Текст книги "Гоген в Полинезии"

Автор книги: Бенгт Даниельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

странная пара, полная противоположность Дон-Кихоту и Санчо Пансе – щуплый Молар с

покатыми плечами шагал за Гогеном, за Моларом трусил его пес. Молар косолапил в

остроносых башмаках, мопс хромал на трех ногах. А Гоген шел с изяществом и мягкостью

танцора, словно плыл, ни на миг не теряя равновесия. Убранное в поясе пальто

развевалось, будто плавники вуалехвоста. Как всегда, он не застегнулся. Из-под пальто

выглядывала куртка с высоким воротником, поверх которого он небрежно повязал шарф.

На голове – простая фетровая шляпа набекрень. К надетой на запястья кожаной петле

прикреплена резная трость из железного дерева.

Они пошли пить свой абсент.

А девочка, которая чувствовала себя очень маленькой, спустилась вниз, чтобы

выслушать брань за то, что Вильям ушел с жильцом пить».

У супругов Молар Гоген встречал музыкантов, поэтов и художников, французов и

скандинавов, и они, приходя в дом 6, частенько поднимались к нему на второй этаж, чтобы

посидеть и поболтать. После двух лет уединения на Таити Гоген явно был рад обществу.

Вскоре, следуя высокому примеру парижского света, он стал каждую неделю устраивать

приемы по четвергам. Как ни странно, все угощение сводилось к чаю печенью,

подаваемому Юдифью. (У этого угощения было важное преимущество – дешевизна.)

Развлекались тоже просто и невинно. Нескончаемые споры, соло на гитаре и пианино,

пение дуэтом, живые шарады под руководством затейника этой компании, испанского

скульптора Франсиско Дуррио, почти карлика, прозванного Пако или Пакито. Иногда сам

Гоген читал вслух очередные, только что завершенные страницы рукописи о Таити. Один

раз он был особенно в ударе и нарядился полинезийским вождем-людоедом123. Его старые

друзья – Шуфф, Даниель де Монфред, Серюзье и Морис, все люди женатые, степенные, -

чувствовали себя не совсем ловко в этой легкомысленной компании и приходили далеко не

каждый четверг. (Де Хаан давно вернулся в родную Голландию, чтобы лечить свой

туберкулез, но лечение ему не помогло, и он медленно умирал.) Из давних друзей или, во

всяком случае, знакомых постоянно бывал у Гогена приверженец Мориса, молодой поэт-

символист Жюльен Леклерк. Он издал сборник стихов „Strophes d’Amant”, подвергся

страшному разносу и теперь увлекался главным образом френологией и хиромантией124.

Частым гостем была и Жюльетта; она, хотя по-прежнему отказывалась поселиться у

Гогена, считала, что он принадлежит ей, и подчас проявляла нелепую ревность.

Когда слух о веселых сборищах в мастерской на улице Вер-сенжеторикс, значительно

приукрашенный, дошел до Копенгагена, у Метте родилось страшное подозрение. Вскоре

оно перешло в уверенность. Поль получил наследство и теперь пускает его на ветер. Его

воображаемое преступление было в ее глазах тем подлее, что он давным-давно клятвенно

обещал ей обратить на детей все деньги, которые останутся после дядюшки. И Метте

немедля написала гневное письмо, напоминая Полю о его клятве. Гоген, который все еще

сидел по уши в долгах и лишь с трудом продлил свой кредит в ресторане «У Шарлотты»,

был глубоко обижен необоснованными подозрениями и недоверием Метте. Он тотчас

послал ей перечень всех своих расходов, итого 2490 франков, и присовокупил едкий

комментарий: «Поразительно, я должен отчитываться перед тобой, убеждать тебя, что я не

могу жить на улице, не могу, вернувшись больной из тропиков, ходить раздетый и

зябнуть». Одновременно он потребовал, чтобы Метте «без обмана» сообщила ему

« точные сведения», сколько картин она продала и что за них получила. Слова «без

обмана» были вызваны тем, что он, в свою очередь, от услужливых друзей узнал, будто

Метте во время Копенгагенской выставки на самом деле продала две картины по тысяче

крон, то есть, выручила раз в десять больше, чем написала ему. Но Метте не стала

объясняться, а перешла в контрнаступление. Мол, как у Поля хватает смелости обвинять

ее в обмане, когда сам он сообщил только о своих расходах, ничего не сказав о доходах от

выставки у Дюран-Рюэля, хотя известно, что он продал много картин.

