Текст книги "Гоген в Полинезии"

Автор книги: Бенгт Даниельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

семьей Салмон, и оба записали многие рассказы Арии Таимаи80. Другое дело неизвестный

нищий французишко, вроде Гогена, уже он-то вряд ли мог рассчитывать, что Арии Таимаи

пригласит его послушать исторические предания, тем более что он поселился у Тетуануи,

который был главным соперником и противником Тати Салмон и в политике и в делах.

В трудах Бови и Муренхута, как и можно было ожидать, Гогена особенно увлекла

глава о давно исчезнувшем обществе ариои. Члены этого общества, наверно, лучше и

полнее, чем кто-либо когда-либо на свете, осуществили идеал свободной любви. Все

мужчины и женщины, входившие в этот союз, имели неограниченное право на половые

связи друг с другом. Несмотря на свободную мораль, общество представляло собой

организацию с такими же строгими правилами, как какой-нибудь религиозный орден;

собственно, оно и было таким орденом. Ариои считали себя апостолами бога Ора и

старались всякими средствами распространять его учение. Самыми остроумными из этих

средств бесспорно были танцы нагишом и демонстрация сексуальной техники, которые

неизменно привлекали на их душеспасительные сборища множество народу.

Сами ариои рассказывали, что их общество было учреждено богом Оро, когда

знаменитая красавица Ваираумати заманила его на землю. Этот эпизод и лег в основу

первой картины, написанной Гогеном после того, как он познакомился с пикантной

таитянской религией. Картина изображает обнаженную Ваираумати – она восседает на

ложе, устланном мягкими тканями. а на низком столике у ее ног лежат свежие плоды.

Видимо, художник был не совсем доволен своим произведением, потому что он написал

еще одну картину на ту же тему. Первую он назвал попросту – «Ваираумати теи оа»

(вернее было бы «Ваираумати те и’оа»), что означает – «Ее зовут Ваираумати». Второе,

гораздо более удачное полотно, получило название «Те аа но ареоис» (Гоген повторил

грубые орфографические ошибки Муренхута и «с» для обозначения множественного

числа), то есть «Корень ариои». Корень, о котором идет речь, – завязь кокосового ореха в

левой руке Ваираумати. Очевидно, корень или завязь символизирует сына, рожденного

красавицей Ваираумати от Оро.

Но делать Ваираумати родоначальницей общества ариои совсем неверно, потому что,

согласно легенде, Оро сам лично избрал первого ариои – вождя с острова Раиатеа, после

чего незамедлительно вернулся в свою небесную обитель81. По прихоти судьбы, которая, наверно, вызвала бы улыбку Гогена, первая картина в конечном счете очутилась в Музее

изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве, тогда как вторая уже много лет

украшает бар одного американского мультимиллионера.

В конце апреля, когда пришла очередная почтовая шхуна, Гоген был грубо оторван от

упоительного таитянского прошлого и из мира прекрасной мечты возвращен в печальную

действительность. Среди писем, врученных ему кучером, и на этот раз не было денежных

переводов. Поэтому он снова сел в трясучий дилижанс и поехал в Папеэте. Капитан Арно

еще не завершил своего дальнего плавания, и Гоген опять обратился к богатому и

влиятельному адвокату Огюсту Гупилю. Но тот мог только предложить ему временную

должность.. . сторожа мебельного склада. Мебель принадлежала одному китайскому

лавочнику в Паеа, который слишком щедро раздавал товары в кредит туземцам и

прогорел. Имущество китайца описали, назначили распродажу. А пока ликвидатору, то

есть адвокату Гупилю, нужен был надежный сторож. Лучшей работы в Папеэте не

нашлось, и Гоген, подавив самолюбие, отправился в Паеа. Он Мог хоть утешаться тем, что

там есть хороший друг, учитель Пиа, который, наверно, его приютит. Уже через

одиннадцать дней, 18 мая, временная работа кончилась. Гоген получил на руки тридцать

шесть франков и семьдесят пять сантимов; положение оставалось отчаянным82.

