого не прощают.

Капрал все злобствовал, и Жюльен почти радовался этому. Когда капитан сказал ему: «Твоим конвоиром будет гнусный тип, второго такого в нашей части не сыщешь», Жюльен решил, что ему придется иметь дело с тупым служакой. И потому, чем больше распалялся капрал, тем легче становилось на душе у юноши. Он несколько раз поглядывал на подбородок и довольно длинный, тонкий нос своего стража. «Не убивай его, – сказал капитан, – но отделай как следует, чтобы следы остались. Пусть никто не заподозрит нас в том, будто все это подстроено». Бреясь, Жюльен следил за капралом, глядя в засиженное мухами зеркальце, висевшее над умывальником. Он повторял про себя: «Будьте спокойны, капитан, завтра нос у него станет как груша, а во рту будет несколькими зубами меньше».

– Поторапливайся, – проворчал конвоир. – Прихорашиваешься, как девка. Может, тебе еще одеколону дать?

Жюльен не удержался и съязвил:

– Было бы не плохо.

Капрал замахнулся:

– Вот дам тебе по уху…

Жюльен прикинулся испуганным. Он подумал: «Ударь, ну ударь, ты мне этим только услугу окажешь». Однако тот бросил:

– Неохота руки марать!

И опять заговорил о военном трибунале, о тюрьме, сказал, что добровольно попросится в карательный взвод, который будет расстреливать дезертира… Да, капитан не преувеличил: сволочь, законченная сволочь!

Когда Жюльен привел себя в порядок, они снова двинулись по безлюдным коридорам. По дороге он насчитал семь дверей и две лестничные клетки. Он знал, что ему надо будет спуститься по первой из них. Они вошли в помещение вещевого склада, и Жюльен заметил, что капрал оставил ключ в дверях. Вся комната была занята длинными рядами полок, доходивших до самого потолка и набитых обмундированием. Капрал швырнул Жюльену брюки, рубашку и куртку.

– Одевайся. Сейчас дам тебе ботинки. Какой номер носишь?

– Сорок четвертый.

Жюльен сбросил рваную одежду, запыленную и покрытую коркой грязи. Посмотрел на темную полосу, оставленную кровью Каранто, и сердце у него сжалось. Он надел синюю форму, натянул солдатские ботинки, которые ему кинул капрал, опустился на одно колено, чтобы зашнуровать их. Прямо перед его глазами были ступни и голени конвоира. Жюльен почувствовал знакомое волнение, которое он всегда испытывал перед состязаниями по боксу или поднятию штанги. Сейчас ставкой была его жизнь. Он знал это. И думал о Сильвии. Ударить. Изо всех сил, закрыв глаза. Зашнуровав ботинки, он медленно поднялся, чуть наклонившись при этом вперед.

– Готов? – спросил капрал.

Жюльен исподлобья наблюдал за ним.

– Малость жмут, – сказал он.

Капрал машинально наклонил голову и посмотрел на ноги Жюльена. Его бритый подбородок открылся. Он осклабился:

– Потерпишь. Еще не то…

Договорить он не успел. Преодолевая отвращение, Жюльен ударил его по затылку. Капрал рухнул на колени, Жюльен схватил его за шиворот, приподнял и проворчал сквозь зубы:

– Это тебе за Каранто… За карательный взвод… За… За…

Ослепленный яростью, он сопровождал каждую фразу ударом кулака. Когда Жюльен выпустил воротник куртки, все лицо у капрала было в крови. Он скрючился, как сломанный паяц, и ничком повалился на пол. Жюльен вздохнул всей грудью, чтобы немного прийти в себя. Вытер руки рубашкой, которую снял с полки, потом засунул ее в рот капралу вместо кляпа. Стянул его запястья и лодыжки ремнями и для верности привязал за ноги к стойке одной из полок. Вспомнил слова капитана: «Тебе надо выиграть по меньшей мере два часа. Я надену мундир не раньше полудня, смотри, чтобы этот мерзавец не поднял тревогу слишком скоро». Ноги «мерзавца» болтались теперь в метре от пола, а он отнюдь не был атлетом.

