Текст книги "По следам знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Путешествие девятое,
В котором Жюльен Сорель защищает Молчалина

– Вы слышите, Холмс? – встревоженно спросил Уотсон. – Стучит!

– Ну да, – невозмутимо отозвался Холмс. – Разве вы забыли, что наша машина теперь снабжена телетайпом. Кто-то нас вызывает.

– Интересно, кому это мы вдруг так срочно понадобились?

– Сейчас узнаем.

Подойдя к телетайпу, Холмс взял выходящую из него ленту и поднес к глазам.

– «Повестка», – медленно прочел он. – «По получении сего вам предлагается незамедлительно явиться на чрезвычайное заседание Суда Чести Страны Литературных Героев. Слушается дело о клевете. Алексей Молчалин против Александра Чацкого».

– Какая наглость! – не удержался Уотсон.

– Почему? – пожал плечами Холмс. – Если помните, предупреждал вас, что нам наверняка представится случай более основательно заняться личностью господина Молчалина. Вот такой случай как раз и представился.

– Ради бога! Я готов заняться личностью этого субъекта, если вам так угодно, хотя по правде говоря, не вижу в этом особого смысла. Однако вы не можете запретить мне называть его наглецом. Подать в суд на Чацкого! Да ведь это все равно что потребовать судебной расправы над самим Грибоедовым!

– Ну, это все-таки не одно и то же. Кроме того, тут не совсем обычный суд, а суд чести, – уточнил педантичный Холмс. – Насколько я понимаю, Молчалин и не мечтает о том, чтобы, как вы изволили выразиться, требовать расправы над Чацким. А уж тем более над Грибоедовым. Он не столько нападает, сколько обороняется. Хочет, если можно так выразиться, защитить свое доброе имя.

– Вот именно, «если можно так выразиться», – саркастически подхватил Уотсон. – Доброе имя! Какое может быть доброе имя у Молчалина!

– Не торопитесь, друг мой. Давайте все-таки дочитаем повестку до конца. «Алексей Молчалин против Александра Чацкого, – снова прочел, заглянув в телетайпную ленту Холмс. – Свидетелем, представляющим сторону истца, согласился выступить герой романа французского писателя Стендаля „Красное и черное“ Жюльен Сорель. Председатель Суда Чести – комиссар Чубарьков».

– По-моему, какой-то шутник решил нас с вами разыграть, Холмс, – пожал плечами Уотсон.

– Почему вы так думаете?

– Чтобы Жюльен Сорель согласился выступать на стороне Молчалина?! Вы верите, что это возможно? А комиссар Чубарьков? Кто это? Напомните мне.

– Герой повести Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания». Человек он не слишком грамотный, но очень славный. А главное, справедливый. На роль председателя суда чести лучшей кандидатуры не найти.

– И такой человек, по-вашему, согласится рассматривать гнусную кляузу Молчалина? Нет, Холмс, поверьте моей интуиции: над нами кто-то подшутил! Я вспомнил милейшего комиссара Чубарькова, и смею вас заверить, что, попадись ему такой Молчалин, он без всякого суда сразу отправил бы его, как выражались в его времена, в расход.

– Я думаю, друг мой, что вы несправедливы не только к комиссару Чубарькову, но и к Молчалину, – возразил Холмс.

– Полноте, Холмс! – искренне огорчился Уотсон. – Неужели вы тоже собираетесь защищать Молчалина? Этого я от вас, признаться, никак не ожидал.

– Как вы знаете, Уотсон, – холодно отвечал Холмс, – я в таких делах всегда стараюсь придерживаться старинного юридического правила: «Да будет выслушана и другая сторона». Только так можно выяснить истину.

– Право, не знаю, что тут выяснять, – упрямился Уотсон, – все и так более чем ясно. Каждый, кто читал Грибоедова, прекрасно знает, что за гусь этот Молчалин. Какой тут еще может быть суд? Тем более суд чести… Это, знаете ли, много чести чтобы судить такого подлеца судом чести.

