Текст книги "Дуэт с Амелией"

Автор книги: Бенито Вогацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

У меня с собой был мешок из-под сахара.

Самая удобная вещь для такого случая.

Я сунул в дыру руку и тут же нащупал, что искал. Завернуто в платок. Тяжелый сверток– столовое серебро. И шкатулка с драгоценностями тоже на месте. Небось ожерелья да кольца, и все в бриллиантах.

Шкатулка тоже тяжелая. Два канделябра лежали чуть правее-двурогие, на толстой ножке.

Все туда, в мешок. Потом я вставил паркетины и кусок плинтуса на место, и пол принял прежний вид. На удивление быстро и ладно. Тут не Амелия, тут кто-то другой поработал, не ей чета, только теперь сообразил я: видать, знал толк в плотницком деле, а может, быстро овладел им, когда потребовалось. Значит, у нее был помощник.

Затягивая горловину мешка, я подумал, что впервые нахожусь в этой комнате. Пока я в темноте пробирался в угол, я натыкался на стулья, составленные рядами, а в глубине обнаружил длинный стол-как бы для собрания. Я догадался: прежнюю мебель вынесли и заменили более подходящей.

Ведь в замке курсы.

Я осторожно задвинул рояль на прежнее место. Завтра можете на нем играть и петь под него новые песни.

Скажу, положа руку на сердце: в моей жизни больше не было женщины, ради которой я бы сделал то, что сделал.

Когда я уже стоял возле окна, мне вдруг пришла в голову в общем-то вполне разумная мысль: в своих руках я держал свою же беду. Передам Амелии все это богатство, а она исчезнет. Вот увижу ее в последний раз:

"На, держи-все прошло как по маслу". И прощай навсегда.

Только бы не раскиснуть!

Амелия пришла ко мне потому, что знала: я человек надежный. На меня можно положиться. Тут никаких сомнений. Только бы не раскиснуть! Я вдруг замешкался. Мне нестерпимо захотелось узнать, висит ли еще на потолке большая люстра-огромная хрустальная корона, которую я и видел-то только снаружи. Раз уж я оказался внутри, почему бы не воспользоваться случаем?

Разве обязательно так уж сразу и выметаться? Но как я ни старался пронзить темноту взглядом, ничего там вверху не увидел, даже смутных очертаний. Но вдруг-словно в награду за старания-люстра сама собой зажглась и засияла всеми огнями. Ток опять пустили.

Да, у новой власти никогда ничего не поймешь. То всю ночь не дают тока чаще всею по субботам, когда танцы. А то-вот как сегодня-уже через час пустят.

Я бросился к выключателю, то есть к противоположной двери: убрать свет так же мгновенно, как он зажегся. Ни к чему мне было это сияние.

Но опоздал: в доме зашумели, задвигались. Свет пробуждает жизнь! Зазвучали голоса, там и сям раздались веселые возгласы.

Зажегся и наружный фонарь, он осветил веранду, через которую я как раз собрался удрать.

Свет в столовой я успел выключить и теперь сидел в темноте, скорчившись у окна, и глядел в парк. Свет вызывает у людей самые разные потребности, кому-то вдруг понадобится выйти по нужде, кому-то еще зачем-нибудь. Другие просто уставятся в окно: они-то на свету, а парк в темноте, как и быть должно.

Слишком поздно я услышал шаги в прихожей: это Конни ходил по всем комнатам, проверяя, не горит ли где попусту светведь никто не рассчитывал, что ток дадут так скоро. Вот он распахнул дверь столовой-и я съежился в углу, не выпуская из рук мешка.

И ведь видел же, что в комнате темно и люстра не расходует зря драгоценного электричества. Вот и шел бы себе дальше, раз уж такой хозяйственный. Так нет: в других комнатах он свет гасил, а здесь, наоборот, зажег. Причем так и стоял в дверях, значит, не собирался здесь остаться – поиграть на рояле, почитать или так посидеть.

Нет, просто хотел посмотреть. И уже собрался уйти. И тут-ну конечно, разве могло быть иначе-увидел меня в углу. Я вскочил и распахнул окно. Пан или пропал!

Но и Конии был не робкого десятка.

