Текст книги "Гоген в Полинезии"

Автор книги: Бенгт Даниельссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

давно сторговалось с французами и отказалось от всех притязаний на этот остров в обмен

на уступки в других частях Южных морей. К сожалению, при этом забыли спросить

островитян, а их отречение англичан ничуть бы не обескуражило. Это еще ничего, но в

1892 году, когда на Таити ввели пошлины на импорт, предприимчивые англосаксонские

купцы превратили Раиатеа в своего рода вольный порт, что повлекло за собой большой

ущерб для французских дельцов в Папеэте. Все еще не желая прибегать к оружию,

правительство Франции предприняло последнюю попытку решить дело миром и послало

Шессе, который пятнадцать лет назад, когда был губернатором Таити, проявил немалое

дипломатическое искусство, уговорив короля Помаре V отказаться от власти в обмен на

изрядную пенсию; кстати, она и помогла королю в рекордно короткий срок упиться до

смерти. Гоген прибыл всего месяцем позже генерального комиссара, когда торжественные

приемы в честь Шессе были в разгаре, причем поселенцы и правительственные

чиновники всячески старались перещеголять друг друга.

Гоген давно убедился, сколь низкого мнения жители Папеэте о художниках, и то, что

ему не шлют приглашений на приемы, его ничуть не удивляло и не огорчало. Но было

другое, что не могло не встревожить и не опечалить: на каждом шагу встречались новые

признаки цивилизации или деградации, в зависимости от того, с какой точки зрения

смотреть, европейской или таитянской. Особенно бросались в глаза большие

электрические угольные лампы, которые после захода солнца озаряли призрачным желтым

светом танцевальную площадку, «мясной рынок» и многие улицы, превращая всех

прохожих в китайцев. А самой шумной новинкой была огромная карусель; ловкий делец

установил ее перед пустующим королевским дворцом. Один современник, гораздо менее

Гогена восприимчивый к уродству, писал о ней:

«Эта штука, с ее паровой машиной и деревянными конями в яблоках, затмевающими

своей неестественностью всех прерафаэлитов, сама по себе выглядит достаточно

удручающе. Но посмотрите на людей. Торговые шхуны доставили их сюда с самых глухих

и уединенных островов. Представьте себе гордость мамаши с какого-нибудь захудалого

кораллового островка, которая год копила, чтобы привезти дочерей для «отделки» в эту

карликовую столицу, средоточие легкомыслия. Бедняжки, какое странное представление

они получат о цивилизации! Вот стайка робких смуглянок, стоя на зеленой лужайке, с

вожделением таращится на карусель. Хотите потешиться – купите несколько билетов и

раздайте этим простушкам. Деревянные кони совсем ручные, они не кусают и не

брыкаются. Если девушки прибыли с маленького островка, они не то что коня, вообще не

видели животного крупнее свиньи. Ничего, пускайте машину. Поехали – под дребезжащие

звуки «Мадам Анго», под свист и сопение паровых труб. О ужас! Одна из прелестниц

оказалась настолько неблагоразумной, что соскочила на ходу, и покатился по траве клубок

коричневых конечностей и черных волос. Две другие судорожно цепляются за коней, лица

– как мел. Четвертая, самая юная, плачет и зовет маму. Но вот машина остановилась, и их

ссаживают, довольных и потрясенных. Забавы фарани не менее ужасны, чем их пороки»155.

Еще более нелепо и неуместно выглядели многочисленные велосипедисты. Среди них

преобладали одетые по-спортивному французы, но и таитянки с развевающимися

платьями и волосами носились по ухабам и рытвинам. На газонах вокруг резиденции

губернатора правительственные чиновники увлеченно занимались другим модным

спортом, более подобающим джентльменам, а именно – лаун-теннисом, который ввел на

острове энергичный начальник Управления внутренних дел Гюстав Галле. В искусстве и

культуре тоже произошел сдвиг, об этом говорило и регулярно печатаемое в

четырехполосном еженедельнике «Мессажер де Таити» объявление:

«ИЗЯЩНЫЕ ИСКУССТВА В КАЖДЫЙ ДОМ!

