Текст книги "Гоген в Полинезии"

Автор книги: Бенгт Даниельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

женщины сплетничали за чашкой кофе, а их мужья сплетничали, пили и играли в домино в

«Сёркл Милитер»; местные тузы сплетничали, пили и играли в домино в «Сёркл Юньон».

Всего красноречивее интересы местного общества характеризует то, что единственными

предприятиями в Папеэте тогда были винный завод, пивной завод, фабрика по

производству льда и фабрика освежающих напитков, которая выпускала преимущественно

содовую воду. Один из участников кругосветного плавания шведского фрегата «Ванадис»,

побывавший на Таити незадолго до Гогена, дополняет картину экономики лаконичной

справкой о торговле: «Из наших продуктов здесь можно увидеть только спички и

некоторое количество норвежского пива. Сами французы сбывают на островах почти

исключительно вино, коньяк и табак»46.

Два-три раза в год чиновники и местные тузы встречались на приеме у губернатора,

где без особого успеха пытались найти общую тему для разговора. В остальные дни года

они ограничивались холодными поклонами во время вечерних и воскресных прогулок на

колясках вдоль берега залива. Только одно объединяло две соперничающие группы

французов – глубоко укоренившаяся недоброжелательность к тремстам коммерсантам и

плантаторам английского и американского происхождения. Большинство членов этой

группы родились на острове и сочетались браком с членами самых знатных таитянских

семей, что, разумеется, делало их еще более могущественными и опасными. Гораздо

позднее возникла следующая группа, к которой французы и англосаксы относились

одинаково неодобрительно. Речь идет о трехстах китайцах; их двадцать пять лет назад

привез на остров один шотландец-мегаломан, который задумал за счет дешевой рабочей

силы сделать более доходным производство хлопка на своей плантации. Шотландец

прогорел, а кули поневоле пришлось остаться на острове. Понятно, на их долю досталась

самая примитивная и скверно оплачиваемая работа. Большинство стали портными и

уличными торговцами; некоторые держали мясные лавки или с великим трудом

выращивали овощи и корнеплоды на искусственно орошаемых клочках земли на окраине

города. Наиболее преуспевшие открыли мелочную торговлю или трактиры, где

завсегдатаями были туземцы и моряки. А два-три человека нажили на опиуме такие

деньги, что надеялись вскоре осуществить самое горячее желание каждого китайца,

достигшего преклонных лет: вернуться на родину со сбережениями, которых хватило бы

на роскошные похороны и дорогую гробницу.

Наконец, в Папеэте жило довольно много – около двух тысяч – более или менее

чистокровных полинезийцев. Хотя они числом вдвое превосходили всех европейцев и

китайцев вместе взятых, у этой группы не было почти никаких прав и почти никакого

национального самосознания. Примерно половину составляли женщины, которые вышли

замуж за европейцев, их дети и родственники, тоже переехавшие в город. Надо сказать,

что полинезийки очень неохотно вступали в брак с китайцами, ибо те обладали двумя

непростительными, на взгляд таитян, пороками: они были скупы и неопрятны.

Остальное туземное население Папеэте составляли многочисленные женщины и не

столь многочисленные мужчины, которые первоначально приехали сделать покупки,

развлечься и посмотреть чудеса большого города. Как это часто случается я в других

частях света, столичная жизнь настолько пленяла гостей из провинции, что они оседали в

городе и нанимались на работу, чаще всего слугами. Конечно, самые молодые, красивые и

предприимчивые женщины быстро открывали, что в Папеэте много солдат и матросов,

которые, наперебой предлагая им еду, вино, деньги, требуют взамен лишь то, что таитянки

в своей родной деревне безвозмездно дарили любому неженатому мужчине.

