Текст книги "Гоген в Полинезии"

Автор книги: Бенгт Даниельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

не может быть хорошим художником. Не исключено также, что Гоген с самого начала

неверно оценил обстановку и был обманут вежливыми фразами и обостренным

вниманием, которое вызывает новый человек. И вместо того чтобы, как положено, начать

свою карьеру светского живописца портретом губернатора, он вынужден был в качестве

первого клиента довольствоваться простым английским столяром по имени Томас

Бембридж. У столяра было целых двадцать два ребенка, и почему-то ему захотелось

получить портрет дочери Сусанны, солидной дамы лет сорока. Справедливо полагая, что

столяр вряд ли сумеет оценить синтетический стиль, Гоген написал сугубо

реалистический портрет уже не молодой, увядшей и весьма тучной Сусанны. Он даже

придал ее носу натуральный красный цвет. Столяр, разумеется, посчитал это карикатурой

и, наверно, уничтожил бы портрет, если бы не уплатил за него целых двести франков. И

Томас Бембридж с грустью упрятал картину в своем сарае, где ее нашли уже после смерти

Гогена. Со временем она попала в Королевский музей современного искусства в Брюсселе,

где висит и ныне57. Неодобрительное отношение к портрету, можно сказать, пережило

заказчика: едва ли не во всех альбомах Сусанну ошибочно именуют «Мисс Кембридж».

Хотя мало кто из жителей Папеэте видел эту ужасную картину, молва быстро разнесла

по городу, что у Гогена нет ни такта, ни дарования. После этого никому уже не хотелось

заказывать ему портреты. Если кто-нибудь вообще об этом помышлял. Обозленный тем,

что впустую потерял три драгоценных месяца, Гоген решил незамедлительно покинуть

город и осуществить то, ради чего обогнул половину земного шара: изучать и писать

настоящих, неиспорченных дикарей.

Двадцатью годами раньше Пьер Лоти, чей роман о Таити Гоген хорошо знал, тоже был

разочарован Папеэте, и в своей книге он заранее утешал тех, кто пойдет по его стопам:

«Нет, тот, кто пожил лишь среди полуцивилизованных девиц Папеэте и через них

узнал обычаи и нравы горожан и ломаный таитянский язык портового люда, для кого

Таити всего лишь место, где легко удовлетворить свои страсти и потребности, – тот не

понял, что может дать этот остров.

Не понимают этого и более достойные люди (их, безусловно, большинство), которые

видят в Таити прежде всего романтический край вечного лета, изобилующий цветами и

прекрасными женщинами.

Подлинное очарование этого края заключается в другом, и далеко не всякий способен

его оценить. Чтобы найти его, надо уехать подальше от Папеэте – туда, куда еще не

вторглась цивилизация, где деревни с хижинами, крытыми листьями пандануса,

раскинулись под стройными кокосовыми пальмами на берегах коралловых лагун, рядом с

пустынным, безбрежным океаном!»58

9.

«Вир», дряхлая посудина, на которой Гоген прибыл в Папеэте, как и все военные корабли, бросил

якорь недалеко от берега.

8.

Цель долгого плавания Гогена в 1891 г.: город и порт Папеэте, вид с гор.

21. Губернатор Лакаскад

(средний в первом ряду), которого Гоген обзывал «негром», в окружении своих подчиненных.

16.

Когда Гоген увидел Помаре V, на чье покровительство рассчитывал, король был уже мертв.

17.

Опечаленный, Гоген присоединился к траурной процессии и пошел за катафалком к склепу.

10.

Искатель рая Гоген, наверно, был удручен, увидев полный европейцев безобразный городишко.

11.

Какие же это дикари: мужчины упражняются с ружьями, женщины одеты в длинные мешковатые

платья...

II. Папеэте, столица Таити

в 1890-х гг.

