Текст книги "Сердца живых"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

43

Они миновали Лабрюгьер, но машина еще долго катила по дороге, которая становилась все более ухабистой и вскоре нырнула в лес. На каком-то перекрестке водитель остановился и объяснил, что они на скрещении двух лесных дорог. Он развернул карту и при свете фар ткнул пальцем в черную точку, расположенную в центре зеленого пятна. Говорил он очень быстро, и Жюльен уловил из его речи только несколько незнакомых названий: Фонбрюно, Па-дю-Рьен, Лапрад, Лезескудьес, ферма Бандорелли, после чего он уехал, бросив на прощание: «До скорой встречи». Громко дребезжа, машина скрылась из глаз, и свет ее фар уступил место кромешной тьме, которая, казалось, вздрагивала на ветру. Усевшись под деревом, в полусотне метров от дороги, солдаты словно чего-то ждали. Земля была покрыта опавшими листьями, при каждом порыве ветра они потрескивали и шуршали. После долгого молчания Жюльен спросил:

– Думаешь, они и в самом деле присоединятся к нам?

– Уверен. Если б он не был хорошим товарищем, с какой бы стати повез он нас сюда среди ночи?

Жюльен ничего не ответил. Он чувствовал себя очень усталым, но усталость эта была ему почти приятна. Он думал о Сильвии и вместе с тем думал об этом незнакомом лесе и о полной приключений жизни, которая ждала их впереди. Когда в Лоне узнают, что он дезертировал, его товарищи скажут: «Он смелый парень, вроде Бертье». Удалось ли Бертье перейти границу? И не лучше ли было в свое время присоединиться к нему? Впрочем, уходя теперь в горы, он ведь тоже продолжает борьбу, говорит «нет» Петену и немцам, но зато он будет недалеко от Сильвии. Жюльен попробовал определить, где они находятся. Видимо, на склоне горы, лицом к северу. Значит, дом Сильвии там, напротив. Он, Жюльен, теперь на той самой горе, на которую они часто смотрели вдвоем с дороги, что змеится в полях за постом наблюдения. Когда рассветет, они, несомненно, увидят и холм Кастра. Водитель говорил, что от города до этих мест километров тридцать, а по прямой больше двадцати не наберется. Каранто, прикрывшись полой шинели, щелкнул зажигалкой и взглянул на часы.

– Половина второго, – сказал он, – до зари еще далеко. Что будем делать? Попробуем немного вздремнуть? Или двинемся сразу?

Водитель сказал им: «Идите все время в гору, тогда не заблудитесь». Он оставил им довольно тяжелый брезент, скатанный валиком и перехваченный в трех местах ремнями.

– Пожалуй, пойдем, – отозвался Жюльен, – лучше отойти подальше от дороги.

Он встал, приладил на спине ранец и нагнулся за брезентом.

– Давай свой карабин и вещевой мешок, – сказал Каранто. – Будем чередоваться.

Нести тяжелый брезент было неудобно. Пришлось надеть его, как хомут, на плечи, но на ходу брезент все время цеплялся за низкие ветви или стволы деревьев, незаметные в ночной темноте, Каранто шел впереди, и Жюльен слышал, как товарищ то и дело задевает прикладом карабина за деревья. Минут через десять оба уже запыхались. По лицу и по спине Жюльена катился пот. И юноша с нетерпением ждал каждого порыва ветра, приятно холодившего его кожу. Однако ветер пробегал главным образом по вершинам деревьев, шумно шурша листвой. Вдруг Каранто остановился, и Жюльен спросил его:

– А ты не думаешь, что мы сбились с пути?

– С чего ты взял?..

– Мы уже довольно далеко отошли от дороги.

Они еще немного посовещались и в конце концов решили дожидаться рассвета. Ощупью развернули брезент, расстелили его на пригорке, подложили под головы ранцы и укрылись краем полотнища.

Жюльен проснулся от холода. Свист ветра уступил место равномерному постукиванию: шел дождь. Во сне солдаты, почувствовав, должно быть, прикосновение первых капель, спрятали головы под брезент, однако вода, постепенно собиравшаяся в складках, натекла Жюльену за воротник; шея, грудь и спина у него были мокрые. Ночная темнота уже посерела, и контуры предметов вырисовывались сквозь густую завесу грязно-бурого тумана. Жюльен сильно озяб, он подумал, что и Каранто, верно, вымок насквозь. Он растолкал товарища. Оказалось, что у того промокли ноги.

