Текст книги "Дуэт с Амелией"

Автор книги: Бенито Вогацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

На стене висел серп, им я и обрезал веревку. Наш-то рухнул на землю, откатился к стене и зарыдал. Черт побери, и душа у него имелась, и страдать он, оказывается, мог! Словно внутри какой-то гнойник лопнул. И весь гной вылился наружу: "Дерьмо, а не лошадь!" "Война проклятая!" "Герхард, сыночек!" – "Вкалывай, вкалывай и вкалывай!" – "А старуха, знай, скулит!" – "Какой я крестьянин, без лошади-то!". – "Веревка-дрянь, а еще довоенная!"

У меня просто камень с души свалился, когда я услышал все это. Ведь я совсем было отчаялся и всякую надежду потерял. На радостях я отвесил ему оплеуху и заорал:

– Давай крой! Вопи! Плачь!

Я вообще считаю – и Швофке я потом то же самое сказал, – что только теперь наступило время, когда люди наконец-то могут выплакаться от души.

Но тогда мне пришлось первым делом идти искать соседку-ее не было дома, ни в комнате, ни на кухне. Она сидела за велосипедным сараем по ту сторону барака в полной растерянности: как жить дальше.

Как жить без Августа.

Нам пришлось сначала перенести ее мужа в постель и натереть ему шею жиром, потом решить, не стоит ли все же позвать врача. Но Наш-то уснул; а когда он еще и захрапел по-богатырски, соседка прибежала опять на кухню, где я сидел, и накинулась на меня:

– А все потому, что колокол не звонит.

С тех пор и все беды. Прицепите его на старое место, и дело с концом!

Раньше она знала, что при звуке колокола надо бежать к коровнику, там скажут, что кому делать, а в пять часов работе конец, да еще дадут кое-каких продуктов в счет оплаты. И ночью спокойно спишь, и радио послушать время есть.

– А теперь что?

Я пожал плечами.

– Теперь только и думаешь – что завтрато будет. Нервы совсем сдают.

Но разве из-за меня все сложилось именно так, а не иначе? А выкладывалось это мне, словно я был главным виновником, словно я срезал веревку с колокола и спрятал у себя дома в тумбочке.

И вообще, ведь я обещал только посмотреть, что с мерином.

– Убирайся же наконец! – опять напустилась на меня соседка. Карлу нужно выспаться. – Вон оно как повернулось. Зайдя за угол, я фыркнул:

– Подумаешь! Больно много о себе понимать стала. Как же, своя лошадь была!

9

Тут уж сам бог велит напиться. В кухне у меня оставалось еще пол-литра спирта из винокурни. Однажды мне это помогло-когда Наш-то вылил спирт мне в глотку. Ох уж этот новоиспеченный землевладелецотважный летун между небом и землей...

Я налил стакан почти до краев. Опорожнив его одним духом, нужно было задержать дыхание, потом откусить кусочек хлеба и, только проглотив его, можно было, дыша глубоко и часто, как птица, осторожно восстанавливать связь с окружающим. Но зато из головы тут же начисто вылетает сосед Карл, подскакивающий по кругу или рыдающий в углу, и ты готов идти к матери и сообщить ей, что лошади уже ничем не поможешь.

Ночь была темная и теплая. И кто еще не умер и, значит, был жив, тот завтра с утра опять впряжется в лямку. Но кто знает, что принесет нам всем это завтра. Дорогу к дому пастуха я мог найти с закрытыми глазами -мимо пруда и налево. И, наткнувшись на кого-то в темноте, я сразу, едва дотронувшись рукой, сообразил: конечно же она, Пышечка. Толстуха Дорле, что работала на маслобойне. Вернее, уже ушла оттуда. Дорле тоже получила землю и теперь искала себе мужа. Вот так и искала – просто стоя в темноте. Ее мать не в пример моей давно уже сдала, так что на ее помощь рассчитывать не приходилось. Не зря говорится: иная мать спешит все детям отдать.

– Мне теперь надежного мужика надо, – поделилась со мной Пышечка.

– Это в каком же смысле? – уточнил я.

Она хихикнула. Кроме поля, сказала она, ей выделили еще участок березняка-это привело ее в полный восторг. Я сразу подумал, только и будет валяться там в траве дикой кошкой. Тут уж ни один мужчина не рискнет пойти в лес без законной супруги.