Капитан Арно все еще не вернулся. Совершенно убитый, Гоген поехал обратно в

Матаиеа, размышляя над своей тяжкой судьбой. Больше всего его тревожило то, что после

9 июня он уже не сможет рассчитывать на бесплатный проезд домой, во Францию. В этот

день исполнится год его пребывания на Таити, а он недавно узнал, что французский

гражданин, оказавшийся без денег в одной из колоний, мог рассчитывать на помощь

государства только, если ходатайствовал об этом до истечения первого года. Если он по

своей воле оставался сверх одного года, его уже рассматривали не как попавшего в беду

туриста, а как поселенца.

Полагаться на щедрое обещание капитана Арно вряд ли стоило, и все более

очевидным становилось, что случайной работой не прокормишься, поэтому потерять

право на бесплатный проезд было бы для Гогена полной катастрофой. Хочешь не хочешь,

надо немедленно что-то решать.

Всего он написал около тридцати пяти картин. (Точную цифру установить нельзя, но

если мы и ошибаемся, то от силы на две-три картины.) Даже если отбирать не слишком

строго, получалось маловато для персональной выставки, а он к тому же был недоволен

многими произведениями. Правда, у Гогена были полные альбомы набросков, и при его

методе он без труда мог бы продолжать в Париже свой цикл таитянских картин. Больше

того, там дело несомненно пошло бы и быстрее и лучше, чем на Таити, где ему без конца

приходилось ездить из Матаиеа в Папеэте. О том, как трудно было Гогену сосредоточиться

на работе, говорит такой факт: из тридцати пяти картин, которые он все же создал,

большинство приходится на 1891 год и только пять или шесть написаны в первое

полугодие 1892-го. Гоген взвесил все и в конце концов с величайшей неохотой решил

просить, чтобы его отправили домой за государственный счет.

Кроме картин, которые он написал, чтобы выставить и продать по возвращении в

Париж, Гоген создал одно произведение, так сказать, для себя. Оно и по другой причине

стоит особняком: речь идет о витраже. Возможно, мне следовало бы выбрать другое слово,

не вызывающее у читателя представления о красочном, скрепленном свинцовыми

обрамлениями церковном окне, потому что Гоген попросту написал масляными красками

картину на стеклах в верхней половине одной из дверей парадного дома Анани.

Это не совсем обычная мысль пришла ему в голову случайно, скорее всего, в конце

первого года его пребывания на Таити, когда он опять заболел и радушный хозяин уложил

его в постель в своей утепленной вилле, где не было таких сквозняков, как в бамбуковой

хижине. (Хотя на побережье Таити температура никогда не опускается ниже семнадцати

градусов тепла, дующий ночью с гор сырой и прохладный ветер вполне может вызвать

простуду, даже воспаление легких, так что Анани поступил очень мудро.) Анани считал,

что Гогену надо отлежаться, но тот не мог долго оставаться без дела и через несколько

дней придумал оригинальный способ удовлетворить свою неизлечимую страсть к

творчеству, чем привел в полное замешательство своего хозяина.

На первый взгляд витраж на двери Анани (в 1916 году Сомерсет Моэм купил его у

сына Анани83) ничего особенного не выражает: таитянская девушка с обнаженным бюстом

стоит перед кустом (илл. 27). Но он тотчас обретает смысл, если сравнить его с

изображением Евы, срывающей красный плод с древа познания, – картиной, которую

Гоген написал осенью 1890 года в Бретани (илл. 7). Витраж повторяет это полотно, разница лишь в том, что Ева номер два несколько тучнее и у нее таитянское лицо. Не боясь

обвинения в ложной психологизации, можно сказать, что витраж, как и бретонская

картина, рассказывает нам, о чем Гоген по-прежнему больше всего тосковал: о женщине.

И еще одно обстоятельство делает особенно волнующим это творение больного. Если

разобраться, это был всего-навсего суррогат произведений, которые давно занимали

Гогена. Он и сам это хорошо понимал, это видно из его ответа Даниелю, который в одном

из своих последних писем рассказывал, что сам чисто случайно заинтересовался

французским церковным искусством.