– Так и простудиться недолго. Надо вставать и идти.

Они с трудом скатали брезентовое полотнище, покоробившееся от холодной воды.

– Господи, до чего ж оно тяжелое!

В этих словах Каранто прозвучала безнадежная тоска. Жюльен взглянул на него: Франсис был бледен и слегка дрожал. В неверном, призрачном свете печальной осенней зари, на фоне едва выступавших из серой пелены тумана деревьев с поникшими голыми ветвями Каранто казался разбитым и подавленным. Он не успел еще даже приладить за спиной ранец, а уже согнулся в три погибели, и Жюльена вдруг пронзило странное чувство – ему показалось, что его товарищ превратился в хрупкого, боязливого подростка.

– Давай перекусим, – предложил он, – тебе это на пользу пойдет.

– Нет, если не возражаешь, давай сразу двинемся. Боюсь, что я простудился, если же я понесу брезент, то быстро согреюсь.

Жюльен помог товарищу приладить на спине скатанное полотнище, которое теперь почти не гнулось. Они тронулись в путь. Жюльен шел впереди, таща оба вещевых мешка, ранцы и винтовки. Время от времени он останавливался и поджидал Каранто: тот шел с трудом, из его груди вырывалось прерывистое хриплое дыхание. Через несколько минут Дюбуа вдруг услышал позади себя шум. Он оглянулся. Каранто выпустил из рук тяжелый брезент, присел на корточки и привалился спиной к дереву; лицо у него налилось кровью.

– Господи, больше не могу, – простонал он. – Не могу.

Он поднял глаза. Вид у него был совсем больной.

– Франсис, ты должен малость подкрепиться.

Жюльен заставил товарища съесть немного хлеба и шоколада, выпить кружку сильно подслащенного вина. Туман слегка побелел, и солдаты поняли, что вокруг них облака. Оба молчали, но всякий раз, когда взгляды их встречались, Жюльен чувствовал: Каранто жалеет, что отважился идти в горы без проводника.

До полудня они продолжали подниматься в гору. Шли медленно и часто останавливались, потому что Каранто тяжело дышал. Теперь брезент нес Жюльен, но он нес также свой ранец и вещевой мешок. Хотя Франсис тащил только собственное снаряжение и винтовки, он шел согнувшись в три погибели. И, останавливаясь, всякий раз повторял:

– Господи, сам себя не узнаю. Должно быть, я и впрямь болен, коли так раскис. – А один раз он прибавил: – Ты, верно, проклинаешь меня за то, что я втянул тебя в эту историю.

– Да будет тебе, – прервал его Жюльен. – Кстати, ни во что ты меня не втягивал, я по своей охоте пошел.

Их одежда вымокла насквозь. А дождь все лил, монотонный, частый; время от времени на них обрушивались порывы ветра, крупные капли били по лицу, потом ветер устремлялся дальше вниз, по склону горы, к безднам, которые скрывались за густой завесой тумана.

– Хоть бы солнце показалось, можно было бы по крайней мере понять, где мы. Сколько идем, а я ни разу не заметил ни малейших признаков человека. Да уж, цивилизованным краем здешние места не назовешь! – сказал Каранто.

– Это как раз то, что нам нужно, – заметил Жюльен. – Ведь если б тут за каждым деревом попадался турист, ты бы первый завопил, что твой приятель оказал нам медвежью услугу.

Жюльен пытался шутить, но чувствовал, что ничто не может развеселить Каранто. Они только грустно поглядывали друг на друга, опять взваливали поклажу на спину и шли дальше. Ноги скользили по глинистой почве и по мокрым камням, проваливались в ямы, скрытые ковром из опавших листьев. Поздним утром солдаты целый час с трудом продирались сквозь густые заросли – колючий кустарник достигал им порой до плеч. Жюльен стал терять терпение. От усталости у него ныла спина и одеревенели икры. Шею свело, а пальцы, судорожно впивавшиеся в края брезента, болели. Ему хотелось выругаться, чтобы хоть немного облегчить душу, но он заставлял себя молчать, так как видел, что силы товарища иссякают.