Но у нее оказалось совсем другое на уме.

Она вдруг выпалила:

– Мы хотим организовать молодежь.

Я ничего не понял. И она пояснила:

– В Берлине месяц назад основали новую молодежную организацию. – А узнала, мол, от одного приезжего – их теперь много в замке. Причем рассказывал ей лично такой "высокий блондин с часами". Молодым блондинам высокого роста с чем-то металлическим на запястье она верила безоговорочно. И вообще, среди приезжих, мол, большинство мужчины. Это звучало почти как угроза.

– Ну и как же вы собираетесь ее организовать? – спросил я просто так, к слову.

– А вот если ты с нами, нас уже трое, и мы создадим ячейку.

– Ага, хочешь собрать всех своих кобелей до кучи, – понял я.

Она зажала мне рот своей пухлой лапкой и зашептала, почти повиснув у меня на шее:

– Это только для отвода глаз, а по правде... – она еще понизила голос:-... а по правде, это все политика.

И она выпучилась на меня с таким важным и таинственным видом, что и я надулся как индюк. Но насколько я знал Пышечку, все надо было понимать как раз наоборот: политика-для отвода глаз, а суть совсем в другом. Во всем новом, что приносила жизнь, она неукоснительно усматривала все тот же, единственный для нее смысл.

– Отстань, – сказал я, – не хочу знаться с моими сменщиками.

Это был удар ниже пояса. Ее аж скрючило и повело в сторону.

– Говнюк бесстыжий!

А я просто был пьян в стельку.

Она присела на корточки, привалилась спиной к ограде парка и заскулила:

– Не могу одна, не могу одна.

Такие, как Пышечка, еще не самые худшие. Они на все годятся, почти на что угодно. Эти не станут разглагольствовать. Скажут, мол, политика, да и все. А вот таким, как я, обязательно нужно все обмусолить.

Я присел рядом, поцеловал ее колени, круглые и крепкие, как репки, сперва левую, потом правую. Кому она достанется, подумал я, не сладко тому придется, но и пропасть не даст. Потом выпрямился и пошел прочь; она не возражала.

Я добрел до церкви. А там остановился передохнуть, свесившись через ограду.

И прямо перед собой, впервые, вдруг увидел могилу Михельмана. Мне бы и в голову не пришло, что где-то может быть его могила. Как-то не укладывалось это в моем мозгу. И вот она прямо у меня перед носом. "Спи спокойно", – золотыми буквами начертано на камне. А ниже: "Пал в бою 3.5.1945".

Так рождаются мифы.

И я подумал: если на соседнем надгробье Вальтера Лебузена было написано "берейтор", то и у Михельмана запросто могли бы вывести "обувщик" или "спаситель". Не ушел навсегда, лишь отправился поглядеть, что поделывает бог на небе.

Раздумывая обо всем этом, я вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Кто-то стоял у ограды, как и я, и глядел, как и я, на кладбище. Может, и думал о том же.

У меня нюх на такие вещи. Почти как у Швофке. Я сказал:

– Почему бы тебе не оставить меня в покое?

– В покое. – отозвалась она.

Я узнал ее пальто с капюшоном-в нем она была в тот вечер, когда дожидалась меня за школой. Когда я разоблачил делишки нашего деревенского боженьки и обнаружил двух его мертвых ангелов. Она тоже стояла у ограды и тоже лицом к кладбищу, так что даже казалось, будто говорила не со мной, а с темнотой ночи.

Я сдернул с ее головы дурацкий капюшон -из-за него она только больше бросалась в глаза! – и увидел ее лицо: резкие линии, в особенности в углах рта. Она так была не похожа на прежнюю Амелию, что у меня язык не повернулся назвать се по имени.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала она строго.

Я бережно взял ее под руку-спиртные пары как раз начали улетучиваться-и повел мимо почты к маслобойне. Там был сарай для молочных бидонов с дощатыми скамьями вдоль стен. В сарае, правда, немного сквозило, но можно было спокойно посидеть и поюворить без помех.

Она старалась попасть в ногу и шла послушно, не спрашивая куда. Сквозь ткань пальто я почувствовал, как исхудала ее рука – острый локоть буквально впивался мне в бок при каждом шаю.