Возясь с капралом, Жюльен мало-помалу обрел спокойствие. Правда, руки у него еще немного дрожали. Все же он без труда нацепил на левый рукав повязку с буквами «ПГП». Уже направляясь к дверям, он вспомнил о головном уборе. «Если попадешься на глаза немецким офицерам, отдавай им честь, – сказал капитан. – Это малоприятно, но никто не запрещает тебе повторять про себя: «Сволочь!». Жюльен запер дверь и опустил ключ в карман. Теперь главное было идти спокойно, неторопливо, ни в коем случае не бежать.

Во дворе он встретился с двумя солдатами в брезентовых комбинезонах, они несли мусорный ящик. Солдаты взглянули на него.

– Привет, ребята, – бросил на ходу Жюльен.

– Привет.

Он не спеша покинул двор казармы, дружески помахав рукой солдату в такой же синей, как у него, форме, который без оружия стоял на часах у сторожевой будки. Жюльен протянул ему командировочное предписание, но тот только небрежно взглянул на бумагу.

Капитан очень тщательно подготовил побег. Его личный шофер, находившийся в тот день в отпуске, ожидал Жюльена на маленькой улочке, неподалеку от казармы, сидя за рулем автомобиля, взятого на несколько часов у приятеля. Шофер был в штатском, он посоветовал Жюльену снять берет, отстегнуть нарукавную повязку и сунуть ее в карман, а куртку сбросить и вывернуть наизнанку, подкладкой кверху.

– Синюю рубашку вправе надеть любой, – сказал он. – Нас может остановить только патруль, который ловит спекулянтов с черного рынка, но лежащая на сиденье куртка никого не заинтересует.

Шофер был из Парижа; весельчак и говорун, он все время повторял:

– Наш капитан – мировой старик. Таких поискать надо. Тебе чертовски повезло. Даже сам не понимаешь как.

Всю дорогу он не закрывал рта, и Жюльен радовался тому, что может ограничиваться только односложными восклицаниями «да» и «нет». Он думал о Сильвии. Только о ней. Но к лихорадочному ожиданию встречи примешивалась тревога, от которой перехватывало горло.

Доехали они быстро и без всяких происшествий. Выполняя распоряжение капитана, шофер высадил Жюльена у дороги, ведущей в Фурш. Была половина двенадцатого. Жюльен проводил взглядом машину и начал медленно подниматься в гору; и тут же перед его мысленным взором возник Каранто, который шел с ним рядом по этой дороге в день их приезда на пост наблюдения, шел, сгибаясь под тяжестью ранца и вещевого мешка.

56

Жизнь на посту наблюдения совсем не переменилась. Смерть Каранто омрачила радость встречи с Жюльеном, однако он нередко замечал, что товарищи поглядывают на него с некоторой завистью. А Лорансен даже упрекнул Дюбуа за то, что они не взяли его с собой.

– Ты ничего не потерял, – сказал Жюльен.

Но Лорансен бросил взгляд на Черную гору и прошептал:

– И все-таки вы хоть что-то сделали!

– В один прекрасный день мы все туда уйдем, – проговорил Жюльен, – уйдем для серьезного дела. Только всему свое время.

И Жюльен почти слово в слово повторил товарищу доводы капитана, объяснил, что горячиться нельзя. Нельзя бросаться очертя голову вперед, надо прикинуться покорным, но готовиться к отпору.

Он опять спал в своей постели, читал свои любимые книги, случалось, даже подходил к телефону. В кармане у него все время лежал ключ от теплицы, откуда был выход в соседний двор. Кроме того, солдаты приладили колокольчик, который звонил всякий раз, когда открывалась железная калитка, выходившая в сад. И в случае нежелательного визита Жюльен мог скрыться, пройдя через соседнюю усадьбу: садовником там был славный старик, которому солдаты часто давали табак в обмен на свежие овощи. Сначала Верпийа категорически запретил Жюльену общаться с внешним миром, но юноша не в силах был жить, не видя Сильвию. Одна мысль об этом приводила его в отчаяние. Ритер это хорошо понимал и объяснил сержанту, что Жюльен может заболеть.