В таких случаях он долго не думал. Мол, думать потом времени хватит. Задержать бегущего всегда правильно. А отпустить-не всегда. Поэтому он отшвырнул меня в угол.

И не спросил, что я здесь делаю. Нет, он ткнул пальцем в мешок и спросил:

– Что у тебя тут?

Ишь какой любопытный. Вроде моей матери. Она бы тоже первым делом спросила, что, мол, у тебя в мешке.

– Мои вещи, – ответил я недолго думая.

– Ну-ка, выверни!

Я стоял под другим углом к открытому окну и поэтому видел, что из глубины парка к веранде подошла Амелия. Ее и свет не испугал-была готова на все. Хотела начать новую жизнь. И очевидно, поняла, что со мной случилась беда: лицо у нее было грустное-грустное.

Я перевернул мешок, приподнял его за углы и вывалил содержимое на пол, как картошку.

14

Конни был членом правительства, непривычного к виду таких богатств. Он даже зажмурился. В его задачи входило организовать курсы, набрать учащихся, помогать разным бедолагам вроде меня. А тут перед ним вдруг столовое серебро, канделябры и шкатулка, и он не может взять в толк, зачем мне все это в Лёвенклау.

Он бросил на меня грустный взгляд, в котором легко было прочесть: и у этого оказалась другая, вернее, вторая жизнь, в тайных помыслах. Теперь я понял, что раньше он искренне в меня верил.

И вдруг такой удар. Может, он сразу подумал о Швофке, то есть о том, как лучше все это ему преподнести. Парень-то оказался слабаком и обманщиком.

А я все еще на что-то надеялся, никак не мог перестроиться. Но, взглянув краем глаза на веранду, убедился, что Амелия исчезла. Словно ее и не было. Это меняло дело.

Можно я пойду? – спросил я.

– Что?!

– Я спрашиваю: можно я пойду ?

– А это все как же?

– Да не надо мне ничего, я...

В прихожей слышались шаги, хлопали двери, люди входили и выходили, кто в туалет, кто в погреб, кто куда. Чистая случайность, что до сих пор никто не заглянул в столовую.

– Что с тобой, собственно, происходит? – спросил меня Конни. Выкладывай все как есть, или мне придется тебя задержать.

Он сказал это так грустно, что я ему даже посочувствовал. Ну, в том смысле, что ему придется прибегнуть к таким мерам. Я поставил его в трудное положение. А Амелию теперь ищи-свищи, и руку на прощание не подала, и драгоценности бросила. Не сможет начать жизнь сначала-там, где она теперь.

– Это все она тебе оставила? спросил Конни. Он уже сообразил, что к чему.

Я промолчал. Да и что было говорить?

В этой обстановке ему ничего другого не оставалось, как кивнуть мне: мол, следуй за мной.

И тут – как уже не раз случалось в моей жизни – сзади, от дверей, раздался знакомый голос:

– Ни с места! Это мои вещи!

Амелия стояла на пороге с карабином в руках: направив его на Конни, она тихонько прикрыла за собой дверь.

Какое у нее было лицо! То ли она решила не отступаться, то ли вообще обезумела.

Карабин я сразу узнал. Наверняка тот самый. В тот день, когда меня посылали "на фронт", она взяла его и поставила в кладовку. Конни поторопился. Здесь.

в комнатах, он организовал курсы-стулья сдвинули рядами, впереди поставили длинный стол и стали петь новые песни: а там, в подвале, среди щеток и метел, все еще стоял мой карабин. И к нему двадцать патронов, если мне не изменила память.

Амелия, наверное, просто вошла через главный вход. А потом из прихожей спустилась в подвал, что для нее никаких трудностей не представляло как-никак ее дом.

И тем не менее-надо же было додуматься, что внизу так и валяется мой карабин.

И вот она стоит у двери, чуть наклонясь, и, неловко прижимая приклад к плечу, приказывает :

– Сложить все обратно в мешок!

Честно говоря, я в ту минуту не совсем понял, всерьез она или шутит. Мне показалось, что ее, может, – как тогда, в конторе у Доната, – опять потянуло на игру: ну что вы, шуток не понимаете? Сделайте, что я прошу! В общем, я даже развеселился и, наверное, посмотрел на Конни с таким видом, как будто мы с Амелией играем в эту игру с детства.

