Текст книги "Сердца живых"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Часть вторая

18

В ту зиму было очень много ясных дней. Хотя деревья стояли совсем голые, городские парки не казались унылыми; в высоком, словно литом небе часто светило солнце. Сильвия и Жюльен уходили по тропинкам в поля, и шаги их гулко отдавались на мерзлой земле. На лугах искрился иней.

Если в воскресенье шел дождь, молодые люди отправлялись в маленький музей Бригибуль. Там они усаживались и часами молча созерцали огромные полотна. Влюбленные сидели рядышком, не произнося ни слова, и Жюльен порою ощущал биение жилки на виске Сильвии.

Жизнь на посту наблюдения текла спокойно, время от времени привычный распорядок нарушался только приездом военного инспектора, о котором сержанта накануне предупреждали по телефону. Солдаты разыгрывали удивление, но всюду царил образцовый порядок, и часовой в любую погоду оказывался на посту. Ритер по-прежнему делил свое время между книжной лавкой и кафе, но с каждым днем все дольше просиживал в кафе. Жюльен часто ходил вместе с ним в книжную лавку. Он покупал там сборники стихов и дарил их Сильвии. В ясные теплые дни они читали их вслух где-нибудь на лугу, укрывшись от ветра за живой изгородью.

Сильвия постоянно носила в своей сумочке тонкий серебряный браслет; встречаясь с Жюльеном, она всякий раз доставала его и надевала на руку. Браслет был подарен Жюльеном, который попросил выгравировать на металле следующие слова: «Сильвии. Вторник, 9 декабря 1941 года». Когда девушка спросила, почему он выбрал именно эту дату, Жюльен почувствовал, как краска заливает его лицо.

– В тот день я заказал браслет, – пробормотал он.

– Но почему ты не поставил на нем дату нашей встречи?

– Не знаю… И вправду как-то нелепо получилось. Боясь, что она огорчила его, девушка поспешно сказала:

– Впрочем, ты прав. В память о нашей первой встрече у меня уже есть от тебя книга. А потом ведь каждый день отмечен для нас любовью. Но знаешь, ты у меня сумасшедший, просто сумасшедший.

И теперь, когда взгляд Жюльена падал на браслет, когда его пальцы касались холодного металла, он неизменно вспоминал о той ночи, о тумане. О том, как он возвратился на пост наблюдения. Он решил тогда не входить в просторную комнату, где его товарищи сидели возле радиоприемника. Поднялся на второй этаж и, напрягая слух, старался уловить позывные Лондона. Вспоминая обо всем этом, Жюльен говорил себе, что в ту промозглую декабрьскую ночь он чуть было не потерял Сильвию. И тогда он порывисто прижимал девушку к себе, закрывая при этом глаза.

В ту зиму на далеких полях сражений, особенно на севере, который так пугал Сильвию, нашли себе смерть тысячи и тысячи людей. Из Лондона и Виши поступали противоречивые сведения. В январе заговорили о высадке японского десанта на островах Малайского архипелага. Об атаках советских войск под Москвой. Бои шли также и в Крыму. В феврале газеты сообщили, что стоявшая в Бресте немецкая эскадра снялась с якоря. Этому придавали большое значение. Два линкора и крейсер «Принц Евгений» проникли в пролив Па-де-Кале, а затем достигли базы на острове Гельголанд. Виши изображало этот рейд как одно из наиболее важных событий войны на море. О походе немецких военных кораблей вообще много говорили.

Однажды Каранто получил письмо из Пор-Вандра. Товарищи сообщали ему об исчезновении Бертье. В письме не указывалась дата отъезда, но говорилось, что Бертье объявлен дезертиром.

– Что бы ему и нас научить, как это делается, – заметил Лорансен.

– Все это не так просто, как ты думаешь! – воскликнул Тиссеран.

Лорансен покачал головой и прибавил:

– Послушай, Дюбуа, а все же он молодец, твой приятель!

– Конечно… Бертье молодец… В самом деле молодец, – пробормотал Жюльен.