Я проходила мимо замка, – сообщила она мне. – Во всех комнатах свет.

– Там будет школа.

– Школа0

– Ну да, курсы.

Она как-то плохо понимала, что вокруг происходит, и замечала лишь отдельные изменения. А ведь когда-то-мелькнула у меня мысль-именно она объяснила мне, как открылись у человека глаза.

На маслобойне было темно и тихо, и только над сараем качался фонарь.

– Мы не и ответе за свое время, сказала она. И я понял, что она пришла не просто со мной повидаться.

– Хочешь сигарету?

– О да, спасибо.

("О да!")

Я свернул две самокрутки из местного табака, слегка напоминавшего виргинский.

Я волновался, поэтому самокрутки вышли не очень удачные, корявые и неровные. Затягиваясь, Амелия зажимала сигарету у самого основания пальцев – она проходила как бы сквозь ладонь, – и вся рука казалась изысканно длинным мундштуком слоновой кости. В этом была вся она, вся ее жизненная позиция. Куда до нее тому ястребу, который внезапно понял, что никогда не сможет летать. Она не допускала даже мысли об этом.

– Под полом, за роялем, остались кое-какие вещи-столовое серебро, драгоценности. – Она пожала плечами, мол, и она не в ответе за то, что они там. Мы сейчас в Петбусе, ты, наверное, знаешь.

– В Петбусе?

Ведь и Донат, кажется, уехал именно в Петбус. Но она не дала мне додумать эту мысль до конца:

– Вскоре мы совсем уедем из этих мест.

Меня так и подмывало спросить: а разве вы уже давно не...? Ведь именно из-за этого меня и таскали в комендатуру, где я выучился виртуозно лузгать семечки.

Но она так пристально глядела в одну точку где-то за моим левым ухом, что я не стал спрашивать. У нее давно уже все решено.

– Надо же нам хоть что-то для начала, продолжала она. – А кроме этих вещей, у нас ничего нет.

Есть люди, которым я верю-во всем и сразу. Я не хочу терять этой веры, потому что без нее просто не смогу жить. Она нужна мне как воздух.

Значит, я сижу как сидел и сворачиваю еще по самокрутке.

Самое время сказать друг другу то главное, что не предназначено для чужих ушей и говорится только промеж своих. Ведь мы так долго не виделись...

Дай-ка руку, – услышал я собственный голос.

Она вяло подчинилась, мол, пожалуйста, раз тебе хочется. Рука была как тряпичная.

Может, виноват во всем был приступ отчаяния, подкосивший соседа. На поверку выходило, что я тогда и впрямь "прозрел"

тайну Хоенгёрзе: другим пришлось оторвать от себя все самое лучшее, чтобы могло возникнуть вот это живое чудо. Но теперьо боже! – все поворачивалось вспять. Стоило соседу попрыгать в хороводе между жизнью и смертью и-впервые в жизни! – зарыдать, как Амелия тут же что-то утратила. У меня на ладони лежала не живая рука, а мертвый протез. В голове пронеслось: все начали забирать свои доли. И если дальше так пойдет, от Амелии вскорости ничего не останется...

Я так затосковал и упал духом, что сама идея проникнуть в замок и там, скажем, пошуровать под паркетом в столовой представилась мне совершенно невыполнимой.

Но за кого она меня тогда сочтет?

– В чем же наша задача? – спросил я.

Наконец-то и она испугалась, и в ее взгляде – теперь она смотрела мне прямо в глаза-была написана только искренняя грусть, ни тени упрека. Она все еще была прежней Амелией! Да что толку теперь в этом? Что толку?

10

Кто-то возвращается с неба на землю, очищает слезами душу от грязи, накипи и обид-а наутро уже расцветают каштаны, и дверь на веранду оставляют открытой.

Так приходит весна. Кругом все словно спит. Лишь мошкара клубится под грязным фонарем.

Не знаю, почему я здесь, в парке. Не знаю, почему я вчера так и не попал к матери и теперь, вместо того чтобы идти к ней.

стою здесь и смотрю на открытую дверь веранды. Но я здесь. И мысль работает: приезжие, живущие в замке, поздно пообедали и теперь отдыхают и обдумывают планы на будущее. Теперь многие этим занимаются.

