Текст книги "Гоген в Полинезии"

Автор книги: Бенгт Даниельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

окружении чарующей природы утоляет жажду из водопада (илл. 30). Сценка овеяна

таинственным ореолом, который и впрямь оправдывает название. Но в этом случае легко

доказать, что Гоген в точности воспроизвел фотографию (илл. 29). снятую поселившимся

в Папеэте эльзасцем Шарлем Шпицем. Кстати, Шпиц был очень искусный фотограф, он

даже получил медаль за пейзажи, украшавшие таитянский отдел Всемирной выставки

1889 года в Париже101.

Даже в самом реалистическом произведении Гогена этой поры, прощальном портрете

Теха’аманы, датированном 1893 годом (илл. 28), есть много мифологических и

этнологических черточек. В награду за то, что она так часто и так терпеливо позировала

ему в самых неожиданных положениях и нарядах, на этот раз ей было разрешено

позировать так, как это нравится большинству таитянок: в своем лучшем выходном

платье, сидя, прямая спина, каменный взгляд. Зато на фоне Гоген изобразил не только

оригинальный орнамент – знаки пасхальской письменности (их он, наверно, видел в музее

католической миссии в Папеэте, где экспонировалось много образцов), но и

фантастические головы собственного изобретения и стилизованную в индийском духе

фигуру женщины. Пожалуй, единственный таитянский предмет – веер, который

Теха’амана держит в руке и который, очевидно, выражает благодарность Гогена, ибо в

старину такой веер был первым атрибутом и символом настоящей красавицы. Таитянское

название картины – «Мерахи метуа но Теха’амана» (его легко можно прочесть в нижнем

левом углу) – породило больше разнотолков и неверных толкований, чем большинство

других гогеновских названий, а это не пустяк! Изо всех переводов самый близкий к истине

– «У Теха’аманы много предков», но и он ничего не объясняет. Можно уверенно сказать,

что правильный перевод: «У Теха’аманы много родителей». На первый взгляд он тоже

может показаться нелепым, однако, если вспомнить, как Гогену пришлось завоевывать

благосклонность двух тещ, когда он нашел Теха’аману, название обретает и смысл и юмор.

Разумеется, крайне соблазнительно с помощью этого полотна (все, знавшие

Теха’аману, утверждают, что портрет очень похож) попытаться определить, для каких еще

картин она позировала. Но результат будет неутешительным и ненадежным. И это вполне

естественно: ведь Гоген редко стремился к фотографической точности портрета;

исключение составляют только что названная картина и деревянная маска Теха’аманы,

которые во всем совпадают друг с другом. Сколько трудностей сулит игра в «угадайку»,

видно из такого факта: если подсчитать, на каких картинах различные авторы и

искусствоведы «узнавали» вахину Гогена, окажется, что в это число входят все женские

портреты, написанные им во время первой поездки на Таити.

Плоды земли и рыбная ловля помогли Гогену растянуть полтораста франков на два с

лишним месяца и завершить свой труд. К февралю 1893 года, когда кончилась купленная

им мешковина, он создал общим числом «шестьдесят шесть более или менее удавшихся

картин и несколько сверхдикарских деревянных скульптур», справедливо считая, что этого

«вполне достаточно для одного человека». Возвращение из мира образов в мир

действительности на этот раз было особенно болезненным. Из Парижа пришел отчет,

который он запрашивал, и выяснилось, что Жоаян еще в мае 1891 года, когда Гоген только

плыл на Таити, продал несколько его картин и что Морис от имени Гогена немедля забрал

всю выручку – 853 франка 25 сантимов. Очевидно, он их попросту прокутил.