Сказав это, он резко повернулся и вышел из комнаты. Захлопывая дверь, он услышал, как Каранто объяснял товарищу:

– Бертье был его дружок, и, возможно, он ему… В конце зимы заговорили о людях, которые начали оказывать сопротивление немцам в оккупированной зоне. Утром третьего марта Каранто, ходивший на почту за корреспонденцией, возвратился с газетой; он расстелил ее на большом столе и стал читать вслух:

– Виновники более чем сотни покушений, совершенных в оккупированной зоне, наконец задержаны. Французская полиция напала на след террористической организации. Слышите – французская полиция!

– Вот сволочи! – взорвался Тиссеран.

Палец Каранто, которым тот водил по строчкам, вдруг замер.

– Слушайте, – сказал он. – Покушения, направленные против военнослужащих оккупационной армии, угрожали национальному единству и вызвали необходимость репрессий, жертвами которых стали и ни в чем не повинные гражданские лица.

– Туго, должно быть, приходится нашим на севере, – печально проговорил Лорансен. – А я уже четыре месяца ничего не получаю из дому.

Товарищи стали наперебой успокаивать его. Немного погодя Каранто снова прочел вслух:

– Французская полиция выполнила свой долг, невзирая на опасность; несколько полицейских убито во время столкновений.

– Ну, их, конечно, наградят, – заметил сержант.

– Слушайте дальше, – продолжал Каранто. – В конечном счете полиции удалось раскрыть весьма разветвленную организацию. Установлено, что достойные сожаления террористические акты, совершенные за последние месяцы, не были изолированными действиями отдельных лиц, но методически готовились и осуществлялись. Руку преступных элементов направляла тайная коммунистическая организация.

Солдаты переглянулись.

– Значит, в оккупированной зоне существует серьезная организация.

– Она, без сомнения, существует и в наших местах.

– Да, – протянул Лорансен. – Но во главе ее стоят коммунисты.

– Ну и что ж! Это тебя отпугивает?

– Тише, тише, прошу вас! – крикнул сержант.

Спорщики умолкли.

– Возглавляют организацию коммунисты или нет, но она существует, – заявил Каранто. – И это очень утешительно.

Жюльен подумал о Гернезере. В газете не сообщали имен задержанных. Не указывалось даже, где именно произведены аресты. Но одно было бесспорно: как и предполагал Гернезер, в оккупированной зоне нашлись люди, которые объединились для того, чтобы убивать врагов.

Начиная с весны, трудности с продовольствием усилились. Каждую неделю два солдата с поста наблюдения отправлялись в деревню. Они уезжали местным поездом, шедшим в Брассак, и проводили весь день у крестьян. Там они ели сколько могли, что очень забавляло владельцев ферм. Иногда солдаты помогали крестьянам в полевых работах, и случалось, что они ночевали на крытом гумне. Когда наступала очередь Жюльена, ему казалось, что он навсегда покидает Кастр и Сильвию; в такие минуты он ясно понимал, что уже никогда не сможет жить вдали от нее. Наконец подошел и его черед ехать в отпуск. Он подумал о матери, которая присылала посылки, письма и все удивлялась, почему он так долго не едет. Жюльен придумывал множество объяснений, а сам между тем откладывал срок отпуска, уступая свою очередь товарищам. Один только Ритер, казалось, понимал его. Впрочем, Жюльену было не до других. Его мир ограничивался Сильвией. Он не видел ничего, кроме ее темных глаз, и все время боялся заметить в них тень грусти.

В начале марта британские самолеты совершили крупный воздушный налет на Париж. Газеты сообщили об этой новости на первых страницах под огромными заголовками. Отмечалось, что пятьсот человек убито и тысяча двести ранено. Когда в тот вечер Сильвия пришла в городской парк, Жюльен сразу же заметил, что ее всегда сияющие глаза померкли. Она, должно быть, почувствовала, что от него не укрылось ее смятение. Оба уже понимали, что не могут ничего утаить друг от друга.

– Читал газету? – спросила она.

– Читал.

Он немного помолчал, потом спросил дрогнувшим голосом:

– Ты боишься, Сильвия? Боишься за него?

Она посмотрела ему прямо в лицо и ответила:

– Нет, Жюльен. Нет, дорогой, клянусь тебе!