Стараясь не шуметь, но и не таясь, я поднимаюсь по ступенькам крыльца, словно и я из их числа-мол, задумавшись, вышел из замка и теперь возвращаюсь в свою комнату.

На веранде никого.

Лишь пустой шезлонг в углу.

Я подхожу к двери и распахиваю открытые створки пошире всю жизнь так бы и открывал двери дома, когда запахнет весенним теплом. Я оглядываю комнату и пытаюсь определить, где то место, и вдруг слышу за своей спиной неожиданное и незабываемое:

Ну, что скажешь?

Конни из правительства земли искренне обрадовался, увидев меня. Очевидно, он рее это время бродил по парку, занятый своими мыслями.

Естественно, я тоже обрадовался, а что мне еще оставалось? А вот и он! И мне уже не надо входить в дом, нужда отпала-ведь Конни оказался сзади! Верно, верно-пустой шезлонг в углу, мог бы и догадаться.

Ясно, он был где-то поблизости. А на случай, если удивится, чего я тут глазею:

– Я только хотел убедиться...

Но именно в тот миг. когда я произнес эти слова, до меня наконец дошло, зачем я на самом-то деле здесь. Я здесь для того.

чтобы найти в столовой то место.

– Пора, пора. давненько тебя не видно, – сказал Конни.

В деревне о нем говорили: мол, краше в гроб кладут, а везде свой нос сует, даже ходит с наклоном-вроде ищет чего.

– Давай присядем тут на крылечке.

Я кивнул.

Садясь, он поддернул штаиы на коленях, что я счел совершенно излишним. Они были ему широки и болтались, образуя под ремнем сборки, казалось даже, что тела они вообще не касаются.

– Ясное дело, тебе одному с этим не справиться, – сказал он. Я неопределенно помотал головой-понятия не имел, насколько он в курсе последних событий.

– Верно? -допытывался он.

– Верно.

Если уж я пришел сюда, то должен назвать какую-то важную причину. Пускай будет эта-не могу один с этим справиться;

а с чем. там видно будет. Нечего вперед заскакивать.

Так и получаются ловкачи – лишь бы не npoгадать. Я понимал это. Но промолчал.

Ведь я этого Конни почти не знал. И ничего от него не хотел. Просто мы оба играли в такую игру. Игра называлась: "Мне одному с этим не справиться". Старая игра, кто ее не знает. Сейчас он примется мне объяснять, что все равно ничего путного бы не вышло-мол, батрак и графская дочка...

Но вместо -этого он вдруг заявил, что не видит смысла "ковырять мне душу". Он, во всяком случае, не собирается.

– У тебя в голове все вверх ногами, сказал он. Я посмотрел на него, как бы спрашивая, чем тут можно помочь, и он ответил так уверенно, словно ни о чем другом и речи быть не могло.

Выход один-иди на курсы.

На какие еще курсы?

Я так перепугался, что мне сразу захотелось домой-полистать томик Фердинанда Авенариуса, просто чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

– Ну например, на курсы трактористов, – предложил он. – Здесь же, в замке.

Я даже руками замахал.

– Не могу я здесь оставаться, объяснил я. – Тут меня не понимают.

Но его это ничуть не смутило. Он вытащил из заднего кармана широченных штанов какую-то бумагу-и каких только курсов там не было! И хормейстеров, и репортеров, и слесарей-ремонтников, и руководителей самодеятельности, и сборщиков членских взносов, и...

– Каких еще членских взносов?

– А для Союза свободной немецкой молодежи...

– Ага, знаю.

– Вон оно как! – Конни довольно ухмыльнулся. Теперь он уже был убежден, что весть об этом Союзе распространялась неудержимо, как степной пожар. И сделал вывод: – да мы пошлем тебя в Лёвенклау на два месяца.

Он уже говорил от имени многих – "мы":

"По поручению всего коллектива мы посылаем тебя" – и так далее. Но я не хотел иметь с ними со всеми ничего общего.

А этому только бы отправить тебя хоть к черту на рога: мол, "одному тебе не справиться".

– Но мне ведь надо... – начал было я.

– Знаю, знаю, чего тебе надо.

– Так ведь вон выбор-то какой, – возразил я. – Сперва мне надо обду...

– Ничего тебе не надо.

Тогда я спросил, многих ли он уже убедил ехать на курсы.

