Текст книги "Дуэт с Амелией"

Автор книги: Бенито Вогацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Карла фон Камеке смахивала сейчас на розовую гвоздику, у которой стебелек надломлен и головка то и дело валится набок.

Некоторые люди кажутся доброжелательными только потому, что прежней силы у них нет. Я попробовал представить себе Карлу на месте нашей соседки-много лет изо дня в день варит картофельный суп.

а потом тихо отходит в мир иной...

Амелия отвернулась от деревни и стала смотреть на поле. Впереди нее лихо орудовала тяпкой наша соседка, согнувшись в три погибели и словно по близорукости почти прильнув лицом к ботве. Ибо крестьянская мудрость гласит: "Чем гнешься ниже, тем к работе ближе". И еще: "Земля воздаст сторицей, коли не будешь лениться". Амелия тоже пригнулась пониже, еи хотелось быть как все. Но земля, которую она изо всех сил скребла и царапала тяпкой, попрежнему оставалась твердой, враждебной и не вызывала никакого отзвука в ее душе.

Амелии можно сунуть в руки тяпку, напялить на нее всякое старье и погнать в поле прореживать свеклу, все это можно. Да что толку! То ли дело-простая крестьянка, наша соседка; она срослась с землей, была репкой среди реп и вся растворялась в привычном труде. Вот она на миг оторвалась от работы и, прищурившись, взглянула вдоль рядка-прикинула, сколько осталось. Да, вот чего у Амелии и в помине не было-тихо и покорности. Да и быть не могло.

Я налег на работу; затылок горел, перед глазами плыли круги, но мне хотелось поскорее пройти свои рядки до канавы и обратно. Чтобы от усталости ног под собой не чуять. А потом укрыться в тени лип у дороги, передохнуть и начать думать о чем-нибудь другом.

19

Зря я так спешил. Все равно пришлось сделать перерыв.

К нам на поле пожаловал управляющий Донат и привез Федора Леонтьева. Донат опять сидел за рулем своего трактора без кабины, а Леонтьев стоял за его сиденьем.

Донат обежал глазами кучки выдернутой свеклы, Леонтьев-работавших женщин. Мы все, загородив ладонью глаза от солнца.

принялись разглядывать гостей. Большинство еще ни разу не видело советского директора, только слышало о нем. Они представляли его себе намного старше. И не таким высоким. Я уже говорил, что Леонтьев был высок ростом, молод и рыжеволос; глаза у него были голубые и какие-то широко распахнутые. Он немедленно схватил в руки тяпку и подстроился к нам. Видно было, что к крестьянской работе он не привык. но держался молодцом и до обеденного перерыва успел вполне прилично проредить четыре рядка-два туда и два обратно.

Оглядев свою работу, он повеселел. Донат, последовавший его примеру и махавший тяпкой в его темпе, одобрительно кивнул.

Мирный труд на земле настроил офицера на благостный лад. Может, он только тут по-настоящему понял, что война кончилась, и блаженно потянулся. И вдруг начал читать стихи. Наверное, они как-то сами полились. Мы, конечно, ничего не понимали.

но слушали затаив дыхание, потому что читал он с большим подъемом, а русский язык в его устах звучал мелодично, как колокольный звон. И я впервые понял, что такое чужой язык, то есть что для кого-то он единственно родной, впитанный с молоком матери, а вовсе не исковерканный до неузнаваемости все тот же немецкий.

Мы стояли кружком, опершись на тяики, и слушали русские стихи. Одна только Карла фон Камеке прислушивалась не только к звучанию, но и к смыслу слов.

– Пушкин, – прошептала она и преобразилась. Я увидел совершенно другую женщину, другую Карлу-ту, которой были адресованы русские письма. Наверное, такое выражение появлялось у нее и в те дни, когда она ездила в Зенциг...

Леонтьеву очень понравилось все: и то, что она узнала стихи Пушкина, и то, что гак разволновалась, чуть не заплакала.

У него, наверное, тоже сердце захолонуло, потому что он уставился на нее, как на картину. Тут Карла взяла себя в руки, гордо вскинула розовую головку и нараспев прочла несколько строк по-русски, и совсем неплохо, как мне показалось. В ней была какая-то врожденная мягкость. И мне подумалось, что именно благодаря ей к Амелии не пристала грязь жизни.