Девушка умолкла. В глазах у нее блеснули слезы. Она стиснула обеими руками руку Жюльена и глухим, прерывающимся голосом продолжала:

– Но и другого я не хочу. Понимаешь, не хочу. Нет, не хочу. Это было бы слишком жестоко. Я бы не в силах была тогда на тебя смотреть, мой милый, мой любимый. И я не хочу, чтобы ты даже в глубине души помышлял об этом. Только не ты. Нет, только не ты!

– Клянусь тебе, любимая, у меня этого и в мыслях нет.

Жюльен не лгал.

Сильвия как будто успокоилась. Он поцеловал ее в щеку, осушив губами слезу. Уже более ровным голосом она сказала:

– Если б мы мечтали о такой развязке и она бы произошла, я уверена, это принесло бы нам несчастье. И если б ты мог подумать, что я способна на такую низость, это бы означало, что ты совсем не любишь меня.

– Но я тебя люблю. И хорошо знаю, что у тебя в мыслях, что творится в твоей душе.

Воздушные налеты на Париж продолжались. Но влюбленные больше о них не говорили. Правда, оба и без того знали, что все время думают об одном и том же. Через несколько дней Сильвия сказала Жюльену:

– Мы получили известие из Парижа. Бомбардировка и в самом деле была ужасной.

Это означало: «Он жив. Мы по-прежнему не свободны. Но зато мы не накликали беды на нашу любовь».

В конце мая Жюльену все-таки пришлось воспользоваться отпуском. Сильвия проводила его на вокзал. Оба молчали. Налетавший ветерок дышал весною и радостью, но у девушки были красные глаза. Расставаясь с Жюльеном, она сдержала слезы и шепнула:

– Тебе надо ехать. Любовь сделала нас страшными эгоистами. Должна же и твоя мама хоть немного побыть с тобой…

19

Поездка из Кастра в Лон-ле-Сонье была долгой и утомительной. Жюльену пришлось четыре раза пересаживаться с поезда на поезд, и всюду вагоны были набиты битком. Парни из трудовых отрядов в зеленой форменной одежде, солдаты и какие-то люди в штатском лежали вповалку прямо на полу, в проходе, и спали, завернувшись кто в пальто, кто в шинель. В поезде особенно ощущалось дыхание войны. Нормальный ход жизни был нарушен, и лица людей казались безрадостными. При взгляде на них Жюльен понял, что уже несколько месяцев он жил как бы в совсем ином мире. Жизнь на посту наблюдения текла почти без забот, и рядом с ним была Сильвия. Она заставляла Жюльена забывать обо всем, кроме их любви.

В Лион он прибыл вскоре после полуночи; здесь ему предстояло пять часов дожидаться пересадки. До сих пор Жюльен мысленно все еще был с Сильвией. В коридор вагона набилось столько людей, что ему пришлось всю дорогу стоять; он смотрел в окно на проплывавшие мимо пейзажи, на освещенные города и на возникавшие в ночи вокзалы. И мысленно беседовал обо всем этом с Сильвией, словно она была рядом. На вокзале Лион-Перраш Жюльен вздумал было зайти в зал ожидания, но из открытой двери на него пахнуло таким спертым воздухом, что он невольно попятился. Люди, сидевшие и лежавшие на деревянных скамьях, на чемоданах и даже прямо на каменном полу, были, казалось, разбиты, так как спали в неловких позах; их измученные лица выражали крайнее утомление. Жюльен зашагал вдоль перрона. Там также много пассажиров ожидало поезда. Все будто замерло. Вокзал был как бы во власти тягостной тревоги. И его дыхание походило на глубокий хрип, сотканный из множества глухих и каких-то нечеловеческих звуков.

Жюльен вышел в город. Вокзальная площадь была почти безлюдна, и на мгновение ему вдруг почудилось, что он сейчас встретит Сильвию. Небо было усыпано звездами, но вечером, должно быть, прошел дождь, потому что всюду виднелись лужи, в которых плясали отблески фонарей. Когда влюбленные гуляли по Кастру, каждая новая улица, каждая новая тропинка помогали Жюльену лучше узнать Сильвию. «Когда я была маленькой, – говорила она, – я тут…» В один прекрасный день он привезет Сильвию в Лион, покажет ей здешние реки, в свою очередь, будет водить по городу и все ей тут объяснять.