Только личная встреча и разговор начистоту мог устранить взаимные подозрения и

недоразумения. Но Метте по-прежнему не хотела и не могла покинуть Копенгаген. Гоген

был далек от завершения своей книги, и ему, даже если бы он попытался, было бы очень

трудно занять денег на поездку к Метте. Они продолжали слать друг другу все более злые

и едкие письма, и вялые оправдания все чаще уступали место яростным нападкам и

обвинениям. Эта бессмысленная нервная переписка, которая медленно отравляла душу

обоих, кончилась совсем скверно. В январе 1894 года Гоген оборвал ее такими строками:

«Тяжелая, болезнь на Таити едва не стоила мне жизни. Лишения и страдания серьезно

отразились на моем сердце, и лишь с большим трудом удалось остановить кровотечение.

По словам врачей, рецидив равносилен смерти, поэтому я обязан быть осторожным. И

если ты и впредь собираешься слать мне такие письма, какие я получаю с тех пор, как

вернулся, лучше вовсе не пиши»125.

Когда Гоген в начале февраля получил долгожданное наследство, целых тринадцать

тысяч франков, он крепко отомстил Метте, переведя ей всего полторы тысячи. И вряд ли

ее утешило его обещание прислать еще, как только будет нужда, ведь было очевидно, что

он не сделает этого, пока она не покается. Со своими парижскими друзьями Гоген был

куда щедрее. Так, собравшись через несколько дней в «роскошное путешествие» в

Брюссель, на выставку современного искусства, где экспонировалось несколько его вещей,

он взял с собой Жюлье-на Леклерка и оплатил ему все расходы. А еще более старому и

верному другу, Даниелю, он написал: «Нотариус наконец передал деньги в мои

целомудренные руки, что и довожу до твоего сведения, чтобы ты без колебаний обращался

ко мне за монетой»126.

Благодаря непривычно толстому бумажнику Гоген, вернув-шись из Брюсселя, смог

приобрести то, в чем сильнее всего нуждался: постоянную подругу, чтобы было с кем

коротать время, пока он заканчивал книгу и ждал, когда остынет Метте. Новый торговец

картинами Воллар, уже доказавший свое отличное чутье – он один из всех торговцев

картинами купил полотно Гогена во время выставки у Дюран-Рюэля, – теперь еще больше

утвердился в своем мнении, что ставка на Гогена рано или поздно оправдается. А тут

вышло так, что они встретились, и он попытался завоевать расположение художника. В

своих мемуарах Воллар с самодовольной откровенностью рассказывает, как это было:

«Оперная певица, госпожа Нина Пак, была очень близким другом богатого банкира,

который вел дела с купцами с (Ост-Индских) островов. Как-то раз певица обронила при

одном из этих купцов: «Хотелось бы мне получить негритяночку». А через несколько

месяцев к мадам Нине Пак пришел жандарм, который привел молодую метиску,

наполовину индийку, наполовину малайку. Девушка бродила совсем одна по улицам, и на

шее у нее висела табличка с надписью: «Мадам Нине Пак, улица де ля Рошфуко, Париж.

Посылка с Явы». Девушку назвали Анной. Вскоре она повздорила с госпожой и была

уволена. Тогда Анна пришла ко мне (она знала меня, так как я бывал у ее хозяйки) и

попросила помочь ей найти другое место. Мне подумалось, что из нее вряд ли получится

хорошая домашняя работница, она лучше годится в модели. Я сказал об этом Гогену, и он

ответил:

– Пришлите ее, я посмотрю, на что она годится»127.

