Текст книги "Гоген в Полинезии"

Автор книги: Бенгт Даниельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

до ее гибели. Он клятвенно заверял, что кроме двух ножевых ран у женщины были

внутренние повреждения половых органов. Шарпийе наскоро провел поверхностное

расследование и поспешил арестовать мужа убитой, беглого матроса-негра, хотя все улики

указывали на ее любовника259. Клавери усугубил ошибку своего предшественника – он

отказался выслушать Гогена и всячески старался обличить арестованного.

Должность мирового судьи, которой Гоген безуспешно добивался в 1892 году, по-

прежнему оставалась вакантной; власти решили, что достаточно «при надобности»

присылать судью из Папеэте. В этом случае было ясно, что столь трагическое

преступление должен расследовать человек квалифицированный, и 5 февраля 1903 года на

новом роскошном пароходе с гордым и многообещающим названием «Эксцельсиор»

(«Превосходный») прибыл молодой судья Орвиль260. Гоген заблаговременно составил

длинный доклад, изложив все известные факты; заодно он обвинил «заносчивого,

ограниченного и деспотичного» Клавери в том, что тот возмутительно небрежно вел дело.

Этот доклад он не мешкая вручил судье. К его великому и естественному негодованию,

проходили дни, а Орвиль не вызывал ни его, ни других поименованных в документе лиц,

которые могли дать ценные сведения. Очевидно, судья был доволен расследованием

Шарпийе и Клавери и собирался отправить все бумаги в Папеэте; только тамошнему суду

были подсудны убийства. А пока Орвиль наскоро разбирал множество мелких дел,

входивших в его компетенцию. Одно из них, как считал Гоген, основывалось на ложном

доносе. Двадцать девять туземцев из долины Ханаиапа на севере острова обвинялись в

пьянке. Донес на них метис по имени Морис, которого не раз штрафовали не только за то

же самое преступление, но и за ложную присягу и лжесвидетельство. Все двадцать девять

обвиняемых клялись, что они ни в чем не повинны и что Морис попросту хочет отомстить

им за какие-то мнимые обиды. Гоген и на этот раз знал все подробности, так как с одним

обвиняемым, объяснявшимся по-французски, говорил сам, а большинство остальных

были протестанты и исповедовались пастору Вернье.

Горя желанием постоять за правду, а заодно крепко досадить Клавери, Гоген решил

выступить защитником двадцати девяти, что вполне допускалось законом. Процесс

начался неудачно для него. Он пришел на суд в будничной одежде – полосатой и не очень

чистой рубахе и цветастой набедренной повязке – и сел на пол по-туземному, скрестив

свои распухшие, покрытые язвами ноги. Судья отказался утвердить защитника, который с

таким явным пренебрежением относился к суду. Ворча себе под нос, Гоген захромал

домой, чтобы надеть брюки. Но все его усилия пропали даром, потому что Клавери,

представлявший обвинение, неожиданно вызвал еще одного свидетеля, самого вождя

долины Ханаиапа, по имени Тумахуна. Правда, вождь не видел пьяных, но уверял,

что слышал их, дескать, они в ту ночь подняли такой шум, что несомненно были пьяны в

стельку. В итоге всю компанию приговорили к пяти дням заключения и ста франкам

штрафа с каждого. Возмущенный Гоген громогласно возразил, что судья неверно

применил закон, судья в ответ заорал, что он может, если недоволен, обжаловать приговор

в Папеэте, а так как защитник продолжал негодовать, Орвиль велел жандарму,

исполнявшему роль пристава, вывести его. Гоген пригрозил дать жандарму хорошего

тумака, если тот его коснется, но в конце концов ушел сам. Однако сперва он заверил

своих двадцать девять клиентов, что напишет жалобу и покроет все связанные с этим

расходы.