– Каламбур ваш недурен, – улыбнулся Холмс. – И все-таки сделайте мне одолжение. Давайте уж примем участие в этом суде, коль скоро нас туда так настойчиво приглашают. Чем черт не шутит, может быть, мы все-таки узнаем о Молчалине что-нибудь новое.

– Я в это не верю. Но если вам так хочется… Извольте, я готов!

Холмс нажал кнопку, и друзья очутились в зале судебного заседания. Публика тут была самая пестрая. Судя по отдельным выкрикам с мест, были здесь не только враги Молчалина, но и горячие его защитники.

– Нет, он не подлец! – яростно возражал кому-то визгливый женский голос.

– Не смейте его оскорблять! Он не виноват! – вторил ему чей-то жиденький тенор.

На фоне этого разноголосого гула выделялся спокойный, рассудительный голос бравого солдата Швейка:

– Точь-в-точь такой же случай был однажды в трактире «У чаши». Трактирщик Паливец…

Но тут резко прозвенел председательский колокольчик, и зычный бас комиссара Чубарькова положил конец всем этим препирательствам

– Тихо, граждане! – громко возгласил комиссар. – Тихо! Призываю к порядку! Вопрос сурьезный. Гражданин Молчалин, конечно, несет на себе разные родимые пятна. И мы это, безусловно, отметим в своем решении. Но не след забывать, что он в доме этого паразита Фамусова находится в услужении, как пролетарий умственного труда. Поэтому нам с вами не грех его поддержать. И точка. И ша!

– Как видите, Уотсон, – иронически заметил Холмс, – комиссар Чубарьков не спешит отправлять Молчалина в расход. Он даже склонен его поддержать.

– Вы же сами сказали, Холмс, что комиссар человек славный, но не очень образованный. Вероятно, он просто не знает, кто такой Молчалин. Сейчас я ему открою глаза… Господин комиссар! – обратился он к Чубарькову. – Простите за нескромный вопрос, Вы читали «Горе от ума»?

– Читать не читал, а в театре эту пьесу видел, – отрубил Чубарьков. – И давай, браток, не будем устраивать тут базар. Все должно быть чинно, благородно, согласно регламенту. Так что садись рядом со мною. И ты, братишка Холмс, тоже. Будете заседателями. Кстати, как шибко грамотные, зачитаете заявление гражданина Молчалина.

– Извольте, – согласился Холмс. – Я с радостью ознакомлю всех присутствующих с этим любопытным документом.

Развернув довольно внушительную по размеру кляузу Молчалина, он откашлялся и начал читать:

– «Господа судьи! Я прошу у вас только одного: справедливости! С тех самых пор как я явился на свет, меня по пятам преследует дурная слава. С легкой руки моего соперника господина Чацкого миллионы людей считают меня подлецом, подхалимом, гнусным лицемером…»

– Считают! – иронически хмыкнул Уотсон. – А кто же ты такой, если не лицемер, смею спросить?

– Погодите, Уотсон, – остановил его Холмс. – Когда вам предоставят слово, вы скажете все, что думаете о Молчалине. А пока дайте мне дочитать его заявление до конца.

И он продолжил чтение этого замечательного документа:

– «Я уже изволил упомянуть, что волею обстоятельств я оказался соперником господина Чацкого в любви. Дочь моего покровителя мадмуазель Софья предпочла ему меня. Для человека столь самолюбивого, каков господин Чацкий, удар сей оказался непереносим. И он дал волю своей желчи и своему злоречию. Позволю себе напомнить, господа судьи, лишь некоторые из тех характеристик и аттестаций, коими он изволил меня наградить:

 
„Я странен, а не странен кто ж?
Тот, кто на всех глупцов похож.
Молчалин, например…“
 

Не мне судить, господа судьи, заслужил ли я прозвание глупца. Однако же смею заметить, что никто, кроме господина Чацкого, меня отродясь глупцом не называл. Между тем аттестация сия была дана мне господином Чацким хотя и в запальчивости, но не единожды. Так, в конце комедии, уже под занавес, он вновь позволил себе повторить ее с тою же страстью и с тем же разлитием желчи:

 
„Теперь не худо было б сряду
На дочь и на отца,
И на любовника-глупца,
И на весь мир излить всю желчь и всю досаду…“
 

Как вы имели случай убедиться, господин Чацкий изволит серчать на весь мир, но больше всех достается почему-то мне. Почему же?..»