– Меньше, чем хотелось бы. – Он замялся и смущенно покрутил в воздухе рукой.

С Дранцем, к сожалению, "все лопнуло".

С Дранцем? Откуда он знает Вилли Дранпа? Вилли был батраком у богатея Труша. Его прозвали Сыпняком-за то, что руки и ноги у него покрывались сыпью, когда он ухаживал за животными-видимо, от их пота и испражнений.

И хотя, как вскоре выяснилось, не выносил он только коров, Вилли не решался уже подходить близко и к лошадям: его преследовал страх, что тогда сыпь выступит и еще кое-где. Поэтому и работал он всегда только в поле-пахал, мотыжил, ворошил и сгребал сено, разбрасывал навоз. Как это Конни из правительства земли дознался про Вилли Дранца?

А вот разговорился с ним как-то по душам и расспросил, как работает да сколько получает. Ну, получал он, как все батраки: тридцать марок в месяц плюс харчи и жилье. Так это раньше называлось: жилье. Имелась в виду каморка в бараке.

Ну а Конни – "считать– то я всегда был мастак" -докопался, что,Дранцу недоплачивают по сто марок в месяц, причем чистыми, за вычетом платы за харч и жилье. Ну и обрадовался же Дранц! И сразу стал прикидывать, как оп теперь заживет. С ума сойти! И на костюм отложить сможет, и матери кое-что подкинуть-ну хоть несколько марок. Да только на усадьбе у хозяина вся его радость улетучилась, а на следующий день он об этой сказке и думать забыл. Toгда Конни послал к Трушу юриста-законника, и тот, пригрозив штрафом в случае отказа, добился нового тарифа для Дранца.

"Это была настоящая победа!" Видно было, что Конни принял ее близко к сердцу. Ведь Дранц был лишь первой ласточкой, примером. Началом целой кампании. А он вместо этого прибежал в замок злой как черт и ругался на чем свет стоит. Смысл его проклятий сводился к следующему: еще одна такая победа, и он весь сыпью покроется.

Оказалось, что Трут, его хозяин, впрямь выложил на стол сто тридцать марок новенькими десятками и прибавил от себя пару еще крепких сапог, после чего послал Дранца в хлев кормить коров – в самую гущу их испарений. Дранц, естественно, отказался получать высокую зарплату.

– На что мне такая куча денег?

И тех десяток не взял.

Рассказывая об этом, Конни так разволновался, что никак не мог успокоиться.

– Как он мог вернуть свои кровные?

Просто невероя тно! Дранц не понял своей задачи! Он должен был положить эти десятки в карман, а потом ходить по деревне и показывать их всем и каждому, – говоря:

"Гляди-ка – заплатил!"

– А потом что? – спросил я. – Как насчет сыпи ?

– А потом мы послали бы его на курсы. – Тут до меня дошло.

– На курсы сборщиков членских взносов?

– Нет, на курсы Объединения крестьянской взаимопомощи, там засели одни богатеи.

Ну и ну...

В Винцихе был когда-то доктор, который при всех болезнях вырезал гланды. Будь то ревматизм, головная боль, сердечная слабость, опухоль в желудке, ломота в ногax или даже ангина, после тщательного осмотра он изрекал: "Причина глубже!" И советовал срочно удалить гланды. Такой уж у него был пунктик. А у Конни пунктиком были курсы. Он так в них верил, что весь сиял при одном упоминании о них.

Я не стал спорить. Поиграли-и хватит.

Я встал и хотел потихоньку уйти. Но он вдру! недоверчиво взглянул на меня: так чего я тут глазел?

– Ну, что скажешь?

Если он сейчас что-нибудь заподозрит, пиши пропало. Я ничем не смогу помочь Амелии, даже если решусь. И тогда ей конец-погибнет где-нибудь без гроша в кармане.

– Тебе ведь хочется выйти в люди? – спросил он грозно.

– А кому не хочется? – невесело усмехнулся я.

– Тогда ты должен примкнуть к нам, – заключил он и потащил меня в контору. Там на столе лежало направление на курсы в Лёвенклау-не хватало только подписи. А рядом-наверно, он просто забыл мне об этом сказать-еще одно. Оно уже было подписано четким каллиграфическим почерком:

Герда Лобиг.