А через несколько часов один из самых первых поселенцев, баск по фамилии Гийту,

который занимался охотой и забоем одичавшего скота и лучше других знал маркизский

язык и жителей Ханаиапы, передал Гогену, что вождь Тумахуна в указанное доносчиком

время был в восьми километрах от того места, где, по его словам, происходила пьянка. И

Гийту обещал немедленно доложить Клавери, что Тумахуна солгал. Но когда Гоген

торжествующе явился к жандарму, чтобы проверить, записаны ли показания Гийту,

Клавери, к его удивлению, заявил, что ничего не знает. И это была правда, потому что баск

в последнюю минуту испугался, как бы ему не повредило сотрудничество с Гогеном, и

ушел на охоту в горы. Рейнер и Варни вызвались подтвердить, что они слышали, как

Гийту в разговоре с Гогеном разоблачил Тумахуну. Прошло еще несколько дней, а Клавери

не вызывал ни Гийту, ни вождя. Разъяренный Гоген добрел до жандармерии и потребовал

разъяснений. Клавери зло ответил, что Гоген ему не начальник. Последовал «бурный

спор», который так взволновал Гогена, что дома у него было легочное кровотечение261.

Случилось так, что всего через несколько недель, а именно 10 марта 1903 года,

прибыли два инспектора; так было заведено, что из Парижа время от времени наезжали

чиновники, чтобы проверить, как управляется колония. Гоген тотчас составил новую

пространную жалобу, в которой опять критиковал Клавери и резко нападал на получателя

его предыдущей жалобы, судью Орвиля262. «Из экономии, – писал он, – блюстителей

правосудия присылают сюда только раз в полтора года. И когда прибывает судья, ему бы

только поспеть рассмотреть все накопившиеся дела, хотя о туземцах и о самих делах он

знает лишь то, что есть в материалах, подготовленных жандармом. Увидит татуированное

лицо и говорит себе: «Это бандит и каннибал». Тем более что жандарм его заверил, что это

так и есть. Или жандарм выдвигает против тридцати человек обвинение, основанное на

простом доносе, что они пели и танцевали и будто бы даже пили апельсиновое вино. Всех

тридцать приговаривают к штрафу – сто франков с каждого (сто франков здесь равны

пятистам в других странах), итого три тысячи франков плюс судебные издержки... Я

должен также обратить ваше внимание на то, что 3 тысячи франков плюс издержки – это

выше всего годового дохода целой долины, причем большая часть долины даже не

принадлежит этим туземцам... Итак, прибывает судья, останавливается не в гостинице,

а, по собственному почину, у жандарма, ест у него и общается только с ним – с человеком,

который вручает ему материалы по всем делам со своими комментариями. Мол, такой-то и

такой-то, а проще говоря, все как один – настоящие бандиты. И жандарм добавляет: «Вы

понимаете, мсье судья, если не держать их в ежовых рукавицах, нас всех перебьют». Судья

не сомневается в его словах».

Дальше Гоген вполне справедливо осуждал нелепейший порядок, когда

непросвещенными жителями далекого полинезийского острова пытались управлять на

основе французских законов и постановлений. «На допросе обвиняемого опрашивают

через переводчика, не знающего тонкостей языка, не говоря уже о всех юридических

терминах, которые очень трудно перевести на туземный язык, разве что с помощью

описательных оборотов. Например, туземца спрашивают, выпил ли он. Он отвечает «нет»,

и переводчик заявляет: «Он говорит, что никогда не пил». На что судья восклицает: «Но

ведь его уже судили за пьянство!» Туземцы чувствуют себя очень связано при европейцах,

которых привыкли считать куда более знающими и осведомленными. Язык пушек не забыт

ими, и они приходят на суд, изрядно запуганные жандармом, предыдущими судьями и т. д.

А потому предпочитают признать свою вину, даже если ни в чем не повинны, ибо знают,

что отрицание повлечет за собой еще более строгую кару. Словом, метод

террористический».

Перечислив ошибки и несправедливости, допущенные Кла-вери и Орвилем, Гоген под

конец формулирует три вполне разумных и обоснованных требования:

1. Чтобы судьи впредь не останавливались у жандарма.

2. Чтобы судьи старались вести самостоятельное расследование и проверяли

утверждения жандармов, опрашивая других лиц.

3. Чтобы штрафы были снижены и лучше отвечали доходам туземцев.