Поскольку таитяне в Папеэте были подчинены другим этническим группам, они

почти совсем отказались от своих нравов и обычаев. Однако многие остались верны

привычке купаться утром и вечером, избрав для этого пересекающий город ручей

Королевы. А в окружавших все дома прелестных садах ежедневно можно было видеть, как

туземцы готовят себе обед в таитянской земляной печи. На обломках базальта,

выстилающих дно неглубокой ямы, разводили костер; раскалив камни, клали на них

завернутые в большие листья кушанья и засыпали яму песком, после чего можно было

спокойно выкурить трубку или сигарету, ожидая, пока еда будет готова.

Гоген, разочарованный в своих соотечественниках, с горечью подытожил свои

впечатления от Папеэте: «Это была Европа – Европа, от которой я уехал, только еще хуже,

с колониальным снобизмом и гротескным до карикатурности подражанием нашим

обычаям, модам, порокам и безумствам». Генри Адаме был лишь немногим милосерднее,

когда в письме от 23 февраля 1891 года говорил: «Папеэте – одно из тех идеальных

местечек, у которых есть только один недостаток: они невыносимы. Стивенсон

предупреждал нас об этом; и все же я допускаю, что когда-нибудь в будущем, когда город

опять будет окружен ореолом романтического далека, мы будем вспоминать наше

пребывание там, удивляясь, как он мог нам надоесть. Солнце и луна выше всех похвал.

Горы и море вполне годятся в обитель всем богам любой теологической энциклопедии.

Город отличен от всего, что мне довелось видеть, на нем лежит печать утерянной

прелести, которую приписывают раю, – если не считать горожан. Что до них, то не знаю

толком почему, но они меня очень сильно беспокоят. А между тем они гораздо занятнее,

чем можно было ожидать. Больше всего меня тревожит все пронизывающая

нечистокровность, словно густой бледно-коричневый или грязно-белый налет, говорящий

о худосочности, болезни и сочетании наименее достойных качеств... В окружении двух-

трех тысяч подобных людей, живя в грязной лачуге, в десяти шагах от других таких же

«коттеджей», быстро перестаешь замечать изысканную игру лучей утреннего солнца в

бокале вина на вашем столе, голубизну моря перед вашей калиткой, не говоря уже о

красках гор Моореа вдали. Впрочем, даже когда я забываю этих метисов и эти коттеджи,

когда я, так сказать, купаюсь в голубом и фиолетовом свете, меня упорно не покидает

какая-то сосущая тоска, и не понять, почему ею овеяно место, которому больше к лицу

быть веселым, как комическая опера».

Гоген, парижанин с официальной миссией, разумеется, был принят в круг

чиновничества. Но после того как он целую зиму вращался в Париже среди художников,

богемы и салонных анархистов, ему было трудно взять верный тон. К тому же он, как

всегда, не умел скрывать своих мыслей. Единственный, кого Гоген кое-как переносил, был

добрейший лейтенант Жено. Каким отличным человеком был Жено, особенно убедительно

говорит то, что с ним ладили даже соседи, хотя они принадлежали к сословию поселенцев.

Во всяком случае, они иногда заходили к нему на аперитив. Одним из них был санитар

Жан-Жак Сюха, женившийся в Папеэте на дочери ирландца и туа-мотуанки. Второй,

Состен Дролле, по профессии кондитер, приехал на Таити еще в 1857 году и знал все обо

всех на острове. Гоген уже в один из первых дней в Папеэте встретил в доме лейтенанта

Жено (номер 15 на карте Папеэте) этих полезных людей и потом часто обращался к ним за

разными справками. Один из сыновей Состена Дролле, двадцатилетний Александр,

несмотря на свою молодость, был едва ли не лучшим правительственным переводчиком.

Гоген решил во что бы то ни стало изучать таитянский язык; как и многие другие

новоприбывшие европейцы, он полагал, что это чрезвычайно просто, так как язык

агглютинирующий, нет никаких падежных окончаний. Александр Дролле любезно

вызвался преподавать ему бесплатно, но вскоре убедился, что ученик начисто лишен

способностей к языкам. Все же он мужественно продолжал растолковывать ему

своеобразную систему таитянских частиц, пока Гоген не сдался сам.