Нам доставляет удовольствие настоящим предложить нашим читателям четыре

превосходных олеографии знаменитых картин Ж.-М. Милле: «Анжелюс», «Сбор

колосьев», «Сеятель» и «Молодая пастушка», которые так превосходно изображают

сельскую жизнь на фоне, дышащем здоровой и свежей поэзией.

Каждый помнит долгие странствия «Анжелюса» – сперва в Америку, где за него было

предложено целое состояние, потом обратно во Францию, когда картину выкупили за 700

тысяч франков. И, конечно, каждый захочет получить настоящую факсимильную

репродукцию этой и трех других картин, которые, хотя и менее известны, вполне

заслуживают чести стоять с ней рядом.

Копии сами по себе являются произведениями искусства и где угодно привлекут

внимание. Их высота 42 сантиметра, ширина 52 сантиметра, и, чтобы получить их по

почте, достаточно уплатить вперед три франка за одну картину, пять франков за две или

девять за все четыре».

Судя по тому, что объявление не сходило со страниц еженедельника, дело было

выгодным; другими словами, в области удовлетворения потребностей горожан в духовной

пище у Гогена появился опасный конкурент. Где вы найдете дурака, который отдаст сотни

франков за картину какого-то мазилы, если можно получить превосходные репродукции

знаменитых шедевров по три франка штука?

Сытый по горло всеми этими «достижениями» цивилизации, Гоген воспользовался

неожиданно представившимся случаем на время бежать из Папеэте. Оказалось, что новый

губернатор Таити, Папино, знал его друга Даниеля де Монфреда: они были из одного

департамента – Восточные Пиренеи во Франции. И губернатор Папино предложил Гогену

принять участие в задуманном Шессе походе на подветренные острова архипелага

Общества. Целью похода предусмотрительно избрали не Раиа-теа, а соседние острова

Хуахине и Бора Бора, жители которых гораздо приветливее относились к французам. Гоген

тотчас согласился. Вместе с Шессе, Папино и пятью-шестью правительственными

служащими он 26 сентября поднялся на борт военного корабля «Об». А так как французы

захватили с собой вдоволь красного вина и от правительниц упомянутых островов

потребовали только, чтобы те расписались на каких-то непонятных бумагах, их приняли

очень радушно. «Четыре дня и четыре ночи мы болтали, горланили, пели, настроение

бесподобное, праздничное, словно мы попали в Китеру», – сообщал Гоген Молару в

недавно обнаруженном письме. На Бора Бора королева в своей предупредительности

зашла так далеко, что, в соответствии с добрым старым полинезийским обычаем,

провозгласила на время праздника полную сексуальную свободу для всех женатых и

замужних. Гоген от души приветствовал это решение.

Но когда Папино послал своего человека на Раиатеа проверить, не поколебалась ли

решимость туземцев сопротивляться, его ожидало горькое разочарование. Жители Раиатеа

наотрез отказались пустить французов и заявили, что дадут отпор, если подгулявшие

завоеватели попробуют высадиться на остров. Шессе и Папино предпочли вернуться на

Таити, чтобы там разработать новую стратегию. В том же письме Гогена есть строки,

говорящие, что он не одобрял действия своих соотечественников: «Остается только силой

взять Раиатеа, но это совсем другое дело, потому что придется стрелять из пушек, жечь

хижины и убивать. Акт цивилизации, говорят мне. Не знаю, хватит ли у меня

любопытства, чтобы участвовать в этих боях. С одной стороны, заманчиво. Но в то же

время мне претит вся эта затея»156.

Видно, отвращение взяло верх, потому что тотчас после приезда в Папеэте 6 октября

Гоген решил осуществить мечту, которую лелеял еще в свой первый приезд на Таити:

перебраться на уединенные и примитивные Маркизские острова.