«Нет ничего прекраснее на свете, чем простое церковное окно, очаровывающее

своими четко разграниченными красками и фигурами. Оно по-своему напоминает

музыкальное творение. Не горько ли сознавать, что я родился прикладным художником, но

не могу осуществить свое призвание. Ведь у меня гораздо больше данных для росписи

стекла, конструирования мебели и керамики, чем для живописи в строгом смысле этого

слова».

Лишь после того как Гоген, к своему великому огорчению, убедился, что и следующая

почтовая шхуна, которая пришла 1 июня, не привезла ему ни денег, ни письма от Мориса,

он наконец отправился в город просить губернатора, чтобы ему предоставили бесплатный

билет. Немалую роль сыграло то, что к этому времени все его состояние измерялось

сорока пятью франкам.

С тяжелым сердцем пересек Гоген танцевальную площадку перед дворцом

губернатора, на которой в первые месяцы провел столько счастливых часов, и вошел в

широкие ворота. Только он стал подниматься по лестнице, как увидел спускающуюся ему

навстречу знакомую коренастую фигуру. Капитан Арно84! Удивление было взаимным.

– Кой черт тебя привел на эту посудину? – спросил капитан; он вернулся всего два дня

назад, причем явно опять проштрафился.

Гоген отвечал ему в тон:

– Такое паршивое дело, что хуже не придумаешь. Пришел просить губернатора, чтобы

меня отправили домой. Я сел на мель и потерял все паруса.

Испытывая угрызения совести, Арно вытащил четыреста франков и сунул их Гогену

со словами:

– Дай мне любую картину, и мы в расчете.

Уж не собирается ли он увильнуть от скороспелого обещания, данного двумя

месяцами раньше?.. Но капитан тут же заверил, что заказ остается в силе, а заодно

беспардонно сбавил цену наполовину. Потом сказал Гогену по секрету, что жена почему-то

упрямится, он до сих пор не уговорил ее позировать. Тем не менее четыреста франков и

новое туманное обещание настолько ободрили Гогена, что он решил отказаться от

унизительного визита к губернатору Лакаскаду и пока никуда не уезжать.

Чтобы показать капитану Арно, что сам он вполне серьезно относится к их уговору,

Гоген вскоре подарил ему картину, выполненную в реалистичной манере и вполне

понятную любому человеку: две таитянки плетут шляпы на берегу лагуны85. (Она

экспонируется в одном из отделов Лувра.) А еще через несколько дней, как следует

обдумав свое положение, он принял весьма разумную меру предосторожности. Чтобы не

ходить больше к ненавистному губернатору, Гоген написал письмо своему патрону,

директору Академии искусств в Париже:

«Таити, 12 июня 1892 года. Господин Директор!

По моей просьбе Вы оказали мне честь, послав меня с официальной миссией на Таити,

чтобы я изучал нравы и природу этого края. Я надеюсь, что Вы оцените мой труд, когда я

вернусь. Но даже при самой большой бережливости стоимость жизни на Таити высока и

поездки обходятся дорого. Вот почему я позволяю себе просить Вас, господин Директор,

об отправке меня домой, во Францию, за государственный счет, и надеюсь, что Вы

любезно согласитесь предоставить мне эту льготу.

Ваш почтенный слуга Поль Гоген»86.

Правда, ответ придет не раньше, чем через четыре месяца. Но если и впрямь быть таким

бережливым, каким он рисовал себя в письме, четырехсот франков, полученных от капитана Арно,

должно хватить на этот срок. И Гоген впервые за много недель был в хорошем настроении, когда

сел писать о своих последних злоключениях Даниелю де Монфреду, который показал себя его

самым верным другом. «Я до сих пор громко смеюсь всякий раз, как подумаю об этом, – уверял он

и с беспечной прямотой продолжал: – Так у меня всю жизнь: я подхожу к краю бездны, но никогда

не падаю в нее. Когда (Тео) Ван Гог из галереи Гупиля потерял рассудок, я уже думал, что все

пропало. Ничего, обошлось. Я только еще больше старался. Ну да ладно. Странные шутки играет со

мной судьба. Пока что я получил новую отсрочку до следующей катастрофы и опять начинаю

работать».