Наверно, вымышленная версия о происхождении Анны вызвала у Гогена немало

приятных воспоминаний о Всемирной выставке 1889 года, когда он часто посещал

«яванскую деревню». Еще больше его привлекало то, что ей было всего тринадцать лет,

совсем как Теха’амане, то и дело упоминаемой в ностальгической повести о путешествии

на Таити, над которой он усердно работал. Но на этом всякое сходство кончалось. Мало

того, что ленивая Анна не любила стряпать и Гогену приходилось есть с ней в ресторане,

она была чрезвычайно болтлива, любопытна и назойлива. Тем не менее Гоген остался ею

вполне доволен, поселил ее у себя, приодел и старался удовлетворять ее капризы, даже

купил ей обезьянку, чтобы не скучала.

Жюльетта узнала обо всем этом не совсем приятным для себя образом: придя в

мастерскую, она застала там уже освоившуюся соперницу. Очевидно, Анна тоже не была

готова к такой встрече, потому что в первый миг она, в виде исключения, от

неожиданности потеряла дар речи. Жюльетта решила, что эта «негритянка» не понимает

по-французски, и в красочных оборотах изложила свое отнюдь не лестное мнение о ней.

Анна подождала, когда Жюльетта остановится перевести дух, и с холодной вежливостью

на безупречном французском языке спросила:

– Мадам кончила?

После чего Жюльетта еще больше разъярилась и громко посетовала, что не взяла с

собой свое привычное оружие – ножницы. Впрочем, израсходовав запас бранных слов, она

тихо и мирно исчезла навсегда из мастерской и из жизни Гогена.

Юдифь, видимо, новая соперница устраивала больше, чем старая. У Анны было во

всяком случае одно преимущество перед Жюльеттой, она охотно играла с юной соседкой,

по-детски увлекаясь игрой. Но и то Юдифь не была совсем свободна от ревности, и

ревность эта сохранилась до преклонных лет, когда она описывала, как вместе с Гогеном и

его братией в марте 1894 года ходила на весенние выставки на Марсовом поле: «Как

путешественник, отправляясь к дикарям, везет с собой множество побрякушек, так и Гоген

привез домой разные вещицы, сделанные сиротами – учениками католических школ (на

Таити). Показывая их нам, он с хохотом говорил: «Вы не представляете себе, что можно

выменять за эти штучки...» В частности, у него были удивительно изящные, плетеные из

листьев заготовки для шляп. Анна и я получили такие заготовки. Один шляпник сделал

Анне шляпу по фасону, который впоследствии так прославил Морис Шевалье. Мне

модистка сделала девичью шляпку с чудным изумрудно-зеленым бантом. .. На вернисаже

мы были одеты по-разному. Хотя Анне, как и мне, было всего тринадцать, она вырядилась

взрослой дамой, я же была в коротком платьице. Мы условились встретиться у входа в

Дворец изящных искусств, так как билеты были на двоих. Причудливая компания,

окружавшая Гогена, состояла из длинных и тощих «гвардейцев» – Мориса, Ле-клерка,

Рансона, Руанара и Монфреда, и из коротышек – моей мамы, меня, четы Мофра, Пако и

Анны, все ростом около полутора метров.

Пройдя турникет, каждый из нас последовал за своей сверкающей путеводной

звездой. Иными словами, кто-то искал полезных знакомых, кто-то стремился обратить на

себя внимание, другие целеустремленно разыскивали последний шедевр Родена Бенара

или Гогена. У Анны был такой вид, словно она решила покорить весь свет. Она гордо

выпрямилась, подняла голову и выпятила свой острый маленький подбородок над

жестким расшитым воротником. Соломенная шляпа, подпертая огромным пучком иссиня-

черных волос, наклонилась под углом в сорок пять градусов к ее носу, плоскому, как у

шимпанзенка. На ней была клетчатая шелковая блузка в обтяжку, с пышными рукавами, и

длинная юбка со шлейфом, который она придерживала облаченной в шелковую перчатку

рукой».

Поглощенный светской жизнью и непривычной, а потому очень трудоемкой

литературной работой, Гоген в зиму 1893/94 года, естественно, написал очень мало

картин. Из них по меньшей мере три с таитянским мотивом; остальные были

автопортреты и портреты друзей. Таитянские вещи почти не уступали созданным на

острове, и это еще раз подтверждает верность его утверждения, что для него лучший

метод – писать «по памяти», а не «с натуры».