То ли Гогену стало противно при виде всех этих признаков «прогресса» в Папеэте, то

ли он еще в пути вынашивал новый план, во всяком случае, он решил не мешкая

осуществить свою давнюю мечту и отправиться на Маркизские острова. Видимо, Гоген не

сомневался, что там скорее, чем на Таити, обретет рай, ради которого вернулся в Южные

моря, потому что он задумал обосноваться на Маркизах навсегда. Это видно из письма

Вильяму Молару, которое он отправил уже через несколько дней после приезда в Папеэте:

«В следующем месяце я буду на Доминике, очаровательном островке в Маркизском

архипелаге, где можно прожить на гроши и я буду избавлен от европейцев. С моим

маленьким капиталом я построю себе хорошую мастерскую и заживу по-барски».

Ожидая шхуну, которая могла бы доставить его на Маркизские острова, Гоген

поселился в одном из меблированных бунгало мадам Шарбонье. Его лучший друг,

лейтенант Жено, давно перевелся в другую колонию, зато в числе соседей оказались двое

недавно приехавших судей, которых, не в пример большинству холостяков, занимали не

только «вахине, ава э упа-упа» – «женщины, вино и танцы», – но и литература и искусство.

Больше того, один из них, Эдуард Шарлье, на досуге занимался живописью, а другой,

Морис Оливен, сочинял замысловатые стихи в символистском духе, они даже вышли

отдельной книгой наряду с эксцентричным романом «На кораллах», в котором несчастный

преследуемый двоеженец бежит в Южные моря и обретает там счастье, став

многоженцем157. В обществе столь приятных и радушных соседей Гоген, естественно, не

устоял против соблазна, и они стали вместе проводить вечера на танцевальной площадке и

«мясном рынке».

Шарлье и Оливен познакомили Гогена еще с одним чиновником, к которому он тотчас

проникся симпатией, хотя и по другим причинам. Это был темпераментный корсиканец

Жюль Агостини, с 1894 года возглавивший Управление общественных работ. Два

увлечения Агостини заинтересовали Гогена. Во-первых, корсиканец был страстным

любителем фотографии, а снимал он огромной неуклюжей камерой, с которой не мог

справляться в одиночку, поэтому Гоген охотно помогал ему носить и устанавливать ее. Во-

вторых, Агостини был неплохой этнограф-любитель и прилежно собирал материал для

своих работ об аккультурации на Таити, которые были напечатаны в научных изданиях,

когда он вернулся во Францию. Понятно, Гоген обрадовался, что есть с кем поговорить о

таитянской этнологии и мифологии. А в начале октября в Папеэте приехал новый молодой

почтмейстер Анри Лемассон и тоже привез с собой громоздкую фотокамеру. Втроем они

стали совершать фотоэкскурсии в окрестностях города158.

Первым судном, с которым Гоген, вернувшись с Хуахине и Бора Бора, мог

отправиться на Маркизские острова, была вышедшая 28 октября из Папеэте маленькая

дряхлая шхуна водоизмещением всего пятьдесят одна тонна, где пассажирам предлагалось

независимо от погоды спать на палубе вместе со свиньями, козами и курами. Можно

понять Гогена, когда он не захотел плыть на такой посудине. Но уже 15 ноября вышла

другая шхуна водоизмещением сто двадцать семь тонн, то есть довольно большая по

местным понятиям, с крытыми помещениями, где пассажирам было вполне уютно, если

не считать таких пустяков, как тараканы, крысы и тошнотворный запах старой копры159.

Тем не менее Гоген и на этот раз не поехал на свой обетованный остров. Вместо этого он

принялся искать на Таити подходящее место, чтобы построить себе хижину.

До нас не дошло никаких документов, где бы Гоген объяснял, почему он вдруг

передумал. Но в его письмах есть намеки, позволяющие предположить, что болезнь опять

обострилась, и он понял, что нуждается в серьезном лечении, которое мог получить только

на Таити. Какую-то роль сыграл, конечно, и тот неприятный факт, что Сегэн и О’Конор до

сих пор не только не приехали, но даже не написали ему, когда собираются прибыть.