1. Дворец короля Помаре

2. Католический собор

3. Протестантская церковь

4. Резиденция губернатора

5. Правительственные учреждения

6. Единственная в колонии почтовая контора

7. Казначейство

8. Управление общественных работ

9. Военный госпиталь

10. Клуб «Сёркл Милитер»

11. Музыкальный павильон

и танцевальная площадка

12. Увеселительный парк с 1895 г.

13. Овощной и мясной рынок

14. Ресторан «Ренвойе»

15. Дом лейтенанта Жено

16. Дом Жан-Жака Сюха

17. Дом Состена Дролле

18. Пансионат мадам Шарбонье

19. Дом Гогена, 1898-1899 гг.

20. Аптека мэра Карделлы

21. Типография Кулона

31.

Будни «мясного рынка» вдохновили Гогена на одну из его самых известных картин – «Та матете»,

которая теперь висит в Музее искусств в Базеле. Сидя на скамейке на рынке, ждут клиентов

девушки легкого поведения, которым Гоген придал стилизованные позы, заимствованные с

египетской росписи.

18.

В 1891 г. эта улица была торговым центром Папеэте. теперь она носит имя Поля Гогена. Магазин

слева принадлежал его другу Состену Дролле. В следующем доме, с верандой, был ресторан, где

Гоген завтракал и обедал.

ГЛАВА IV. Среди таитян

Лоти был безусловно прав, когда писал, что в деревне жизнь была куда примитивнее,

чем в Папеэте. Но все на свете относительно, и если сравнивать ее с райскими картинами,

которые Гоген рисовал себе во Франции, она выглядела до безобразия цивилизованной. В

роли распространителей европейской культуры выступали в первую очередь миссионеры,

моряки и торговцы. Итог был, как это легко себе представить, весьма неровным и

неудовлетворительным. Особенно рьяно внедряли цивилизацию, конечно, миссионеры.

Когда на Таити приехал Гоген, за плечами кальвинистов было почти сто лет деятельности

на острове, у католиков и мормонов – пятьдесят с лишком. Поэтому от таитянской религии

и мифологии мало что осталось. Большинство таитян не помнили даже имен своих старых

языческих богов и, наслышавшись миссионеров, стыдились (совершенно напрасно) своих

невежественных и диких предков. Зато они вызубрили наизусть катехизис, библейские

тексты, псалмы и молитвы. К какой бы секте ни принадлежали островитяне, все аккуратно

посещали церковь. А воскресенье чуть ли не целиком посвящалось богослужениям.

Мало того, собираясь вместе вечерами после работы, таитян частенько читали друг

другу Библию. Только никак не могли они уразуметь самую суть христианского учения.

Один французский чиновник описывает такое чтение, на которое он нечаянно попал.

«Человек шесть-семь сидели на таитянский лад (скрести ноги) на циновках, куря и

разговаривая; я сидел чуть поодаль. Один таитянин вслух читал Библию. Читал медленно,

запинаясь, явно не понимая, что читает. Наконец другому надоед слушать его нудное

бормотание, он взял книгу и сам стал читать. Очевидно, это был дьякон. Потом все вместе

принялись обсуждать изгнание Адама и Евы из рая. Вдруг один из ни повернулся ко мне и

спросил:

– Яблоко – что это такое?

Поразмыслив, я ответил, что яблоко напоминает местный плод ахиа. Я думал, что

этого достаточно, однако основательно ошибся, потому что сейчас же последовал еще

вопрос:

– А вы уверены, что это было яблоко?

– Конечно, все так говорят.

– Значит, бог прогнал Адама и Еву из-за яблока?

– Да.

– Почему?

Я нетерпеливо ответил:

– Если бы бог их не прогнал, они съели бы все его яблоки, и ему самому ничего бы не

осталось.

Они покатились со смеху и отложили в сторону Библию»59.

Зная, что Библия была тогда единственной книгой, переведенной на таитянский язык,

трудно приписывать интерес к ней всецело искреннему благочестию таитян. Кроме того,

чтобы верно понять их неожиданное пристрастие к церковным службам, надо помнить,

что они, во всяком случае, в одном, разделяли взгляд своих предков на дела религиозные.