Но тут она щелкнула затвором. Да так умело, что сразу стало ясно; не в первый раз держит в руках оружие. Умеет с ним обращаться. Именно эта ее сноровка и поразила меня больше всего. Значит, Амелия нс спятила. Она вполне отдавала себе отчет в том, что делает. Мне лично никогда это не удавалось.

И вот я стою и вопросительно гляжу на Конни. Поскорее бы покончить с этим делом. То есть обратно, так обратно, главное.

побыстрее! Ведь в любую минуту могли войти. И я уже нагнулся над мешком.

Погоди! – мягко остановил меня Конни.

Он наконец все понял. И спросил Амелию: Всерьез надеетесь, что удастся уйти?

Она стояла бледная, решительная, ни намека на игру.

– От вас зависит, ответила она. рывком откинув прядь, упавшую на глаза.

Тут Конни, к моему величайшему удивлению, вдруг опустился на стул: подперев рукой подбородок и не сводя с меня глаз, он погрузился в раздумье. Он искал во мне ответ или же пытался уяснить мою вину. может. и так. А я не знал, что сказать в свое оправдание. Почему я только что был на танцах, а теперь оказался здесь. Они уже приняли меня в свою среду, привлекли меня к себе, чтобы я подышал их воздухом и воодушевился. Но я принес с собой и то, другое, что все время было со мной, – то ощущение счастья, которое не осознаешь, пока жена балаганщика не выразит его словами.

Я зачем-то ощупал рукой то злосчастное место на штанах и взглянул на Амелию, ища в ней поддержки. Но она по-прежнему сжимала в руках карабин и все так же неотрывно смотрела на чужака, сидевшею на стуле и не обращавшего на нее внимания.

Словно подробно все со мной обсудив, Конни вдруг махнул рукой и спокойно сказал:

– Забирайте и уходите.

Но она еще крепче вцепилась в карабин и бросила:

– Чтобы вы тут же послали своих вдогонку.

Бог ты мой, каким тоном это было сказано! Амелия вмиг превратилась во властную даму, настоящую госпожу. Не оставалось ни тени сомнения: она всерьез, любой ценой хотела начать жизнь сначала. Я сделал вид, будто ничего не понял, и принялся демонстративно запихивать ценности обратно в мешок...

– И не подумаю, – заверил ее Конни таким голосом, словно командовал бандой головорезов.

Но она сухо возразила:

– С чего бы мне вам доверять?

И Конни ответил, тяжело вздохнув и кивнув в мою сторону:

– Пусть он скажет. Он желает вам добра.

Для него лучше вас никого на свете нет. Ради вас он даже пошел на кражу. Так как, можно мне доверять?

Я кивнул.

– Вполне.

Завязывая горловину мешка, я взглянул на нее.

Теперь она смотрела на меня-злобно, как на врага: ведь я любил ее, но вот уже и заколебался. С таким далеко не уедешь.

И когда я хотел подать ей "залог новой жизни" – назовем это так, – она перевела карабин на меня и крикнула:

– Стой!

Мол, не подходи!

Потом меня часто спрашивали, неужели я в тот миг не понял, что к чему. Но понять было не так-то просто. От обиды кровь бросилась в голову-это да. Но я не знал, что безумная решимость всегда сопутствует боязни проявить слабость. Зато Конни об этом кое-что знал. Потому и стал вдруг рассказывать о прошлом. О том, как он попал сюда, в Хоенгёрзе, из тюрьмы. И Амелия опустила карабин-то ли руки устали, то ли спокойный голос рассказчика настроил ее на мирный лад. Теперь она как бы стояла у дверей на часах и внимательно слушала. Он провел в тюрьме в общей сложности девять лет. Сперва семь и потом еще два. Под конец сидел в Дрездене, в тюрьме на Мюнхенерплац, "может, знаете-недалеко от Политехнического института". Там был приговорен к смертной казни за то, что сообщал новости с фронтов пленным полякам и русским. Может, таким, как украинец-кочегар на паровозе или как поляки-сапожники в курятнике. И приведение приговора в исполнение было назначено на восемнадцатое февраля.