– А эту-то куда понесло?

– На курсы трактористов, – ответил Конни немного смущенно.

– Да ей ни в жизнь на трактор не сесть!

Но Конни неодобрительно покачал головой.

– Как будто дело в этом.

11

– Август сдох, зато Наш-то жив.

Швофке как раз шел кормить Каро. Он получил верного пса в придачу к пяти гектарам. Ведь лошадей на всех не хватило.

Мать выскочила на крыльцо и, как всегда не слущая, сама спросила:

– Есть хочешь?

– Не до еды мне сейчас. Карл еле-еле живой остался.

Я так взглянул на Швофке, словно во всем виноват он, затеявший этот дурацкий раздел. Когда я подробнее рассказал, что случилось, он отвернулся и молча пошел к собачьей конуре. Мать со страху заплакала. Только руки, мол, сполоснет и сама пойдет со мной. И не надо больше ничего рассказывать. Она всегда так лишь бы со мной пойти.

Швофке присел на корточки возле пса, втянул голову в плечи и молча смотрел, как тот ест. Совсем как раньше. Бывало, выгоним стадо на нижние луга, он вот так же скрючится, как заяц в логовище, и думает, думает. Значит, что-то его точит.

Совсем как я! Мы оба не умели жить легко, не раздумывая. Я подошел поближе и окликнул собаку. Каро узнал меня, но продолжал есть. Стоило Амелии появиться, как меня вновь потянуло к Швофке...

А он вдруг заговорил, как бы ни к кому не обращаясь:

– Приковали человека на всю жизнь к постели, внушив ему: "Ты болен! Ноги не ходят! Судьба!" А потом пришли другие и сказали: "Чепуха! Встань и иди!" Ну, как Христос в свое время, сам знаешь. Да как он пойдет, если ни разу не пробовал? Упадет, конечно. А все кругом засмеются и скажут: "Глядите-ка, ну и дурень! Еще и слезы льет!"

Он даже рукой махнул.

– Но ведь Наш-то водил трактор, – возразил я. – А тракторист-важная птица!

– Верно, согласился Швофке. – Как тракторист он был им нужен.

Тут он взглянул мне в глаза и сразу понял, что меня – эта тема мало волнует. Никто не понимал все с первою взгляда так, как он.

– Все еще тоскуешь по графской дочке.

– Она никому ничего плохого не сделала.

Швофке тяжело вздохнул: мы заговорили о том, что было для него главным.

– Самой ей, конечно, не довелось. То есть просто нужды не было брать людей за жабры. Они сами являлись по первому зову-помнишь кошку на колоколе?

– Что ты знаешь о Донате?

– Немного. Раньше мы каждый год списывали овец штук этак но тридцать. Их забирал за рощей один тип из Маркендорфа, без расписки. Но потом Донат бросил эти дела и стал служить хозяевам верой и правд ой-я уже тогда начал кое-что подозревать...

Молча сидели мы в углу двора, смотрели, как собака ест, и слушали, как беззаботный весельчак ветер свистит в кронах деревьев.

– Что делать, если сердце уже у горла... – тихо сказал я.

– Выпусти его, пусть поскачет, порезвится, пока не устанет, – вздохнул Швофке.

Грустно вздохнул, как будто понимал, что так и помереть недолго.

Я шутливо толкнул его локтем в бок-бывало, мы на пастбище частенько тузили друг друга в шутку, – и зашагал прочь. Но мать уже успела накинуть что-то темное и увязалась за мной.

– Карлу сейчас выспаться надо! – прикрикнул я на нее.

Но она возразила:

– Я нужна Брунхильде!

Никогда еще мать не называла соседку Брунхильдой. Так много всего стряслось.

И как кого зовут, вновь вспомнилось.

– Я еще не домой, – сказал я. – Иди без меня.

– А ты куда?

Вечно одно и то же. Сперва попросит:

"Погляди, что там с мерином!", а потом пристанет как банный лист.

– Уезжаю в Лёвенклау! – крикнул я, только чтобы ее позлить. – Поминай, как звали!

Она взглянула на меня с такой тревогой, что я не выдержал и, как всегда в таких случаях, сломя голову кинулся прочь.

12

Не буду больше ни с кем разговаривать!