Два автопортрета, каждый по-своему, говорят о близких отношениях Гогена с

Моларами. Один из них сделан на обороте картины, где Вильям Молар, как не без

основания заметила Юдифь, напоминает «блаженного дурачка». Второй – контурный

портрет на гипсовой доске. Единственный раз в жизни Гоген использовал гипс, причем

мысль об этом пришла ему в голову, когда он позировал Иде Молар, чья художественная

продукция состояла преимущественно из реалистичных гипсовых бюстов и рельефов.

Понятно, он пользовался двумя зеркалами, чтобы видеть себя в профиль. Гоген дал этому

великолепному портрету таитянское название «Овири» («Дикарь»); так называлась песня,

записанная им в Матаиеа128.

Не менее интересен и важен портрет обнаженной Анны во весь рост, с обезьянкой у

ног. Поза Анны напоминает ту, в которой изображена тоже обнаженная красавица-ариои

Ваираума-ту – на одной из мифологических картин Гогена. Нет ничего неожиданного в

том, что Гоген сблизил и противопоставил (он, наверно, часто делал это мысленно) Анну и

Юдифь, снабдив картину не совсем пристойным названием на ломаном таитянском языке.

Вот оно: «Аита парари те тамари вахине Юдифь»129, что переводится: «Девочка Юдифь

еще не проколота». К счастью, Молары не понимали по-таитянски.

Но всего замечательнее предназначенная для книги серия из десяти гравюр на дереве,

которую ему помог напечатать гравер Флоке, живший в том же квартале130. Шесть из них

повторяют картины, экспонировавшиеся у Дюран-Рюэля; три представляют собой

вольные толкования таитянского мифа о сотворении мира; последняя и самая красивая -

«Те фа-РУРУ» – изображает просто влюбленную пару без каких-либо мифологических

ассоциаций. Так что иллюстрации лишь отчасти отвечали своему назначению -

популяризировать картины Гогена. Кроме того, у них был серьезный технический порок:

размер 35 X 20 см был слишком велик для книжной иллюстрации. Но эти недостатки

гравюр с лихвой возмещались их художественной ценностью. Один из лучших знатоков

прямо говорит:

«Это его самые замечательные эстампы, и во всей истории графического искусства

нет ничего подобного. Можно сказать, что они в одно и то же время означали ренессанс и

революцию в области ксилогравюры. Ксилография была почти забыта. ... Гоген подошел к

ней по-новому, сделал ее совершенным средством выражения своего особого восприятия

пространства, не стремящегося передать глубину и воздух. Получилось что-то

напоминающее барельеф. Законченные доски, независимо от оттисков, обладают

самостоятельным скульптурным эффектом. До обработки они ничем не отличались от

обычного материала для гравюр – сложенные вместе куски твердой древесины,

распиленной поперек волокон. Метод Гогена заключался в том, что он вырезал штихелем

линии композиции, а не удалял древесину, чтобы линии были выпуклыми для печати.

Другие участки он выдолбил на разную глубину. . Эти композиции стоят вровень с

высшими достижениями Гогена: они насыщены тем же таинственным созерцанием, тем

немым фаталистическим страхом, той летучей грустью, которая отличает его как

художника и навсегда поднимает его над порочностью его жизни». 131

К сожалению, нельзя с таким же восторгом отозваться о тексте, который Гоген с

помощью Мориса в конце концов написал. Обычно бедняге Морису приписывают всю

вину за несомненные пробелы и преувеличения в этом разделе. Но лет десять назад

неожиданно была обнаружена рукопись Гогена, так что можно по справедливости

определить меру ответственности каждого. Если сравнить рукопись и

«отредактированный» текст, ясно видно, что Морис только лишь, как его просил Гоген,

подчистил язык и кое-что добавил132. Верно, в окончательном варианте стиль чересчур

манерный и витиеватый, чтобы понравиться современному читателю. Но прежде чем

выносить приговор, вспомним, что сам Гоген чрезвычайно восхищался напыщенным

языком своего сотрудника и одобрил все «поправки» и «улучшения».