19.

Большинство туземцев жило в старинных овальных хижинах: глухие стены из бамбука, крыша из

сплетенных листьев пандануса или кокосовой пальмы.

12.

Ле парау парау. Беседа. 1891 (Беседа. Эрмитаж, инв. № 8980). Типичная сцена из жизни

островитян. Под вечер, когда становится прохладнее и кончается рабочий день, таитяне

собираются вместе – часто мужчины отдельно, женщины отдельно, – чтобы побеседовать и

покурить, пока не зайдет солнце. Обратите внимание, как строго одеты женщины – в длинные, у

многих черные платья. Это плоды проповедей миссионеров.

III.

Карта Таити 1. Папеэте, столица Французской Полинезии 2. Школа и дом учителя в Паеа 3. Хижина

Гогенам Матаиеа, 1891-1893 4. Таравао, конечная станция папеэтского дилижанса 5. Дома

родителей Теха'аманы в Фааоне 6. Пунаауиа, где Гоген жил в 1895-1901 гг.

67. В лучшем выходном

платье таитянская семья идет в кальвинистскую церковь в Паофаи (Папеэте). Впрочем, женщина

посредине так часто натирала ноги, что на этот раз оставила туфли дома. Зато исполненные

покаянного духа мужчины честно шагают в жарких шерстяных пиджаках, несмотря на тропический

зной.

Матамоэ

20. Новый дом Гогена в

Матаиеа виден за деревьями на этой картине. Хижина слева – кухня.

2. С тех пор как Таити был

открыт в 1767 г., европейцы не устают восхвалять прекрасный остров и прекрасных таитянок. Что

хвала справедлива, Гоген убедился, когда поселился в Матаиеа, где и сделан этот снимок с видом

на Малый Таити.

Иа ора на Мариа

22. Эа хаэре иа оэ. Куда

идешь? 1893 (Женщина, держащая плод. Эрмитаж, инв. № 9120). Таким вопросом таитяне обычно

приветствуют встречных. У женщины в руках сосуд из тыквы, поэтому она, наверно, отвечает, что

идет на речку за водой.

26. Эта карикатура на

губернатора Лакаскада обыгрывает двойное значение слова magot – «обезьяна» и «сокровище».

Под сокровищем Гоген подразумевал состояние, будто бы нажитое губернатором за счет взяток.

14. Ваираумати теи оа. Ее

зовут Ваираумати. 1892 (Ее зовут Вайраумати. ГМИИ, инв. № 3261). Наряду с реалистическими

пейзажами и портретами Гоген часто писал мифологические сюжеты. Согласно древней

таитянской легенде, Ваираумати – женщина, которую взял в жены бог Оро, когда сошел на землю,

чтобы основать общество ариои. Сам бог Оро изображен в правом верхнем углу.

Те аа но ареоис

13.

Фатата те моуа. У горы. 1892 (Большое дерево. Эрмитаж, инв. № 8977). Реалистический пейзаж

Матаиеа на южном берегу Таити, где Гоген жил с конца 1891 до середины 1893 г. Население так

сократилось, что хижины стояли редко. И, как на этой картине, редко можно было увидеть больше

одного всадника или прохожего.

27. Новая версия Евы в

раю была написана Гогеном на стеклянной двери дома Анани в благодарность хозяину, который

ухаживал за ним во время болезни. Через двадцать пять лет ее купил Сомерсет Моэм.

ГЛАВА V. Женитьба Коке

Вопреки надеждам Гогена, работа шла очень туго. Теперь, когда он на какой-то срок

освободился от денежных забот, у него появилось больше времени не только для работы,

но, к сожалению, и для раздумий. И его совсем одолели мрачные мысли. К тому же он

опять очень остро переживал свое одиночество. Все попытки взять себя в руки и

сосредоточиться не помогали, и тогда он сделал самое умное, что мог придумать, -

отправился искать себе «жену». Сам Гоген в своей книге о жизни на Таити, которую

написал, вернувшись во Францию, изображает дело иначе, он уверяет, будто поехал

наконец в более примитивные уголки острова, лежащие за Матаиеа, чтобы искать там

новые мотивы, новые импульсы. Однако все его поведение явно показывает, что им

двигала его старая мечта – найти себе прелестную и преданную таитянскую Еву.