Пустое это дело. Болтливость вообще признак слабоволия. Поэтому я стоял в толпе ребят снаружи и через окно смотрел в зал.

Раскачивающиеся в ритме, прилипшие друг к другу тела. Кавалеры-рукава закатаны выше локтя, дамы волосы в мелких кудряшках с пробором сбоку. Трио наяривало танец за танцем, словно на пари. Господствовал сочный звук аккордеона, писклявая скрипка едва поспевала за ним, оглушительно и невпопад бухал ударник. В перерывах пары заправляли за пояс блузки и рубашки.

Вдруг Хельга Йоль заметила меня, помахала издали рукой, а потом втащила в зал-в самую гущу, так сказать. Живот аккордеониста вздымался от усердия – так важно было донести до всех нас, что ПаНа-Ма", мол, не тюрьма вроде Синг-Синга, а "родина свита". И мы отплясывали этот свинг-партнер начинает с левой, партнерша с правой, – пока голова не пошла кругом.

Хельгу интересовало, куда девался трубач. В последний раз он был, причем не только играл, но успевал и танцевать. Трубач приезжал из Берлина, играл за картошку и танцевал за муку. А уж за масло чего он только не делал! Он даже изображал гудок паровоза, когда они исполняли шлягер "Поезд идет в Кёцшенброду". – "Он придет издалека, если хватит уголька", – запела Хельга, раскачиваясь в такт мелодии. Но уже в Гроссберене трубача ссадили с поезда и всю картошку отобрали. И теперь никто не знал, приедет он сюда еще раз или нет.

– Теперь и подавно приедет, – сказал я.

– В Берлине народ с голоду пухнет, – заметил кто-то.

Ахим Хильнер-мундир, ремень, все честь честью-вошел в зал и потребовал, чтобы я предъявил удостоверение личности.

Всех моложе четырнадцати он обязан отправить домой, к его глубокому сожалению. И хотя мне давно минуло четырнадцать, он все равно пожелал уточнить по документам-мол, всего знать не обязан.

"Раз надо, значит, надо".

Другие стали его поддразнивать. Дескать, пошел в полицейские, чтобы от родителей увернуться. Его вислогубая мамаша тоже получила надел земли, так что загоняла бы Ахима до полусмерти, как загнали ту собаку в соседней деревне, которая с горя удрала вместе с тележкой и где-то подохла, выбившись из сил...

Хильнер благодушно сиял.

– Жить и давать жить другим! – вот какая у него теперь программа. И даже для меня – читалось на его лице-нашлось бы местечко при такой постановке вопроса.

– Во всякую дырку нос сует, – жаловались на него в деревне. Но именно в этом он и видел свою задачу. "Мне сказали-служи народу, Ахим. Поняли, дерьмуки ?" – Так и прилипло к нему– "нос народа".

– Эй, Нос Народа, пропустим по маленькой! – Повернувшись спиной к залу, он украдкой хлопнул стопочку.

Оглушительным тушем музыканты встретили появление Дорле. Она встала в дверях зала, как вратарь в воротах: пусть мяч летит, пусть гол грозит. Пышечка насмерть стоит. Музыканты забили по воротам. Дорле перехватила мяч и, перевернувшись через голову, показала все, что имела, весело расхохоталась, отбила мяч в поле и пустилась в пляс под общий радостный гогот. Кто тут над кем потешался, было не совсем ясно.

Может, им и не по душе была Пышечкина лихость -что хочет, то и делает.

Герда Лобиг тоже была в зале. Она стояла в углу, нарядная как куколка, и отшивала всех кавалеров подряд. Она собиралась поступать на курсы и блюла себя. Герда твердо надеялась, что на этот раз дело выгорит, и привередничала вовсю. Ей, видите ли, не танцевать, а поговорить охота.

Тут в двери ввалился трубач – из носу его хлестала кровь.

– Толстосумы проклятые! – выдохнул он.

Сыновей богатых крестьян на танцы не пускали. И Ганс Лобиг теперь уже официально признанный живым, – по дстерег его в темноте. Ганс пошел в отца и ничего своего никому уступать не желал, в том числе и Хелы у Йоль. Что попало в eго руки, то и его. Герда вышла, чтобы приструнить братца. Хельга Иоль, явно польщенная всем этим, вдруг стала во весь голос подпевать: ни дать ни взять артистка.