И ведь главные недостатки книги – не в языке, а в содержании. Что друзья

перекрестили Теха’аману в Техуру – видимо, посчитав ее настоящее имя слишком

длинным и трудным для французского читателя, – в конце концов не так важно. (Хотя,

если уж на то пошло, имя, под которым всем известна вахина Гогена, вдвойне неверно, по-

настоящему надо писать Теура или Те’ура, то есть без «х».) Куда хуже то, что Гоген-

писатель немногим ближе к реальности, чем Гоген-художник. Когда читаешь его книгу,

остается впечатление, будто жизнь на Таити в девяностых годах по-прежнему была крайне

примитивной и идиллической. Он делает исключение только для Папеэте, изображая

тамошних европейцев дураками и подлецами (и всех отвратительнее, естественно,

губернатор Лакаскад). Зато туземцы, жители дебрей «в сердце острова», – неиспорченные

дети природы, почти такие же добрые и благородные, как у Руссо. О своих неприятностях

и денежных заботах Гоген не говорит ни слова. Напротив, он всерьез утверждает, будто

сам жил так же замечательно просто, как туземцы, больше того – и «духовно» быстро стал

«подлинным дикарем, настоящим маори», едва бежал из рассадника цивилизации Папеэте

и поселился в Матаиеа.

Скорее всего, Гоген извратил истину бессознательно; у него можно найти много

заявлений, ясно показывающих, что он сам твердо верил в безудержно идеализированную

картину, которую создал.

Правда, в одном важном случае можно доказать, что Гоген намеренно пошел на

обман: когда он утверждал, будто свои сведения о таитянской религии и мифологии

получил от Теха’аманы – Техуры. «Она знает наизусть всех богов маорийского Олимпа», -

уверял он и трогательно описывал, как она преподала ему «полный курс таитянской

теологии» в лунные ночи, когда они лежали рядышком и сквозь щели в бамбуковой стене

любовались звездным небом. Между тем легко убедиться, что вся эта часть его книги -

небрежная компиляция отрывков, которые он выписал у Муренхута133. Мне кажется, из

главы четвертой видно, сколь нелепы слова Гогена, будто тринадцатилетняя девочка в

девяностых годах знала религиозные догмы и ритуалы, которые в прошлом вообще

держались в тайне от женщин.

Здесь стоит напомнить, что раскритикованный Пьер Лоти, у которого на двадцать

лет раньше Гогена была сходная любовная история на Таити, честно и открыто признавал,

что его Рараху «ничего не знала о боге Та’ароа и многочисленных богинях в его свите; она

вообще никогда не слыхала о героях таитянской мифологии»134 .

Гоген давно придумал название для своей наполовину законченной книги (Морис

только-только начал свою часть) – «Ноа-ноа». Это таитянское слово означает

«благоухающий, надушенный». Дальше подразумевается существительное «фенуа» -

«страна, остров»; так что самым верным и удачным переводом будет «Благоуханный

остров». Слов нет, на Таити вдоволь восхитительно пахнущих цветов и женщин, и все же

до конца выбор Гогена можно понять только, если по его примеру заглянуть в

классический очерк Муренхута и прочесть, как таитяне в старину представляли себе рай:

«В их лучезарной небесной обители «Рохуту ноаноа» (благоухающее Рохуту) человека

ждут наслаждения, превосходящие все, что сулили елисейские поля греков, или

мусульманский рай, или вообще любая сладостная обитель, изобретенная кем-либо из

основателей известных религий. Там солнце светит необычайно ярко, неизменно чистый

воздух всегда напоен ароматами, никто не старится и не знает ни болезней, ни страданий,

ни горя, цветы остаются свежими, плоды – зрелыми, там всегда изобилие изысканной

пищи. Песни, танцы, пиры чередуются непрерывно, и можно самым приятным образом

развлекаться в обществе вечно юных, вечно прекрасных женщин»135.