Начало экспедиции было довольно заурядным. В старом разбитом почтовом

дилижансе он доехал до конечной станции – Таравао, расположенной в пятнадцати

километрах восточнее Матаиеа, на перешейке между Большим и Малым Таити. Отсюда

две скверные дороги вели на меньший полуостров, а третья, еще более скверная, скорее

напоминавшая вьючную тропу, по скалам и лощинам восточного побережья большого

полуострова возвращалась в Папеэте. В Таравао жил китайский купец, который по

дорогой цене выдавал напрокат коляски и лошадей немногим горожанам, отважившимся

забраться в такую даль. К счастью, Гогену не пришлось опять раскошеливаться;

французский жандарм в Таравао был настолько любезен, что одолжил ему даром одну из

своих верховых лошадей.

И Гоген направился через пальмовую рощу на север, в сторону Фа’аоне. Эта область

считалась самой глухой и уединенной, и он, вероятно, рассчитывал, что здесь лучше

сохранились исконные нравы и быт. Однако разница, как он вскоре убедился, заключалась

лишь в том, что здесь было больше бамбуковых хижин и меньше европейцев, чем в

Затаила. Да еще, пожалуй, местные жители менее тщательно скрывали свою наготу,

поскольку тут не было ни жандарма, ни миссионеров, которые следили бы за ними. С

подлинно таитянским радушием какой-то незнакомый человек пригласил путника к себе в

хижину – подкрепиться и отдохнуть. После девяти километров езды по крутым горам и

через бурные речки Гоген устал, должно быть, не меньше, чем его конь, и тотчас принял

приглашение. Несколько человек сидели или полулежали на сухой траве, устилавшей

земляной пол. Одна женщина пошла за плодами хлебного дерева, бананами и раками, а

другая с естественным любопытством спросила, что привело сюда гостя. Гоген коротка

ответил, что направляется в Хитиа’а (так называлась область, лежащая за Фа’аоне). Ну, а

зачем он туда едет? И тут вдруг у Гогена вырвалось:

– Чтобы найти себе женщину.

Услышав это неожиданное признание, хозяева ничуть не удивились. Единственное,

чего они не могли понять, – зачем же ехать так далеко! Кроме того, как патриоты своей

области, они явно были обижены тем, что знаменитым красавицам Фа’аоне чужеземец

предпочитает этих провинциалок из Хитиа’а. И последовало внезапное предложение:

– Возьми мою дочь, если хочешь.

Согласно таитянскому обычаю, родители решали, с кем сочетаться браком их детям, и

те, как правило, беспрекословно подчинялись – ведь брак не закреплялся никаким

гражданским или церковным актом, разводись, когда захочешь. В случае с Гогеном

удивляет только то, что мать предложила дочь совсем незнакомому человеку. Объяснить

это можно тем, что таитяне тогда, как и теперь, охотно отдавали своих дочерей замуж за

европейцев, справедливо считая их самой выгодной партией. Откуда матери было знать,

что Гоген вовсе не так богат и знатен, какими она считала всех французов на острове.

Предприимчивая мамаша была недурна собой, и не старая – лет сорок, не больше. Так

что не было никаких причин не верить ей, когда она в ответ на прямые вопросы Гогена

заверила его, что суженая красива, молода и здорова. Волнуясь, он велел привести невесту.

Мать вышла и через четверть часа возвратилась с девочкой, которая по таитянским

понятиям уже созрела для замужества – ей было около тринадцати лет. Звали ее

Теха’амана, как у всех чистокровных полинезиек, у нее был широкий, плоский нос, очень

полные губы, крупные руки и ноги. Даже на европейскую мерку она была красива:

удивительно нежная кожа, большие выразительные глаза, черные, как смоль, волосы по

пояс. И мягкая грация, какой в Европе не увидишь. Пятнадцатиминутная заминка

объяснялась вовсе не тем, что матери было трудно уломать девушку, а тем, что покорная

дочь сразу принялась укладывать вещи. Впрочем, все приданое уместилось в небольшом

узле, который она держала в левой руке.