На Федора Леонтьева она, видимо, произвела такое же впечатление: он подошел к Карле и обнял ее.

Донат скромно стоял где-то за нашими спинами и молча наблюдал. Слово за слово, так сказать, и графиня с Федором уже оживленно беседовали по-русски: речь, очевидно, шла о Пушкине. Многие уже растерянно поглядывали по сторонам: перерыв чересчур затягивался.

Донат посмотрел на часы, но ничего не сказал. Он вновь стал самим собой воплощенное спокойствие. Ждать он умел.

Амелия внимательно прислушивалась к щебету матери и даже пробовала улыбнуться. Но улыбка не получалась-ее враг, Донат, был здесь.

Наша соседка сказала Карле фон Камеке:

– Спросите, откуда он родом.

– Из Курска, – ответил офицер.

А где это?

– В России.

– Ага, в России. – Именно это она и хотела услышать. Что такое Россия, она знала – гам погиб ее сын Герхард. Но вслух она ничего не сказала. Только смерила Федора взглядом с ног до головы-ведь и у него небось мать сеть, причем там, где погиб ее собственный сын. Почему-то это оказалось для нее очень существенным. Она показала пальцем на его впалые щеки и сказала:

– Худ больно.

Федор кивнул и пообещал есть больше картофеля с мясной подливкой. Соседка отошла в сторонку и смахнула слезы. Никакой злобы, лишь тихая покорность судьбе.

Потом молча взялась за тяпку. Остальные последовали ее примеру. В пять часов она вопросительно взглянула на Доната. Пора домой. Готовить ужин хозяину.

Но Донат предложил закончить все поле.

– На завтра и других дел хватает.

Он только предложил.

Никто даже слова не сказал. И соседка не стала долго раздумывать, смирилась и вновь взялась за работу.

Но тут властно прозвенел голос Амелии:

– Нет, пора кончать! Время вышло. Пошли по домам!

Все разом, словно куры на выстрел, повернули головы к ней. Ида Даннеберг со страху даже улыбнулась во весь рог, и все увидели, что зубов у нее спереди не хватает.

Донат молча глядел в сторону деревни и ждал. Ухмылку он вовремя спрятал. Карла фон Камеке с надеждой взглянула на Федора Леонтьева. Но тот пока еще ничего не понимал. Он был так измотан этой войной и так истощен, что по-детски радовался свежему воздуху и веселым лицам.

Амелия окинула "людей" испытующим взглядом, вздернула подбородок и, воткнув тяпку в землю, словно пику. с презрением посмотрела на Доната.

Но поскольку никто не бросил работу и не пошел домой, Донат сделал вид, будто ничего не случилось, и как ни в чем не бывало вновь взялся за свеклу. Дело у него спорилось, тяпка в его огромных лапищах взлетала и опускалась как бы сама собой, лишь слегка направляемая неприметным движением пальцев. Наша соседка тут же последовала его примеру-там что-то выдернет, тут порьгхлит, чик-чик, чик-чик.

Тут-то Амелия наконец взглянула мне в глаза. Очень грустно взглянула. Она крикнула всем:

– Этот скот не имеет права вам приказывать. Он уволен! Он больше не управляющий, слышите?

Отчаяние может обернуться мужеством.

Однажды-в эту минуту мне невольно пришел на намять тот случай-охотники пристрелили ястреба: пристрастился таскать зайчат. Вые грел-и ястреб камнем свалился с неба! Охотники, довольные, удалились. Тут Швофке-я о нем давненько ничего не рассказывал, – так вот, Швофке махнул мне рукой: пошли, мол. Каро, пристально следивший за всеми событиями от выстрела и до падения птицы, уже летел стремглав к тому месту, куда упал ястреб.

Вскоре мы услышали его победный лай.

Ястреб был молодой и некрупный. Пуля лишь подрезала ему крылья, так что взлететь он не мог. Поэтому принял бой со злобным преследователем здесь, на земле.

Такого мужества я никогда больше не видел. Ястреб счел ниже своего достоинства сдаться на милость громкоголосой твари, бестолково скачущей из стороны в сторону.