Гоген справедливо назвал Мориса подлым лжецом и вором и в письме Даниелю

поклялся, что, вернувшись в Париж, не пощадит негодяя. Одновременно с отчетом он

получил печальное письмо от Метте. Хотя она сумела продать еще одну картину, ей все

виделось в черных красках. Свой ответ Гоген начал словами, которые вряд ли могли ее

ободрить: «А что тогда мне говорить?! Вот уже девять лет я живу, не видя семьи, без дома,

часто без еды. Последние два месяца приходилось как-то выкручиваться, чтобы не тратить

денег на еду. День за днем маиоре – безвкусные плоды, напоминающие хлеб, – и стакан

воды составляют весь мой стол. Не могу даже позволить себе выпить чашку чаю, сахар

слишком дорог. Я стоически выношу это, хотя здоровье подрывается, и зрение, которое

мне так необходимо, заметно слабеет. Если бы ты прислала деньги, вырученные за

последнюю картину, ты спасла бы мне жизнь»102. Впрочем, тут же он старался загладить

все грехи, в том числе явную ложь о своих якобы ужасающих страданиях, соглашаясь

принести жертву, которая несомненно должна была порадовать Метте. Вот как он излагал

свой неожиданный новый план:

«То, что я задумал, осуществить не просто, но возможно. В парижских школах есть

инспекторы по рисованию. Работы у них очень мало, а платят им хорошо, 10 тысяч в год.

Регане, тоже получивший официальную миссию, теперь – инспектор. Итак, я прошу

парижских друзей помочь мне получить такую должность. Пюви де Шаванн, член

Института (который назначает инспекторов), благожелателен ко мне. Возможно, тебе

напишут и попросят тебя зайти к сыну Пастера, он в хороших отношениях с Бонна.

Поддержка двух членов Института должна обеспечить тебе успех. Я не питаю иллюзий, но

надо попробовать, и я надеюсь, что ты сделаешь все зависящее от тебя. И, может быть,

тогда, моя дорогая Метте, мы снова будем вместе, ты, я и дети, и наша старость будет

обеспечена. Конец неопределенности».

Вряд ли мы ошибемся, предположив, что Метте эти планы показались далеко не

такими обнадеживающими и реальными, какими они представлялись ее мужу. Он хоть и

утверждал обратное, по-прежнему слишком легко предавался иллюзиям.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей и скоротать месяц, оставшийся до отъезда, Гоген

стал заносить в тетрадь свои размышления, идеи и воспоминания. Сам он метко назвал

эти записки «случайными набросками, непоследовательными, как сны, пестрыми, как

жизнь». Много места, естественно, отводилось искусству. Вот его совет, который вернее

было бы назвать описанием собственного метода Гогена: «Не стремитесь доводить свое

творение до совершенства. Первое впечатление хрупко, итог лишь пострадает, если вы

станете упорно шлифовать частности. Вы только остудите бурлящую, кроваво-красную

лаву, превратите ее в мертвый камень. Без колебания выбрасывайте прочь такой камень,

хотя бы он казался рубином».

В других набросках он изложил свои взгляды на любовь и взаимоотношения полов.

Вот два типичных афоризма, явно воплотивших пережитое им на Таити:

«Женщины добиваются свободы. У них есть на это право. Но не мужчина мешает им

достичь этого. В тот день, когда они перестанут помещать свою добродетель ниже пупа,

они станут свободными. И, возможно, более здоровыми».

«В Европе мужчина и женщина спят вместе, потому что любят друг друга. В Южных

морях любят потому, что спали друг с другом. Кто прав?».

Еще более показательны для его собственного положения и характера следующие

рассуждения:

«Не плохой ли это расчет – всем жертвовать ради детей? Не ведет ли это к тому, что

нация жертвует тем, чего могли бы достичь наиболее одаренные и деятельные члены

общества? Человек приносит себя в жертву детям, они, став взрослыми, жертвуют собой

для своих детей. И так далее. В итоге все жертвуют собой. И помешательству не видно

конца».

«Кто всегда доверчив, страдает лишь, когда его доверие не оправдывается. Кто всегда

недоверчив, страдает постоянно из-за своего недоверия. Это же относится к

пессимистам».

Как бывший биржевой маклер и землекоп, Гоген, естественно, заинтересовался

крахом французской Панамской компании, о котором газеты Папеэте в марте 1893 года

писали очень подробно. Он даже изложил на бумаге свои несколько анархистские взгляды

на вопросы политики и экономики.