К сожалению, инспекторы спешили так же, как губернатор Пети год назад. В день

приезда они потолковали с жандармом Клавери, на следующий день были почетными

гостями католического епископа и уже в пять вечера отправились дальше. Принять Гогена

и его жалобу им было просто некогда263. Зато они несомненно наслушались жалоб на его

поведение. Судя по докладу, представленному в министерство колоний старшим

инспектором Андре Салле, особенно недовольны были Клавери и епископ; это видно по

следующей выдержке: «Маркизские туземцы постоянно предаются пьяным оргиям в

глухих закоулках своих долин. Группы по сорок-пятьдесят человек наполняют самые

брльшие вместилища в деревне апельсиновым вином, иногда тарой служат даже лодки.

Затем и мужчины и женщины, совсем нагие, пьют без меры, дерутся и обнимаются.

Жандармы знают, что лучше не появляться в разгар такого празднества. Художник Гоген,

который живет в Атуоне и защищает все безобразия туземцев, считает эти дикие сцены

всего-навсего развлечением, необходимым для благополучия туземцев. Между тем

поселенец Гийту из долины Ханаиапа в письме на мое имя сообщил, что не смеет никуда

ходить без револьвера.

Просто пытаться подавить эти безобразия мало толку, мы должны повлиять на детей,

чтобы они осудили дикарское поведение родителей. Только школы, включая интернаты,

могут выполнить эту двойную задачу. Администраторы, а также врачи и миссионеры,

работавшие на Маркизах, быстро это поняли. И они собрали всех или почти всех детей

архипелага в наличных школах. Туземцы смирились с тем, что надо отдавать своих детей

на попечение монахинь ордена св. Иосифа де Клюни и монахов из христианского

братства, и обязались раз в неделю снабжать их нужным количеством туземной пищи.

За последние два года все переменилось. Больной художник-импрессионист, мсье

Гоген, поселился в Атуоне, в постройке, которую назвал «Веселым домом». С первой

минуты он принялся подстрекать туземцев против властей, подбивает их не платить

налогов и не посылать детей в школу. С целью добиться последнего он, хотя ему как

инвалиду трудно ходить, приходил на берег и уговаривал жителей Тахуаты возвращаться с

детьми на свой остров. Это подтверждается жандармскими донесениями.

Результат налицо. Четыре-пять лет назад в католических школах Атуоны и Пуамау

училось больше трехсот детей. Теперь осталось только семьдесят. В монастырской школе

(в Атуоне) в сентябре прошлого года было шестьдесят учениц. Теперь я увидел только

тридцать пять»264.

Естественно, губернатор и начальник жандармерии восприняли доклад инспекторов

как прямой призыв обуздать опасного анархиста, и они не мешкая дали понять Клавери,

что он всецело может рассчитывать на их поддержку и одобрение. А Клавери уже точно

знал, как обезвредить своего неугомонного противника. В начале февраля Гоген

потребовал расследовать ходившие в Атуоне слухи, будто подчиненный Клавери жандарм

Этьен Гишенэ на острове Тахута брал взятки и участвовал в контрабанде, когда приходили

американские китобои. Ограждая интересы местных торговцев-французов, закон

воспрещал иностранным (и некоторым французским) судам при заходе на острова

продавать что-либо туземцам и платить им товарами. Между тем упомянутые китобои

вели оживленную торговлю, и многие туземцы из Атуоны ездили на Тахуату за товаром.

Похоже, что Гогена подбили написать заявление его друзья Фребо и Варни; сами они, не

располагая убедительными доказательствами, не решились этого сделать. Так как судья

Орвиль начисто пренебрег предыдущей жалобой Гогена, он теперь обратился к

администратору Пикено, который как раз собирался посетить Хиваоа, Тахуату и Фатуиву.

Пикено пообещал разобраться, но во время своего короткого визита на Тахуату не застал

Гишенэ и оставил ему письмо, требуя объяснения. Через день-два администратор снова

попал на Тахуату, и ему вручили ответ жандарма, почему-то опять отлучившегося по

срочным делам. В своем письме Гишенэ возмущенно отвергал обвинения Гогена и

решительно утверждал, что китобои не свозили на берег никаких товаров, если не считать

разной мелочи, переданной ему капитаном. К письму прилагалась квитанция,

показывающая, что Гишенэ при этом уплатил пошлину таможеннику, должность которого

исполнял... он сам!