– Тогда пусть она приходит сама, – сказал Верпийа, – Жюльен будет с ней видеться, не спускаясь в город. Сад достаточно велик. Наконец, можно и в поле погулять, если держаться в стороне от жилья.

Ритер вызвался предупредить Сильвию, и она в тот же вечер пришла на пост.

Влюбленные бросились друг к другу в объятия и долго плакали, не в силах произнести ни слова. Отныне для Жюльена больше ничего не существовало, кроме Сильвии. Она была здесь, рядом, она его не забыла, не перестала любить. Они стояли посреди дороги, в нескольких сотнях метров от поста наблюдения. Все его товарищи, стараясь не шуметь, ушли в дом. Один только Ритер сидел на пригорке, перед калиткой, готовый предупредить Жюльена в случае опасности. Но опасности больше не было, Жюльен теперь понял, что для него существовала только одна настоящая опасность – потерять Сильвию, а Сильвия была тут, возле него. Снизу, оттуда, где раскинулся город, медленно ползли сумерки, и, подняв лицо, которым он уткнулся в волосы Сильвии, Жюльен различил сквозь застилавшие его взгляд слезы счастья темную громаду Черной горы, высившуюся на горизонте.

Здесь была вновь обретенная им Сильвия, там – старый дровосек, одиноко живший в своей хижине, и холодный, зловещий лес, в каждом уголке которого таилась смерть. Смерть, настигшая Каранто в ту самую минуту, когда он, Жюльен, пытался унести его, спасти от врагов, смерть, которая гналась за ним по пятам днем и ночью, когда он убегал от опасности, точно обезумевшее от страха животное…

Он бежал в испуге, шарахаясь пустоты, шарахаясь деревьев, шарахаясь их теней. Бежал, пугаясь шума собственной крови, стучавшей в висках. От страха его мутило, он едва владел своим телом, готов был упасть без сил на обочину дороги. Чего только он не пережил! Унизительный страх, тюрьму, отвратительную сцену с капралом, рухнувшим на пол с разбитой физиономией, вернее, мерзкой рожей, по которой он, Жюльен, с такой силой бил кулаком, что у него до сих пор болели костяшки пальцев. Но все это осталось позади. Теперь с ним была Сильвия, вновь обретенная Сильвия. Имеет ли он право на такое счастье? Не прочтет ли она когда-нибудь по его лицу, что он поддался страху? Страху за себя, за свою шкуру, за свое счастье, за нее, Сильвию, которую он так боялся потерять? Но главное – страху за собственную жизнь, которой грозила смертельная опасность. Перед глазами Жюльена неотступно стоял Каранто: струйка крови, вытекавшая изо рта Франсиса, внезапно потухший взор, руки, выпустившие рукав товарища, за который бедняга судорожно цеплялся. Разве можно любить, обнимать девушку после того, как ты прикоснулся к смерти? А ведь он, Жюльен, прикоснулся к смерти, закрывая глаза Каранто. Уже и раньше умирали близкие ему люди – дядя Пьер, Андре Вуазен, но к ним он не прикасался. Каранто был для него первым настоящим покойником: Франсис умирал рядом, умирал, цепляясь за него, и словно молил уделить ему хотя бы малую толику жизненных сил. Все ли он сделал, чтобы спасти друга? Чтобы сохранить ему жизнь?

Каранто, должно быть, тоже видел, как приближается смерть, ощущал ее дыхание, из последних сил старался убежать от нее. Он тоже хотел сохранить жизнь и вновь обрести свое счастье, счастье, носившее имя Жоржетта – ее он вспоминал перед смертью. Знает ли что-нибудь Жоржетта? Сообщили ли ей, что Франсис умер? Погиб зря… Можно сказать, по собственной вине… По глупости… Но разве все те, кто умирает на войне, не погибают зря?