Конечно, в Папеэте среди поселенцев были люди, которые влиянием и богатством

намного превосходили Состена Дролле и Жан-Жака Сюха. В первую очередь Гоген

попытался завоевать дружбу двух крупнейших местных тузов. Одним был выборный мэр

Папеэте, Франсуа Карделла, в чьих руках сходились многие видимые и невидимые нити

сложной политической машины. Второй был адвокат-самоучка, крупнейший капиталист

острова, Огюст Гупиль, любивший похвастать, что начинал свой путь не только с пустыми

руками, но и с босыми ногами, так как у него не было даже пары обуви, когда он двадцать

пять лет назад приехал в колонию. Благодаря огромной энергии и незаурядному

коммерческому дарованию он быстро нажил состояние на копре и кокосовой крошке и уже

много лет занимал роскошный особняк за городом. Ко всему Гупиль был талантливый

музыкант-любитель и изо всех поселенцев один хоть сколько-то интересовался

искусством47. Превыше всего он ставил древнегреческую классику, но и к современному

искусству относился милостиво – в той мере, в какой оно служило античным идеалам.

Увы, в глазах поселенцев Гоген был человеком из вражеского лагеря, ведь он приехал с

официальной миссией. Карделла и Гупиль держались вполне корректно, однако избегали

приглашать Гогена к себе, и большинство последовало их примеру.

Холодное отношение поселенцев и собственное нежелание Гогена участвовать в

скучной и мещанской светской жизни колониальных чиновников привели к тому, что

Гоген очутился как бы на периферии местного общества. К своей радости, он открыл, что

жизнь в этих кругах куда интереснее и веселее. В том же парке, где находилась

офицерская столовая военного клуба и кафе на дереве, два раза в неделю устраивались

танцы для всех (номер 11 на карте Папеэте). И замечательное зрелище, которое Гоген

увидел из своего удобного наблюдательного пункта, побудило его бросить домино,

отставить в сторону рюмку с абсентом и спуститься на несколько ступенек вниз по

общественной лестнице. Каждую среду и субботу в восемь ча-Сов вечера любительский

духовой оркестр занимал места в забавном железном павильоне (сохранившемся до наших

дней) и полтора часа играл гавоты, польки и вальсы. Публику составляли главным

образом таитяне, солдаты, матросы, служащие и приказчики; впрочем, даже

высокопоставленные чиновники и местные тузы могли без риска для своей репутации

подойти и со скучающим лицом обозреть танцующих. Гоген не видел никаких причин

ограничиваться скромной ролью зрителя, а танцевал он хорошо и быстро стал желанным

кавалером. Очаровательный местный обычай разрешил женщинам приглашать на танец

партнеров по своему вкусу, и они часто пользовались этим правом.

Наверно, Гоген вполне разделял чувства путешественника Пеллендера, который

восторженно писал: «Больше двухсот девушек окружает эстраду, развлекаясь тем, что

выделывают разные антраша. Сколько красок! Сколько пыли! Сколько пыла!

Возблагодарим небо или французов, что есть на свете хоть один уголок, где человек,

пресыщенный цивилизацией, может преклонить свою усталую голову и позволить вихрю

тропических образов убаюкать себя. Годами мы мечтали о таком зрелище и наконец

нашли одно – в Папеэте»48.

Один французский писатель, тоже побывавший на Таити в девяностых годах, оставил

более подробное описание этих балов.

«Вокруг лужка в такие вечера размещается два десятка торговцев, которые

раскладывают свой товар на циновках или маленьких столиках, в свете керосиновых ламп

и свечей. Они предлагают кокосовые орехи, таитянские сигареты (небрежно высушенный

табак, завернутый в листья пандануса), цветочные гирлянды, ожерелья из благоухающих

гардений тиаре, искусственные цветы из нарезанных листьев, пиво в стаканах,

безалкогольные напитки в бутылках и ледяные соки.