Теперь точно установлено, что ни Сегэн, ни О’Конор не помышляли всерьез о том, чтобы

последовать за Гогеном на Таити. Сегэн незадолго перед смертью объяснил это коротко, но

ясно тем, что считал Гогена слишком большим деспотом160. О’Конор тоже боялся не

ужиться с Гогеном, если судить по приводимому Аланом Бруком разговору, предметом

которого было полученное от Гогена письмо: «Оно было слишком непристойным, чтобы

его обнародовать, речь шла, в частности, о наилучшей позе при половом сношении, а

потом я потерял письмо, когда немцы ограбили мой дом. Но интересным было то место,

где Гоген уговаривал О’Конора поскорее приехать к нему в Южные моря. Мне эта мысль

показалась превосходной, и я спросил: «Почему вы не поехали?» О’Конор негодующе

фыркнул: «Вы считаете, что я должен был поехать с таким человеком? »161 Очевидно, Гоген

в глубине души знал, что напрасно ждет их. И, поразмыслив, он отказался от плана

навсегда уединиться на далеких Маркизских островах, где не с кем будет даже поговорить

об искусстве. Зная, как он нуждался в обществе, можно, наконец, предположить, что

благодаря новым друзьям он преотлично чувствовал себя на Таити.

Гоген отрекся от мечты о Маркизских островах, но мечта о рае осталась. И он решил

осуществить ее, а для этого, так сказать, возможно точнее воспроизвести счастливую пору

1892-1893 годов, когда жил с Теха’аманой в Матаиеа. Но это не означало, что надо

возвращаться именно туда. Больше того, у него были по меньшей мере две веские

причины не делать этого. Во-первых, от Матаиеа было далеко до Папеэте, а у Гогена,

естественно, остались очень неприятные воспоминания о дорогостоящих пятичасовых

поездках в неудобном и трясучем дилижансе. Во-вторых, там было слишком много

цивилизации и дождей. И когда Гоген в ноябре 1895 года собрался покинуть Папеэте, он

остановил свой выбор на области Пунаауиа, в западной части Таити; места знакомые, он

проезжал здесь всякий раз, когда отправлялся из Матаиеа в город (см. карту 3). Выбор был

удачный, и большинство европейцев в наши дни следуют его примеру.

На этот раз Гоген задумал строить собственный дом, чтобы не морочить себе голову

квартирной платой. Увы, он (как и многие европейцы до и после него) быстро убедился,

что почти вся земля в области составляет коллективную собственность одного или

нескольких таитянских родов. И стойло завести речь о том, чтобы купить или арендовать

участок, непременно кто-нибудь из совладельцев начинал артачиться или его невозможно

было застать дома. В конце концов Гогену все-таки удалось в двенадцати с половиной

километрах от Папеэте найти участок на берегу (номер 6 на карте Папеэте),

принадлежащий французу, который согласился сдать его в аренду по вполне сходной цене.

Гораздо легче оказалось найти таитян, готовых за несколько десяток на вино и пиво

построить ему дом. Гоген заказал им овальную хижину из бамбука, с крышей из плетеных

бамбуковых листьев, копию той, что он снимал у Анани в Матаиеа, и вряд ли строителям

понадобилось больше недели, чтобы справиться с его заказом. Правда, он ввел

усовершенствование: внутри разделил хижину пополам драпировкой, которую захватил из

мастерской на улице Версенжеторикс. В одной половине он поставил кровать, в другой -

мольберт. Обычно сквозь щели в бамбуковых стенах просачивается достаточно света и

можно обойтись без окон, но высокие казуарины, которые Гоген то ли не хотел, то ли не

мог срубить без разрешения хозяина, отбрасывали на дом густую тень, поэтому он в

крыше над мастерской сделал проем. В какой-то мере была осуществлена мечта о «резном

доме»: Гоген сделал несколько больших деревянных панно, которые развесил на стенах, а

два стояка тщательно и любовно обработал, превратив их в грозных идолов. Наверно

менее приятно было то, что дом, так уж совпало, стоял, как и в Матаиеа, посередине

между протестантской и католической церквами. Зато китайская лавка на этот раз была

гораздо ближе – через дорогу.