Таитяне твердо верили, что достаточно выполнять ритуалы и читать положенные молитвы;

тем самым будет выполнен долг перед силами небесными, а в остальное время можно

делать все, что вздумается. Другими словами, как и всем настоящим полинезийцам, им по-

прежнему было невдомек, что между религией и моралью может быть какая-то связь.

Такое воззрение могло удивлять только чужеземцев, как было с двумя англичанами,

лордом Альбертом Осборном и его другом Дугласом Холлом, которые были «поражены»,

когда однажды в разгар танцев «увидели, что все девушки и мужчины, до тех пор певшие

любовные песни, без всякого перехода сняли свои цветочные венки и гирлянды и

продолжали, как нам показалось, исполнять ту же мелодию. Мы спросили Хинои, в чем

дело, и услышали, что теперь они поют вечерний религиозный гимн. Через минуту они

снова надели венки, и продолжалось прежнее представление, разве что пляска стала еще

более залихватской. Мне это показалось на редкость нелепым, а они держались, словно

так и надо»60.

Таитянское искусство – тот самый элемент туземной культуры, который прежде всего

занимал Гогена, – в старину в очень большой мере служило религии. Маленькие и с

художественной точки зрения довольно заурядные деревянные и каменные скульптуры

украшали храмы. И когда была искоренена древняя религия, исчезло и туземное

искусство. Единственным местом на острове, где хранилась неплохая коллекция

таитянских идолов, был маленький музей католической миссии в Папеэте. Но и это

собрание сильно уступало тому, что Гоген мог увидеть до своего отъезда в

этнографических музеях Европы.

Сходная судьба постигла замечательное прикладное искусство и ремесла, как только

таитяне стали приобретать фабричные товары. Ведь европейский инструмент и

европейская утварь, которую они могли выменять на судах и купить в вырастающих на

каждом шагу лавках, были несравненно прочнее и удобнее, чем каменные топоры,

бамбуковые ножи, костяные крючки и деревянные миски, которыми они довольствовались

до сих пор. Что до одежды, то во времена Гогена большинство островитян предпочитали

ходить в легких, прохладных набедренных повязках таитянского покроя. Правда, они

давно перешли на привозные ткани – цветастый ситец, у женщин чаще всего красный, у

мужчин синий. Воскресный наряд, естественно, был куда внушительнее и строже. Как и в

Папеэте, женщины надевали длинное платье, а мужчины – черный костюм, обычно

шерстяной. Основным видом домашнего ремесла, которым занимались в девяностых годах

таитяне, было плетение циновок и шляп, а также изготовление лубяной материи. В

отличие от, скажем, гавайских женщин и самоанок, таитянки редко украшали свою тапу,

да и то лишь простыми натуралистическими узорами: окунув в красный растительный сок

листья папоротника и гибискуса, они руками прижимали их к материи. Но и это искусство

пришло в упадок, потому что жены миссионеров обучили таитянок шитью. Причем те

обратили свое новое умение не только на то, чтобы обшивать семью, но – тоже по примеру

жен миссионеров – принялись шить пестрые лоскутные покрывала!

В религии, в искусстве, в прикладном искусстве новая культура предлагала таитянам

товар, который внешне превосходил все старое, исконное. Итогом были быстрые и

основательные перемены. Иное дело с музыкой и танцем. Здесь миссионеры

ограничивались запретами, не предлагая взамен других развлечений. Поэтому запреты не

возымели действия, и таитяне продолжали весело распевать свои непристойные на взгляд

европейца песни и танцевать откровенно эротические танцы. Во всяком случае, когда не

было поблизости миссионеров или других европейцев. Только что цитированные

английские путешественники хорошо описывают типичный танец упаупа: «Таитянский

танец очень напоминает большинство восточных танцев, главное в нем – «танец живота»,

какой можно увидеть в Египте и других странах Востока. Ноги двигаются очень мало. В