«Кстати о Панаме – какое несчастье! Сколько людей разорено и т. д.

Я не разделяю этого взгляда и считаю, что если бы скандал не случился, пришлось бы

устроить что-то в этом роде. Говорят, акционеры заслуживают сострадания. Конечно. Ну, а

бедные люди, которые тщетно ищут работы, разве они не заслуживают сострадания?

Большинство акционеров – прижимистые, чтобы не сказать – скаредные субъекты, или

же это представители обширной категории спекулянтов, которых меньше всего заботит

судьба тех, кто подвергает опасности свою жизнь, покидая родной дом и отправляясь в

дальние края, чтобы трудиться в нездоровом климате.

Министры, депутаты и финансисты – все они набили карманы нечестно нажитыми

деньгами. Но в то же время они пускали эти деньги в оборот, обеспечивая работу другим

людям. Можно ли быть уверенным, что деньги, вложенные акционерами, заработаны

честно?

Что ни говори, колеса вертелись, было сделано много заказов, выплачено много

вознаграждений, и там, за океаном, действительно начали строить канал. Все это славные

достижения. Что же до морали...

Чтобы мораль была в почете, лучше всего ликвидировать биржу и все спекуляции. Но

биржа и спекуляции – столпы, на которых зиждется наша современная финансовая

система. Так зачем же осуждать какого-то идиота, который истратил украденные деньги на

орденскую ленточку?»

«Мои политические взгляды? У меня их нет. Но ведь есть всеобщее избирательное

право, значит, у меня должны быть какие-то взгляды.

Я республиканец, потому что стою за социальный мир. Большинство жителей

Франции, без сомнения, республиканцы. Итак, я республиканец. Вообще, так мало людей

дорожат возвышенным и великим, что нам нужно демократическое правление.

Да здравствует демократия! Нет ничего лучше ее...

Но я ценю возвышенное, прекрасное, утонченное, мне по душе старинный девиз

«Noblesse oblige». Мне нравятся учтивость и даже куртуазность Луи XIV.

Выходит, я (инстинктивно, сам не зная почему) аристократ – поскольку я художник.

Искусство существует для меньшинства, значит, оно должно быть аристократичным.

Между прочим, аристократы – единственные, кто опекал искусство, под их эгидой были

созданы великие произведения. Что ими руководило – безотчетный ли порыв, долг или

тщеславие – роли не играет. Короли и папы обращались с художником почти как с равным.

Демократы, банкиры, министры и критики изображают опекунов, но никого не

опекают. Напротив, они торгуются, словно покупатели на рыбном рынке. А вы еще хотите,

чтобы художник был республиканцем!

Вот и все мои политические взгляды. Я считаю, что каждый член общества вправе

жить и рассчитывать на жизненный уровень, отвечающий его труду. Художник не может

прокормиться. Значит, общество организовано скверно, даже преступно.

Кто-нибудь возразит, что от произведений художника нет пользы. Рабочий, фабрикант

– любой, кто делает для общества что-то, имеющее денежную ценность, обогащает нацию.

Я пойду еще дальше и скажу, что только рабочий обогащает нацию. То ценное, что он

создал, остается и после его смерти. Чего никак нельзя сказать о меняле. Скажем, сто

франков обращаются в разную валюту. Усилиями менялы деньги переходят из рук в руки,

потом оседают в его кармане. Нация по-прежнему имеет сто франков, ни сантима больше.

Художник же сродни рабочему. Если он создал картину, которая стоит десять франков,

нация стала на десять франков богаче. А его называют бесполезным существом!

Бог мой, что за калькуляция!»

Эти исповеди Гогена не совсем верно назвали «Тетрадь для Алины», потому что на

первой странице он начертал посвящение дочери, гласящее: «Эти размышления – зеркало

моего «я». Она тоже дикарка, она поймет меня... Но будет ли ей толк от моих мыслей? Я

знаю, она любит и почитает своего отца... Как бы то ни было, у Алины, слава богу, есть

голова и сердце, достаточно возвышенные, чтобы ее не испугала и не испортила встреча с

демоническим мозгом, которым меня наделила природа». И все-таки вряд ли Гоген

собирался посылать дочери эту тетрадь, которую трудно назвать подходящим или вообще

понятным чтением для пятнадцатилетней девочки, получившей традиционное воспитание.