И хотя взмыть в высоту он не мог, зато мог расправить могучие крылья во всю ширь и показать нам, ползучим бесцветным тупицам, роскошные перья с багряной каймой. Грудь в ярких пятнах орденов он выпятил вперед, а голову гордо вскинул вверх-даже ухитрился взирать сверху вниз на нашего Каро. заливавшегося отчаянным лаем. Он стоял величественно и спокойно, как рыцарь, бросивший вызов противнику: не суетился, не издавал ни единого звука.

И только когда Каро подскакивал слишком близко, он отталкивался от земли и сверху сильно бил кривым клювом по мягкому носу пса. Каро отскакивал с жалобным визгом и осуждающе оглядывался на нас. Где же наша выручка? Я во все глаза глядел на ястреба и не мог наглядеться. Положение у него было безвыходное, никакой надежды не оставалось, но он не пытался спастись бегством или спрятаться; казалось, он был в самом расцвете силы и красоты. Привычно считая себя непобедимым, он держался так, словно наш Каро не грозный враг, а ничтожная козявка.

Сначала мы пытались угрозами оторвать Каро от птицы, потом стали отгонять пса уже пинками и, конечно, много потеряли в его глазах. В конце концов мы перегнали стадо в нижние луга.

– Не хочет сдаваться без боя, верно ? – спросил я у Швофке.

– Еще не знает, что никогда не сможет летать, – буркнул тот в ответ.

Вечером, возвращаясь с пастбища в деревню, мы решили взглянуть еще разок на смелую птицу: мертвый ястреб лежал на спине в нескольких шагах от того места, под кустом бузины, задрав кверху скрюченные когтистые лапы.

– На таких лапах не походишь, – заметил я. – Кто же его убил?

– Да, наверное, никто, – задумчиво ответил Швофке. – Просто он вдруг все понял.

Тот случай невольно пришел мне на память-тем более что не только я, но и Донат смотрел на Амелию с неподдельным восхищением. И не мог этого скрыть. Она поднимала деревню на бунт против него, но в тусклых глазах Доната впервые зажглось некое подобие огня. Да, в каком-то смысле Амелия в тот день была краше, чем в любой другой, и, может, как раз в том единственном смысле, который Донат ценил в женщинах. Глаза ее метали "зеленые" искры, она не желала покоряться его воле, с юрдым видом глядела куда-то поверх наших голов и призывала к бунту. Долой Доната!

Я решительно отшвырнул тяпку.

Хватит держать язык за зубами. Рабочий день кончился. Мы с барышней не хотим больше плясать под его дудку. Сыты его властью по горло. И ползать перед ним на брюхе не желаем!

20

Но никто за нами не пошел. Соседка еще ниже пригнулась к земле "к работе ближе", и хотя тяпать перестала, но и голову поднять боялась.

– Эй, соседка, шабаш, время вышло! – крикнул я ей.

– Ничего-то ты не знаешь! – отмахнулась она.

Так и не разогнулась и с места не сдвинулась.

Хельга Йоль счищала грязь с деревянных башмаков. Ирена Цёрбиг тупо таращилась на всех, опершись на тяпку, Ида Даннеберг, болезнь которой, как показало время, была мнимой, ухмылялась, Гсрда Зуль не сводила преданных глаз с всесильного Доната.

Нс работали, но и не уходили. Они выжидали, чем кончится схватка за власть.

Амелия медленно обернулась, и меня резанул ее взгляд-как порыв ледяного ветра: ну что?!

Я даже сморщился как от боли-до того стыдно мне стало за всех.

Амелию душили слезы-для нее это была катастрофа. Куклы вдруг перестали двигаться. По долгу матери Карла не сводила с дочери любящих глаз, хотя это стоило ей больших усилий. Но я перехватил быстрый сочувственный взгляд, искоса брошенный ею на Доната.

– По домам! – гаркнул я. – Вы что, не поняли, что она сказала?

Тут Ида Даннеберг обнажила уже всю челюсть-ее трясло от смеха. За ней зашлись хохотом все остальные. Они ржали так, что воздух над полем дрожал. Таким нелепым я им показался.

21

Тут уж и Федор Леонтьев всполошился и спросил, что случилось.