Как только хижина была построена, Гоген послал за Теха’аманой. Когда он уехал в

1893 году, она одно время работала служанкой у вождя Тетуануи в Матаиеа, но быстро

выскочила замуж за веселого таитянина Ма’ари из сопредельной области Папара. И,

конечно, это не помешало ей по первому зову Коке тут же сесть в дилижанс и отправиться

в Пунаауиа. Увы, новый медовый месяц продлился всего неделю, да и то лишь потому, что

Гоген задарил Теха’аману красивыми стеклянными бусами и латунными брошками.

Причина, которая обратила ее в бегство и побудила впредь волей-неволей оставаться

верной своему супругу, была очень простой: в первый же день, вернее в первую ночь, она

обнаружила, что все тело ее Коке сплошь покрыто отвратительными гнойными язвами160.

После долгих поисков Гоген нашел в одной из соседних хижин не столь привередливую

девушку. Сам он сообщает, что его новой вахине было немногим больше тринадцати лет,

то есть столько же, сколько Теха’амане, когда они впервые познакомились. На самом деле

ей исполнилось четырнадцать с половиной. Она пришла в дом Гогена в январе 1896 года, а

в ее метрике, которую мне удалось разыскать, указана дата рождения 27 июня 1881 года.

Звали ее Пау’ура а Таи, но Гоген по-прежнему не различал глухое щелевое «х» и

таитянский горловой звук, поэтому во всех письмах он называет ее Пахура.

Пытаться повернуть время вспять – дело рискованное. Даже в самых благоприятных

случаях не удается сделать это до конца, потому что никому не дано два раза одинаково

чувствовать и реагировать. Пусть стимул тот же самый – человек с годами меняется. Так и

с Гогеном: связь с Пау’урой и отношения с другими жителями Пунаауиа не были полны

той восхитительной новизны, того восторга узнавания, который придавал такую прелесть

его жизни в Матаиеа. К тому же Пау’ура никак не могла равняться с Теха’аманой; все

(включая Гогена) считали ее глупой, ленивой и безалаберной. Со временем он обнаружил

и еще одно важное различие – Пау’ура не льнула к нему так, как Теха’амана. Местный

патриотизм очень развит на Таити, и для жителей Матаиеа выросшая в другой области

Теха’амана была чужой, поэтому она сильнее зависела от Гогена. А у Пау’уры кругом

жило множество родичей и друзей, она исчезала с восходом солнца и не всегда

возвращалась с заходом.

Между жизнью Гогена в Пунаауиа и в Матаиеа было только одно совпадение, но

лучше бы его не было: он и тут не миновал того, чего так стремился избежать – безденежья

и болезни. Особенно скверно было с деньгами. Как и в 1891 году, он перед отъездом из

Парижа поделил все свои непроданные картины между двумя малоизвестными

торговцами, Леви и Шоде, которые не могли похвастаться ни обширной клиентурой, ни

большим оборотом. Неисправимый оптимист, он ждал, что они развернут бурную

деятельность и вскоре пришлют ему денег. Но результат и на этот раз был

обескураживающим, а если говорить о Леви, то попросту катастрофическим. В первом и

единственном письме, полученном от него Гогеном, вместо денег лежало извещение о

разрыве контракта.

До того как покинуть Париж, Гоген, кроме того, сумел убедить нескольких частных

коллекционеров взять у него в рассрочку картин на четыре тысячи триста франков.

Собирать платежи он уполномочил Вильяма Молара, так как на Мориса нельзя было

положиться, а добросовестный Даниель де Мон-фред, к сожалению, редко бывал в

Париже. Но в ряду превосходных качеств Молара не было ни предприимчивости, ни

коммерческой жилки, а тут еще его задача осложнилась тем, что большинство покупателей

уже не радо было своим приобретениям. И вместо регулярных взносов, на которые столь

твердо рассчитывал Гоген, каждая почтовая шхуна доставляла лишь все более мрачные

послания от несчастного Молара163.