Неожиданное посвящение нужно, скорее, считать еще одним трогательным знаком того,

как сильно Гоген тосковал по семье.

Первая почтовая шхуна, с которой можно было ожидать ответа на повторное

ходатайство, пришла 5 марта, но она не привезла никаких известий. Зато он неожиданно

получил новый перевод на триста франков от Даниеля де Монфреда в уплату за картину

бретонского цикла, проданную все тому же английскому коллекционеру. Постоянное

крушение надежд притупляет восприятие человека, об этом говорит сдержанный ответ

Гогена: «Твои триста франков пришли очень кстати в такую минуту, когда я сижу без денег

и не могу ничего заработать».

Уже 21 марта, завершив плавание из Сан-Франциско в необычайно короткий срок -

двадцать один день, в гавани Папеэте бросила якорь следующая почтовая шхуна. Но и на

этот раз не было ответа ни от Академии художеств, ни от министерства колоний. Зато, как

и в начале месяца, скудная почта Гогена принесла ему приятный сюрприз: Метте прислала

целых семьсот франков из денег, которые в последнее время выручила за картины103. Одна

мысль омрачала радость Гогена: приди эти деньги чуть раньше, он совершил бы поездку

на Маркизские острова, которая – как он уверял Метте и Даниеля – была бы «чрезвычайно

полезной» и привела бы к созданию еще более удачных и интересных работ.

Вскоре власти объявили, что 1 мая в Нумеа выходит военный транспорт «Дюранс».

Это очень хорошо сочеталось со вторым, куда более разумным планом, владевшим

мыслями Гогена, – возможно скорее вернуться во Францию. Даже если со следующей

почтой придет отказ на его ходатайство, у него есть тысяча франков, на дорогу хватит.

Билет третьего класса с полагающейся ему скидкой стоил меньше половины этой суммы.

Снова Гоген, по его же меткому выражению, очутившись на краю бездны, был спасен в

последнюю секунду.

Но когда «Дюранс» 1 мая отчалил от пристани, Гогена не было среди пассажиров.

Объяснить это можно только тем, что он, все еще не получив ответа от Академии

художеств, рассудку вопреки, продолжал надеяться на бесплатный билет. Невольно

удивишься, как это он вдруг без всяких оснований изменил свои планы. Тем более что суда

в Нумеа ходили редко, а ждать еще два-три месяца – истратишь столько же, сколько

сэкономишь на билете (при условии, что ходатайство будет удовлетворено, в чем он не мог

быть уверен). Но если обратиться к местной прессе и мореходному регистру, выясняется,

что очень кстати уже через месяц с небольшим в Нумеа выходил еще один военный

корабль104. Теперь поступок Гогена представляется более понятным и менее рискованным.

Речь шла о крейсере «Дюшаффо», который должен был зайти на Таити по пути из Сан-

Франциско в Нумеа. Гоген не сомневался, что, как это делали все военные суда,

«Дюшаффо» возьмет гражданских пассажиров, ведь другого сообщения между

французскими владениями в Тихом океане не было.

Чтобы быть поближе к почтамту и колониальной администрации, Гоген снял в том же

районе, где жили его друзья лейтенант Жено, Дролле и Сюха, домик, который с небольшой

натяжкой можно было назвать меблированным, и переехал вместе с Теха’аманой в

Папеэте. Мысль сдавать меблированные дома совсем недавно пришла в голову одной

предприимчивой особе, мадам Шербонье. История появления мадам Шербонье на острове

не совсем обычна. В шестидесятых годах, когда она была еще очень молода, парижская

полиция нравов арестовала ее на улице, пользовавшейся дурной славой. Вместе с другими