данном случае исполнители выстроились в два ряда человек по двадцати, девушки с одной

стороны, мужчины с другой, между рядами было около шести футов. Танцуют под

монотонные звуки туземного барабана или, когда танец короткий, под гармонь. Лучшая

плясунья и лучший плясун стояли во главе своих рядов лицом к нам (мы сидели на

помосте) и делали под музыку волнообразные движения руками и всем телом; каждое

движение повторялось остальными участниками. Было также что-то вроде

гимнастических номеров – так, один мужчина вскочил на плечи стоящего впереди, а

другой сел на плечи партнеру и стал изображать конника. Время от времени главные

танцоры отделялись от строя, подходили к нам и исполняли самый настоящий танец

живота, причем девушка извивалась так, словно была сделана из резины».

Как видно из этого описания, изменился только выбор инструментов. Помимо

старинных деревянных барабанов с акульей кожей и бамбуковых флейт, на которых играли

носом, в каждом деревенском оркестре давно утвердились гармони. А вот гавайская

гитара, которую мы в Европе считаем наиболее типичным полинезийским музыкальным

инструментом, еще не начала своего триумфального шествия. Так что Гоген явно опередил

развитие, когда привез на Таити гитару и две мандолины, и они вряд ли пользовались

большим успехом.

На первый взгляд казалось, что произошли также коренные политические перемены,

так как во всех областях и княжествах старые династии вождей сменились

демократически избираемыми правителями. И вся структура управления была

французской – большинство законов и указов метрополии действовало на Таити без

изменений. Но на самом деле эти реформы оставались на бумаге. Жители деревни не

знали ничего о том, что предписали и что запретили власти в Папеэте, и преспокойно

продолжали улаживать свои недоразумения по старинке. Кстати, хотя таитяне считались

французскими гражданами, они были избавлены от самых неприятных следствий

цивилизованной жизни – военной службы и налогов.

Еще меньше изменилась экономическая система: все сельские жители, оставаясь

земледельцами и рыбаками, вели натуральное хозяйство. Выращивали главным образом

таро, батат и ямс, да, кроме того, могли три раза в год собирать плоды хлебного дерева в

своих садах и каждый день – бананы в горах. Держали кур и свиней, а также собак:

таитяне с незапамятных времен высоко ценили нежное собачье мясо. Денег,

зарабатываемых на заготовке копры, ванили и апельсинов (Таити ежегодно вывозил

больше трех миллионов диких апельсинов, преимущественно в Калифорнию, где люди

тогда предпочитали искать золото, а не выращивать фрукты), с избытком хватало, чтобы

купить промышленные товары, которые казались им необходимыми и без которых они

вполне могли обойтись.

Не изменилось и то, что теперь называют психологией. Другими словами, какой бы

цивилизованной ни стала жизнь, сколько бы таитяне ни ходили в церковь и ни читали

Библию, все они оставались типичными полинезийцами – жизнерадостными, радушными,

беспечными, любящими наслаждения. В каждой деревне можно было увидеть сцены

вроде этой:

«Под сенью хлебного дерева между хижин сидят живописными группами мужчины и

женщины, распевая песни или беседуя друг с другом. Если они делают лубяную материю,

стук деревянных колотушек непременно сопровождается песней. По утрам женщины,

будто знатные европейские дамы, много часов тратят на свой туалет. Проснувшись,

прыгают в море или ближайшую речку и часами ныряют, плавают и играют в воде.

Наконец, выходят на берег, чтобы ветер обсушил их тело и длинные волосы. Особенно

пекутся они о своих восхитительно красивых черных, мягких волосах. Заплетают две

косы, натирают их монои – кокосовым маслом с благовониями. Поначалу европейцу

резкий запах монои неприятен, но затем он открывает, что у этого аромата есть своя

прелесть. Завершая свой туалет, женщины собирают в лесу дикие цветы и сплетают из них

венки и гирлянды»61.