Название «Ноа Ноа» подходило даже лучше, чем думал сам Гоген. После всех бедствий и

испытаний, которые он перенес, вернувшись во Францию, дни на Таити представлялись ему в

светлом ореоле, и он верил, что жизнь там чуть не так же сладостна и совершенна, как в

лучезарном раю Рохуту ноаноа.

Обложка одного из изданий

книги Бенгта Даниэлльсона «Гоген на Таити». На ней – знаменитый автопортрет Гогена

33.

На многих ксилогравюрах и картинах можно увидеть изображения могучих идолов, но они

выдуманы Гогеном, на Таити ничего похожего не было.

62.

Три таитянки на желтом фоне. 1899 (Три таитянские женщины на желтом фоне, Эрмитаж, инв. №

7708). У Гогена на разных картинах можно увидеть одни и те же лица. Эти фигуры есть и на «Фаа

Ихеихе».

34.

Гоген в своей мастерской на улице Версинжеторикс в начале 1894 г. Слева стоят Вильям Молар и

«яванка» Анна.

35. Когда Гоген вернулся на

Таити, Анна успешно продолжала работать моделью в Париже. В частности, она позировала для

Альфонса Мухи, который и сделал этот снимок примерно в 1898 г. Фотография любезно

предоставлена Иржи Мухой, живущим в Праге.

24.

Наве наве моэ. Сладкая дремота. 1894 (Чудесный источник. Эрмитаж, инв. № 6510). Эту типичную

таитянскую вещь Гоген написал во Франции после первой поездки на Таити. Лишнее

свидетельство того, как мало он зависел от внешних импульсов и как он черпал вдохновение в

мысленных образах.

ГЛАВА VII. На ложном пути

Иллюстрации были готовы, главы для книги написаны, и теперь ничто не удерживало

Гогена в Париже. Благодаря наследству он, в виде исключения, мог делать что захочется.

Казалось бы, самое подходящее время отправиться в Копенгаген и поговорить начистоту с

Метте. Поступи он так, они, наверно, помирились бы. К сожалению, Гоген никак не мог

заставить себя сделать первый шаг. Или просто решил отложить свое покаянное

путешествие до лета, когда у детей будут каникулы и он сможет увезти всю семью на

какой-нибудь красивый тихий курорт подальше от Копенгагена и чопорных родственников

Метте. Мы не знаем, что он думал в глубине души. Во всяком случае, когда Гоген в начале

мая 1894 года, напоследок еще раз призвав Мориса поскорее закончить свои лирические и

критические главы для «Ноа Ноа», покинул Париж, поезд увез его не на север, а в Бретань.

Заодно он совершил еще одну глупость, взяв с собой Анну, которая в свою очередь взяла с

собой обезьянку.

Гоген рассчитывал, что Мари Анри, его старая хозяйка в Лё Пульдю, и на этот раз

примет его с распростертыми объятиями. Но оказалось, что она продала свою гостиницу,

вышла замуж и переехала в другую деревню. И когда Гоген зашел к ней, чтобы вспомнить

былое, а кстати взять картины и скульптуры, которые оставил, поспешно покидая Лё

Пульдю в ноябре 1890 года, Мари наотрез отказалась вернуть их. Ее супруг смекнул, что

эти вещи если не сейчас, то в будущем станут ценными136. Возмущенный такой подлостью

Гоген пригрозил обратиться в суд, а так как она продолжала упираться, исполнил свою

угрозу.

Во всей округе из его старых друзей остался только Шарль Филижер. Он по-

прежнему писал мадонн и хроматические кубистские композиции, но стал настоящим

затворником и днем вообще не выходил из дому. И, к сожалению, в грязной холостяцкой

комнатушке, которую он снимал на уединенном хуторе, не было места для нежданных

гостей. Погостив немного у снимавшего дачу в Лё Пульдю польского художника Сливин-

ского, знакомого по ресторану мадам Шарлотты, Гоген отправился дальше в Понт-Авен.

Мадам Глоанек, которая расширила и модернизировала свой пансионат, приняла его куда

радушнее и с присущей ей услужливостью постаралась сделать все, чтобы ему, Анне и

обезьяне было хорошо. Большинство ее постояльцев, как и прежде, были художники с

моделями или женами, или без оных. Вскоре Гоген опять был окружен живописцами,

которые жадно и благоговейно слушали его речи, меж тем как увенчанные лаврами

«академики» с завистью косились на него и всячески прохаживались по его адресу.