Жюльен вдруг остановился. Он только что перешел через площадь Карно, и перед ним открылась улица Виктора Гюго. Двое мужчин, согнувшись под тяжестью чемоданов, торопливо шли по направлению к вокзалу. Он провожал их глазами, пока они не исчезли в тени окаймлявших площадь платанов. Затем снова посмотрел на улицу.

Молчание и пустота.

Теперь на улице не было ничего, на чем он мог бы остановить взгляд. Жюльен усмехнулся и пробормотал:

– Мари-Луиза. Господи, как все это далеко!

Далеко? Мари-Луиза – пожалуй. Она и впрямь отошла в далекое прошлое из-за Сильвии. Мари-Луиза, девушка, каких много. Ни красавица, ни дурнушка. Чуть плоскогрудая. Но в общем славная девушка. Славная… Ход его мыслей прервался. Вот уже пять минут, как он хитрил с самим собой. И знал это. Дело вовсе не в Мари-Луизе. И вовсе не воспоминание о нескольких месяцах, проведенных с ней в 1940 году, когда он работал здесь, властно удерживало его теперь возле этой улицы, словно его пригвоздили к тротуару.

Взгляд Жюльена упал на две светящиеся полосы, которые оставлял на грязной мостовой трамвайный путь. В десяти метрах отсюда остановка. Площадь пустынна, пустынна и улица. Вся жизнь, казалось, покинула городские улицы, она укрылась и дремлет теперь на вокзале, откуда он только что ушел. Все замерло в неподвижности, даже освещенные лужи возле газетного киоска. Всюду было безлюдно, но всюду словно раздавался смех, слышались голоса. Жюльену захотелось немедленно уйти с площади и вернуться в зал ожидания, но он почувствовал, что это ничему не поможет, что боль затаилась в нем самом и он не случайно пришел именно сюда, на это место.

Он поднял чемодан, который поставил перед тем на тротуар, медленно подошел к скамье и опустился на нее. Ощутил рукою прикосновение сырого дерева. Несмотря на толстое сукно шинели, он вздрогнул от холода и поднял воротник. Заставил себя рассмеяться и проворчал:

– Как в кино! Обязательная хроника!

Но смех его прозвучал фальшиво. Ведь на сей раз действующие лица были слишком близки ему, слишком связаны с его жизнью, и это причиняло боль. К тому же не в его власти было помешать им выйти на сцену, остановить их. Лента событий развертывалась быстро, стремительно…

Трамвай увозит команду. Его товарищей по спортивной команде. Он, Жюльен, остается один, и в ушах у него неотступно звучит фраза, которую бросил Бертье, вскакивая на подножку: «Главное – не валяй дурака и не слишком задерживайся». Трамвай скрежещет на повороте, улица почти так же пустынна, как сейчас, в эту ночь. Жюльен вспоминает, что он прошел тогда несколько шагов и остановился перед сводчатыми воротами. Ему было не по себе. В том доме, в глубине двора, расположен кондитерский цех господина Мартена. Неужели для того, чтобы еще раз взглянуть на все это, он расстался с товарищами? Ведь он хорошо знает, что в девять часов вечера здесь никого не застанешь, кроме папаши Дюшмена, а он, Жюльен, всегда терпеть не мог этого неопрятного и глупого старика… Удивление старикашки… Его налитые кровью глаза… Голос, в котором слышна клокочущая мокрота: «Да что ты говоришь! Будешь участвовать в чемпионате тяжелой атлетики? Черт побери, ведь ты, Дюбуа, всегда был силач». Старик стоял, привалившись спиной к мраморному столу, на котором приготавливали помадку. С минуту он невидящим взглядом смотрел на Жюльена, а потом вдруг ехидно усмехнулся с таким похабным выражением, что Жюльену захотелось плюнуть старикашке прямо в лицо. «Ну, а как же с твоей подружкой, с Мари-Луизой? Ты что, ее даже не повидаешь? Ведь она по-прежнему живет там, в той стороне двора. И частенько спрашивает про тебя. Ты, видать, ее здорово ублажил, шалопай!» Старикашка сделал непристойный жест. Облизал языком толстые губы и прибавил: «А знаешь, она и сейчас была бы не прочь. И ведь она такая аппетитная». Жюльен тогда едва сдержался. Папаша Дюшмен внушал ему отвращение. «Я бы тебе посоветовал… разочек. Прояви учтивость. Надо только свистнуть под ее окошком. Хозяев дома нет. Я сам видел, как они ушли… Она одна, детишки давно дрыхнут».