Между торговцами и павильоном прогуливаются толпы канаков обоего пола, среди

которых преобладают слегка принаряженные женщины, и довольно много европейцев, в

том числе почти в полном составе команды стоящих в гавани судов. Словом, публика не

самая «изысканная», зато очень своеобразная.

Таитяне, эти большие дети природы, которые пришли сюда повеселиться, настолько

восприимчивы к музыке, что с первыми же звуками трубы начинается живописный

спектакль. Несколько человек неуклюже скачут перед павильоном. Их коленца

приветствуются едкими словечками и смехом. А сквозь добродушную толпу зрителей,

громко распевая, уже бесцеремонно пробивается другая группа танцующих. Все это

веселое сборище забавляется невинно и беззаботно, даже самые сильные толчки

вызывают только шутки и громкий смех.

По краям зеленой площадки, но на безопасном расстоянии от танцующих, разложив

принесенные с собой коврики и подушки, устроились люди постепеннее. Это офицеры,

чиновники колониальной администрации и «женский свет» – иначе говоря, королева

Марау со свитой и другие таитянки и метиски. Всюду видишь группы островитянок в

длинных белых платьях, с густыми распущенными черными волосами, темными глазами и

зовущими чувственными губами. У каждой в черных волосах – великолепная белая

гардения; они удобно устраиваются на циновках, обмахиваются веерами и курят длинные

канакские сигареты. Чуть видимые в полутьме, которая так располагает к флирту и

интимной беседе, они принимают комплименты, хвалу и шутливые реплики мужчин с

восхитительным обаянием, присущим этим жительницам тропиков, таким пикантным,

благодаря их безнравственности, невероятно смелому языку и необузданной

жизнерадостности»49.

Другой французский писатель далеко не столь лестно отзывается об уличных

женщинах Таити той поры: «Угодить на них невозможно, им всегда не хватает денег, как

бы щедры вы ни были. Так, многие офицеры, покидая колонию, оставляли своим

любовницам немалые суммы, тысячи франков. А те в несколько дней все пускали на ветер,

без сожаления тратили деньги на кутежи. Думать о завтрашнем дне и испытывать

благодарность – и то, и другое одинаково чуждо таитянкам. Они живут лишь настоящим, о

будущем не помышляют, прошлого не помнят. Самый нежный, самый преданный

любовник забыт, едва ступил за порог, забыт буквально на следующий же день. Главное

для них – опьянять себя песнями, танцами, алкоголем и любовью»50. На это можно ответить

откровенными, но все же одобрительными словами самого Гогена: «У всех таитянок

любовь в крови – ее столько, что она всегда остается любовью, даже если куплена».

Конечно, Гоген под многозначным словом «любовь» здесь понимал прежде всего

эротическую страсть.

В половине девятого духовой оркестр подводил черту танцам «Марсельезой». Но, как

отмечает уже цитированный нами писатель, мало кто расходился в столь ранний час.

«Обычай предписывает после концерта идти пить чай в китайские кварталы. Мужчины и

женщины отправляются туда по двое, причем принять такое приглашение для таитянки -

все равно что дать согласие на более интимное общение, потому что в этой жаркой,

опьяняющей чувства стране считается естественным свободно удовлетворять свои

инстинкты, и отказать было бы равносильно оскорблению. И вот китайские кварталы

наводняет пестрая толпа, объединенная решимостью хорошенько повеселиться. Всего

замечательнее, что, хотя здесь смешалось столько людей – разные характеры, разные

сословия, – крайне редко можно услышать бранное слово, и еще реже шутка и насмешка

кончаются ссорой. Впрочем, возможно, играет роль то, что в каждой чайной свой

постоянный круг посетителей.