Подводя итог, отметим, что почти во всех областях острова сохранился в

неприкосновенности таитянский язык – по той простой причине, что таитяне составляли

подавляющее большинство. Французский не стал даже вторым языком, ибо, несмотря на

героические усилия немногочисленных миссионеров и учителей, дети (которые между

собой и с родителями все время говорили по-таитянски), окончив школу, быстро забывали

все, чему их учили.

Кстати, программа сводилась к нескольким молитвам, образцам склонения и басням

Лафонтена. Да еще наиболее предприимчивые ученики пополняли багаж своих знаний

десятком-другим французских бранных слов, которые они могли услышать, посещая

Папеэте.

Но печальнее всего не то, что европейское влияние за сто двадцать пять лет создало

лишь хромающую на обе ноги полуцивилизацию, а то, что таитяне слишком дорого

заплатили за нее. Сверх библий, инструмента, утвари и галантереи чужеземные

наставники привезли с собой ужасающее количество новых болезней, от которых у таитян

не было иммунитета и с которыми они не умели бороться. Даже такие сравнительно

безобидные в Европе болезни, как корь, коклюш, грипп и ветрянка, здесь часто приводили

к смертельному исходу. Еще более страшным бедствием, естественно, оказались сифилис

и туберкулез, которых счастливые острова Полинезии до европейцев не знали.

Одновременно туземцы научились не только пить, но и гнать спиртные напитки. Не счесть

числа островитян, которые, следуя высочайшему примеру династии Помаре, упивались до

смерти. Наиболее популярным напитком во времена Гогена был неразбавленный ром; если

его все-таки разбавляли, то только крепким пивом. Пристрастие к рому очень легко

объяснить. Он был самым дешевым напитком, так как изготовлялся из местного сахарного

тростника. В начале девяностых годов ежегодно производилось около двухсот тысяч

литров рома. Почти такой же любовью пользовалось французское красное вино, его

ввозили ежегодно до трехсот тысяч литров. Кому не по карману были ром и красное вино

(или кто уже пропил все деньги), тот делал фруктовое вино. Больше всего пили в июле -

августе, когда в горах созревали дикие апельсины. «Когда идет сбор плодов, весь остров

превращается в сплошной огромный трактир, – писал один потрясенный очевидец. -

Жители собираются вместе в каком-нибудь укромном уголке, собирают апельсины,

выдавливают из них сок и оставляют его на некоторое время бродить в бочках, после чего

пьют без перерыва день и ночь и тут же предаются не поддающимся описанию оргиям.

Полтора месяца они отравляют жизнь всем остальным»62.

Численность населения лучше всего отражает катастрофическое действие болезней и

пьянства. Одно время казалось даже, что островитянам грозит быстрое и полное

истребление, ибо за первые тридцать лет после открытия острова (1767-1797) от ста

пятидесяти тысяч жителей осталась только одна десятая. Еще через тридцать лет и этот

жалкий остаток сократился наполовину, до каких-нибудь восьми тысяч. С тридцатых годов

прошлого столетия до 1891 года с ужасающей точностью рождалось столько же людей,

сколько умирало. Так что положение оставалось в высшей степени критическим, и были

все причины опасаться, что таитянский народ не переживет процесса цивилизации.

В общем можно сказать, что Гоген опоздал на Таити по меньшей мере на сто лет. Или

же – что он выбрал не тот остров. Потому что в Южных морях оставалось еще немало

островов, чьи обитатели вовсе не подверглись влиянию нашей западной культуры, и жизнь

там приближалась к тому, о чем мечтал Гоген, который, кстати, все еще верил, что

таитянская деревня отвечает его идеалу. По ряду причин прозрение состоялось довольно

поздно. Во-первых, отъезд из Папеэте неожиданно задержался из-за крайне неприятного

происшествия: у него было очень сильное кровоизлияние. Одновременно стало

пошаливать сердце63. В скверно оборудованном военном госпитале (единственной

больнице на острове) он продолжал харкать кровью – «по четверть литра в день», по его