Старшая фон Камске объяснила.

Не знаю, правда, насколько точно. Ведь она, если считала нужным, умела сглаживать острые углы. Во всяком случае, подыскивала слова с таким трудом, словно вспоминала стихи Пушкина. Федор Леонтьев смущенно улыбнулся и махнул рукой – кончать работу! Все обрадованно задвигались.

Все, но не Донат. Он демонстративно не тронулся с места.

– Ты коммунист? – спросил он Леонтьева нарочито громко и четко.

Должен сознаться: мне как-то даже в голову не приходило, что Леонтьев может быть коммунистом. Но этим вопросом Донат задел нового директора за живое, это все заметили.

Леонтьев резко обернулся, глаза его возбужденно блеснули, он ударил себя в грудь.

гордо поднял голову и объявил:

– Коммунист!

Он даже выхватил партбилет из кармана гимнастерки и предъявил для всеобщего обозрения. И точно, там было написано:

Федор Леонтьев – коммунист! Теперь ему уже было не до шуток. Ему напомнили о его партийном долю! Это меняло дело.

Леонтьев вместе с Донатом тут же отошел в сторонку, чтобы получить более детальные пояснения, предназначенные только для него, как коммуниста.

– Продолжайте работу! – небрежно бросил нам Донат на ходу.

Потом вместе с Леонтьевым влез на трактор, рванул с места и умчался.

Наша соседка первая заработала тяпкой – там что-то выдернет, тут порыхлит: гак ей спокойнее. Карла молча последовала ее примеру.

Амелия посмотрела на меня так, что я понял: она в отчаянии.

22

– Может себе позволить, отрезала мать, когда я рассказал ей об Амелии, то есть о том, что она не хочет больше плясать под чью-то дудку.

Я не стал разговаривать с матерью и не пошел за травой для кроликов. Не понравился мне се враждебный тон. В кои-то веки человек решился проявить свою волю, и на тебе: "Ну и что? Она ничем не рискует!"

А ведь она рисковала разрывом с матерью, я своими ушами слышал– Она хотела быть с нами. С простыми поденщиками.

Но ничего не вышло. Все только расхохотались ей в лицо. Не нужна им эта барышня. От нее одно беспокойство. А они хотят спокойно клевать носом на лавочке и ни во что не вмешиваться.

Я почти не притронулся к еде, хотя ходил голодный, ночью не мог уснуть, а на следующий день засыпал на ходу и так осунулся, что соседский мальчишка, завидев меня, крикнул:

– Дохляк, дохляк, дыхни в кулак.

Мать ко мне не приставала. Она была родом из Померании, а там чужому горю не мешают. Мол, без горя не проживешь. От горя взрослеют, и справляться с ним каждый должен сам. Иначе все попусту. Даже если кто и помрет, значит, так ему на роду написано. После уж можно и поплакать о нем, и понричитать сколько душе угодно.

И я оказался из этой же породы слезливых тугодумов. Но в конце концов и до меня дошло!

Как они надо мной смеялись, когда я взял сторону Амелии! Каким нелепым я им показался!

Я был из тех, кому полагалось молчать в тряпочку.

Они чуть не убили меня своим смехом.

А Амелия...

В ту пору я готов был ей поверить. не мог никого видеть, все мне опротивели. Тупо глядел на серую нашу деревню, и в голове гудело, как в пустом железном ящике.

Но ноги-словно овцы под вечер сами идут в сторону замка. Мне необходимо было увидеть Амелию, прикоснуться к ней.

Узнать, осталось ли в ней хоть что-нибудь ко мне. Казалось, без этого мне уже и кусок не полезет в горло и дышать не захочется.

"Может, она большая охотница до любовных дел", – сказала когда-то Пышечка.

Хотя бы и гак. Ну и что?

Пусть это не самое главное в жизни, но кто сказал, что я заслуживаю большего?

Электричество было отключено, все окна замка темные, только наверху у Доната мерцала коптилка– вероятно, на дизельном топливе. Теперь мы все им пользовались.

Наш-то выставил целую канистру за сарай для машин, и все могли брать, сколько кому надо.

Я послонялся немного вдоль ограды парка, потом перелез через ворота.