– Но тут налетели бомбардировщики.

Сровняли все с землей. Да вы и сами знаете... – Благодаря этому налету он и оказался на свободе. – В тюрьму тоже попало. – Он пожал плечами, как бы извиняясь.

– И по горящему городу я... – Он описал, как это было. Как люди гибли без счета и как он уцелел. А теперь вы входите этак запросто и... – Вот что показалось ему уж очень нелепым.

На Амелию трагические судьбы всегда производили сильное впечатление. Она живо представляла себе все, что он описывал, и сочувственно кивала. Рассказ ее убедил.

– Я же не знала, – смущенно пробормотала она и отошла в сторону, таща карабин за собой, как метлу. Она поверила Копни.

И, подойдя к стене, повернулась к нам спиной и стала читать развешенные на ней плакаты Объединения крестьянской взаимопомощи.

Что до меня, то я глядел во все глаза на Конни и радовался, что он остался в живых.

– Ну хорошо, – сказала Амелия и опять повернулась к нам. – Давай уж. Не всегда я была такая, верно?

В глазах ее стояли слезы, и она не глядя протянула руку за мешком. Если бы ей не отдали сейчас ее вещи, она бы совсем растерялась.

Но мне-то что толку? Что мне толку от того, что она такая впечатлительная и на ее воображение действуют трагические судьбы? Как она ко мне-то относится, черт побери? А если бы история Конни оказалась не такой интересной или он сам не таким хорошим рассказчиком, что тогда?

Но тут дверь распахнулась, и ответа на этот вопрос я уже не смог получить.

Так мог рвануть дверь только Ахим Хильнер, Нос Народа. Убедившись, что на танцах порядок, он искал, куда бы направить свою бдительность. Амелия со страху вновь вскинула карабин. И Хильнер вмиг оценил обстановку и вмиг принял решение.

Откуда взялся у него пистолет "08", так никто и не знает. Может, подобрал тот, что отшвырнул Михельман, когда Лобиг пальнул в него из ружья. А может, и еще какой-оружия тогда много повсюду валялось. Во всяком случае, пистолет лежал у него во внутреннем кармане кителя. Вероятно, он был ему нужен, чтобы чувствовать себя во всеоружии перед лицом возможных враждебных выпадов. Просто для пущей уверенности в себе-вполне вероятно, что никто бы о нем и не узнал. Но тут бывшая помещица целилась из карабина в Конни, известного антифашиста. Недобитый элемент, классовый враг! Какой же полицейский станет мешкать в такую минуту, хоть оружие у него незаконное и ношение не разрешено? Правда, Амелия к этому времени уже давно смягчилась, но по сцене, которая представилась Хильнеру, это трудно было понять. Скорее наоборот: Конни стоял, подняв руки, чтобы всех урезонить, но очень смахивал на человека, готового встретить свой конец.

15

Только когда от удара сапогом зазвенело и посыпалось стекло, я весь сжался. Лишь тут до меня дошло. Кто-то с веранды высадил ногой дверное стекло, просунул руку, открыл задвижку и вошел: Донат.

Он услышал выстрел. Донат быстро и точно нащупал на шее Амелии какую-то главную артерию. И только по выражению его лица я понял, что Амелии больше нет.

С той минуты оно навсегда утратило прежнюю властность. Прорезались глубокие морщины, в особенности в углах рта. Глаза, презрительно взиравшие на все вокруг, растерянно забегали. Руки с длинными пальцами, похожими на зубья вил, бессильно сжимали плечи Амелии-его жертвы.

В сущности, ничего нового не произошло.

Старая история. Донат зажимал Амелию в тиски-ей приходилось защищаться. Он всегда ее притеснял, чтобы вынудить ее защищаться. В этом он долгие годы видел свою задачу. Он должен был ее притеснять-мучить, терзать, придираться-до тех пор, пока она не закусывала удила. В нее надо было насильно вколачивать мысль о ее высоком предназначении. И чем больше я привязывался к ней-это он вскоре понял, – тем лучше. Все это толкало ее к отчаянию и заставляло бороться за власть. Ей просто пришлось напялить на себя шкуру сильной личности и властной хозяйки.