собственным словам. Правда, Гоген не сообщает, какой диагноз поставили два

измученных перегрузкой врача – хирург и терапевт, – составлявшие весь врачебный

персонал. Но современные специалисты, которых я спрашивал, все как один сходятся на

том, что симптомы указывают на сифилис во второй стадии. В таком случае, Гоген

заразился много лет назад. Впрочем, течение болезни могло быть ускорено бурной и

далеко не здоровой жизнью, которую он вел в Папеэте, не говоря уже о риске нового

заражения. Военные врачи сделали все, что могли, а именно: налепили ему горчичники на

ноги и поставили банки на грудь. Достоинство этого средневекового лечения заключалось

в том, что оно не могло повредить Гогену и не помешало его организму справиться с

недугом в силу естественной сопротивляемости. Главным же недостатком было то, что

пребывание в больнице стоило ему 12 франков в день. И как только прекратилось

кровотечение, он вернулся домой.

Сам Гоген утверждает, что в августе 1891 года, поднявшись на ноги, он покинул

Папеэте и бежал «в джунгли внутри острова». Все биографы поверили ему на слово и

поняли образное выражение буквально. За примером ходить недалеко; вот как его сын,

датский искусствовед Пола Гоген, в своей отличной книге об отношениях между

родителями описывает это паломничество отца: «Сперва он следовал по дороге,

проложенной его соотечественниками, потом уже ступил на бесхитростную, примитивную

тропу, ведущую в джунгли, где последние остатки коренного населения еще поклонялись

своим языческим богам, коим подвластны тайны природы и примитивной жизни»64. Из

того, что уже говорилось выше, достаточно ясно видно, что в девяностых годах на Таити

никто не поклонялся языческим богам и не жил по старинке. И если уж говорить

начистоту, то Гоген при всем желании не смог бы укрыться внутри острова. Как Большой,

так и Малый Таити – как обычно именуют соединенные узенькой перемычкой две части

острова – на девять десятых состоят из могучих горных массивов, которые не только

необитаемы, но и, по большей части, неприступны. Взобраться даже на самые низкие

вершины и плато – чрезвычайно сложное и утомительное дело, потому что все время надо

прорубать себе путь сквозь высокий, в рост человека, папоротник. Большинство вершин

до сих пор никем не покорено – ни таитянами, ни европейцами. Только в одном месте

можно пересечь большой остров, если вы согласны несколько суток шагать по скользким

камням, выстилающим русла рек, зажатых между склонами глубоких ущелий, карабкаться

по головокружительным обрывам и переплыть горное озеро с ледяной водой. Обитаемая

часть Таити ограничена прибрежной полосой, ширина которой мало где превышает один

километр. И единственная на острове дорога вьется вдоль побережья. Во времена Гогена

ее восточный отрезок представлял собой всего-навсего виляющую по холмам верховую

тропу, и только на юге и западе можно было проехать на экипаже. Да и то при условии, что

путники внимательно следили за коварными корнями и за огромными камнями, которые

частенько падали или съезжали с крутых склонов.

Легко понять Гогена, когда он предпочел отправиться в деревню на удобной коляске

вдоль западного побережья, вместо того чтобы продираться сквозь папоротник в сердце

острова. Кучером был один из новых друзей Гогена, он же владелец коляски, Гастон Пиа,

который, несмотря на необычную фамилию, был самым настоящим французом. Он

преподавал детям в одной из школ на западном берегу, а во время летних каникул, как

обычно, приехал в Папеэте, чтобы вместе со всеми хорошенько отпраздновать 14 июля.

Учитель Пиа гостил у своего брата, который тоже учительствовал, но в городской школе.