Пикено еще раз доказал свое расположение к Гогену, зайдя к нему в Атуоне и

посоветовав взять обратно заявление. При этом он добавил, что Клавери вне себя, так как

считает это непозволительным вмешательством в его дела и не упустит даже малейшего

повода отыграться. Гоген послушался доброго совета и письменно отказался от своих

обвинений265.

Но Гишенэ уже успел переслать Клавери служебную записку Пикено, к которой была

приложена копия заявления Гогена. И, списавшись с начальством в Папеэте, Клавери

решил подать в суд на Гогена за оскорбление жандарма при исполнении служебных

обязанностей. Повесткой, датированной 27 марта 1903 года, Гогену предлагалось во

вторник тридцать первого числа явиться в атуонский суд. Отвергнув его требование

провести тщательное и беспристрастное расследование действий Гишенэ, а также просьбу

об отсрочке, чтобы подготовить защиту, Орвиль принял все доводы обвинителя Клавери и

приговорил Гогена к пятистам франкам штрафа и трем месяцам тюремного заключения266.

Несправедливость этого молниеносного суда становится еще очевиднее, если учесть

(Гоген обнаружил это только позже), что статья, по которой его осудили, касалась только

оскорблений личности в печати.

Окончательно выведенный из себя, Гоген совсем забросил живопись и все силы

обратил на то, чтобы добиться реабилитации. С первым же пароходом, 2 апреля, он послал

жалобу в Папеэте, в следующую инстанцию. Одновременно он написал своему бывшему

политическому противнику, адвокату Леону Бро (он был одним из новых представителей

Маркизских островов в генеральном совете), прося его обжаловать дело267. Затем, в

ожидании пересмотра, он принялся сочинять длинное письмо начальнику жандармерии.

Как это не раз бывало раньше, Гоген обратился также к Шарлю Морису и попросил его

повлиять на общественное мнение во Франции резкими газетными статьями о

скандальном положении на Маркизском архипелаге. Впрочем, уже через несколько

абзацев он перевел разговор на искусство и, в частности, очень верно оценил свое

собственное творчество: «Ты ошибся, когда сказал однажды, будто я неправ, называя себя

дикарем. Каждый цивилизованный человек знает, что это так, ведь в моих произведениях

их поражает и озадачивает именно то, что я поневоле дикарь. Кстати, потому-то мое

творчество и неповторимо... Все, чему я учился у других, только мешало мне. Поэтому я

могу сказать: меня никто ничему не учил. Верно, я мало знаю! Но я предпочитаю то

малое, созданное мною, что действительно мое. И кто ведает, быть может, это малое, став

полезным для других, когда-нибудь вырастет во что-то большое?»

К сожалению, со всеми этими судами и хлопотами Гогену некогда было работать, и он

задолжал Воллару столько картин, что боялся, как бы тот не прекратил ежемесячные

выплаты. Да еще он был должен немецкой торговой фирме тысяча четыреста франков, то

есть почти столько же, сколько требовалось на поездку в Папеэте за справедливостью.

Порывшись в своих сундуках и ящиках, Гоген отыскал девять старых картин; среди них

преобладали вещи 1899 года, но была и одна бретонская. Часть этих полотен он хранил

потому, что дорожил ими, часть – потому, что считал их неудавшимися. Теперь он

отправил все девять Воллару, присовокупив одну из четырех картин, которые написал

недавно268. Остальные три Гоген послал открытому Даниелем де Монфредом богатому

коллекционеру, прося за них полторы тысячи франков.

Одна из картин 1903 года изображает коня Гогена под манговым деревом перед окном

мастерской, две – виды деревни с кладбищем на заднем плане, и последняя представляет

собой сильно уменьшенный вариант его духовного завещания 1897 года: «Откуда мы? Кто

мы? Куда мы идем?»

В это время, когда ему особенно нужны были силы, снова резко ухудшилось здоровье.