Но ведь еще до того, как все это началось, задолго до того, она пришла ко мне, ждала меня за курятником Михельмана и спросила, словно предчувствуя все последующие события:

– Ты и впрямь этого хочешь?

И, вместо того чтобы ответить: "Да плюнь ты на все! Давай заживем вместе – нам будет трудно, но мы будем любить друг друга и будем счастливы", вместо того чтобы сказать все это, я задрал нос и обиженно бросил: "А почему бы и нет? Что я, не достоин тебя, что ли?" Так хотелось поважничать-мы, мол, тоже не лыком шиты.

И сыграл на руку Донату-как по заказу!

Можно сказать, сам, своими руками толкнул девушку к нему. Сам загубил то, что было уже моим!

Сегодня настал его день. Донат, очевидно. ждал ее в парке, ибо теперь она взяла все в свои руки. Наконец-то Амелия стала как кремень-зажала чувства в кулак и начала действовать. Сеюдня он достиг своей цели-полюбуйтесь, пожалуйста! Когда нашла коса на камень, Амелия даже взялась за оружие. То есть стала настоящей хозяйкой и госпожой, лучше и не придумаешь. Вот только мертвой.

Хильнер не сводил с меня умоляющих глаз. Отвислая губа тряслась. Я вдруг стал самым нужным для него человеком. Теперь ему понадобилась моя поддержка. И чтобы вернее ее заполучить, он ткнул пальцем в сторону Доната и заявил:

– Он спал с ней! Давно на нее глаз положил!

Тут уж меня взорвало! Схватив что под руку подвернулось – кажется, стул, – я набросился на Хильнера.

– У, живодер! Кошкодав проклятый!

Но дверь была открыта, и в комнату уже набилось много людей, в том числе и приезжих...

16

Из-за соснового бора зачем-то вылезло глупое солнце, небо вдали заполыхало; не помню уж, о чем они спорили: Конни и Швофке. Помню только, что Швофке сидел на ступеньках веранды, спиной ко мне, и пять раз подряд выкрикивал одно и то же:

– Дать бы тебе в зубы как следует!

Но Конни, странным образом, ничуть не обижался и пять раз урезонивал его одними и теми же словами:

– Чья бы корова мычала!

Мне показалось, что вид у него какой-то виноватый. Скорее всего, потому, что он не сумел предотвратить такого исхода. Но были-как я позже узнал-и другие причины.

В свое время Швофке укрыл в каком-то сарае за Диппольдисвальде этого человека.

бежавшего очертя голову из горящего Дрездена: тот был весь в струпьях от ожогов и валился с ног от голода. Швофке уложил беглеца на свое пальто, отдраил с него всю грязь до живого тела и протер спиртом.

В те времена лишь у очень немногих нашлись бы для Конни пальто и спирт. Так они познакомились. Швофке тогда вернул его к жизни теперь Конни чуть не свел все его труды на нет.

– Дать бы тебе в зубы как следует!

Швофке трясло мелкой дрожью. Видимо, представил себе, как этого человека чуть было не...

– Чья бы корова мычала! – опять осадил его Конни.

Слова эти имели прямое отношение к Амелии. Потому что Швофке всегда питал к ней симпатию. Он знал ее с детства, видел, как она росла, как складывался на воле ее гордый, независимый нрав, – вполне возможно, что его волнение было вызвано именно этим. Почем знать? Амелия все еще лежала в столовой. Молодой врач уже несколько часов торчал там, то и дело прикладывая стетоскоп к груди: не очень верил в свою компетентность.

Конни среди ночи созвонился с правительством земли и поднял с постели своего коллегу, чтобы ему сказать: подготовка к открытию курсов в основном закончилась.

Потом, видимо по рекомендации "сверху", позвонил районным властям. У них не нашлось свободной машины. Разговор шел на повышенных тонах, я слышал каждое слово.

Район требовал немедленной "явки с повинной" Хильнера и срочного задержания Донага. Но машины сейчас дать не мог, только завтра к середине дня.