В разгар праздника Гоген и познакомился с ними. Оба они увлекались живописью,

причем Гастон настолько преуспел, что его через несколько лет назначили преподавать

рисование в школу протестантской миссии в Папеэте. Чувство профессиональной

солидарности объединяло братьев с Гогеном, хотя они не могли взять в толк, как такой

слабый рисовальщик и плохой колорист мог получить «официальную миссию». И когда

Гастон после праздников собрался домой, он любезно пригласил Гогена к себе65. Как и все

деревенские учителя на Таити, Гастон Пиа жил рядом со школой, которая находилась в

Паеа, в двадцати одном километре от Папеэте. Из его дома (нынешний учитель живет на

том же месте, правда, дом куда современнее и удобнее) Гогену открывался, бесподобный

вид на крутые вершины внутри острова. До берега было всего около ста метров, но лагуну

и море заслоняли густые заросли гибискуса, дома и сады. И когда Гоген хотел

полюбоваться самым красивым и живописным зрелищем во всем южном полушарии -

таким зрелищем был закат, когда солнце заходило за островом Моореа, – он, по примеру

туземцев, в сумерках шел на берег и садился на мягкий песок у самой воды.

Гоген прогостил здесь недолго, и мы знаем об этой поре немного: в Паеа он наконец-

то взялся за кисть и закончил по меньшей мере две картины, на одной – школьный

дворник-туземец за рубкой дров («Матамоэ», экспонируемая в Музее изобразительных

искусств имени А. С. Пушкина в Москве)66, вторая – пейзаж. Вряд ли он близко общался с

туземцами, ведь ни Гоген, ни Гастон Пиа не говорили по-таитянски, и круг знакомых

доброго учителя составляли главным образом французские поселенцы. Поэтому, как

только Гоген почувствовал себя достаточно бодрым, он решил покинуть Паеа и найти

такое место, где мог бы скорее осуществить свой первоначальный замысел – жить, как

настоящий таитянин. Вероятно, его отъезд был ускорен тем, что в середине сентября

начинался новый учебный год: во-первых, у его радушного хозяина появилась уйма дел;

во-вторых, при таком шуме и гаме, какой устраивали школьники, ни о каком покое уже не

приходилось мечтать. Но сперва он из чисто практических соображений должен был

вернуться в свой исходный пункт, Папеэте – на всем острове только там была почта и

хорошие магазины.

В июльские дни Гоген познакомился в Папеэте кроме Гастона Пиа с вождем, которого

родители нарекли Арииоехау, но который по таитянскому обычаю много раз менял имя.

Для простоты я буду употреблять то имя, под каким его знали во времена Гогена, -

Тетуануи. Из восемнадцати областных вождей Таити он был самый профранцузски

настроенный и единственный, свободно говоривший на французском языке. В награду за

верность он получал разные блага, например съездил в 1889 году за государственный счет

на Всемирную выставку в Париж67. И хотя Тетуануи, скорее всего, заходя в кафе Вольпини

не видел выставленных там синтетических импрессионистских полотен, у них с Гогеном,

наверно, нашлось, вспомнить и о чем поговорить. Поэтому естественно, что для

следующей разведки Гоген выбрал подчиненную его другу область Матаиеа на южном

берегу Таити, в сорока километрах от Папеэте.

На этот раз ему одолжил коляску один собутыльник, служивший в жандармерии, а для

компании Гоген взял с собой метиску, с которой встретился то ли в таверне, то ли на

«мясном рынке», то ли на танцевальной площадке и которая отзывалась на ласковое

прозвище Тити (Грудь). Задумав поразить деревенских простолюдинок, она нарядилась в

свое лучшее бальное платье и надела шляпу с искусственными цветами и лентой из

позолоченных ракушек. В полдень эта причудливая пара подъехала к официальной

резиденции вождя Тетуануи, сильно смахивающей на замки, какие строили себе в Европе

преуспевающие дельцы в прошлом веке. Тетуануи тепло встретил гостей и с гордостью

показал им свои владения. У него были причины гордиться, ведь Матаиеа – одна из самых

красивых областей Таити. Во-первых, береговая полоса тут шире, чем в других частях

острова, горы не торчат перед самым носом и можно оценить их великолепие. Кроме того,

прибой вдоль кораллового барьера, защищающего лагуну, сильнее и выглядит эффектнее,

так как с этой стороны без помех дует юго-восточный пассат. Наконец, два пальмовых

островка придают особую глубину перспективе и украшают чудесный вид на Малый

Таити, лежащий в двадцати километрах на восток. Гоген пришел в такой восторг, что сразу

решил больше никуда не ездить и поселиться в Матаиеа.