Когда Жюльен заговорил об этом с Ритером, тот сказал: «Бессмысленна, глупа, абсурдна не только гибель Каранто, а война вообще. Вся война в целом. Каранто, подобно другим жертвам войны, погиб по вине промышленников, правителей, честолюбивых безумцев… Так что, как видишь, нельзя сказать, что он погиб зря. В тело каждого убитого солдата вонзился осколок металла, который принес барыш фабриканту пушек; вместе с каждым трупом в землю зарывают форменную одежду, и это позволяет папаше Ритеру пустить в ход еще один ткацкий станок. Вот в чем суть войны». Солдаты на посту наблюдения часто поносили Гитлера, но, заслышав это имя, Ритер каждый раз упоминал и Круппа. «Если бы не промышленники, – говорил он, – то даже Гитлер не мог бы начать войну. Уж вы мне поверьте: для промышленников и для политиканов война все равно, что кувшин вина для пьяницы. Громадный кувшин. Целая бочка!» Свои рассуждения Ритер неизменно заканчивал этой метафорой и разражался недобрым смехом, после чего осушал кружку вина.

Теперь у Жюльена снова была Сильвия. Дни проходили за днями, он все меньше боялся, что вдруг нагрянут молодчики из так называемой подвижной республиканской охраны или немцы, и война опять куда-то отодвинулась. Воспоминание об умерших все еще жило в нем, но становилось менее мучительным. Теперь он постоянно видел улыбку Сильвии. Видел, как она радуется, как жаждет счастья. Ее приводило в веселое настроение даже то, что им все время приходилось прятаться.

– Я хочу, чтобы ты всегда ходил с длинными волосами, – однажды сказала она, – тебе что к лицу. Когда-нибудь отпустишь себе такую шевелюру, как у твоего друга поэта.

Время шло, и влюбленным начало казаться, что с ними ничего дурного больше не произойдет. Жюльен стал опять спускаться в город, и они вновь совершали прогулки в парк Бригибуль.

В казармах Кастра располагались немцы, молодые люди встречали их в городе, а однажды Жюльен и Ритер даже разговорились в книжной лавке на улице Генриха Четвертого с каким-то студентом философского факультета из Гамбурга. Это был флегматичный хилый юноша в очках с необычайно толстыми стеклами. Он отлично знал французскую литературу. Войны они не касались, но, оставшись вдвоем с Жюльеном, Ритер сказал:

– Этому парню хочется воевать не больше, чем мне.

Папаша Корню по-прежнему торговал всякой всячиной. Он раздобыл для Жюльена удостоверение личности на имя Марселя Дюбуа, сказав, что во Франции людей с такой фамилией множество, так что менять ее ни к чему. Он только прибавил Жюльену три года и сделал его уроженцем Марокко. Корню убеждал юношу: «Запомни раз и навсегда: меньше всего ты рискуешь, оставаясь в городе, в гуще толпы. В Тулузе или в Лионе ты будешь в большей безопасности, чем в самом дремучем лесу». От денег делец отказался, присовокупив: «Не беспокойся, есть люди со средствами, они и за тебя заплатят». Верный себе Ритер вместо благодарности язвительно заметил: «Таким способом вы сколотите себе состояние, а после войны еще потребуете орден». Папаша Корню лишь улыбнулся. Он принадлежал к числу тех людей, которые благодушно относятся ко всему, если только это не вредит их делам.

Так – медлительно и неторопливо – тянулось лето. Иногда Жюльен вспоминал о родителях; он даже воспользовался тем, что Тиссеран поехал в отпуск, и попросил товарища бросить в Тулоне коротенькое письмецо от него; в нем он сообщал: «Все идет хорошо». И в самом деле, все шло хорошо, он по-прежнему жил вдали от событий. Несколько раз Жюльен заговаривал о том, что ему пора уходить с поста наблюдения, что он не может позволить себе и дальше объедать товарищей, но они дружно отвечали: «Ты занимаешься стряпней и вкусно готовишь. Так что оставайся с нами…»

Солдаты, как и раньше, слушали Би-би-си и читали газеты. Обсуждали поражения, которые терпели немцы. Но непосредственно с войной они не сталкивались, о ней напоминали только полеты немецких самолетов да смутные слухи о том, что в горах создаются отряды Сопротивления. Однако никто не знал, идет ли речь о Лаконском плоскогорье, о Норском лесе или о Черной горе. Когда Жюльен говорил об этом с Сильвией, она изо всех сил прижималась к нему и больно впивалась когтями в его руки.