Как и в 1891 году, Гоген привез с собой изрядную сумму – по меньшей мере несколько

тысяч франков. Постройка такой бамбуковой хижины, какую он заказал, стоила около

пятисот франков. Далее он выложил около трехсот франков за лошадь и коляску, чтобы не

зависеть от дилижанса. Даже если учесть аренду и прочие мелкие расходы, переезд в

Пунаауиа вряд ли обошелся ему больше, чем в тысячу франков. Конечно, стоимость жизни

чуть возросла с 1893 года, но в Папеэте холостой мужчина все еще мог вполне сносно

жить на двести пятьдесят франков в месяц, а в Пунаауиа можно было обойтись половиной

этих денег. Словом, Гогенова капитала должно было хватить самое малое на год. Несмотря

на это, он, как и в первый приезд, уже через два-три месяца оказался на мели. Причина та

же: легкомысленная расточительность. Он в виде исключения даже сам признался в этом в

письме Даниелю, которое изобиловало сердитыми жалобами на бездеятельность

торговцев картинами и вероломство друзей, но содержало и покаянные слова: «Когда у

меня есть деньги в кармане и надежда заработать еще, я бездумно трачу их, уверенный,

что благодаря моему таланту все будет в порядке, а в итоге скоро оказываюсь без гроша”.

Рекордная скорость, с которой Гоген расточил столь нужный ему стартовый капитал,

несомненно, объясняется тем, что он теперь жил ближе к городу. Новым друзьям ничего

не стоило нагрянуть к нему в гости. Да он и сам, не считаясь с затратами, частенько

приглашал их на обед. Недешево обходился ему и способ, которым он решил завоевать

дружбу и уважение жителей Пунаауиа. Всех любопытствующих посетителей Гоген щедро

потчевал красным вином из двухсотлитровой бочки, стоявшей в доме у самой двери. Как

только вино кончалось, он покупал новую бочку164. Литр красного вина стоил один франк, а

жажда местных жителей была неутолимой, так что, наверно, этим путем утекло немало

денег.

Что до его болезни, то по сравнению с прошлым разом симптомы были и

многочисленнее и острее. Как уже говорилось, Гоген приехал из Франции с далеко не

залеченным сифилисом. Но по-настоящему плохо ему стало, когда с новой силой дала себя

знать больная нога; это было в феврале 1896 года, он только что взялся опять за живопись.

То и дело приходилось откладывать в сторону кисть и краски, принимать болеутоляющее

и ложиться в постель. Понятно, это сказывалось на его произведениях. У Гогена был свой

творческий темперамент, он писал картины, выражаясь его же словами, «лихорадочно, в

один присест», а тут – вынужденные перерывы. Тем не менее среди завершенных вещей

была одна, которую он считал лучшей из написанных им: на фоне таитянского ландшафта

обнаженная Пау’ура лежит на земле почти в той же позе, что у Мане Олимпия. (Кстати, он

очень высоко ценил это полотно Мане, даже привез с собой репродукцию.) Не без иронии

Гоген назвал свой портрет весьма плебейской Пау’уры «Те арии вахине», то есть

«Королева» или «Аристократка» (экспонируется в Музее изобразительных искусств имени

А. С. Пушкина в Москве). Но хотя Гоген твердо считал эту картину своим лучшим

произведением, он в то же время горько вопрошал себя, есть ли смысл отправлять ее в

Париж, где у Шоде «и без того хранится столько других, которые не находят покупателя и

вызывают вой публики. При виде этой они завоют еще громче. И мне останется лишь

покончить с собой, если я раньше не подохну с голоду».

Честно говоря, Гогену в это время вовсе не угрожала голодная смерть. Большая семья

Пау’уры всегда была готова уделить новому зятю корзину овощей или свежую рыбу из

лагуны. Частенько приглашал его к столу французский поселенец Фортюне Тейсье,

который очень хорошо к нему относился. И, однако, нет никакого сомнения, что Гоген

недоедал, предпочитая ходить голодным, чем унижать себя попрошайничаньем, хотя

болезнь требовала, чтобы он тщательно следил за собой. Хуже всего то, что из-за

безденежья он не мог обратиться к врачу. В поисках выхода Гоген отправил одно за другим

три письма своим самым близким друзьям, то есть Эмилю Шуффенекеру, Шарлю Морису

и Даниелю де Монфреду, умоляя их выручить его. Причем в каждом письме он, с учетом

характера и возможностей адресата, точно указывал, на какую помощь надеется.