– Черт побери, мы, видно, заблудились, – то и дело повторял Каранто, – нам отсюда вовеки не выбраться. Здесь и подохнем. Уверен, что так и случится. Должно быть, мы проглядели эту проклятую дорогу, прошли мимо нее ночью, не заметив.

– Не говори столько, тебе трудно дышать.

И они шли дальше, мокрые от пота и дождя. Вскоре Жюльену стало казаться, что он постепенно становится бесчувственным автоматом. Он упрямо двигался вперед, но все его тело мучительно ныло: дергающая боль в руках, в ногах, в спине то слегка затихала, то вновь усиливалась и в конце концов превратилась в почти нестерпимую муку, которая при каждом движении становилась все острее. Время от времени он, не оборачиваясь, повторял:

– Знаешь, это прекрасная тренировка. Особенно для тебя, да и для всякого, кто играет в регби.

Но Каранто уже не отвечал ему. Он даже больше не бранился, и до Жюльена доносилось только его натужное дыхание, хриплое, как у старого астматика.

Наконец в полдень, когда они решили сделать привал, чтобы поесть, глазам их вдруг предстала дорога, которая, казалось, горизонтально шла по склону горы, Жюльен сбросил брезент на землю, и Каранто без сил опустился на свернутое полотнище. Усевшись, он положил на землю винтовки и повел плечами, чтобы освободиться от ремней ранца. Солдаты оглядели друг друга Оба они были перемазаны с головы до ног. Покрыты грязью и прилипшими к одежде и обуви опавшими листьями. Каранто жалко улыбнулся:

– Хороши, ничего не скажешь! Крестьяне при встрече всадят в нас заряд дроби, как в бродяг.

– Ну, крестьян-то пока еще нет.

Лицо у Каранто опять вытянулось. Он горько усмехнулся и сказал:

– Ты прав. Я просто болван. Увидел дорогу и решил, что мы у цели. Как он сказал? «Будете идти по этой дороге часа три». Мы с тобой уже так выдохлись, что если доберемся к ночи, то сможем сказать: нам здорово повезло.

44

Им пришлось остановиться задолго до наступления ночи. Оки шли по дороге, повторявшей капризы горного рельефа: она то отлого спускалась, то ныряла вниз, то карабкалась вверх. А небо по-прежнему было затянуто облаками, день кончился, спустились сумерки, и казалось, будто к густому туману подмешали сажи.

Заметив, что Каранто совершенно выбился из сил, Жюльен попытался было взвалить на себя всю поклажу, но Франсис запротестовал.

– Оставь меня тут с барахлом, – сказал он. – И отправляйся на поиски этой чертовой фермы. Я укроюсь брезентом и попробую уснуть, а ты утром вернешься за мной.

Жюльен отказался; но дальше идти Каранто не мог, и приятели углубились метров на сто в лес, чтобы их нельзя было увидеть с дороги. Они растянули брезент между двумя деревьями. Колышков у них не было, и в двух местах они воткнули штыки, а по углам придавили брезент тяжелыми камнями, которые притащил Жюльен. Все, что было в вещевых мешках и ранцах, вымокло не меньше, чем одежда, в которой шли солдаты, и они не раздеваясь улеглись прямо на ковер из опавших листьев, пропитанный грязной водою. Холод струился с неба, поднимался от земли, пронизывал их насквозь. Друзья тесно прижались друг к другу и затихли, пытаясь уснуть. Однако Каранто все время дрожал и кашлял. Чтобы согреть товарища, Жюльен несколько раз изо всех сил растирал ему спину; но постепенно усталость взяла свое, голова у него отяжелела, и, когда сквозь густой туман чуть забрезжил рассвет, он забылся.

Дюбуа проснулся от холода – он совсем закоченел. Дождь все так же равномерно постукивал по брезентовому полотнищу, с деревьев шумно падали большие капли. Жюльен приподнялся на локте, под ним что-то захлюпало, и он понял, что они лежат прямо в воде. Робко занималась серенькая заря. Жюльен откинул полотнище и потряс Каранто, который спал, прерывисто и хрипло дыша. Франсис что-то промычал, но не шевельнулся. Жюльен повернул его на спину и увидел, что товарищ в жару – лицо и руки у него пылали.

– Каранто, Каранто! Тебе нельзя тут оставаться. Вставай, старик! Я отведу тебя на ферму. А потом вернусь за барахлом.