своими незадачливыми сестрами она была сослана для «перевоспитания» в

исправительную колонию в Новой Каледонии; там была каторга и постоянно не хватало

женщин. По пути в колонию она смекнула, что гораздо лучше «перевоспитаться» где-

нибудь в другом месте, и ухитрилась остаться на Таити. Перемена обстановки в сочетании

с присущей мадам Шербонье энергией и предприимчивостью произвела замечательный

эффект, и вскоре она уже стала владелицей ценного участка земли в Папеэте. Здесь она

выстроила пять двухкомнатных домиков с верандой, которые и сдавала преимущественно

правительственным чиновникам и офицерам, то есть людям с твердым доходом. Мало кто

знал о ее прошлом, и во времена Гогена она была известна как весьма почтенная вдова,

всегда одетая в длинное черное платье с высоким белым воротником. Но психология ее,

видно, мало изменилась, потому что Гоген, к своему негодованию, однажды застал мадам

Шербонье, когда она через стеклянную дверь заглядывала в его спальню. Вооружившись

кистями, он живо замазал стекла, изобразив таитянок, животных и цветы; по чести говоря,

практическая ценность этого витража превосходит художественную105.

Гоген рассчитал правильно. Майская почтовая шхуна опередила крейсер и доставила

наконец предписание министерства колоний губернатору отправить домой

«нуждающегося живописца» за счет государства. Этот ответ задержался потому, что

нелюбезный директор Академии и на сей раз снял с себя ответственность, переслав, для

разнообразия, ходатайство в министерство внутренних дел, где был специальный отдел

репатриации. Почему-то министерство иностранных дел тоже привлекли к решению этого

пустякового вопроса. Словом, если учесть министерство просвещения, которому была

подчинена Академия, и министерство колоний, четыре министерства должны были

письменно извещать друг друга, что предпринято и что не предпринято. И надо же было

случиться так, что, когда наконец эта огромная бюрократическая машина выдала

результат, бумага всего на несколько дней опоздала на шхуну, вышедшую из Сан-

Франциско 1 мая; для получателя это обернулось лишним месяцев томительного

ожидания.

В отличие от Академии художеств министерство внутренних дел не брало на себя

никаких обязательств перед Гогеном и не поручало ему официальных миссий. Поэтому

бесплатный проезд обеспечивался ему на тех же условиях, что и другим нуждающимся

гражданам, – в самом дешевом классе106. Но что понимать под самым дешевым классом на

военном корабле, каким был «Дюшаффо»? Вопрос щекотливый, а парижские

министерства не подсказали, как его решить. Служака Лакаскад пришел к такому выводу:

Гогена поместить в кубрике с матросами, в лучшем случае, с боцманами (как-никак, у него

была официальная миссия). Гоген возразил, что на «Вире» его разместили с офицерами, и

назвал толкование Лакаскада низкой местью.

Возможно, так оно и было. На это можно лишь сказать, что несчастный Лакаскад к

этому времени сам был основательно наказан актом мести, обращенным против него

самого. Майская шхуна привезла лаконичное письмо из министерства колоний о том, что

он переводится на остров Майотт в Индийском океане. Это было заметное понижение,

если учесть, что Майотт несравненно меньше Французской Полинезии. Печальный конец

долгого и славного правления Лакаскада на Таити был всецело результатом ожесточенной

кампании против него, которую развернули поселенцы и их влиятельные друзья в Париже

после того, как он ожесточил их новыми пошлинами. Отлично это понимая, Лакаскад,

естественно, не захотел оставаться среди злорадствующих врагов, пока прибудет его

преемник. И он сел на первое же судно, которое зашло в Папеэте. Это был английский

пассажирский пароход «Ричмонд», совершавший регулярные рейсы между Таити и Новой

Зеландией. Большинство поселенцев оказались настолько бессердечными, что 4 июня, в

день отъезда Лакаскада, пришли на пристань и проводили его свистом, воем и бранью107.