Гоген был очарован ею и тут же посватался, проявив при этом необычную даже на

Таити расторопность и деловитость:

«Я поздоровался с ней. Улыбаясь, она села со мной рядом.

– Ты меня не боишься? – спросил я.

– Нет.

– Хочешь всегда жить в моей хижине?

– Да.

– Ты когда-нибудь болела?

– Нет. И все».

Но самое примечательное в этом сватовстве – Гоген уверяет, будто разговаривал по-

таитянски. Конечно, этот лингвистический подвиг можно объяснить тем, что речь шла о

трех полезных стандартных вопросах, которые он давно вызубрил наизусть. И ведь чему-

то он научился за девять месяцев жизни в Матаиеа. Наконец (о каком бы языке ни шла

речь), известно, что самому произнести несколько несложных фраз легче, чем понять

ответы туземца. Вот почему только естественно, что Гоген слегка ошибся: он понял, что

родители Теха’аманы происходят с островов Тонга, лежащих в другом конце Тихого

океана, а они говорили о Раротонге – так полинезийцы называют архипелаг,

расположенный к западу от Таити и обозначенный на европейских картах как острова

Кука. И прежде чем попасть на Таити, они довольно долго жили на другом острове

архипелага Общества, а именно, на Хуахине, где и родилась Теха’амана87. Разница в языке

и культуре островов Кука и архипелага Общества настолько мала, что они быстро

освоились в Фа’аоне и ничем не выделялись среди своих соседей.

Хотя Гоген повидал только часть восточного побережья большого полуострова, а с

Малым Таити был вовсе незнаком, его исследовательский пыл на этом кончился – он уже

нашел искомое. К его великому недовольству, матери и родственникам Теха’аманы было

невдомек, что он предпочел бы совершить свадебное путешествие без свиты, и когда Гоген

кратчайшим путем направился домой, в Матаиеа, они беспеременно увязались следом.

Теха’амана, как и надлежало хорошо воспитанной жене-таитянке, шла пешком за лошадью

супруга. Уже через несколько километров весь отряд остановился перед чьей-то

бамбуковой хижиной. Гогена пригласили войти в дом, и Теха’амана представила ему

таитянскую чету, назвав их своими родителями. Гоген, понятно, удивился и хотел

выяснить, откуда вдруг еще родственники, но теща номер два сама принялась его

допрашивать, после чего вынесла очень умный и дельный приговор:

– Я хочу, чтобы Теха’амана вернулась к нам через восемь дней. И если окажется, что

ей с тобой плохо, она не будет жить у тебя.

Недовольный тем, как неудачно сложилось его свадебное путешествие, Гоген

обратился к первой женщине, которая без каких-либо условий отдала ему Теха’аману в

жены, и сердито заметил, что она его грубо обманула, назвавшись матерью девочки.

Однако та решительно и с чистой совестью отвергла его обвинение. Просто Гоген до тех

пор не знал, что у большинства таитян были, кроме настоящих, еще и приемные родители.

Это древний, типично полинезийский обычай, одна из целей которого – упрочить узы

дружбы с богатыми и знатными родами. Естественно, для недавних иммигрантов это было

особенно важно. Кстати, усыновление было необязательно: всех своих тетушек и дядюшек

дети называли «папа» и «мама», и отношения с ними основывались на тех же правах и

обязанностях.

Отряд родителей и прочих родственников не мог допустить, что новый зять окажется

настолько скупым и невоспитанным, что оставит их без свадебного подарка. Смеясь и

обмениваясь шутками, они проводили его до ближайшей лавки, причем расстояние -

восемь километров – их ничуть не смущало, они были люди тренированные и привычные

к дальним переходам.