Сентиментальному и простодушному хлопотуну Шуффу он писал в апреле: «Я уже

задолжал на Таити тысячу франков и не знаю, когда получу еще денег. Нога болит, а моя

отнюдь не стимулирующая диета состоит из воды, на обед – хлеба и чая, чтобы расходы не

превышали ста франков в месяц... В борьбе, которую я веду уже много лет, я никогда не

получал поддержки. Мне скоро пятьдесят, а я уже конченый человек, не осталось ни сил,

ни надежд... Во всяком случае, я утратил последнюю гордость. Никто не поддерживал

меня, все считали меня сильным. Сегодня я слаб и нуждаюсь в поддержке»165. Говоря о

«поддержке», Гоген подразумевал ежемесячное пособие от известного Шуффу богатого

графа, который уже много лет платил Шарлю Филижеру и Эмилю Бернару сто франков в

месяц за преимущественное право покупать их лучшие картины.

Письмо неисправимому ветрогону Морису было еще мрачнее, так как Гоген написал

его месяцем позже, а за это время ему стало хуже: «Я лежу, сломанная нога дико болит.

Появились глубокие язвы, и я ничего не могу с ними сделать. Это отнимает у меня силы,

которые больше, чем когда-либо, нужны мне, чтобы справиться со всеми

неприятностями... Ты должен знать, что я на грани самоубийства (конечно, глупый

поступок, но неизбежный). Окончательно решусь в ближайшие месяцы, все зависит от

того, что мне ответят и пришлют ли денег». Зная все слабости и все затруднения Мориса

так же хорошо, как свои, Гоген далее ограничился вопросом, насколько подвинулась «Ноа

Ноа», и напомнил своему сотруднику, чтобы тот, когда будет продана книга, не забыл

прислать ему половину гонорара. Письмо заканчивалось суровым призывом:

«Поразмысли обо всем этом, Морис, и отвечай делом. Бывают горькие времена, когда от

слов никакой радости».

И наконец в июне Гоген обратился к методичному и добросовестному Даниелю де

Монфреду, прося помочь с замыслом, который созрел у него в бессонные ночи. В

принципе план был простым и превосходным. Даниель должен учредить своего рода

закупочное общество, пригласив пятнадцать любителей искусства, каждый из которых

обязуется покупать в год по одной картине Гогена; цена весьма умеренная – сто

шестьдесят франков. Чтобы проект выглядел еще более заманчивым, членам общества

предлагалось вносить свой годичный взнос по частям – сорок франков ежеквартально.

Картины распределяются по жребию. Для Гогена главным преимуществом этого плана

было то, что закупочное общество могло приступить к делу незамедлительно. Даниелю

нужно только распределить полотна, возвращенные Леви, и собрать членские взносы.

Картины для ежегодного распределения и дальше будут поступать заблаговременно.

Вполне оправдана досада, с которой Гоген добавлял: «Черт возьми, я не запрашиваю

слишком много! Буду получать всего двести франков в месяц (меньше того, что

зарабатывает рабочий), хотя мне скоро пятьдесят и у меня есть имя. Нужно ли напоминать,

что я и раньше никогда не продавал дряни и не собираюсь делать этого теперь. Все

присылаемые мною картины, как и прежде, будут на уровне выставочных. Если я теперь

мирюсь с жизнью в нищете, то лишь потому, что хочу всецело заниматься искусством».