Ахим Хильнер, согласно кивая при каждом слове, принял к сведению, что должен срочно явиться к вышестоящему начальству, и тут же предложил свои услуги: он лично и арестует Доната, и доставит его в район. Так сказать, заодно. Можно также позвонить в советскую комендатуру, оттуда обязательно пришлют машину, а то и несколько. На что Конни возразил – не стоит их беспокоить без крайней нужды. Хватит с них этой войны. Он предпочел бы выйти из положения своими силами, то есть пойти на некоторый риск и проявить доверие. Поэтому Хильнер взял на себя арест Доната.

К чести последнего надо сказать, он подчинился без единого слова. Позже я узнал, что Хильнер сходил домой за велосипедом и велел Донату сесть на раму. Так они и поехали. Поскольку дорога в сторону Марка идет на подъем, они, наверное, несколько раз менялись местами...

Я лежал на полу в углу веранды и, подложив руки под голову, смотрел сквозь столбики балюстрады на пылающий восход, это чудо природы, ежедневно совершающееся вне всякой связи с нашими бедами.

Конни и Швофке все так же взволнованно беседовали, пытаясь посмотреть на случившееся моими глазами; они думали, что я не слышу, и говорили обо мне в третьем лице – "он", "ему", "его".

– Теперь его будет мучить вопрос, почему она опять связалась с этим проклятым Донатом, – вздохнул Швофке. Он считал, что всю эту кашу заварил именно Донат.

Ему совсем не вредно задаться этим вопросом, – возразил Копни. – При Донате семейство фон Камеке жило как у Христа за пазухой, должен же он это понять!

– Все верно, все так! – простонал Швофке. – И все же его будет мучить, не было ли между ней и им, ну в общем, это было бы, так сказать... – Да он и сам мучился. И для его чувств "это" оказалось бы весьма ощутимым ударом.

– Все может быть, – рассуждал Конни, – Знавал я таких, как этот Донат. Им бы только землицы заполучить, да побольше. Для того только и женятся, я точно знаю.

Швофке подскочил, словно его током ударило :

– Расскажи-ка ему про это! Как ты ему все это объяснишь?

Да, утешили они меня!..

Я поднялся с полу, чтобы не услышать еще чего-нибудь похлеще.

– Ну чего вы, чего? – спросил я. – Она знала, зачем живет. И мне было с ней хорошо.

Вы оба и понятия ни о чем таком не имеете.

Взглянув мне в глаза, Швофке перепугался.

– Грех так говорить! – воскликнул он, хотя вовсе не был верующим.

Но мне уже было все равно. Внутри у меня что-то перегорело.

– Меня ее смерть не потрясла. Ни слезинки не пролил. Сами видите. Разве я плачу?

– Да ты успокойся, успокойся! – увещевал меня Конни. – Ведь они оба незаконно имели оружие, и Хильнеру за это...

– А, бросьте! – перебил я его. – Причина в том, что люди забрали обратно свои доли. От нее просто ничего не осталось вот она и кончилась.

– Но ведь не физически же – воскликнул Конни. – Не физически!

И он начал сбивчиво объяснять, что физическое уничтожение не может быть "основным методом революции".

Что я тогда во всем этом смыслил – "революция", "физическое уничтожение"...

Они оба так растерянно глядели на меня, что я даже рассмеялся. И чтобы им не гадать и не ломать попусту голову, я объяснил:

– Больше всех получил от нее я. Мне больше всех перепало. От нее я узнал, как жили люди в незапамятные времена и каково это – чувствовать свою связь с ними.

У нее этих самых чувств было навалом, и все мне достались...

Конни многозначительно уперся взглядом в глаза Швофке, а пальцем молча ткнул в мою сторону, словно говоря: гляди-ка!

Тоже ведь одна из форм революционных преобразований, а поди разберись!

Когда до меня дошло, что они одобрительно кивали лишь для того, чтобы я успокоился, я ушел домой, в свой барак.

Наши каморки уже отошли к соседям– они занимали теперь весь дом, а то раньше дышать было нечем: Карлу нужен был воздух. Вероятно, он лежал за стеной, потирая больную шею, и вдыхал больше воздуха, чем раньше. Соседи были бы только рады, если бы я куда-нибудь перебрался. Они хотели первым делом сломать кухонную перегородку: кухня стала бы просторнее, и во все комнаты был бы проход.