Не знаю, почему они делали это в темноте и так скрытно. Вероятно, им было неприятно. Два силуэта выскользнули из двери на веранду, согнувшись в три погибели под тяжестью корзин, пачек книг и вороха одежды, и скрылись со своей ношей в конторе-небольшом кирпичном домике слева от замка.

Амелия с матерью покидали родовое гнездо.

Но на бегство это было не похоже. Они не суетились и не плакали. Просто освобождали помещение.

– Может, я помогу?

Они даже не вздрогнули. Я подхватил одну пачку книг и понес. Над конторой были две комнатки с кухней. Там до недавнего времени жил приказчик. Но сразу после смещения его выставили оттуда, и он перебрался в барак для поденщиков. "Каждому по труду". Бывший приказчик теперь сгружал навоз. А кто возит навоз, не может жить над конторой. Приказчик и сам знал порядок и, по слухам, подчинился без всяких разговоров.

Перенести надо было кучу платьев и довольно много книг. Старшая фон Камеке упорно меня не замечала. Амелия выносила из дома самые тяжелые вещи и вообще распоряжалась. В дом она меня не пустила, я ждал у крыльца и молча брал из ее рук корзину или пачку. Карлу это устраивало.

Когда одна из пачек развалилась прямо на лестнице, я принес коптилку, присел и, не торопясь, начал подбирать книги. И каждую подносил к свету. Вот они. значит, какие. Ее книги. Из них она вычитала все, что хотела испытать в жизни.

Первая, которую я взял в руки, называлась "Волшебный рог мальчика"; на обложке был нарисован малый, скачущий на неоседланном коне-скорее всего, белой масти, – держась одной рукой за гриву, а другой подняв над головой рог. Наверное, тот самый, "волшебный", видимо, здорово умел скакать верхом. Но книга была вовсе не про цирк – одни песни, "собранные Л. А.

фон Арнимом и Клеменсом Брентано". Автором второй книги был какой-то Мопассан, сочинитель "очаровательных историй", которые разворачиваются "в деревне", "на северном побережье" и "на берегу Средиземно! о моря".

От одних названий размечтаешься.

Амелия вернулась и стала помогать мне с таким обиженным видом, словно все эти истории-про коня и про Средиземное море-глубоко ее разочаровали. На ней опять было то белое платье в синий горошек, и, видимо, не случайно: ведь она знала, что загорела на поле и что светлое платье при зaгapе особенно ей к лицу. Когда надо было нагнуться, она обычно приседала на корточки и прикрывала юбкой колени. Но сейчас она не присела, а согнулась пополам-совсем как наша соседка в поле. Головой она чуть не доставала до полу, а длинные загорелые ноги маячили прямо у меня перед глазами. Коптилка, конечно, сразу же замигала. пятна света и тени забегали вверх и вниз, выхватывая из темноты то один, то другой изгиб до чего же красиво...

– Что случилось-то? – спросил я глухо.

– Этот мамин князь Головин был русским, из белых, – слыхал про таких?

– Так, кое-что. Только от матери, да и то невнятно, – в те дни, когда случилась эта история с письмами.

– Белые, объяснила Амелия, смертельные враги коммунистов, в особенности таких завзятых, как Федор Леонтьев.

– Ты же сам видел. – Она рассмеялась. – Белые – это дворянская нечисть, которую надо гнать в три шеи. – И чего она только не знала?!

Донат прямо с поля повез Леонтьева в замок и показал ему старые любовные письма Карлы. Из тех, что всплыли на пруду. Хотя их тогда забрали в гестапо, но Донат несколько штук утаил и припрятал. Таиться и ждать, это он умел как никто. Ну и удивился же Федор!

Значит, эта милая Карла, знающая стихи Пушкина, эта розовая гвоздичка, была возлюбленной белогвардейского офицера! И с давних пор – здесь ясно сказано – всей душой сочувствовала нашим врагам. Да она и сама помещица, вплоть до сегодняшнего дня. Тут миролюбие Федора Леонтьева вмиг улетучилось, более того-он был искренне благодарен Донату и крепко пожал ему руку. Мол, он, Леонтьев, был коммунистом и останется им до конца своих дней.