57

В начале сентября Сильвию пригласила к себе на субботу и воскресенье подруга, которая жила с родителями в Арфоне, небольшом селении по дороге в Лампи. Эти два дня показались Жюльену бесконечными. Теперь уже он с тревогой поглядывал в сторону горы. Летом они с Сильвией часто смотрели на эту каменную громаду, менявшуюся в различное время дня, и ни разу она не казалась им угрожающей. А теперь, когда Сильвия была там, Жюльен видел гору совсем иной. Даже в лучах яркого солнца она представлялась ему глыбой мрака, чудовищем, которое припало к земле и давит на нее всей своей тяжестью.

Потом Сильвия приехала и сказала, что на горе все спокойно, все как обычно. Она видела там лишь крестьян, занятых сбором урожая. К некоторым из них заходили парни, укрывавшиеся от обязательной трудовой повинности, они прятались в лесах, но их было немного и держались они в стороне от деревень и дорог. Впрочем, Сильвия привезла другую новость, гораздо более важную для них обоих, и новость эта заставила Жюльена позабыть обо всех угрозах и опасениях, даже о самой войне. Сильвия заручилась согласием подруги: та обещала помочь ей вырваться из-под опеки родителей на целых два дня. И девушка предложила Жюльену поехать в Лампи; там, по ее словам, нетрудно отыскать укромное местечко, где они будут совсем одни.

Когда Дюбуа рассказал об этом плане своим товарищам, Верпийа объявил, что он рехнулся. Но все уже давно убедились, что если дело касается Сильвии, то бесполезно взывать к рассудку Жюльена. Кроме того, он жил на посту наблюдения, но теперь не подчинялся сержанту.

Сам Жюльен испытывал некоторую тревогу при мысли, что он вновь очутился на Черной горе. Правда, Лампи – далеко от того места, где умер Каранто. К тому же, живя в хижине дровосека, он так часто думал о Сильвии, что теперь ему казалось, будто он еще больше сблизится с девушкой, если побывает с ней вместе в тех местах. Раз Сильвия будет рядом, с ним ничего дурного приключиться не может. А она будет там рядом с ним, будет принадлежать только ему, и путешествие это окажется еще более приятным, чем их поездка в Альби.

В сарае на посту наблюдения Жюльен отыскал старый брезент; он нарубил веток орешника и смастерил что-то вроде палатки. Все время, пока он этим занимался, ему приходилось отгонять от себя воспоминания о Каранто. Перед взором Жюльена неотступно стояли страдающие глаза Франсиса. В ушах звучал его сухой кашель и бульканье крови. Когда они в последнюю ночь расставляли палатку, Каранто еще нашел в себе силы пошутить: «Не знаю, как ты, а я, верно, до конца дней своих буду испытывать отвращение к туризму».

Жюльен взял на два дня велосипед у садовника, которого он часто снабжал табаком, и в субботу утром молодые люди отправились в горы. Присутствие Сильвии радовало Жюльена; ему казалось, что все вокруг улыбается.

День еще только занимался. Они ни разу не были вдвоем за городом в такую раннюю пору. Оба катили рядом по пустынной дороге, и головы у них сладко кружились. Мир принадлежал им. Им принадлежало все. Жизнь словно распахивала перед ними будущее, столь же безоблачное, как раскинувшееся в вышине небо, которое с каждой минутой светлело.

На место они приехали только к вечеру, потому что то и дело останавливались по пути и целовались.

Разбили палатку. Сильвия пришла в восторг.

– Мой милый, да ты просто гений! Знаешь, ты способен дать сто очков вперед самому Леонардо да Винчи. Не думаю, что он мог творить такие чудеса с помощью колышков и веревок.

– Когда мы поженимся, ты еще увидишь, что я смастерю всю мебель в доме из ветвей орешника и веревок.

Жюльен шутил, стараясь прогнать воспоминание о Каранто.

Сильвия на четвереньках проскользнула в палатку.