Китайский лавочник в Таравао держал ресторанчик (кстати, в наши дни почти на том

же месте стоит ресторан его сына), и Гоген понял, что было бы в высшей степени

невежливо не ответите на оказанное ему гостеприимство и не пригласить свою новую

родню на роскошный свадебный обед. В итоге, когда он наконец сел с Теха’аманой в

дилижанс и покатил по рытвинам в Матаиеа, его бумажник совсем отощал.

«Последовала неделя, во время которой я был юн, как никогда, – признается Гоген. – Я

был влюблен и говорил ей об этом, и она улыбалась мне». Это открытое признание в

любви тем примечательнее, что Гоген не отличался сентиментальностью. Для него куда

типичнее другое, более позднее высказывание: «Чтобы принудить меня сказать «я тебя

люблю», надо взломать мне рот». И, однако, он, судя по всему, был искренен, заверяя, что

влюблен в Теха’аману. Это не так удивительно, как может показаться на первый взгляд,

если учесть, что она вполне отвечала его мечте о таитянской Еве. Поэтому Гоген с великой

неохотой и опаской отпустил Теха’аману, когда она, как и обещала своей рассудительной

матери номер два, через неделю поехала в Фа’аоне с докладом. Впрочем, Гоген тоже

придумал умный ход. Чтобы закрепить произведенное ранее доброе впечатление, он дал

Теха’амане немного денег и попросил купить в Таравао у китайца несколько бутылок рома

для ее многочисленных родителей. Но главную роль, несомненно, сыграл положительный

отзыв юной супруги, и через несколько дней с дилижанса, остановившегося под

огромными манговыми деревьями в нескольких стах метрах от хижины Гогена, сошла

Теха’амана.

Жизнь Гогена в корне изменилась. «Я снова начал работать, и мой дом стал обителью

счастья. По утрам, когда всходило солнце, мое жилье наполнялось ярким светом. Лицо

Теха’аманы сияло, словно золотое, озаряя все вокруг, и мы шли на речку и купались

вместе, просто и непринужденно, как в садах Эдема, фенуа наве наве. В ходе

повседневной жизни Теха’ амана становилась все мягче и ласковее.

Таитянское ноаноа пропитало меня насквозь. Я не замечал, как текут часы и дни. Я больше

не различал добра и зла. Все было прекрасно, все было замечательно».

Бесспорно, Теха’амана была самой подходящей женщиной для Гогена. И не потому,

что она, по счастливой случайности, представляла собой какую-то особенную,

неповторимую личность, а потому, что в любом смысле была обычной, нормальной

полинезийкой. Подарков и денег не требовала, романтических чувств, комплиментов и

преклонения не домогалась. Простое деревенское воспитание научило ее, что у мужчины

и женщины разные интересы и разная работа. Она не вмешивалась в занятия Гогена и не

пыталась их понять, предоставляя ему без помех заниматься живописью. То, что у него не

было строго определенных часов работы, Теха’аману не беспокоило – ей самой никто не

прививал методичности. Ее способность часами молча сидеть и грезить, когда не было

никакого дела, только радовала Гогена, который слишком хорошо помнил не в меру

разговорчивую Тити. Неизменно веселый, озорной нрав Теха’аманы очень благотворно

действовал на его душу. И с практической точки зрения она оказалась находкой: с первой

минуты Теха’амана, как настоящая хозяйка, принялась стряпать, стирать и мыть. Не

говоря уже о том, что она умела добыть пропитание: ловила рыбу и собирала плоды,

выменивала что-нибудь у соседей. Не последнюю роль играли ее физические прелести,

юное очарование и ничем не скованная чувственность. Показательны слова, которые Гоген

чаще всего употребляет, говоря о Теха’амане: ноаноа и навенаве. Первое означает

«благоухание» и содержит намек на монои – кокосовое масло с запахом лепестков

гардении, которым Теха’амана, как настоящие таитянки, регулярно натирала тело и

волосы. А слово навенаве по-таитянски – чувственное наслаждение, сладострастие. Гоген

был прав, иронически сравнивая полнокровную таитянку, которую встретил в реальном

мире, с чувствительной «дамой с камелиями», описанной Пьером Лоти. «Она ничуть не

похожа на миленькую Рараху, слушающую, как играет на гитаре миленький Пьер Лоти.