Почта оборачивалась между Таити и Европой все так же медленно, и по-прежнему на

линии Папеэте – Сан-Франциско ходила одна шхуна в месяц. Поэтому Гоген еще не

получил ответов, когда невыносимые боли заставили его лечь в больницу в Папеэте, хотя

он знал, что не сможет оплатить лечение, стоившее 9,90 франка в день. Это было в разгар

июльских празднеств, смех и гам с танцевальной площадки и из увеселительного парка

доносились в общие палаты, не давая спать пациентам. Круто падающая кривая здоровья

Гогена, который пять лет назад сам пил и гулял 14 июля, можно сказать, достигла дна...

Как и какими средствами врачи поставили его на ноги, остается загадкой. Во всяком

случае, уже через две недели он настолько оправился, что преспокойно выслушал брань

казначея больницы и, так и не заплатив, уехал домой.

Восстановленные силы Гогену весьма и весьма пригодились, потому что на все три

призыва о помощи он получил крайне неутешительные ответы. Попытка Шуффенекера

убедить графа, что картины Гогена стоят вровень с полотнами Филижера и Бернара,

потерпела крах, меценат ограничился подачкой в несколько сот франков. Руководствуясь

самыми лучшими намерениями, Шуфф попытался исправить дело – составил

адресованную Академии художеств петицию о государственной пенсии Гогену и стал

собирать под ней подписи известных художников и критиков. Эта блестящая мысль

осенила также Мориса, с той лишь разницей, что он прямо пошел к директору Академии

Ружону. Как ни странно, Ружон, хотя он вряд ли успел забыть резкий выпад Гогена в

газете, обещал сделать все, что в его силах, – и послал ему по почте в качестве

«поощрения» двести франков. Все это выглядело как унизительное публичное

попрошайничанье, и, вне себя от гнева и стыда, Гоген тотчас отправил деньги обратно. А

когда пришло письмо Даниеля, оказалось, что он, в противоположность Шуффу и Морису,

не проявил достаточного усердия и не успел еще завербовать ни одного члена в

закупочное общество. Впрочем, он вообще сомневался, что этот план можно осуществить.

Словом, как и в 1892 году, Гоген должен был искать какой-то источник дохода на

Таити. А здесь возможностей не прибавилось; разве что бросить живопись и поступить на

службу в лавку или какое-нибудь правительственное учреждение в городе. Но этого ему

меньше всего хотелось, и Гоген, несмотря на все прежние неудачи, решил попробовать

уговорить состоятельного адвоката Гупиля, чтобы тот заказал ему портрет. Как раз в том

году Гупиль достиг зенита своей блестящей карьеры; мало того, что он отлично заработал

на деловых операциях, – соединенные королевства Швеции и Норвегии назначили его

своим почетным консулом. Можно было надеяться, что он настроен великодушно. Был

еще один превосходный повод начать с него: они с Гогеном были соседи. Великолепная

усадьба, где жил, купаясь в роскоши, консул Гупиль, стояла посреди большого парка в

европейском духе, с пышными клумбами, стрижеными газонами и слепками со

знаменитых греческих статуй, разбитого в северной части Пунаауиа, всего в четырех

километрах от скромной бамбуковой хижины Гогена. (Усадьба сохранилась до наших

дней; правда, она пришла в запустение.)

Уже по статуям было видно, что консул Гупиль решительно предпочитает

классическое искусство, и лишь с большой неохотой он поддался на уговоры Гогена и

заказал ему портрет. Однако сам он, насмотревшись на карикатурные портреты Гогена и

боясь стать посмешищем, отказался позировать. Вместо этого Гупиль принес в жертву

свою младшую дочь, девятилетнюю Жанну, по молодости лет не понимавшую, что ей

грозит. Получился очень реалистический портрет на гладком розово-лиловом фоне, как на

картине, изображающей обнаженную Анну. (Экспонируется теперь в музее Одрупгорд под

Копенгагеном.) Консул Гупиль был приятно удивлен и на радостях тотчас нанял Гогена

учителем рисования для своих четырех дочерей, которым он стремился дать хорошее

европейское образование; тогда это означало уроки рисования и живописи, обучение игре

на пианино и иностранным языкам. Правда, Гоген представлял себе меценатство

несколько иначе, но у должности учителя были свои преимущества, а дочери адвоката