Каранто с трудом открыл глаза. Они лихорадочно блестели, но ничего не выражали. Он пробормотал несколько бессвязных слов.

– Франсис, я понесу тебя, старик. Ну же, шевелись, вставай.

Жюльен попытался поднять товарища с земли, но мешал натянутый брезент, и от этой попытки пришлось отказаться. И тут он вдруг понял, что ему не дотащить до места неподвижно лежавшего Каранто.

«Километр, пожалуй, я его еще пронесу. Но не больше».

Что ж делать? Оставаться здесь? Ждать, пока Франсис придет в сознание? А что, если он серьезно заболел? А ну как он умрет? Жюльен почувствовал, что его охватывает страх, и усилием воли заставил себя собраться с мыслями. Если он все же попробует тащить Франсиса на плечах, то рискует свалиться под тяжестью этой ноши, и тогда оба они окажутся посреди леса без еды, без брезента. На ферме, конечно, найдется какая-нибудь повозка. Один и без груза…

Жюльен выпрямился. Он понял, что накануне совершил ошибку, поддавшись усталости.

«Надо было вчера вечером оставить его тут и отправиться за помощью».

Чтобы легче было идти, он сбросил шинель, укутал ею Каранто, который все еще спал, не переставая стонать, и бегом пустился в путь.

На дороге вода стояла в колеях, струилась по каменистым тропкам и сбегала грязными потоками вниз по склону. Облака, как и раньше, висели над головой, будто их приклеили к горе, кое-где они медленно текли, точно застывшие реки, а в других местах ползли вверх, напоминая тяжелые и будто заледеневшие клубы дыма. Когда дорога устремлялась вниз, Жюльен бежал, но когда она выравнивалась или шла вверх, ему приходилось брести шагом, потому что не хватало дыхания и болели ноги. Ему казалось, что в его икры и бедра вонзаются длинные стрелы, и острая боль отдавалась даже в животе. Так он шел около часа и очутился наконец на какой-то поляне; туман скрывал ее границы. Неподалеку от дороги стояла бревенчатая лачуга, крытая двумя листами рифленого железа. Возле двери виднелась огромная колода, в ней торчали косарь и топор. Домишко явно не походил на ферму, о которой говорил человек, привезший их в горы, но, может, им окажут тут помощь? Жюльен постучал кулаком в бревенчатую дверь. И почти тотчас же послышалось ворчание, а вслед за тем скрип половиц.

– Это ты, Марту? Входи!

Голос был хриплый. Жюльен потянул на себя дверь. В лицо ему пахнуло теплом, запахом мочи и табака, и он на миг остановился. В лачуге было темно, но он различил смутно белевшую фигуру.

– Да кто там?

Жюльен, не шевелясь, стоял у порога. Он не знал, что сказать, что сделать. Усталость сковала его. В полосе света возникла фигура старика в одной рубахе, без куртки; вглядевшись в пришельца, он воскликнул:

– Господи боже! Солдат!

Старик как-то странно усмехнулся. Но, видно, не испугался. Не обращая внимания на Жюльена, он всунул ноги в деревянные башмаки, спокойно вышел под дождь, отошел на несколько шагов от дома и стал мочиться. Покончив с этим, он вернулся и сказал:

– А я и думаю, чего это Марту притащился спозаранку, да еще в такую погоду. Чего тебе здесь нужно? Ну ладно, входи.

Жюльен переступил порог и, пока старик растапливал большую печь и подогревал кофе, начал свой рассказ. По мере того как он говорил, лицо старика прояснялось. Часто моргавшие глазки засверкали, морщины разгладились. Время от времени он повторял:

– Черт побери, ребята, вы все же молодцы!

Когда Жюльен пояснил, что они ушли в горы, чтобы не попасть в лапы к немцам, старик поднял левую руку, на которой недоставало большого и указательного пальцев.

– Как видишь, у меня есть причины недолюбливать этих мерзавцев. Четыре года в дерьме просидел. – Он оглядел Жюльена с головы до ног. – Четыре года месил грязь, как ты вот нынче.

Жюльен неотступно думал о Каранто. Он чувствовал, что цепенеет от усталости, и хотел как можно скорее отправиться за товарищем. Его терзала мысль, что Франсис может умереть один, без помощи.

– До фермы отсюда больше двух километров, – сказал старик. – И до нее идти все вниз, по склону горы, стало быть, обратно придется карабкаться вверх. Как ни толкуй, а твоего приятеля лучше всего везти сюда.