Потом он уехал в комендатуру на какоето совещание, а Донат тем временем посоветовал дамам потихоньку перебраться в кирпичный домик, да побыстрее, пока не заслали куда подальше. Взять с собой только самое необходимое. А уж он позаботится, чтобы к их имуществу никто не притронулся. "Ваше счастье, что я у них управляющий!" – добавил он.

Донат-человек жесткий, но надежный.

А Карле такое сочетание всегда нравилось.

– Не пойму, чего он хочет? С тобой, что ли, расправиться? – перебил я.

Амелия вообще показалась мне в этот раз какой-то суровой-верно, из-за складок в углах рта; а тут она совсем помрачнела.

– Расправиться, со мной? презрительно переспросила она и засмеялась Скорее, он хочет научить меня уму-разуму.

Она не только много всего знала. Она знала все намного лучше, чем я. И с катастрофой, разразившейся на свекольном поле, она уже вполне справилась. Она ее-как это говорится? – переварила. И теперь спокойно сказала:

– Ты, Юрген, единственный здесь, с кем можно говорить как с человеком. Лучше бы тебе убраться отсюда.

– Мне-убраться?

Удивительно! Самые разные люди-и друзья, и враги – советовали мне убраться отсюда.

– Пошли! – сказал я, взял ее за руку и потянул за собой вниз по лестнице и прочь из домика. В ночном парке было темно и тепло, и Амелия послушно шла за мной.

Обернувшись, я увидел мигающий огонек коптилки в каморке Доната и на оконном стекле его лицо. Вернее, лица-то я не видел, только очертания головы: наклонившись, он прижался лбом к стеклу-может, просто задумался. Мы вышли из парка и пошли по дороге на Зипе. Поле слева было усеяно копнами скошенной люцерны. Она легко крошится, зато в ней соль туркестанских степей, аромат Персии и полуденное солнце Хоенгёрзе.

– Взять бы такую копну – начал я, – да в чемодан, а потом...

– Спустись с облаков, Юрген Зибуш. перебила она. – Теперь не время.

Вот какая она стала. А сама все терла и терла мизинцем уголки рта, словно хотела сказать: я сейчас, сейчас-только соберусь с мыслями... За высоким белым лбом шла напряженная работа, и на всякие восторги по поводу красок или там запахов попросту был наложен запрет. Романтики такие вещи сразу чувствую!.

– Решай свою судьбу сам, – сказала она. – Другого выхода нет.

Ночь принесла багровые отблески заката и душистый влажный ветер с лугов. Мы с Амс.лей все шли и шли, пока не добрались до самой дальней копны. Тут мы остановились, и я неловко сжал в руке ее запястье. Но она уже давно сама все решила за нас обоих. За такой, как она, только поспевай. Кому она достанется, подумал я тогда, тому вряд ли удастся жить по своей воле. Кончилось тем. что мы жадно набросились друг на друга, Амелия даже с большим жаром, чем я. Теперь она ничуть не походила на ту сдержанную барышню.

какой была в сарайчике арендатора, на ту журавушку. Теперь она была женщиной, которая готова бороться за свое счастье, даже голыми руками. Было видно, что без борьбы она никогда от него не откажется.

Ее длинные ноги обвились вокруг меня парой ловких проныр, руки прижали мою голову, а голос торжествовал:

Со мной никогда и никто не расправится!

Я не нашелся, что сказать в ответ. И поэтому прошептал задыхаясь загадочные слова, позаимствованные у поляка:

– Не беспокойся, и я не из одного колодца воду пил.

Потом мы долю без сил лежали на жнивье, пока небо не начало светлеть.

И глядели мы в разные стороны

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Осенью в деревню вернулся Швофке. Он пришел оттуда, куда ушел, – из леса. Причем пешком. Как-то воскресным утром, в сентябре. Но пришел не один, а привел с собой тощего человека с треугольной головой. Он называл его Конни. Швофке и Конни прямым ходом направились к пустому домику бургомистра и стали названивать по телефону. Дозвонившись куда-то, сказали:

"Мы теперь в Хоенгёрзе!" Значит, не случайно сюда забрели, а по заданию и поддерживали связь.

Наверное, это было моим самым слабым местом: за пределами Хоенгерзе у меня не было никого, с кем я мог бы поддерживать связь.