Гоген опять послал за Вернье, но тот мог только сменить ему перевязку и посоветовать

быть осторожнее с лауданом. Совет разумный, но как его выполнишь, если нога болит все

сильнее? И когда лаудан перестал помогать, Гоген даже попросил Варни вернуть ему

морфий и шприц, которые нарочно отдал лавочнику на хранение. Памятуя уговор, Варни

сперва упирался, но Гоген не успокоился, пока не настоял на своем269. Морфий принес

облегчение, и к следующему пароходу, который выходил 28 апреля, он смог закончить

свое письмо начальнику жандармерии. На тринадцати исписанных убористым почерком

страницах Гоген красноречиво защищался и яростно нападал.

Судя по этому важному, прежде не публиковавшемуся документу, поворотным

пунктом явилось прибытие Клавери. До сих пор, по словам Гогена: «Немощный, занятый

своим творчеством, не зная ни слова по-маркизски, я жил уединенной жизнью здесь на

островах, вдалеке от дороги, редко встречаясь с людьми». Потом приехал Клавери, и... «с

самого начала я подвергаюсь непрерывным преследованиям. Стоит мне дать отпор, как

меня осыпают бранью, причем в общественных местах, на глазах у европейцев и

туземцев. Моя жизнь становится невыносимой, идет борьба наподобие той, которую

описал Бальзак в «Крестьянах».

Рассказав о стычке с Клавери после суда над двадцатью девятью жителями Ханаиапы,

Гоген продолжает: «Вот почему необходимо известить вас, мсье, что хотя ваши жандармы

исполняют много административных обязанностей, они находятся здесь прежде всего для

того, чтобы бороться с преступностью и нарушениями закона, и нельзя обращаться с

поселенцами как с подчиненными солдатами. Надеюсь, чувство справедливости не

позволит вам стать на сторону ваших жандармов. Если со мной и впредь будут так

обращаться, я попрошу вас заставить этого наглого мерзавца драться со мной на дуэли.

Счастье туземцев, что в моем лице они обрели защитника, потому что до сих пор

поселенцы, люди небогатые, кормящиеся торговлей, боялись пойти против жандармов и

помалкивали. В итоге жандармы, никем не контролируемые (вы далеко, и вряд ли вас

правильно информируют), здесь полные хозяева... Меня осудили только за то, что я

защищал бедных беззащитных людей. Животные хоть охраняются специальным

обществом».

Дальше следовал длинный и яркий обзор всех оскорблений, которые пришлось

выслушать Гогену. Он заключал: «Однако хочу довести до вашего сведения, что я прибуду

на Таити, чтобы защитить себя, и что моему адвокату будет что порассказать. .. Пусть

даже меня отправят в тюрьму, что я считаю позором (это нечто неслыханное в нашем

роду), я всегда буду высоко держать голову, гордясь репутацией, которую заслужил. И я

никому, каким бы высоким ни был его чин не позволю говорить что-либо унижающее мою

честь»270.

Судя по задиристому тону и ясному слогу, можно подумать, что у Гогена было вдоволь

и здоровья и душевных сил. На самом деле это письмо стоило ему больших усилий: по

сохранившимся черновикам и заметкам видно, что он его много раз переписывал. Гоген

настолько ослаб, что, едва ушел пароход, снова заперся в своем доме, чтобы как следует

отдохнуть. Целую неделю он никого не приглашал, но рано утром 2 мая послал Тиоку за

пастором Вернье. Поднявшись по крутым ступенькам в примолкший «Веселый дом»,

Вернье застал хозяина, в кровати. Слабым голосом Гоген спросил, что сейчас – день или

ночь, и пожаловался, что у него «все болит». Сказал, что два раза терял сознание. Потом

вдруг принялся толковать об искусстве и литературе, остановился на романе Флобера

«Саламбо». Как это бывало и раньше, беседа явно ему помогла, боли скоро прекратились.

Гоген не знал, где его слуги, да его это и не очень занимало. Посидев еще, Вернье пошел в

школу, чтобы продолжать урок271.