– А мне ничего и не надо. Эта вилла меня вполне устраивает.

У них были с собою только два толстых солдатских одеяла, тяжелых и грубых.

– Одно расстелем на земле, а другим укроемся, – сказала она.

– Тебе будет жестко.

– Ничуть. Такое прелестное ощущение! Мне кажется, будто я гренадер великой армии.

– Замолчи, терпеть не могу этого убийцу Бонапарта.

– Но я из тех гренадеров, которые его тоже терпеть не могут.

– Не нужны мне никакие гренадеры.

Они все время смеялись и обменивались поцелуями.

Влюбленные пообедали прямо на траве, перед палаткой. У подножия горы и под деревьями поверхность озера уже потемнела, но посредине и вдоль ближнего берега оно было светлее неба. Погода стояла безветренная, и по воде расходились чуть заметные круги. На фоне синевато-зеленых елей вспыхивали ржавые пятна лиственных деревьев.

– Мы тут совсем одни, – сказала Сильвия. – Совсем одни, мой дорогой, а вокруг на десятки километров только лес и озеро, поля и луга.

– Тебе не страшно?

– Ведь я же с тобой. Здесь еще чудеснее, чем в нашей комнатке в Альби.

– Завтра утром ты иначе заговоришь. У тебя все тело болеть будет.

– А вот и не будет, трава тут густая-густая. Здесь все наше – и озеро, и лес, и небеса.

Было что-то таинственное в вечерней тишине, в мирном покое деревьев и воды. Жюльен это ясно ощущал. Он не решался заговорить. Он испытывал не то чтобы страх, но какую-то смутную тревогу, тревогу непонятную, истинная причина которой ускользала от него.

Они немного погуляли по берегу озера, а когда стало темнеть, вернулись в палатку. От воды медленно поднималась прохлада. Жюльен опустил брезентовое полотнище и привязал его к ореховым колышкам.

– Вот мы и дома, – сказала Сильвия.

– Только здесь щели повсюду, и в них могут дикие звери забраться…

– Заберутся и унесут меня далеко-далеко в лесную чащу.

– Знаешь, не часто встретишь девочку, которая согласилась бы…

Сильвия прервала его:

– А я уже давно не девочка. К тому же мне известно, что я перл творения, и ты, дорогой, можешь мне об этом не напоминать. Не повторяю же я тебе каждые пять минут, что ты у меня гениальнее гениального Леонардо.

Они запихали свою одежду в два вещевых мешка, которые должны были служить им подушками.

– Тебе будет холодно, – твердил Жюльен. – Никогда не прощу себе, что привез тебя сюда.

– Ну, если хочешь, пойдем в другое место.

– Ты все превращаешь в шутку, а ведь я, поверь, и в самом деле тревожусь. Боюсь, что тебе будет холодно.

– А я только на это и надеюсь, тогда тебе придется меня согревать.

В полумраке Жюльен угадывал очертания ее гибкого тела. Когда они ехали сюда, было жарко, Сильвия подняла волосы наверх и повязала голову платком. Теперь она сняла его. Волосы ее свободно рассыпались по плечам, и вскоре палатка наполнилась их благоуханием. Жюльен привлек девушку к себе и уткнулся лицом в ее шею. Он долго вдыхал аромат ее кожи, а когда поднял голову, то вдруг почувствовал, что мучившая его тревога рассеялась. Ему было хорошо тут, вдвоем с Сильвией. Места, где они столько выстрадали с Каранто, находились совсем не здесь, а где-то далеко. Эта гора не грозила гибелью. Да, Каранто умер далеко отсюда, умер от болезни, которую, без сомнения, носил в себе много лет. Здесь их окутывала теплая ночь, а небо было усеяно звездами, похожими на те, что вспыхивали в глазах Сильвии.

Их окутывала ночь, но эта ночь была создана для любви, и любовь не оставляла места смерти. Пылающее тело Сильвии трепетало от желания. И тот же любовный пламень сжигал Жюльена.

Их окутывала ночь. И полоски света, проникавшие в щели по углам палатки, казались такими же серовато-зелеными, как воды озера, отражавшие последние блики вечерней зари.