– А у вас найдется повозка?

Старик улыбнулся. Казалось, он даже рад неожиданному приключению. У Жюльена было такое чувство, что старик ощутил себя участником войны.

– Нет, повозки у меня не найдешь. Я расчищаю лесосеку и вяжу вязанки дров. Потом за ними приезжают на лошади с фермы. Повозки у меня нет, но раненых я в своей жизни немало возил. Пошли.

Выпив горячего кофе, Жюльен немного согрелся. Старик надел охотничью куртку, сунул в задний карман косарь, два мотка веревки, и они тронулись в путь.

Когда они пришли к тому месту, где лежал Каранто, Жюльен уже выслушал немало историй о войне 1914 года. Этот худой, коротконогий старик, шагавший ровно и споро, вспоминал о том же, что и отец Жюльена, что и перевозчик, живший возле реки Лу. Он умолкал только для того, чтобы перевести дух или когда дорога уж очень круто устремлялась кверху, но Жюльен так устал, что почти его не слушал. До его ушей лишь смутно доносился голос спутника, перемежавшийся с хлюпавшей у них под ногами водой и шумом мокрых ветвей.

Старик срубил два высоких и тонких ясеневых дерева, очистил их от веток. Положил поперек обе винтовки и натянул на образовавшуюся раму шинель Жюльена. Позади торчали гибкие вершины молодых ясеней.

– Возьмешься спереди за один ствол, а я ухвачусь за другой. И малому будет лучше – стволы-то ведь пружинят, да и нам не так тяжело тащить.

Они прикрепили брезент поверх этих самодельных саней и уложили на него больного. Каранто все еще был без сознания, он все время стонал, лицо у него налилось кровью.

– Не иначе как распаление, – пробормотал старик. – Я эту штуку хорошо знаю, от нее мой брат помер. Ему всего тридцать два года было. Вот и он так выглядел. В точности. До того похоже.

Все это он произнес совершенно спокойным тоном, с неизменной своей улыбкой, от которой лицо его собиралось в морщины. Когда приготовления были закончены, старик поднял с земли ранец Каранто и приладил его за плечами.

– Оставьте, я сам понесу, – сказал Жюльен.

Старик нахмурил брови.

– Что это ты выдумал? – рассердился он. – Неужели я никогда ранца не таскал? Давай берись за другой ствол и шагай в ногу со мною. Нам повезло, что дождь идет, дерево лучше в колеях скользить будет.

45

Они с огромным трудом добрались до лачуги дровосека. Дорога все время вилась по склону, и каждый раз, когда служившие полозьями стволы выскакивали из колеи или натыкались на камни, самодельные сани кренились набок. На крутых тропинках Жюльен и дровосек старались нащупать ногами корни деревьев, чтобы найти в них опору, но, несмотря на это, скользили, и старик дважды тяжело падал на колени. От малейшего толчка больной стонал; по его лицу струился пот, руки у него тряслись. Старик проклинал свои башмаки, повторяя, что все дело в них, а вовсе не в возрасте, что сил у него еще достаточно. Жюльен молчал, стиснув зубы; в голове он ощущал странную пустоту, но взгляд его был прикован к дороге: он напряженно всматривался в каждый ее поворот, в каждое дерево, в каждый просвет в завесе тумана. Он не произносил ни слова, так как знал, что если даст волю ярости, то она унесет с собой его последние силы.

Наконец они дотащились до домика дровосека; поспешно подняли Каранто, внесли в комнату и положили прямо на пол между печкой и отодвинутым к стене столом.

– Разденем-ка его поскорее, – сказал старик. – А после уложим в мою постель.

Полотенца у дровосека не было, и им пришлось растереть раздетого догола Каранто старой пропыленной мешковиной.

– Это ему только на пользу, – бормотал старик, – от дерюги враз согреется.

Больной не спал, но его мутные глаза бессмысленно блуждали; казалось, они были погружены в мир, созданный его горячечным воображением.

Они опустили Каранто на соломенный тюфяк. Простыней у дровосека тоже не было, на тюфяке лежали только две козьи шкуры да грубое темное одеяло, все в дырах и заплатах.

– Оно у меня еще от армии осталось, – с гордостью сказал старик. – Всю кампанию со мной проделало. Ему теперь будет тепло, твоему дружку.