Среди всей этой суматохи от стойки к стойке мечется вечно улыбающийся китаец-

трактирщик. Небольшого роста, желтокожий, с раскосыми, непрерывно мигающими

глазами, с тонкими руками, узкогрудый. Одет он в синюю блузу и серые отглаженные

штаны, из которых торчат тощие ноги, обутые в стучащие туфли. Он разносит маленькие

чашки со светлым, прозрачным напитком, над которым вьется пар; вдруг улыбка

становится жесткой, а сам трактирщик – злым и угрюмым. Одна из таитянок, с присущим

ее народу презрительным отношением к китайцам, перегнула палку, обозвав его «Тинито

ури неонео»: «Вонючая китайская собака». Сквозь шум и гам доносятся с сумрачной

улицы, освещенной только бумажными фонарями трактиров, нестройные звуки

пронзительной китайской флейты и всхлипывающей гармони»51.

Намного проще происходило все в остальные дни недели, когда не было музыки и

танцев. В такие вечера местом свиданий служила базарная площадь в китайском квартале,

возле невообразимо уродливого крытого рынка, сооруженного из железных прутьев и

жести (номер 13 на карте Папеэте). Один чиновник, настолько свободный от

предрассудков, что он частенько ходил туда с Гогеном, оставил подробное описание.

«Базарная площадь с редкими деревьями ограничена улицей Боннар, улицей Изящных

искусств (!), парком ратуши, строениями фирмы Атуотер и, наконец, крытым рынком.

Единственное украшение площади – квадратный фонтанчик за железной оградой,

извергающий тоненькую, едва заметную струйку воды. Когда стемнеет, вдоль ограды

рассаживаются старухи, зажигают чадящие светильники и раскладывают на тряпке или

циновке свои заманчивые товары: цветочные гирлянды, таитянские сигареты – табак,

завернутый в листья пандануса, иногда первые фрукты сезона.

Напротив них, вдоль крытого рынка, располагаются торговцы апельсинами, арбузами,

кокосовыми орехами, ананасами, каштанами мапе, липкими пирожными и т. п. Стоит

продавец мороженого с маленькой тикающей машиной, неизменно вызывающей восторг

туземцев, впервые попавших в город. Тускло освещенные китайские трактиры, кабачки,

постоялые дворы, кафе и лавки, размещенные на прилегающих улицах, уже давно битком

набиты людьми, теперь эти люди постепенно наводняют базарную площадь, и начинается

обычный спектакль.

Босые туземцы обоего пола, благоухающие парфюмерией, с цветочными венками на

голове, прогуливаются группами, здороваются друг с другом за руку и поют песенки,

смысл которых нетрудно понять, даже если вы не знаете языка. Между этими легко

одетыми, а то и вовсе раздетыми туземцами, между женщинами, предлагающими цветы,

фрукты и самих себя, можно увидеть много иностранцев, главным образом моряков всех

национальностей, французских солдат, приказчиков, писарей, но есть и представители

сливок местного общества. Они заверят вас, что пришли сюда исключительно из

любопытства или с исследовательской целью, да разве скроешь истинную причину!

На «Базаре равноправных», с его пестрым смешением людей, можно увидеть сугубо

реалистичные сцены. Все продается на этой бирже сердец – или «мясном рынке», по

меткому выражению местных жителей, – и на все находятся покупатели. Пока вовсю идет

всеобъемлющая торговля, несколько туземцев собираются у фонтана, составляют хор,

добывают откуда-то гармонь или другой инструмент для аккомпанемента, и вот уже в

самом центре причудливого сборища звучит буйная, громкая песня. Нередко полиция (она

всегда начеку в эти часы) вынуждена вмешиваться, чтобы прекратить потасовки, которые

вспыхивают, когда стороны не могут договориться о плате за определенные услуги.

Обычно толпа расходится около одиннадцати часов. Как и во всем мире,

возлюбленные парочки идут крадучись, прижимаясь к стенам домов, подальше от

уличных фонарей и масляных светильников; у женщины венок на голове, мужчина несет

какое-нибудь лакомство – кокосовый орех, ананас или другой плод, чтобы было чем

освежиться потом. За покупателями исчезают и торговцы. Ночная тьма окутывает

базарную площадь черным покрывалом. Только на углу улицы Боннар еще мерцает

одинокий светильник. Спите спокойно, любезные жители Папеэте, полиция не дремлет.