В перерыв все повалили на улицу. Там перед сараем пожарной команды балаганщик поставил карусель. Раньше он ездил по крупным городам вроде Котбуса или Лукау, теперь двинул в глубинку. Кто-то приволок ему полмешка ржи. За это он включил рубильник, и круглая площадка с деревянными конями и гондолами завертелась. Короткая стычка из-за мест, и вот уже мужчины гладили конские шеи, женщины развалились в гондолах, а супруга балаганщика крутила ручку шарманки, вытащив из старых запасов ослепительную улыбку довоенных времен. Я вскочил на белого коня. Вперед, в Техас, галопом, марш!

Почти все в деревне имели дело с живыми лошадьми, которые и ели, и лягались по-настоящему, но тут глаза у всех затуманились от умиления, и окрестности огласились радостным гоготом.

Общее веселье оборвалось внезапно, как при обрыве ленты в кино: отключили ток.

Я прижался головой к шее своего конятак не хотелось слезать.

Только бы не начали расходиться!

Герда Лобиг легонько похлопала меня по.

плечу. Она уже вернулась. И хотя так ни с кем и не танцевала, а все же присутствовала. Братца она проводила до дому и хотела еще насладиться общим восхищением-как же, ведь она поступала на курсы. Меня она считала ровней. Это мне льстило, поскольку по сравнению с ней я никакими особыми успехами в школе похвастаться не мог.

Расходиться как будто не собирались.

Оказывается, танцы уже возобновились при коптилках!

– Come in! [Входите! (англ.)] – крикнул трубач.

Сделав несколько шагов, я ощутил ночную прохладу той частью тела, которая меньше всего этого ожидала: рукой ощупав себя сзади, я обнаружил частичное отсутствие штанов – военное одеяло было прорвано на решающем участке. Деревянный-то конь потверже живого.

Где супруга балаганщика? Раз она сохранила довоенную улыбку, у нее наверняка найдется и иголка с той поры. Я постучался в дверь жилого фургончика и, показав на белого коня и на штаны, жалобным голосом высказал свою просьбу. Нитки у нее были только черные.

– За так ? – вмешался муж, – Может, яйца есть или еще что? – У него в запасе не было ослепительной улыбки. Наверное, он в отличие от жены не провел свою молодость в варьете.

Схватив иголку и нитки, я укрылся за стогом Лобига. Нос Народа уяснил ситуацию и теперь светил мне казенным фонариком.

Все будет хорошо, ничего страшного. Я не просто стянул края дыры ниткой, я попытался ее заштопать-туда-сюда, вдоль-поперек, чтобы надолго хватило.

Хильнер заерзал.

– Поторапливайся, уже двадцать два часа. – Ему надо было еще выставить из зала шестнадцатилетних. И он похлопал себя по карманам, словно они были набиты патронами.

– Ну и дуй отсюда! – огрызнулся я. Хильнер меня раздражал-напоминал о времени и о многом другом.

Жена балаганщика расчесывала волосы.

– Ну как, можно в них танцевать? – Я повернулся к ней задом. Она зажала ладонью рот, чтобы не прыснуть. Штопка у меня получилась хоть куда, да только держаться ей было не за что.

– Верно, очень ее любишь? -спросила она шепотом.

– Кого?

– Откуда мне знать! Просто глаза у тебя такие... позолоченные.

Показалось, наверное.

Я о ней и не вспоминал.

13

Нашел я это место без труда. Только сдвинул в сторону большой рояль, и нужные дощечки оказались как на ладони.

Плинтус вдоль стены не доходил до угла и бьш надставлен куском сантиметров восемьдесят в длину, да так аккуратно, что, если не знаешь, ни за что не заметишь. Но я знал. Я вынул этот кусок-он был не прибит, а просто втиснут, – и пять паркетин поднялись как бы сами собой. А кроме того, света ведь все еще не было, и, если бы кто услышал, увидеть все равно ничего бы не мог. Потыкался бы с коптилкой туда-сюда, и все. При этой мысли я почти совсем успокоился.

Позже, ровно в одиннадцать, Амелия обещала быть в парке.

Там я ей все передам из рук в руки. А она обнимет меня, исчезнет и "начнет новую жизнь". Мать-дерьмо. Дочка нет.