В одиннадцать часов благодарный друг Гогена, Тиока, который показал себя куда

более преданным и надежным, чем платные слуги, решил опять навестить его. Как

полагалось по местному обычаю, он издали дал знать о себе криком «Коке! Коке!», однако

не дождался приглашения войти. Тиока нерешительно поднялся по лестнице и увидел, что

Гоген лежит на краю кровати, свесив вниз одну ногу. Он подхватил его и побранил за

неосмотрительную попытку встать. Ответа не было. Вдруг Тиоку осенило, что его друг,

возможно, умер. Чтобы удостовериться, он прибег к испытанному маркизскому способу:

сильно укусил Гогена за голову. Тот оставался нем и недвижим. Тогда Тиока

пронзительным голосом затянул траурную песнь. На тумбочке возле кровати стоял пустой

флакон из-под лаудана. Может быть, Гоген принял чрезмерно большую дозу. Намеренно -

говорили одни жители поселка; нечаянно – думали другие. А может быть, флакон давно

был пуст. Нам остается только гадать272. Если в этом вообще есть смысл.

Наконец явились два нерадивых лодыря – слуги Гогена. Они не замедлили оповестить

всю деревню, и через четверть часа маленькая душная спальня была битком набита

любопытными. Потом подошли пастор Вернье (он попытался применить искусственное

дыхание) и, всем на удивление, епископ, которого сопровождали два монаха из мужской

школы. Впрочем, у епископа была уважительная причина нанести своему павшему врагу

последний визит: Гогена крестили в католической церкви, и полагалось схоронить его в

освященной земле. По долгу службы явился и Клавери – проследить, чтобы Гоген и после

смерти не нарушал правил. Выяснив, что первыми нашли покойного Тиока и Фребо, он

тут же заполнил свидетельство о смерти и попросил их расписаться. Неисправимый

педант, он приписал следующие слова, в которых звучит явный укор: «Он был женат и был

отцом, но имя его жены неизвестно».

Как и в большинстве тропических стран, правила предписывали похоронить

покойного в двадцать четыре часа. Однако, к великой досаде Клавери, последний раунд

выиграл Гоген: лишь около двух часов следующего дня, с опозданием на три часа, грубый,

наскоро сколоченный гроб опустили в могилу, вырытую в красной вулканической почве

католического кладбища на холме Хуэакихи, в километре с небольшим к северу от

Атуоны. Кроме четырех туземцев, несших гроб, в эту жаркую пору дня один Эмиль Фребо

дал себе труд подняться на крутой холм273. Речей не было, эпитафии тоже, если не считать

нескольких строк в письме, которое три недели спустя епископ Мартен отправил своему

начальству в Париж: «Единственным примечательным событием здесь была

скоропостижная кончина недостойного человека по имени Гоген, который был известным

художником, но врагом Господа и всего благопристойного»274.

В это же время другой официальный представитель на Маркизских островах, администратор

Пикено, жаловался в докладе своему начальству: «Я просил всех кредиторов покойного

представить в двух экземплярах свои счета, но уже теперь не сомневаюсь, что долги значительно

превысят активы, ибо немногие картины, оставшиеся после покойного, художника декадентской

школы, вряд ли найдут покупателей».

72. Типичные

представители старого и нового порядка: туземный вождь (он нарочно принарядился) и

французский жандарм (в своем обычном мундире).

65.

Натюрморт. 1902 (Попугаи. ГМИИ, инв. № 3371). Когда Гоген хворал и не мог выходить из-за

больной ноги, он часто писал натюрморты. Птицы – маркизские попугаи, а скульптура на заднем

плане – своего рода Будда, которого Гоген задолго до того вырезал из дерева; она никак не связана

с туземным искусством.

61. Отец Пайяр (Распутник)

– скульптура епископа Маркизских островов, упоминаемая в этом посте.

71. Но самым

могущественным лицом в Атуоне был Его Преосвященство епископ Жозеф Мартен, который

совсем не одобрял аморальное поведение и богопротивные взгляды Гогена.

69. Тесная долина Атуона

на острове Хиваоа (Маркизский архипелаг) снята здесь с мыса, куда обычно приходил по вечерам

Гоген. Поселок и теперь, как в то время, совсем закрыт пальмами.

70. Больной, усталый,

измученный человек, который не мог уже писать без очков... Последний автопортрет Гогена,

написанный в 1902 г., когда ему было всего пятьдесят четыре года.