Я быстро собрал свои пожитки. Их и былото кот наплакал. Тренировочный костюм, застиранные нижние рубашки, носки, непромокаемая куртка, сандалеты, брючный ремень и "Антология немецкой поэзии", составленная Фердинандом Авенариусом – "ревнителем чистоты искусств", как там значилось. Амелия не то забыла, не то намеренно оставила у меня эту книгу-может, как опору и руководство: для жизни, весны, ночи, свадьбы и смерти-такие в ней были разделы.

Еще по Берлину я знал, что дворник должен следить за чистотой в домах и дворах.

Это было понятно. Но что делает этот "ревнитель чистоты"? Следит, чтобы не замусорили искусства, что ли? Ну и дерьма навертели, скажу я вам! Что этот ревнитель – драит шваброй чувства? Или каждое утро протирает до блеска веселье и радость, а часам к десяти выметает горе и боль, так, что ли?

Ага, тут пропечатано, почему и зачем он собрал воедино все эти вирши про жаркое лето или там про любовь и тоску.

Все это должно "служить углублению духовной жизни", как он сам пишет в предисловии. "Поэтому, хотя ясноглазый юмор и улыбается со страниц этой книги, я оставил за ее пределами пустое зубоскальство и постарался, следуя выражению Геббеля, "воздать должное страданию". Не приукрашивать горе и боль, не подслащивать их сентиментальными банальностями, а заставлять их служить проявлению всего лучшего, что есть в человеке, – не в этом ли высокий долг поэзии..."

Обхохочешься, право слово, живот надорвешь!

Так и нe получилось из Швофке настоящего бургомистра.

Веселая, скажу я вам, вышла история.

Давно я так не ревел, как тогда.

17

Потом рассказывали, будто после этих событий я прославился на весь район. Да только прославился-то вовсе не я. Нас вечно путают. Так получилось потому, что Конни тогда же заявил, будто я в этой стычке вел себя молодцом и чуть ли не спас его, а еще потому, что неделю спустя я и впрямь уехал из нашей деревни.

Все это вполне вязалось одно с другим.

Но уехал я потому, что деревня эта мне опротивела и вообще белый свет стал не мил я всерьез подумывал о том, чтобы забраться куда-нибудь в чащу и подвести черту. Правда, я этого так и не сделал. Мне просто не дали. Учебный план в Лёвенклау был насыщен до предела и полон оптимизма.

И все же сельским хозяйством я никогда потом всерьез не занимался. Думается, душа у меня к нему не лежала.

И сейчас еще, стоит мне попасть в какую-нибудь деревню, увидеть крестьянские домики в тени деревьев и услышать шум ветра в кронах, я останавливаюсь посреди улицы, и на память приходит всякое, чего никогда и не было, – например, чувства, до которых никому, кроме меня самого, нет дела и которых никому не понять.

Недавно я – впервые после стольких летпобывал в Хоенгёрзе. Раньше не мог, сперва нужно было определить свое место в жизни.

Когда я шел от почты к пруду-хотелось еще раз пройти весь этот путь, мне повстречался старик с тележкой. Высокий такой старик в короткой, не по росту, куртке.

Тележка его была доверху нагружена свекольной ботвой. Руки старика торчали из рукавов, словно вилы. Орава ребятишек роилась вокруг нею, то и дело толкая тележку, отчего часть листьев сваливалась на землю. Старик каждый раз останавливался, молча ковылял обратно и подбирал листья каждый в отдельности. Годы так согнули его, что он почти и не нагибался. С детьми он не разговаривал-как и прежде, гордость не позволяла. А может, их для него как бы вовсе не существовало, может, он давно уже отрешился от "всех этих нынешних" и полностью замкнулся в себе.

Мне пришлось посторониться, чтобы перегруженная тележка могла проехать. И, только разминувшись со стариком, я окликнул его:

– Эй, Донат!