Но действительно большую и почетную победу над своим заклятым врагом Гоген

одержал, когда 14 июня поднялся на борт «Дюшаффо». Командир корабля не только лично

встретил и учтиво приветствовал его, но отвел ему отдельную каюту, а также место в

офицерской столовой108. В толпе провожающих на берегу преобладали местные

жительницы, которые отменно повеселились две недели вместе с матросами и офицерами

крейсера, теперь же, как этого требовал таитянский этикет, плакали навзрыд и бросали в

воду белые венки. Но одна таитянка пришла только ради Коке: на большом камне, болтая в

воде босыми ногами и глядя сквозь слезы на корабль, сидела Теха’амана. В пестрой толпе

туземцев бело-черными пятнами выделялись пять-шесть европейцев, которые тоже

участвовали в проводах Гогена. Нужно ли объяснять, что это были лейтенант Жено и

представители семейств Дролле и Сюха. По доброму таитянскому обычаю, они стояли на

пристани и махали, пока «Дюшаффо» не протиснулся сквозь узкий проход в рифе.

Благодаря новым мощным моторам «Дюшаффо», в отличие от старика «Вира», не

нужно было описывать никаких дуг в поисках попутного ветра. К тому же в этом

направлении мореплавателям всегда помогал пассат, и уже через неделю Гоген прибыл в

Нумеа. Впрочем, его бы лучше устроило, если бы этот переход продолжался так же долго,

как плавание на «Вире». Потому что в Нумеа Гогену пришлось три недели ждать судна,

идущего во Францию, живя в гостинице и питаясь в ресторане. Немалый удар для

«нуждающегося», как отметил саркастически сам Гоген... Когда же наконец прибыл

большой пассажирский пароход «Арман Бехик», принадлежащий компании «Мессажери

Маритим», оказалось, что общая каюта третьего класса, где отвели место Гогену, битком

набита солдатами, а так называемая прогулочная палуба занята овцами и коровами. И уж

совсем невыносимым для Гогена стало «классовое неравенство», когда он среди

привилегированных пассажиров роскошного первого класса увидел своего старого

мучителя, губернатора Лакаскада, который в Новой Зеландии сумел сразу пересесть на

другое судно и поспел в Сидней как раз вовремя, чтобы попасть на «Арман Бехик». Хотя

Гогену это было в общем-то не по карману, он поспешил уплатить разницу и перешел во

второй класс.

После всех непредвиденных расходов у него к 30 августа, когда он прибыл в Марсель,

оставалось всего четыре франка из шестисот пятидесяти, с которыми он выезжал из

Папеэте109. Однако Гоген был бодро настроен и уверенно смотрел в будущее. Он хорошо

поработал и не сомневался, что написанные им шестьдесят шесть картин помогут ему достичь

того, чего он так упорно и самоотверженно добивался: заслуженного признания и дохода,

который позволил бы ему наконец воссоединиться с семьей.

28. Тринадцатилетняя

вахина Гогена – Теха'амана (в его книге «Ноа Ноа» она названа Техурой), с которой он прожил год в

Матаиеа и Папеэте.

32.

Знаменитая «Манао тупапау».

15.

Аха оэ феии. Почему ты ревнуешь? 1892 (А, ты ревнуешь? ГМИИ, инв. № 3269). Одна из самых

красивых и смелых картин Гогена, это относится и к цвету, и к форме. Первое слово названия

вернее было бы написать «эаха», но у Гогена был плохой слух на языки. Давая своим картинам

таитянские названия, он часто ошибался. Как обычно, художник добавляет несколько

декоративных завитушек, здесь – в левом верхнем углу.

Капризы (Te faaturuma)

И

Раро Те Овири (На берегу океана). 1891 г.

Сл

ева – 29. Фотографии часто служили источником вдохновения для Гогена. Этот снимок сделал

Шарль Шпиц, тогда единственный в Папеэте фотограф-профессионал. Справа – 30. Поза пьющего

мальчика ему так понравилась, что он написал картину «Папе моэ» – «Таинственный источник».

37. Около кухни готовится

ужин. Такие будничные сценки из туземной жизни Гоген с удовольствием писал до самого конца

наряду с мифологическими мотивами и натюрмортами.