Через несколько часов, когда откроются ворота крытого рынка и покупатели явятся за

дынями и рыбой, будут обсуждены все события вчерашнего вечера и минувшей ночи, и

сплетня быстро обойдет весь город»52.

Будни «мясного рынка» вдохновили Гогена на одну из его самых известных картин -

«Та матете», которая теперь висит в Музее искусств в Базеле. (Ее «таитянское» название -

всего-навсего извращенное английское «market», рынок, причем надо было написать

определенный артикль «те», а не «та».) Подчеркнуто стилизованное полотно изображает

несколько типичных принарядившихся таитянских «веселых девиц», которые сидят на

скамейке, ожидая клиентов; на заднем плане два таитянина в набедренных повязках идут в

сторону крытого рынка, неся на палке тунцов. Стилизация заключается главным образом в

том, что позы и жесты девушек заимствованы Гогеном с росписи на египетском надгробье.

У Гогена был очень сильный половой инстинкт, который ему приходилось подавлять.

Теперь он мог дать волю своим чувствам. К тому же после восьми лет тягостной нужды у

него наконец появились какие-то деньги. Будущее – не только ближайшее, но и более

отдаленное, когда он вернется во Францию, – рисовалось ему в самых радужных красках.

И Гоген, естественно, считал, что можно позволить себе отдохнуть душой и пожить в свое

удовольствие. Но его все-таки мучила совесть, об этом говорит письмо жене, написанное в

конце первого месяца его пребывания на Таити и содержащее слова самооправдания,

которые, наверно, озадачили Метте: «Дай мне пожить так некоторое время. Те, кто

осуждают меня, совершенно не представляют себе, что такое темперамент художника.

Почему люди навязывают нам, художникам, свои требования? Мы ведь не навязываем им

свои»53.

У Гогена были причины просить о снисхождении: вскоре Пирушки и попойки

достигли кульминации в связи с главным Событием года – национальным праздником

Франции, который островитяне тогда, как и теперь, с достойным восхищения

патриотизмом и выносливостью ухитрялись растягивать на несколько недель54. Уже в

первых числах июля в город начинали Прибывать на больших лодках с оранжевыми

парусами жители разных областей и соседних островов, и население Папеэте буквально

удваивалось за две недели. Официально праздник открывался пушечным салютом в три

часа дня 13 июля. После торжественной процессии, в которой каждый остров и каждая

область были представлены своей колонной во главе со знаменосцем и барабанщиками,

туземцы остаток дня проводили в невинных и бесхитростных забавах: стреляли или

метали рукой стрелы в мишень, играли на колесе счастья, сшибали пустые банки,

поднимали тяжести и ели пончики и сахарную вату. Но предоставим слово Пеллендеру:

«Короткая улочка, идущая от пристани до ворот дворца Помаре, являет собой

изумительное зрелище. Она сплошь уставлена всевозможными будками. Фокусники,

игроки, продавцы мороженого и напитков, цветочницы расположились по бокам улицы и

говорят все сразу. Творится беззастенчивое жульничество. Наивные пассажирки с

«Ваикаре» платят двадцать пять центов за кусок арбуза. Если учесть, что целый арбуз

стоит на Таити всего пять центов, торговцы неплохо наживаются. Покупателям

предлагают отвратительнейшие напитки; от одного взгляда на наклейку можно заболеть

холерой. На одном столике, который несколько возвышается над соседними, крутится

колесо с ярко намалеванными цифрами, и, судя по непрекращающемуся звону монет на

обитой сукном полке внизу, хозяин колеса, блестящий джентльмен в клетчатом костюме, с

поддельными запонками в манжетах и с таким цветом лица, словно по нему прошлись

кистью с дегтем, явно преуспевает. Рядом, за прилавком, на котором громоздятся

неудобоваримые галеты, канака с музыкальными наклонностями зазывает покупателей,

играя на флейте. Вся улочка с ее экзотической толпой и причудливым набором товаров -