Он остановился не сразу, по инерции сделав еще несколько шагов: ребятишки порскпули во все стороны. Но он не обернулся, только застьй на месте. Вероятно, узнал все же мой голос. Потом махнул рукой и потащился дальше со своим грузом, при каждом толчке теряя листья и каждый раз упрямо возвращаясь, чтобы подобрать их все, все до единого.

– Совсем сдал, – сказала мне бывшая иаша соседка и вздохнула. Я встретил ее на кладбище.

Соседу досталось свободное место рядом с надгробьем неизвестного берейтора Вальтера Лсбузена она как раз поливала цветы на могиле мужа.

– Помнишь меня? – спросил я ее. – Я жил здесь когда-то.

– Правление назначило его рассыльным, – продолжала она свое, как будто не слышала. – И вот гоняют везде. Да только по три раза одно и то же долбить приходится:

сперва сходи сюда, потом пойдешь туда.

А он все равно перепутает. Все как есть растерял.

Я покачал головой и сказал скорее себе, чем ей:

– Ничего он не растерял.

Но соседка даже головы не подняла и, продолжая пропалывать петупьи, спросила:

– Это ты, что ли, тогда в район переехал?

– Да нет, – возразил я. – Переехал Ахим Хильнер. А я Зибуш, ваш сосед.

– Сосед? – Она задумалась.

– Ну тот, который вместе с Амелией призывал не подчиняться угнетателю, не помнишь разве, мы еще тогда свеклу прореживали? – напомнил я.

Очень весело было говорить обо всем этом, стоя с соседкой на кладбище...

Она перестала рыхлить землю, но так и не разогнулась-чем гнешься ниже, тем к работе ближе, как– раньше говорили, – и силилась хоть что-нибудь вспомнить.

– А эта, Камеке-то, – вдруг ее осенило, – она туда подалась, в Гамбург. Давно уж.

– Вон оно что...

– Говорили, в газете, мол, работает.

Наш-то сказал, она не пропадет. Потому как русский знает.

– Вот-вот. Именно.

– Да, дела...

– А про дочку ее что скажешь? – пошутил я. – Где хоть могилка-то?

Тут только соседка наконец разогнулась и, подперев руками поясницу, немного откинулась назад, чтобы меня рассмотреть.

Очень она постарела, лицо все в морщинах, глаза потускнели.

– Вот-вот, опять сказал я, – глядишь на меня теперь во все глаза. Тогда бы так глядела, от скольких бед меня бы избавила.

Тут ее опять осенило:

– Вот ты кто: ты оставил родную мать с этим Бандолином.

– Со Швофке! – поправил я.

– Здесь у него не получилось, вот он и переехал на север и ее с собой взял.

– Знаю, – перебил я. – Знаю я все это.

К матери она всегда хорошо относилась.

Соседка опять пошла за водой. Цветы и так уже чуть ли не плавали, а она все таскала и таскала воду как заведенная. Даже разговаривая, не могла остановиться ни на минуту.

И вдруг этот взгляд.

– А ты кем стал? Что делаешь?

Законный вопрос.

Я ответил, только чтобы ее позлить:

Канавки на горшках.

И опять рассмеялся. Что-то я чересчур веселился все время-не надо мне больше сюда приезжать.

Но все же взял себя в руки и изъяснился попроще:

– Ну конечно, не в прямом смысле слова.

Знаешь, на горшках и вазах бывают такие канавки вдоль края, они вообще-то не нужны, как раньше думали, а теперь...

Я запнулся. В Хоенгёрэе я терял способность выражать свои мысли четко и ясно.

Но она промолчала-на всякий случай сделала вид, что поняла; и, поскольку ее рука опять потянулась к лейке, я заторопился:

– Помнить, как ты возмущалась-зачем, мол, сняли колокол, сзывавший на работу в имении? Для меня это как открытая рана, которая...

– Что-что я делала?

Ну возмущалась, то есть сердилась, ругалась и вообще...

Но соседка только тупо таращилась на меня, не выпуская из рук лейки. И я не мог уже закончить нормально ни одной фразы.

Дорого бы я дал, чтобы она меня поняла.

Но она вдруг знакомым движением отмахнулась от меня и сказала:

Ничего-то ты не знаешь...