Авт

ор книги Гоген в Полинезии, Бенгт Даниэльссон (сидит первый слева) – во время легендарного

плавания на Кон-Тики с Тором Хейердалом, 1947 год. Говорят, Бенгт считал это плавание лучшим

отпуском в своей жизни

ГЛАВА VI. Поворотный пункт

Гоген будто предвидел, что на пути домой у него будут всякие дополнительные

расходы, потому что еще до отъезда с Таити он написал Метте и Даниелю и попросил их

прислать ему в Марсель немного денег. Но когда на борт «Армана Бехика» в Марселе

поднялся представитель пароходства, у него не оказалось для Гогена ни писем, ни

денежных переводов. Железнодорожный билет до Парижа стоил около двадцати франков -

в пять раз больше того, чем располагал Гоген. Оставаться на пароходе нельзя. Выход один:

поселиться в дешевой гостинице и ждать, пока его не выкупят.

Он особенно рассчитывал на Мориса Жоаяна, директора картинной галереи Буссо и

Валадон, ведь тот был прямо заинтересован в том, чтобы выставка новых картин с Таити

состоялась и прошла успешно. И Гоген послал Жоаяну коротенькую телеграмму, поневоле

коротенькую, так как приходилось экономить на каждом слове. А затем его осенила

блестящая мысль справиться на Марсельском почтамте, нет ли там письма до

востребования. Письмо было. Даниель сообщал, что Серюзье дал взаймы двести

пятьдесят франков, получить их можно по такому-то адресу... в Париже. Он истратил

последние гроши на вторую телеграмму, после чего, наверно, пошел бродить по городу и

особенно внимательно разглядывал витрины продовольственных магазинов, пока не

настало время возвращаться в гостиницу и ложиться спать на пустой желудок в своем

скромном номере.

К счастью, двести пятьдесят франков пришли уже на следующий день, и поздно

вечером он прибыл в Париж. Была пора отпусков, к тому же пятница, все его друзья

отдыхали за городом, и никто не пришел на вокзал. Но гораздо хуже то, что некуда деться

со своими чемоданами, холстами и скульптурами. Была не была – он сел на пролетку,

доехал до мастерской Даниеля, и после некоторого препирательства консьерж впустил его.

Прежде всего он, конечно, отправился в галерею Буссо и Валадон к своему главному

коммерческому посреднику. Но если Гоген по пути туда в уме повторял гневные слова,

кото рые обрушит на нерадивого Жоаяна, то зря старался. Жоаян ушел из галереи еще

полгода назад, не поладив с владельцами. А так как картины Гогена не пользовались

спросом и никто другой не захотел с ними связываться, их отправили Даниелю. Что до

второго торговца картинами, Портье, то он давно отказался он невыгодной комиссии, о

чем Гоген, по-видимому, узнал еще до отплытия с Таити.

Как ни расстроил Гогена неожиданный разрыв отношений с галереей Буссо и

Валадон, это в чем-то было даже ему на руку – теперь он мог договариваться о выставке с

какой-нибудь более крупной и известной галереей. И хотя осенью 1890 года ему отказали

по этому адресу, он снова пошел на улицу Лафит к знаменитому торговцу картинами

Полю Дюран-Рюэлю – тому самому, который после долгой и упорной борьбы сумел

добиться признания импрессионистов. На этот раз ему повезло, потому что Дюран-Рюэль-

отец уехал по делам в Америку, а заменившие его два сына оказались более сговорчивыми.

Особенно после того, как один из главных поставщиков галереи, Эдгар Дега, горячо

рекомендовал им Гогена110. Правда, сговорчивость сговорчивостью, а покрыть все расходы

они не взялись. Надо было как-то самому доставать тысячу франков на рамы, объявления,

афиши, программу, пригласительные билеты и так далее. А так как выставка могла

состояться не раньше ноября, почти столько же требовалось, чтобы прожить два месяца.