Жюльен тогда с трудом сдержался, чтобы не плюнуть старику в лицо. Он сквозь зубы простился с ним. Почти бегом дошел до угла, вернулся назад, снова устремился вперед – у него был такой вид, словно он спешил чего-то избегнуть, от кого-то уйти. Неужели слова папаши Дюшмена привели его в такое состояние?

«Если ты не повидаешь ее, она насмерть обидится. А так она завтра придет на состязания, будет тебя подбадривать. Непременно загляни и мимоходом поприветствуй ее».

Поприветствовать мимоходом Мари-Луизу… Для этого ему достаточно свистнуть у нее под окошком:

 
Марилу, Марилу,
Вспомни наше рандеву…
 

Поприветствовать мимоходом! Пусть кто-нибудь попробует зайти к девушке и, увидев, что она в одном только халатике, наброшенном на голое тело, присесть на краешек кровати да начать разговор о погоде!.. Ведь в тебе сразу же просыпается зверь. И сколько бы ты ни твердил себе, что надо уйти, желание победит. А тут еще Мари-Луиза страстно прижалась к нему, ища губами его губы.

– Нет, мне надо идти, – пробормотал он тогда.

– Ты что, рехнулся?

Идти? Да, он ушел – в два часа ночи. Вернее сказать, не ушел, а сбежал. Проснувшись, он пришел в ужас от того, что совершил. Улегся в постель с девчонкой! Трижды предавался любви! И все это за несколько часов до начала состязаний!.. Жюльен вспомнил, как он вернулся в отель, где все его товарищи уже давно спали. Среди них громко храпел Бертье. И Гернезер, друг и тренер Жюльена, Гернезер, который так на него рассчитывал, который столько дней с ним возился! Жюльен вспомнил кровать в отеле – даже в ней его все еще преследовал запах Мари-Луизы, запах их разгоряченных тел, который словно впитался в его кожу. Им владела тогда только одна мысль: помыться… Избавиться от этого запаха и от усталости, мешавшей заснуть. Ему хотелось забыться сном и спать, как спал Бертье, которого он боялся разбудить…

Бертье. Славный он малый. Господи… Где-то он сейчас, этой ночью?..

Порыв ветра пронесся над кронами деревьев, окаймлявших площадь. Жюльен вдруг почувствовал, что пот, покрывавший его лицо, холодит кожу. Он поднялся. Взял чемодан и медленно побрел к вокзалу. До отхода поезда оставалось еще четыре часа. Он вошел в зал ожидания и растянулся на багажной скамье, привалившись спиною к стене, на которой, как бельма, виднелись два закрытых окошечка касс.

20

Жюльен застал мать в саду – она неторопливо полола грядку. Утро было прохладное, но мать, должно быть, спозаранку пришла сюда, чтобы не пропустить сына, увидеть его, как только он появится из-за поворота Школьной улицы. Она вытерла о фартук выпачканные в земле и влажные от росы руки. Целуя мать, Жюльен почувствовал, что она совсем закоченела. Как и всегда, когда он возвращался домой после долгого отсутствия, она плакала.

– Взрослый мой сын… Взрослый мой сын… – только и могла она выговорить дрожащим голосом.

Наконец, вытерев слезы, мать отступила на шаг, чтобы лучше разглядеть Жюльена.

– А форма тебе к лицу.

– Пойду поскорее переоденусь. Пришлось надеть ее в дорогу – это ведь обязательно. Но сама понимаешь, не стану же я дома ходить в солдатской одежде.

Теперь мать смеялась. Жюльен заметил, что у нее прибавилось морщин на лице и появилось много седых волос. Они вместе направились в глубь сада, где отец возился с рассадой. Он выпрямился, потирая поясницу. Снял каскетку, чтобы обнять сына, и его лысая блестящая голова сверкнула на солнце.

– Я привез тебе табаку, – сказал Жюльен.