– Да, хорошо, конечно, что мы его уложили, но его ведь еще и лечить надо.

– Я, как только поглядел, сразу понял, что у него распаление, – сказал дровосек. Он посмотрел на Жюльена, немного подумал и неторопливо прибавил: – Ты тоже ложись. Там, в пристройке, есть солома. А я схожу на ферму. У них, надо быть, все найдется.

– Ему нужен врач…

– Не беспокойся. У тебя и у самого вид неважнецкий. Поешь чего-нибудь да ложись-ка спать.

Жюльен представил крутую дорогу, о которой говорил ему старик, но не нашел в себе сил отказаться. Он вспомнил о грязи и о том, как трудно будет идти дровосеку, но вместе с тем неотступно думал о соломе и чувствовал, что усталость буквально пригвоздила его к колоде, на которую он тяжело опустился. Съев ломоть хлеба с сыром, Жюльен поплелся за стариком; тот обогнул лачугу и открыл дверь, похожую на ту, что вела в комнату. В маленьком чулане – в нем было не больше двух квадратных метров – лежала куча соломы.

– Раздевайся и ты, – сказал дровосек. – Оботрешься соломенным жгутом, так лошадей обтирают, это самое верное средство против простуды.

Жюльен кивнул и опустился на землю. Раздевшись догола, он зарылся в солому и с минуту прислушивался к тому, как капли дождя стучат по железной крыше. Снаружи к углу лачуги был, должно быть, придвинут чан, и равномерный шум дождя перемежался со звуком падающей струи. До ушей Жюльена донеслись удаляющиеся шаги старика, потом он различил стон Каранто, отделенного от него только дощатой перегородкой, в которой зияли щели; больше он ничего не слышал – он задремал.

Очнулся Жюльен только к вечеру, его разбудил голос старика – тот с кем-то разговаривал. Юноша вдруг почувствовал страх при мысли, что дровосек мог на них донести и вернуться в сопровождении жандармов. Он припал ухом к щели. Старик и незнакомый мужчина говорили на местном наречии, и Жюльен успокоился. Он собрался одеться, но платье его все еще было мокрое. От одного прикосновения к влажной материи пробирала дрожь. Он секунду помедлил, потом постучал в перегородку и крикнул:

– У вас не найдется сухих штанов и старой куртки?

– Мы уж об этом подумали, парень, – отозвался дровосек. – Я сейчас к тебе приду.

Жюльен услышал, как старик зашлепал по грязи. Сильный дождь все еще не прекращался. От одежды, которую ему бросил дровосек, приятно пахло душистыми травами – хозяйки кладут такие травы в шкаф, где лежит белье. Запах этот заставил Жюльена вспомнить о матери. Брюки, рубаха и куртка оказались ему впору, и он понял, что они принадлежат не старику. В слегка поношенном костюме из грубого вельвета было тепло. Жюльен вошел в комнату, где лежал Каранто. Там находился высокий и широкоплечий мужчина, которого привел дровосек; на вид ему было лет сорок. Без сомнения, вельветовый костюм принадлежал ему.

– Вид у твоего товарища неважный, – сказал он Жюльену.

– Вас зовут Бандорелли?

– Да. Робер, который вас сюда привез, – мой приятель. Когда я жил в Кастре, мы вместе играли в регби. Раз он вас прислал, значит, вы заслуживаете полного доверия. Только, пожалуй, не следовало ему этого делать. Чем все это для вас кончится? Особенно теперь, когда твой товарищ, так расхворался?

– У парня распаление, – вмешался старик. – Можете мне поверить.

– Я привез банки, – продолжал Бандорелли. – И таблетки аспирина, да еще жена дала мне какой-то отвар. Прихватил я и сухую горчицу, чистые тряпки. Только вот сам, к сожалению, задержаться не могу.

– Управимся, сами управимся, – сказал дровосек. – Ты не беспокойся, малыш. Ступай себе домой. А главное – не тревожься из-за еды, если нам что понадобится, я спущусь на ферму. Не задерживайся тут, малыш. Не задерживайся.