Но и то, чего достиг Гоген, настолько его воодушевило, что, вернувшись от Дюран-

Рюэлей, он снял себе комнату на улице де ла Гран-Шомьер, 8, рядом с Академией

Коларосси, где жил до отъезда на Таити, и заплатил за три месяца вперед, одолжив денег у

своей старой благодетельницы, хозяйки ресторана «У Шарлотты», мадам Карон.

Согласившись кормить его в долг, она же помогла ему решить другую важную проблему.

Гоген остановил свой выбор на доме номер 8 потому, что один из завсегдатаев ресторана

мадам Карон, чешский художник Альфонс Муха, предложил ему пользоваться своей

мастерской, которая находилась там же111.

Гоген очень надеялся, что во время Копенгагенской выставки Метте продала

достаточно картин и выручка покроет все его расходы. Но она как назло до сих пор не

ответила ему на письмо, которое он послал еще из Марселя неделю назад. Он написал

снова, и только отправил это письмо, как от Метте пришла телеграмма с неожиданным

известием, что умер его единственный родственник во Франции, семидесятипятилетний

дядя, живший в Орлеане.

Он тотчас собрался в Орлеан, но сперва сочинил короткое письмо Метте, которое

начиналось сердитыми словами: «Я решительно ничего не понимаю. У тебя есть мой

адрес, ведь ты прислала мне телеграмму на новую квартиру, но написать письмо ты не

удосужилась». Еще более резко звучал последний абзац: «Господи, как трудно что-либо

предпринимать, когда все, на кого ты полагаешься, и прежде всего твоя собственная жена,

бросают тебя на произвол судьбы. Скажи честно, в чем дело? Я должен знать, как мне себя

вести. Почему Эмиль и ты не приехали в Париж навестить меня? Вы бы не умерли от

этого. Ладно, хватит болтать. Пиши длинные письма, чтобы мне все было ясно, и ответь на

вопросы, которые я задавал в предыдущих письмах»112.

Вернувшись с похорон в Париж, Гоген нашел дома письмо недельной давности,

которое показывало, что он напрасно упрекал Метте в нерадивости. Она ответила ему

сразу, но на адрес Шуффенекера, так как другого не знала. Оттуда письмо переслали

сперва в Дьепп, где отдыхали Шуффенекеры, потом в имение Монфредов на Пиренеях, и

только после этого оно нашло адресата.

Запоздалые новости оказались печальными. Правда, Копенгагенская выставка

привлекла много посетителей и картины Гогена и Ван Гога вызвали больший интерес, чем

все остальные вместе взятые113. Но покупали их плохо, и то, что Метте удалось продать, принесло лишь несколько сот крон, которые она тут же израсходовала, ведь надо было

кормить и одевать детей. «Придется тебе самому выходить из положения», – решительно

заключала она. К счастью, после дядюшки остались и акции и наличные, и Гоген

рассчитывал, что на его долю придется тысяч десять, если не больше. Он ничуть не

скрывал своей радости, что дядюшка «догадался умереть» так кстати. Одно огорчительно:

его сестра Мария – второй наследник – жила в Колумбии, и орлеанский нотариус,

назначенный душеприказчиком, отказывался ему что-либо выплачивать, пока она не

пришлет своего согласия, а на это требовалось несколько месяцев.

Стремясь увидеть Метте, он предложил ей следующее: «В ноябре я собираюсь дать

бой, который решит все мое будущее. Я предпринял разведку, и первые признаки

позволяют надеяться на успех. Поэтому мне нельзя терять ни минуты, и ты сама, конечно,

понимаешь, что я не могу покидать Париж до выставки, то есть до конца ноября. А у тебя

есть свободное время, так почему бы тебе не приехать в Париж с маленьким Полем? Ты

сможешь отдохнуть, и я буду счастлив снова тебя обнять. Мы обо всем переговорим, а это

необходимо (в письмах не объяснишь всего). У меня есть неплохо обставленная

мастерская, так что не будет ни хлопот, ни расходов, а твой приезд был бы полезен со всех

точек зрения. Если ты можешь занять денег на дорогу, я верну их тебе самое позднее через