Мать побежала к соседям за мукой и стала замешивать оладьи, а потом зарезала кролика и опять вытащила откуда-то ту самую бутылку шнапса; при этом она беспрерывно сновала туда-сюда, и уши у нее горели. А я после многих-многих дней вновь заметил, что у матери моей красивые крупные зубы и гладкая, упругая кожа. Не знаю уж почему я это вдруг заметил. Вероятно, из-за Швофке. Может, Швофке видел ее такой, и это передалось мне. Ведь я старался смотреть на мир его глазами – тоже все чего-то искал...

После обеда мы с ним, то есть со Швофке, взялись рубить дрова, и, когда складывали поленницу, я спросил:

– А приятель твой кто такой будет?

– Член правительства, – ответил тот.

Я сперва думал, он пошутил, но потом Швофке показал мне удостоверение приятеля, и там было написано, что человек этот и правда член правительства земли. – Хочу остаться здесь и крестьянствовать, – сообщил мне Швофке.

Я отмахнулся. Пусть его делает, что хочет.

– А я-то поверил, что ты тогда улетел на самолете, а потом разбился над Брауншвейгом, -сказал я.

– Все правда. Только я еще раньше выпрыгнул. А потом сел на свой танк-ты его помнишь и напал на Восточный фронт с тыла.

И он закатился от смеха. Швофке почти не постарел. Его седая грива была такой же густой, как и прежде, – казалось, он лишь на сутки сошел с корабля на берег.

– А я уж решил, что ты и есть Бандолин из Силезии, совратитель малолетних, – сказал я.

– И как ты догадался?!

– Скольких же ты совратил?

– Сорок семь, только смотри, ни гу-гу.

И он лихо хлопнул себя по ляжкам. Таким веселым я его никогдa не видел. Раньше он либо думал о чем-то, либо едко шутил.

Отвернувшись, я почувствовал на себе его взгляд. Эта привычка и прежде за ним водилась. Он исподтишка подолгу глядел на людей, как бы вбирая их в себя.

– А на дворе осень, – вдруг сказал он. – И все валяется под ногами: картошка, листья, желуди, яблоки, овощи... Стоит лишь нагнуться-и бери сколько хочешь.

– Ага, – подтвердил я.

А ты чем хочешь заняться? – спросил он.

Я ответил вопросом:

– Вы оба теперь большие начальники?

– Ну не оба, так Конни по крайней мере.

– Тогда скажи ему, – я заволновался, – пусть спасет Амелию. Ты ее помнишь-дочка помещицы.

– Вон какие пироги, – протянул Швофке и надолго задумался, как часто бывало с ним прежде. Может, он вспомнил, как она закричала и сломя голову бросилась к замку из-за того, что на веревке из последних сил билась кошка.

Она любила звонить в колокол, верно? – спросил он вдруг.

Потом медленно вошел в дом и вернулся уже вместе с Конни -тот спал на скамье у печки. Оказалось, они уже несколько недель в пути-от одной деревни к другой.

– Нам с тобой надлежит спасти одну юную графиню, – торжественно заявил Швофке.

Конни еще не совсем проснулся и протер глаза.

– Вот как? Разве мы здесь для этого? А я думал, наоборот.

Он так это сказал, будто вес время только графинями и занимался, я даже подумал и где это Швофке такого выискал?

– Это все Донат, – выпалил я, эта скотина хочет прибрать к рукам имение!

Донат? Швофке насторожился. – Это тот управляющий, о котором я тебе рассказывал, – пояснил он Конни. – Ну. который всем заправляет исподтишка. Значит, он все еще в силе... – Швофке сокрушенно покачал головой.

Вот именно, – опять заорал я, – о чем и речь!

– Ну-ка, ну-ка, расскажи!

Я и выложил им все как есть.

2

Швофке удалил Доната с поля боя, гге тратя лишних слов.

Понедельник выдался дождливый. Деревня тонула в грязи по щиколотку, а небо висело над головой серыми клочьями, как старая попона. Конни сперва поговорил по телефону с правительством земли. Потом мы все втроем пошли на скотный двор, и Швофке приветствовал всех встречных как старых знакомых. Я вышагивал сзади, стараясь попадать в ногу и не отставать, и тоже крепко жал каждому руку. Швофке вернулся! Отгонщик Патцер спрятался на сеновале.