Самыми внимательными слушателями Гогена были Мортимер Менпес и

тридцатичетырехлетний ирландец Родерик О’Конор, а также молодой и одаренный

французский художник Арман Сегэн. Вот что сообщает о себе сам Менпес: «Живописец,

гравер, острослов и стрелок, родился в Австралии, в среде, далекой от искусства.

Образование: номинально – средняя классическая школа в Аделаиде, действительно -

школа жизни, по собственной системе. Его карьера живописца началась, когда ему

исполнился год, продолжает писать до сих пор. На его счету больше персональных

выставок в Лондоне, чем у любого из ныне здравствующих художников; в том числе

выставки «Красивые женщины» и «Красивые дети»137.

Дочь Менпеса делится впечатлениями о жизни в пансионате мадам Ле Глоанек в те

годы: «Художники отпускали волосы и бороду. День за днем они носили одни и те же

испачканные красками старые вельветовые куртки, мятые широкополые шляпы, широкие

фланелевые рубахи и грубые деревянные сабо, выстланные соломой... В столовой...

косматые мужчины сидели по обе стороны длинного стола, накладывая себе пищу из

общей миски и макая огромные ломти хлеба в соус на своих тарелках... Три года, что он

(Мортимер Менпес) пребывал на этом духовном поле битвы, не прекращалась борьба

убеждений. Каждый был фанатически предан тому или иному модернистскому течению...

«Примитивисты» любили веселье. Их знаком отличия были трости с резьбой,

выполненные маори с Новой Зеландии. Трости вдохновляли их»138.

Родерик О’Конор, как и Менпес, родился в 1860 году. Вот вкратце его биография:

недоучившись в Англии, в 1881 году приехал в Антверпен, где занимался два года, после

чего попал в Париж. В 1889 и 1890 годах участвовал в выставках «Салона независимых»,

причем во второй раз экспонировал целых десять произведений. В начале девяностых

годов каждое лето проводил в Понт-Авене. Одаренный художник, он, однако, плохо владел

выразительными средствами и сам это понимал. О’Конор был широко образован, начитан

в французской и английской литературе, хорошо знал латинскую древность. Он был

рьяный собиратель книг, с разбором скупал современную французскую живопись, а также

японские и индийские скульптуры. Он музицировал, но, кажется, его игра на скрипке мало

кого приводила в восторг. У О’Конора было достаточно денег, чтобы он мог пренебречь

невниманием со стороны торговцев картинами. Любимец женщин, он часто менял

любовниц, но всегда жил один и не позволял любви влиять на отношения с друзьями139.

Нетрудно понять, почему Гогену пришелся по душе ирландец и почему О’Конор в

свою очередь быстро стал таким же верным другом Гогена, как Сегэн, о котором мы

только и знаем, что он был не по годам развит, одарен, впечатлителен – и беден140. Нужно ли

подчеркивать, что они удивительно напоминали двух прежних любимых учеников Гогена -

Мейера де Хаана и Эмиля Бернара. Словом, внешне его жизнь в Понт-Авене мало чем

отличалась от той, которую он вел в Бретани в свои предыдущие приезды. На деле же все

было иначе, ведь позади было столько провалов, а впереди – столько проблем. Он писал

мало и неудачно, большую часть времени бесцельно бродил по полям и дорогам.

Двадцать пятого мая Гоген вместе с Сегэном, О’Конором и Жордэном, тоже

художником, отправился за пятнадцать километров в маленький рыбацкий поселок

Конкарно; с ними были и дамы. Но здешние жители, в отличие от поднаторевших в

вопросах культуры понтавенцев, еще не привыкли к зрелищу причудливо выряженных

художников и моделей. И вскоре за четырьмя парами уже тянулся хвост ехидных

мальчишек. Да и моряки не удержались от громких язвительных замечаний, когда

компания шла мимо одного из многочисленных кабачков на набережной. Жордэн

предложил пойти другим путем. Гоген показал на узкий переулочек и презрительно

сказал:

– Ступай туда, если боишься.