Глаза отца блеснули. Он улыбнулся беззубым ртом, и его седые пожелтевшие усы приподнялись. Он поблагодарил сына.

– Ни к чему это было делать, отец и без того слишком много курит, – сказала мать. – А если у тебя и сигареты есть, сразу отдай мне, я их на масло обменяю.

Подмигнув отцу, который вновь принялся за работу, Жюльен пошел следом за матерью на кухню. Там его ждало настоящее пиршество.

– Ешь, ешь, тебе надо набраться сил, – приговаривала мать. – Такому рослому парню, как ты, не просто переносить лишения.

Пока Жюльен с аппетитом поглощал еду, мать засыпала его вопросами. Хорошее ли у них помещение? Тепло ли? Как кормят? Ведь из его писем ничего не поймешь. Ему, верно, невдомек, что матери нужно знать все подробности о жизни сына. Есть ли у него там друзья? А как Бертье? В Лоне уже известно, что этот отчаянный мальчишка дезертировал.

– Я боялась, как бы и ты не поступил так же, – прошептала она. – Смерть как боялась!

Жюльен опустил голову. Мать немного помолчала, потом спросила:

– Ты не замышляешь такого? Ты этого не сделаешь?

– Это вовсе не преступление, – сказал Жюльен. – Напротив.

– Когда у человека есть родители, он должен помнить о них.

Голос матери снова задрожал. Некоторое время оба молчали. Жюльен опять подумал о Бертье.

– Мне не удалось повидать его бабушку, – вновь заговорила мать, – но, знаешь, милый, для нее это страшный удар. По всему видать, несчастная старушка так от него и не оправится… Ведь война убивает не только тех, кто сражается.

Мать произнесла последние слова чуть слышно. Жюльен взглянул на нее. Лицо матери выражало сильное волнение.

Они еще немного поговорили об армейской жизни, потом мать стала жаловаться на нехватку продуктов. Ничего не достанешь. За пятком яиц приходится ходить бог знает куда, а в ее возрасте это не легко. Ну а отец ничего не понимает. Удивляется, когда за столом чего-нибудь недостает. Спасибо еще, у нее во Фребюане есть знакомая фермерша, не очень нахальная. Жюльен невольно подумал о посылках, которые получал из дому. Мать кашлянула, в смущении она сплетала пальцы рук, лежавших на клеенке, – она всегда так делала, собираясь задать какой-нибудь затруднявший ее вопрос.

– Скажи, тебе очень трудно было бы поработать денька два во время отпуска? – спросила она наконец.

Жюльен улыбнулся. Ему предстояло пробыть десять дней вдали от Сильвии. Десять дней надо будет как-то убивать время, оно станет тянуться ужасно медленно… Мать объяснила, что во Фребюане готовится свадьба и его приглашают туда печь кондитерские изделия.

– Меня познакомила с этими людьми моя фермерша, – сказала она. – У них оптовая торговля яйцами и маслом. Тебе хорошо заплатят, а потом с их помощью мне легче будет доставать продукты.

Жюльен согласился. И тогда мать заговорила о демаркационной линии.

– По сравнению с теми, кто оказался по ту сторону, нам-то еще хорошо. Тетя Эжени теперь снова живет у себя в Фаллетане. Она вернулась туда, потому что немцы хотели забрать ее дом.

И мать прибавила, что два раза в неделю возле моста Парсей можно встречаться с друзьями и родственниками, живущими в оккупированной зоне.

– На том берегу немцы отбирают удостоверения личности и возвращают их, когда люди идут обратно. В свободной зоне человек может оставаться не больше двух часов. А если кто не вернется, у немцев остаются его бумаги и они могут расправиться с семьей. Если хочешь, я извещу открыткой тетю Эжени. А ты на будущей неделе доедешь на велосипеде до моста и повидаешься с нею.

Жюльен и на это согласился. Правда, после смерти мастера Андре Вуазена демаркационная линия пугала его. С такой мыслью он поднялся к себе в комнату, но вскоре дорожная усталость взяла свое и его стало клонить ко сну. Растянувшись в постели, он попробовал восстановить в памяти черты лица Вуазена, но в его уже сонном мозгу все расплывалось. Он забылся, так и не уяснив себе до конца, пугала его демаркационная линия или же, напротив, манила.