Грязная каскетка, прикрывавшая плешивую голову дровосека, едва достигала груди фермера, которого старик покровительственно называл «малыш». Видно было, что ему не терпится спровадить Бандорелли, и он стал снова торопить его. Фермер достал из заплечного мешка два больших круга кровяной колбасы, покрытый глазурью глиняный горшок и высыпал в корзину картофель; потом перебросил пустой мешок через плечо, поглядел на Каранто, беспомощно пожал плечами и удалился. Не прошел он и десяти шагов по лужайке, как его фигура уже стала казаться серым расплывчатым пятном. Старик закрыл дверь. Окошко в лачуге было совсем маленькое, и сквозь грязные стекла едва просачивался свет, еще более печальный и серенький, чем в лесу.

– Мы сейчас опять разведем огонь и займемся твоим приятелем, – сказал дровосек.

В его голосе прозвучало что-то похожее на удовольствие, и, когда пламя, в котором весело потрескивали ветки, осветило лицо старика, Жюльен увидел, что он улыбается.

– Думаете, его удастся вылечить? Разве нам не потребуется помощь врача?

– Врача? – переспросил старик. – А где ты найдешь такого, что захочет сюда добираться? И такого, что станет держать язык за зубами? Не волнуйся. Выходим твоего дружка. Я таких больных на своем веку немало повидал Встречались мне случаи и потяжелее.

Они согрели воду, и дровосек положил на грудь Каранто большую тряпку, пропитанную горчицей. Потом с помощью Жюльена перевернул больного на живот и принялся ставить ему на спину банки. Разорвав газетный лист на небольшие квадратики, он поджигал их на свече и кидал в стеклянные стаканчики. Жюльен невольно любовался точными движениями старика, тем, с какой ловкостью тот держит банки между ладонью и тремя пальцами своей искалеченной руки. Попутно он объяснял Жюльену, что ухаживал не только за своим братом и односельчанами, но и за угольщиками, заболевшими в лесу. Старик смотрел на жизнь просто и естественно, а о смерти говорил так же спокойно, таким же обыденным тоном, каким говорил о том, что надо бы подбросить полешко в огонь, или о том, что дождю, видно, конца не будет.

– Если твоему приятелю суждено распроститься с жизнью, – объявил он, – ни один доктор больше меня не сделает. Разве только деньги сдерет. Знаешь, на войне надо рассчитывать только на себя. Вот увидишь, мы и сами управимся.

– Сколько мы вам хлопот причинили!

Старик покончил с банками. Накрыл Каранто одеялом и повернулся со свечой в руке. Он немного помолчал, а потом проговорил:

– Черт побери, раз уж у меня в доме люди, кто ж еще будет ими заниматься, как не я?!

Жюльену все больше казалось, что дровосек рад их присутствию. Старик непрерывно говорил о прошлой войне, говорил он и о нынешней, которая привела в его лачугу двух молодых солдат. Он только от Жюльена услышал, что американцы высадились в Северной Африке, и толком еще не успел разобраться в событиях. Но одно ему было понятно: неподалеку были немцы, он знал, что они опять находятся тут, рядом, и мысль эта волновала его. Старик в свое время сражался в Вогезах и теперь то и дело сравнивал Вогезы с теми горами, где они все трое сейчас находились. Он даже говорил об «укрепленных позициях», о «секторах» и толковал о сражениях, походивших на те, в которых он когда-то участвовал.

Пообедав, Жюльен и дровосек долго сидели возле очага. Из экономии старик задул свечу, и теперь только отблески пламени плясали на утрамбованном земляном полу, освещая их вытянутые ноги. Жюльен словно погрузился в оцепенение, а старый дровосек продолжал свой нескончаемый рассказ. Он вспомнил о том, что во время войны 1914 года какой-то местный крестьянин не захотел воевать и прятался на Черной горе. Жандармы так и не поймали его. Этого крестьянина арестовали только после заключения мира, когда он вернулся к себе домой. Бросили в тюрьму, но через несколько месяцев выпустили. А вот сам он, сказал старик, поступил как раз наоборот: почти всю свою жизнь провел в этом лесу и покинул его, только когда пошел воевать. И четыре года войны занимали в его памяти больше места, чем вся остальная мирная одинокая жизнь.

Выходит, всюду, в любом уголке земли, можно было встретить человека, отмеченного печатью прошлой войны, человека, который вспоминал о ней почти без злобы, без истинной скорби, человека, который еще отчетливо помнил войну, но относился к ней так, как относится к застарелому недугу больной, уже успевший с ним свыкнуться.