75. Дочь Гогена и Ваеохо,

родившаяся 14 сентября 1902 г., ведет скромный образ жизни в глухой долине на Хи-ваоа. Если

говорить об искусстве, то ее привлекают только лоскутные покрывала, которые ничем не

выделяются среди покрывал, изготовляемых другими маркизянками.

80. На Маркизских

островах нет дорог, нет мостов, и все, от епископа до самого маленького туземного карапуза,

путешествуют верхом. Но после ливня речки становятся такими бурными, а тропы настолько

скользкими, что даже маркизским лошадям трудно пробраться из долины в долину.

73.

Соседи Гогена – американец Бен Варни (верхом) и плотник Тиока перед лавкой Варни.

79. Кто не узнает черных

полинезийских свиней с картин Гогена? Их на островах множество, и они причиняют большой вред,

роясь на огородах. Стоит туземцам приняться за заготовку копры, и они тут как тут.

74.

На одной из последних картин Гогена, написанной в начале 1903 г., вверху ясно видно распятие на

том самом кладбище, где его похоронили через несколько месяцев.

81. Долго могила Гогена

была скрыта сорняками, много лет на ней лежала уродливая цементная плита. Недавно

установлено более приглядное каменное надгробие. Его ближайший сосед по кладбищу – его

злейший враг: с 1912 г. в земле около распятия покоится епископ Мартен.

Автор книги ГОГЕН В

ПОЛИНЕЗИИ Бенгт Даниэлльсон (слева) и Тор Хейердал

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Упоминание Винсента Ван Гога ясно показывает, что это письмо (№ 68) было написано в

Арле, а не в Понт-Авене, как утверждает Маленг.

2 Официальный еженедельник «Всемирная выставка», особенно номера 24 и 25 от 3 и 10

августа 1889 г., содержит хорошее описание французских колониальных павильонов и

яванской деревни, а также иллюстрации. Таитянская секция подробно описана в

таитянском JO 6.II. 1890.

3 МТ 16. XI. 1889.

4 Это письмо (№ 106) написано не в июне 1890 г., как предполагает Маленг, а осенью 1889

г. Это видно как из его содержания, так и из ссылок Гогена на его статьи в «Модернисте»

за 1889 г.

5 Мерете Бодельсен убедительно показала (1957, 202), что это письмо (№ 82) было

написано в ноябре, а не в июне 1889 г., как указывает Маленг.

6 Ревалд, 1961, 272.

7 Лоти, часть I, глава XXIII, и часть II, глава X.

8 Речь идет, бесспорно, о справочнике Энрике и других «Французские колонии», Париж, 1889. Это видно по тому, что в трех письмах Гогена есть дословные выдержки из него.

(См. прим. 11, 12 и 13 со ссылками на эти письма). Цитаты на этой и следующих

страницах взяты из Энрике и других, 24-25, 48.

9 Веене, 305-323. Доклад Ван дер Веене, который Гоген упоминал в своем письме Е.

Виллюм-сену осенью 1890 г., был ему известен только по этой краткой выдержке в

справочнике Энрике.

10 Основываясь на статьях, появившихся во французских газетах в 1891-1895 гг., Перрюшо

(43-44) утверждает, что Гоген побывал на Таити еще в 1867 г., когда был вторым

помощником капитана на «Чили», и тоска по острову повлияла на его решение в 1890 г.

Это логически невероятно, так как ни слова об этом не сказано в собственных письмах и

книгах Гогена, тем не менее я на всякий случай просмотрел Таитянский морской регистр

за 1867 г. В нем нет данных о заходе такого судна.

11 Виллюмсен, 73-74. Лёвгрен, 1959, 163-65.

12 Редон, 193.

13 Дорра, 197-98.

14 Редон, 194-95.

15 Жоаян, 1, 118.

16 Делесемм, 25-51.

17 Морис, 1920, 25-26.

18 Ротоншан, 84-85.

19 Маркс-Ванденбрук, 34.

20 Александр, 154.

21 Долан, 43.

22 Машковский, 24.

23 Виллюмсен, 74; Ревалд, 1961, 286-87.