Она – Ева, которая пережила грехопадение, но все равно не стыдясь может ходить без

одежды, такая же чувственная и прекрасная, как в день творения».

В отличие от Жюльена Вио, который известен потомкам под именем Лоти, Гоген так

спешил забрать Теха’аману, что ее родители не успели, как того требует таитянский

обычай, дать ему по случаю женитьбы новое имя. Правда, Теха’амана (тоже сохранившая

свое старое имя) называла его не Пауро – таитянское произношение имени Поль, – а, как и

все жители Матаиеа, Коке. Так таитяне выговаривают трудное французское слово «Гоген».

Кстати, никакое другое имя не подошло бы новой жене Гогена – или его вахине, как

говорят таитяне, – лучше того, которое она носила до сих пор. Оно было составлено из

определенного артикля те, каузативной частицы ха’а и существительного мана,

означающего «сила, мощь». Вместе получается «дающий силу»; это имя часто встречается

в религиозных и мифологических контекстах. Бесспорно, Теха’амана – Гоген это сам

признавал с благодарностью – даровала ему жизнерадостность и вдохновение. И, что не

менее важно и ценно, она помогла ему лучше узнать быт и нравы его таитянских соседей.

Свежий и более глубокий интерес к окружающему миру привел к тому, что Гоген опять,

как и в первые месяцы жизни в Матаиеа, писал только бесхитростные сцены из

повседневного быта. Из-под его кисти выходили блестящие картины, и по многим из них

ясно видно, как он переносил свою любовь с Теха’аманы на весь таитянский народ,

одинаково идеализируя их. Гордо и в то же время осторожно он писал: «Я вполне доволен

своими последними работами. Чувствую, что начинаю постигать полинезийский характер,

и могу заверить, что никто до меня не делал ничего похожего, и во Франции ничего

подобного не знают. Надеюсь, эта новизна будет моим преимуществом. Таити не лишен

очарования, и пусть женщины не красавицы в буквальном смысле слова, у них есть свое

обаяние, есть что-то бесконечно таинственное»88.

Самая прекрасная картина, созданная Гогеном в эти счастливые медовые месяцы,

изображает, естественно, Теха’аману, причем она его непосредственно вдохновила. Я

подразумеваю знаменитую «Манао тупапау» – единственное по-настоящему значительное

произведение Гогена, которое еще принадлежит частному лицу (а именно – одному из

членов династии американских фабрикантов автопокрышек Гудьир). Вот как сам Гоген

описывает историю этого полотна: «Мне пришлось поехать в Папеэте. Я обещал

вернуться вечером. На полпути дилижанс поломался, и дальше я добирался пешком.

Домой поспел только в час ночи. Как нарочно, в доме оставалось совсем мало светильного

масла, я как раз собрался купить еще. Лампа погасла, и, когда я вошел, в комнате царил

мрак. Я насторожился и был сам не свой от тревоги – неужели птичка улетела?»

Но, чиркнув спичкой, он тотчас увидел Теха’аману. Голая, оцепеневшая от страха, она

лежала ничком на кровати. Гоген, как мог, постарался ее успокоить и утешить, и настолько

в этом преуспел, что она отчитала его, как истая таитянка:

– Никогда больше не оставляй меня без света. И что ты там делал в городе? Конечно,

проводил время с женщинами, которые ходят на базар, чтобы петь и танцевать, а потом

отдаются офицерам, или морякам, или еще кому-нибудь!

На это Гоген ничего не ответил, а просто ласково ее обнял.

Впрочем, картиной он был доволен не столько из сентиментальных соображений,

сколько потому, что считал ее на редкость удавшейся. Об этом говорит разбор, который

вскоре появился в его записной книжке: «Юная туземная девушка лежит плашмя на

животе. Ее испуганное лицо видно только отчасти. Она покоится на ложе, закрытом синей

набедренной повязкой и хромово-желтой материей. На красно-фиолетовом фоне