Но Швофке не мог не заглянуть в овчарню.

– Как поживают мои овцы? – спросил он меня и, не дожидаясь ответа, нырнул в дверь. Конни из любопытства последовал за ним. Он ничего не смыслил в сельском хозяйстве и полностью полагался на своего друга. Овцематки равнодушно жевали в стойлах и не двигались. Шерсть у них топорщилась от налипшего мусора. Их выгнали на пастбище в дождь, и теперь они сильно смахивали на ежей. Швофке предполагал, что при его появлении поднимется переполох, но овцы и ухом не повели, даже не повернулись в его сторону. Этого Швофке не выдержал.

– Как ты мог их так запустить? – набросился он на меня.

– Я? – Хорош! Сам смылся на несколько месяцев, а теперь на меня же еще и набрасывается. – Да что ты знаешь? – огрызнулся я. – Это все отгонщик. Он выгоняет в любую погоду.

Да кто же доверяет овец отгонщикам?

Он подошел к овцам и пригляделся к ним поближе. А потом стал хватать их за ноги и задирать копыта кверху.

– Так у них же копытка, у сонных тетерь!

Поди сюда! Это копытка или нет?

Мне показалось, что он перебарщивает, и я отвернулся.

– Ясно как день! – завелся он по новой. – Ты только погляди! Есть у тебя нож, только острый?

Он хотел тут же вырезать наросты до живого мяса и дело с концом.

Ножа у меня с собой не было. Конни смущенно потупился, поскольку ножа тоже не имел.

– Мы же собирались в замок, – деликатно напомнил он Швофке.

Этот тщедушный человечек, кожа да кости, поддерживал нашего Швофке, как только мог, но ведь когда-нибудь, подумал я, ему придется вернуться в это свое правительство. Оттого он и торопится. Но Швофке-не знаю уж. где они с Конни познакомились, – так разошелся, что дальше некуда.

Мы уж давно ушли из овчарни, а он все бурлил и кипел, никак не мог успокоиться: как это я, никуда не отлучаясь, мог допустить такое. Мол, знал бы он, что тут с овцами творится, ни шагу бы из Хоенгёрзе не сделал.

– Ни единого шагу!

Я нашел, что он перегибает палку, и сказал:

– Есть вещи и поважнее.

– Да знаю, знаю, – сразу потух он. – Твое Солнышко, например. Ты и вправду с ней путался?

Меня резанул его тон. Что это он себе позволяет?

– И какого труда им это стоило! – воскликнул я с горьким пафосом и ткнул большим пальцем через плечо в ту сторону, где все еще стоял древний бородач, который, по мнению Швофке, "в те далекие времена"

первым обмакнул мизинец в воду и провел канавку по краю горшка.

Швофке помрачнел. Амелия была права: именно из-за этого он и ушел тогда из деревни – такая была у него навязчивая идея, пунктик.

– Я знал, – вздохнул он, – что она тебя поймет. – Он остановился и просительно заглянул Конни в глаза. – Она выросла на воле, как тополь у озера. Ни туч, ни запретов.

Красивая девушка. Гляди, парня-то как подменили! Ее работа. Раньше он и рта открыть не смел. А теперь...

Он посмотрел на меня, и Конни посмотрел, и было видно, что им очень нравится, каким я стал.

– Надеюсь, и все последующее правильно поймешь, – сказал Конни. И оба озабоченно нахмурились.

– Надеюсь, – грустно сказал Швофке.

Донат был в конторе.

Только Швофке шагнул на порог, Донат сразу смекнул, чем дело пахнет. Одного взгляда хватило.

Мне всегда казалось, что без большого боя с орудийной канонадой Доната из поместья не вышибешь.

Мои опасения не оправдались.

Настоящая власть не нуждается в шуме, она входит тихо, как Швофке.

Уже то, как он вошел, как спокойно взял себе стул и сел, многое прояснило.

И вот они сидят друг против друга.

Смена власти произошла.

Донат сказал только:

– Вот ты и вернулся.

– Да, – подтвердил Швофке. – А это Конни из правительства земли.