24 Неопубликованные воспоминания Юдифи Жерар и письмо № 54 Даниэлю.

25 «Эко де Пари», 16.11.1891; «Фигаро», 18.11.1891.

26 MF, март, 1891.

27 ***

28 Роструп, 78; Пола Гоген, 142. 53.

29 Это важное письмо № 99 тоже явно написано после возвращения Гогена из Копенгагена, а не в январе, как указывает издатель.

30 Рей, 49.

31 Морис, 1920, 29-30.

32 Ротоншан, 89-90.

33 MF, май 1891, 318-20.

34 Annuaire, 1891, 164-166.

35 Сведения об «Океании» взяты из архивов французского пароходства «Мессажери Мари-

тим» в Париже. Хорошее описание такого плавания и условий на борту корабля в те

времена есть в статье Шарля Дегра, названной среди источников.

36 JO, 28. V. 1885; Котто, 279.

37 JO, И. VI. 1891.

38 Котто, 279-80.

39 Точные данные о дне и часе прибытия указаны в JO от 63. 11. VI. 1891. Получается, что

плавание из Франции длилось 70 дней, а не 63, как уверяет Гоген в знаменитых первых

строках его книги «Ноа Ноа».

40 Жено, 11-18, а также устная информация от Александра Дролле.

41 Адамс, 478. Рассказ о таитянском этапе кругосветного путешествия Генри Адамса и

Джона Лафаржа можно найти во вступлении Марии-Терезы и Бенгта Даниельссонов к

«Воспоминаниям Арии Таимаи».

42 Repertoire, 247-48.

43 JO, 11. VI. 1891.

44 Точную дату этого письма (№ 125, Маленг датирует его 4 июня) легко определить, так

как оно написано «на третий день после нашего прибытия».

45 JO, 16. VI и 18. VI. 1891; .IME, 1891, 387-89.

46 Эренборг, 2.

47 Repertoire, 186. Доклад Салле от 15 мая 1903 г.

48 Пеллендер, 299.

49 Клавери, 130-33. Отличное описание этих вечеров можно найти у Мативе, 44-46, 92-93.

50 Дефонтен, 118.

51 Клавери, 133-35.

52 Агостини, 1905, 31-32.

53 Письмо № 126 неверно датировано Маленгом. Оно было написано 29 июня, это видно и

по словам: «прошло двадцать дней, как я приехал», и по тому факту, что упоминаемая

почтовая шхуна пришла на Таити в этот день.

54 Следующее дальше описание основано на JO от 11. VI. 1891, заметках в МТ от 11. VII и

18. VII. 1891, на Жено, 124, и на устной информации, полученной от Александра Дролле.

55 Пеллендер, 288-89.

56 Пеллендер, 295-97.

57 Устная информация от родственника Сусанны, Тони Бем-бриджа, и от Анри Бодина.

58 Лоти, часть II, глава 20.

59 Курте, 215-16.

60 Холл – Осборн, 53-54.

61 Гарнье, 353.

62 Курте, 208.

63 Все прежние биографы считали, что это произошло в марте 1892 г., потому что до марта

Гоген нигде не упоминал об этом в своих письмах. Однако его слова о том, что до сего дня

у него не было рецидивов, а также тот факт, что он «время от времени» принимал

дигиталис, ясно говорит, что случай не был недавним. Данные Жено, 125, и устная

информация от Александра Дролле окончательно показывают, что кровотечение

произошло в августе 1891 г.

64 Пола Гоген, 158.

65 Annuaire, 1891, 147; устная информация от Александра Дролле.

66 № 430 по каталогу Вильденштейна, обозначенный Гогеном в его «Таитянской записной

книжке» как «Дровосек у Пиа». Так как название области Паеа обычно произносят Паиа,

упомянутая в перечне Гогена картина «Пейзаж вечернего Паиа», очевидно, была написана

там же. О его пребывании в Паеа свидетельствует рассказ в «Ноа Ноа» о закате за Моореа,

наверно, написанный, когда он гостил у Гастона Пиа, так как Моореа не видно из Матаиеа

на южном берегу, куда он вскоре перебрался.

67 Repertoire, 453; Агостини, 1905, 83.