словно Нижегородская ярмарка в миниатюре. Так называемая парфюмерная лавка

выставила напоказ кучу бутылочек со смесями, которые могли быть составлены только в

трущобах Папеэте. Банка колесной мази, сдобренной гвоздичной эссенцией, снабжена

наклейкой с надписью «Болеутоляющее Риммеля для Волос». На пузырьке, в который,

судя по запаху, налит спирт и лавандовая вода, написано «Одеколон Жан Мария Фарина»55.

Этот «увеселительный парк» работал всю ночь напролет. Утром 14 июля большинство

участников праздника шли оттуда на танцевальную площадку около «Сёркл Милитер», где

в восемь часов начинался конкурс песни. Каждая область или остров были представлены

хором в составе сорока-пятидесяти человек, исполнявших великолепные полифонические

хоралы; как-никак, миссионеры десятки лет обучали островитян европейским ладам и

пению псалмов. Эти хоралы, которые, по словам самого Гогена, произвели на него

глубокое впечатление, были основным событием фестиваля, так как знаменитые

таитянские танцы упаупа, ставшие в наши дни главным аттракционом, считались властями

слишком неприличными, чтобы включать их в программу национального праздника. А в

разрешенных танцах не осталось почти ничего исконно таитянского, к тому же участники

должны были выступать в стесняющей европейской одежде. Зато когда островитяне

собирались где-нибудь в укромном месте, они сбрасывали одежды, и танцы принимали

эротический характер.

Тот же Пеллендер пишет, что трудно на бумаге воздать должное полинезийскому

празднику песни. Однако сам он неплохо справляется с задачей:

«Выступление начинается обычно с резкого дискантового крика в первом попавшемся

ключе. В тот миг, когда вы уже начинаете опасаться за голосовые связки девушки,

безобразный крик прекращается, и слышно что-то вроде мелодии с такими модуляциями,

что любой фонограф спасует. Вам покажется, что нет ни рифмы, ни ритма. Но хор думает

иначе. Тембр голоса девушки скачками понижается. И когда она переходит на спокойное

меццо, один за другим к ней присоединяются другие голоса. Кто повторяет основную

мелодию в духе фуги, кто импровизирует что-то свое; остальные – так сказать, тяжелая

артиллерия – вторят басом, как бы аккомпанируя.

Мало что осталось от правил, по которым строится европейский хорал. Разные партии

могут свободно перекрещиваться, и басы, если им вздумается, вдруг переходят на высокие

теноровые звучания, не опасаясь, что их сочтут нарушителями. Некоторые гармонии с

китайской окраской (вроде известной гармонии «Грейл», использованной Вагнером во

вступлении к «Ло-энгрину»), повторяются снова и снова, чуть ли не до одури. А в итоге

получается какая-то странная, грубоватая симфония. Кто обучал их контрапункту? Только

не миссионеры, что им до местных музыкантов! Кто обучил их модулированию? Кто

говорил им, когда вторящий бас должен умолкнуть, чтобы избежать какофонии? Что

представляет собой эта буйная таитянская мелодия – случайное скопление звуков или

звукопись, музыкальное выражение пейзажей, которые ее породили? Разве монотонный

аравийский напев не сходен с пустыней? И разве графическое воплощение шотландской

музыки, когда она записана нотными знаками на бумаге, не напоминает своими пиками и

скачками шотландские горы? Так, может быть, эти колышащиеся, плывущие созвучия, с

рокочущим фоном мужских голосов, изображают свист пассата в пальмовых кронах и рев

прибоя на рифе? Эта проблема заслуживает изучения»56.