Он выбрал не совсем удачно. Матаиеа, бесспорно, самая красивая область острова, но,

к сожалению, она была и самой цивилизованной. Конечно, разница была не так уж велика

и не бросалась в глаза, но все-таки. Начнем с того, что из всех областей только в Матаиеа

действовала католическая начальная школа, где преподавали французские монахи.

Основали ее еще в 1854 году, в итоге больше половины жителей Матаиеа стали

католиками; в других областях католики составляли лишь около одной пятой. Чтобы хоть

как-то противостоять конкуренции, глава кальвинистской миссии прислал сюда одного из

своих самых талантливых и ревностных помощников, француза Луи де Помаре; обычно

души местных жителей доверялись попечению туземных пастырей. Матаиеа отличало и

то, что кроме вождя Тетуануи здесь был французский жандарм, кстати, он одним из

первых дал понять Гогену, что Матаиеа вовсе не райский сад, когда тот вскоре после

своего приезда решил искупаться в костюме Адама. И еще один признак цивилизации,

гораздо более ценимый и туземцами и Гогеном: небольшой магазин. Китаец, которому

принадлежал магазин, торговал почти круглые сутки и неплохо наживался на консервах,

пестрых ситцах, кастрюлях, ножах и рыболовных крючках, отпуская товары в кредит (и

взымая высокий процент). Как и всюду на Таити, тут жило несколько французов. От

поселенцев других областей их отличало разве то, что они были очень хорошо обеспечены

благодаря плантациям сахарного тростника, который поставляли на крупный винный

завод, расположенный в нескольких километрах к востоку от протестантской церкви.

Роберт Луис Стивенсон, посетивший Таити в 1888 году, и Генри Адамс, который уехал

только что, были более предприимчивы, чем Гоген. Правда, у них были более

могущественные друзья, так что они получили и совет и помощь. Проехав в поисках

исконно таитянской среды через все области западного и южного побережья, включая

Матаиеа, и тот и другой предпочли Таутира, в северо-восточной части Малого Таити.

Услышав, что Гоген решил остаться, Тетуануи обрадовался и показал ему пустующий дом.

До берега было метров двести с лишним, и вид на море заслоняли кусты и деревья, зато

мимо дома протекала речушка Ваитара, в которой вполне можно было купаться, а дальше

до самых гор простиралась равнина. Дом принадлежал одному энергичному таитянину,

нажившему небольшое состояние на диких апельсинах, за что он и получил прозвище

Анани – Апельсин. Большинство апельсиновых экспортеров пропивали вырученные

денежки, но Анани, следуя примеру Тетуануи, купил лес и железо и построил себе

двухкомнатную виллу с верандой впереди и позади. Как это часто бывало тогда и

случается теперь, когда дом был готов, он показался хозяину таким роскошным, что тот

даже не решился в него въехать, а продолжал жить в своей старой бамбуковой хижине.

Словом, жилищная проблема выглядела здесь несколько иначе, чем в наших краях.

Тем не менее, как и всякий слуга народа, Тетуануи считал своим долгом бороться с ней, и

он предложил Анани сдать этот пустующий образец роскоши Гогену. К великому

изумлению вождя и Анани, Гоген стал настойчиво просить, чтобы ему сдали бамбуковую

хижину68. Мы не знаем, какими соображениями он руководствовался – эстетическими, сентиментальными или практическими, – но выбор был сделан удачно, потому что в

тропиках нет лучшего жилья, чем бамбуковый домик с лиственной крышей.