Этого было достаточно, Жордэн умолк.

А мальчишки становились все нахальнее. Видимо, Анна их раздразнила, показав язык,

потому что на компанию Гогена вдруг посыпались камни. Сегэн поймал одного озорника и

надрал ему уши. На беду в кабаке поблизости сидел отец шалопая. Обуреваемый

родительскими чувствами, он выскочил на улицу и ударил Сегэна. Гоген не мешкая

бросился на помощь товарищу и точным ударом поверг буяна на землю. Но

собутыльникам пострадавшего тоже было знакомо чувство товарищества, и они

вмешались в игру. Сегэн не обладал ни силой, ни боксерским талантом Гогена; он так

перетрусил, что прямо в одежде прыгнул с пристани в воду. Зато Гоген, О’Конор и Жордэн

бросились в яростное контрнаступление и, наверно, победили бы, не получи противник

подкрепление из трактиров. Враг не пощадил и кричавшую благим матом Анну, хотя

остальные женщины храбро пытались ее защитить. Тут Гоген споткнулся и упал. На него

обрушились пинки, а он почему-то не оборонялся и даже не сделал попытки встать. В

конце концов атакующие поняли, что зашли слишком далеко, и поспешили скрыться в

переулках.

Когда подоспели жандармы, Гоген лежал все в том же положении на земле. Он был в

полном сознании и сам рассказал, что с ним. У него был открытый перелом правой ноги

как раз над лодыжкой. О’Конору и Жордэну тоже крепко досталось. Подруге Сегэна

повредили ребро. Остальные дамы благодаря прочным корсетам из китового уса

отделались испугом.

Раздобыв двуколку, опечаленная и окровавленная компания повезла своего,

поверженного вождя обратно в Понт-Авен. Вызвали врача, до он мог только наложить

тугую повязку на сломанную ногу и прописать на несколько месяцев полный покой.

Однако ноющая боль не давала Гогену уснуть, и он был вынужден вскоре снова

обратиться к врачу, чтобы тот сделал ему укол морфия. Больше двух месяцев он чуть не

ежедневно заглушал боли морфием и алкоголем, чтобы хоть на часок-другой забыться.

Несмотря на риск потревожить рану, пренебрегая тяготами пути, Гоген 23 августа

отправился за тридцать километров в Кенпер, где местный суд вынес приговор забиякам,

из которых полиции почему-то удалось схватить только двоих – лоцмана Собана и рыбака

Монфора. Из сохранившегося протокола видно, что их обвиняли в «намеренном избиении

мсье Поля Гогена, каковое избиение повлекло за собой телесные повреждения и

нетрудоспособность на срок более двадцати дней». Гоген требовал десять тысяч франков в

возмещение ущерба. К его великому негодованию, суд уменьшил эту сумму до шестисот

франков – даже не рассчитаться с врачом и адвокатом. Собан получил всего восемь суток

тюрьмы, «поскольку не доказано неопровержимо, что Собан ответствен за тяжелый

перелом ноги мсье Гогена». Монфера начисто оправдали141.

Гоген справедливо назвал приговор «смехотворно мягким». Несколько дней спустя он

в письме Вильяму Молару объяснил снисходительность судей тем, что «эти негодяи из

Конкарно – избиратели, а напавший на меня тип дружит с республиканскими властями». У

него был только один способ отомстить, и он с жаром просил Молара передать Жюльену

Леклерку (который в эти дни бесплатно занимал квартиру Гогена на улице

Версенжеторикс и несомненно был перед ним в долгу), чтобы он убедил «Эко де Пари»

или еще какую-нибудь видную газету напечатать «резкую статью о Кенперском суде».

В том же письме Гоген сообщал Молару, что окончательно принял решение, которое

его друзья предвидели и которого так опасались. «В декабре я вернусь (в Париж), чтобы

продать свое имущество, либо сразу, либо по частям. Собрав нужный капитал, я снова

отправлюсь в Южные моря, на этот раз с двумя друзьями, Сегэном и одним ирландцем.