В час дня в защищенной гавани начинались парусные и весельные гонки для

таитянских аутригеров, корабельных шлюпок и тендеров. А на берегу в это время

развертывались другие соревнования. Особенным успехом среди зрителей пользовались

гонки на ходулях для мужчин (древний таитянский спорт) и лазанье по смазанному мылом

шесту для женщин (французское нововведение). Вечером соревнующиеся и зрители

делали передышку, ограничиваясь танцами вокруг музыкального павильона, после чего

следовала еще одна бессонная ночь в «увеселительном парке». Наконец, 15 июля все

устало брели на ипподром в долину Фаутауа. Здесь происходили конноспортивные

состязания: скачки с препятствиями и без оных, рысистые испытания. Они чередовались с

соревнованиями в беге для мужчин и женщин, причем дистанции, слава богу, не

превышали 400 метров. День заканчивался так называемым венецианским водным

праздником, во время которого команды островов и областей старались покрасивее и

необычнее украсить цветами и пальмовыми листьями большую двойную пирогу.

Шестнадцатого июля, после еще одной бурной ночи, «увеселительный парк», впервые за

трое суток, закрывался, чтобы люди могли немного поспать. Но сперва раздавали

денежные призы, награды и выигрыши.

На этом празднество, разумеется, не кончалось, все продолжали играть, петь,

танцевать и пить, пока хватало денег. Последние гости разъезжались по домам лишь в

начале августа – с опухшими глазами, дикой головной болью и вялой, но блаженной

улыбкой на устах.

Для Гогена праздники были не только отличным поводом, чтобы с еще большим

рвением и упоением предаться веселью, но и бесподобным случаем наблюдать и

зарисовывать новые интересные туземные типы. Уже во время похорон короля Помаре он

сделал портретные наброски таитян, которых можно было назвать настоящими туземцами,

в отличие от обосновавшихся в Папеэте. Но тогда все были в черных траурных платьях и

плохо сидящих темных костюмах, и к тому же гости быстро исчезли. Другое дело

июльские праздники: целый месяц легко одетые полинезийцы наводняли город и

устроенные для гостей лагеря. А многие участники спортивных состязаний вообще

выступали лишь в узкой набедренной повязке. И Гоген, гуляя по городу, то и дело

останавливался, бесцеремонно устремлял пристальный взгляд на какого-нибудь туземца,

приказывал ему стоять смирно и быстро делал набросок. Добрые и сговорчивые

островитяне, как правило, не возражали, их только огорчало, что этот странный чужеземец

не только не отдает, но даже не показывает им готового «портрета». Художники-любители,

не говоря уже о фотографах, не были для них в новинку. В Папеэте работал даже

профессиональный фотограф, к которому охотно шли туземцы побогаче.

Итак, хотя на Таити в самом деле можно было целыми днями петь и любить, Гоген

убедился, что совсем без денег не обойтись. Во всяком случае, в Папеэте, где стоимость

жизни оказалась даже выше, чем в Париже. Домик, снятый Гогеном, обходился ему в

пятьдесят-шестьдесят франков в месяц. Два раза в день он ходил в отличный французский

ресторан Ренвойе; в месяц это составляло около ста пятидесяти франков. Когда он

приглашал гостей, – а это случалось частенько, – счет, естественно, оказывался еще

больше. Многочисленные лавки на пристани изобиловали товаром до такой степени, что

одежда, ткани, утварь, инструмент, лампы и ведра висели на стенах, под потолком, даже у

входа снаружи. Известно, когда у тебя перед глазами столько заманчивых товаров,

невозможно устоять против соблазна. Временные подруги Гогена поддавались соблазну

ежедневно и ежечасно, в итоге его скромный капитал таял с угрожающей быстротой.

Словом, пора было приступать к писанию портретов, на которые он возлагал такие

надежды.

К великому разочарованию Гогена, ни чиновники, ни местные тузы не обнаружили

интереса, когда он известил их, что у него наконец-то появилось время для заказов.

Вероятно, они заключили, что человек, чьи вкусы позволяют ему открыто якшаться не

только с таитянскими девицами, но и с приказчиками, писарями, солдатами и моряками,