– В самом деле? Почему бы это? – снова не удержался от саркастической реплики Уотсон.

– «Ответ напрашивается сам собой, – продолжал читать Холмс, на сей раз ограничившись только осуждающим покачиванием головы по адресу невыдержанного Уотсона. – Потому что он ослеплен ревностью! Самолюбие его не может примириться с тем, что ему предпочли другого, как ему представляется, менее достойного. Да он и сам не скрывает, что всеми его чувствами движет одна только ревность. Позволю себе, господа судьи, напомнить вам еще одну оскорбительную для моей чести реплику господина Чацкого:

 
„А Софья! Неужели Молчалин избран ей!
А чем не муж! Ума в нем только мало,
Но чтоб иметь детей,
Кому ума недоставало?
Услужлив, скромненький, в лице румянец есть.
Вот он на цыпочках, и не богат словами:
Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть?“
 

В ослеплении ревностью господин Чацкий не видит, не может увидеть моих скромных достоинств. И вот, утешая себя, потакая своему уязвленному самолюбию, он рисует фантастический мой портрет. Вернее, не портрет, а злобную, уродливую карикатуру:

 
„Молчалин! Кто другой так мирно все уладит!
Там моську вовремя погладит.
Тут в пору карточку вотрет!..“
 

И далее:

 
„А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд —
За двери прячется, боится быть в ответе.
Ах, как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!..“»
 

– А разве это не так? – вновь не удержался Уотсон.

– Уотсон! – возмутился Холмс. – Это просто неприлично! Дайте уж мне дочитать жалобу Молчалина до конца. Тем более что осталось совсем немного.

Перелистнув страницу, он продолжал чтение молчалинского письма:

– «Люди с душой, изволите ли видеть, всюду гонимы, а блаженствуют на свете Молчалины. Мне, следственно, господин Чацкий отказывает даже в наличии у меня души… Да, я не похож на господина Чацкого, у которого что на уме, то и на языке. Я не привык выворачиваться наизнанку перед каждым встречным и поперечным. Но так ли уж велик этот грех? Для господина Чацкого непереносима мысль, что не подобные ему болтуны, а мы, Молчалины, люди скромные, немногословные, блаженствуем на свете. Будучи не в силах сокрушить счастливого соперника в благородной и честной борьбе, он прибегает к гнусной и злобной клевете. Господа судьи! Припадаю к вашим стопам и покорнейше прошу снять наконец с меня преследующее меня всю жизнь клеймо труса, глупца, лицемера и подхалима. Имею честь пребывать вашим преданным и покорнейшим слугой, – Алексей Молчалин».

– Ну вот, господа, – резюмировал неугомонный Уотсон. – Теперь вы видите, что это за тип. Надеюсь, никто из вас не поверил этой лисе?

– Не бойсь, браток! – успокоил его Чубарьков. – Разберемся! И не в таких делах разбирались. Ежели у тебя есть сомнения, давай высказывай. А еще лучше – задавай вопросы. А он, заявитель то есть, пущай на них отвечает согласно регламенту. Так оно будет культурнее и политичнее. Сам Молчалин-то где? Явился, аль нет?

Молчалин, сидевший до этого вопроса скромно среди публики, поднялся на возвышение, подошел к судейскому столу, учтиво поклонился и, прижав руку к сердцу, почтительно обратился к судьям:

 
– Я здесь, почтеннейшие господа!
Не прихоть, а великое несчастье
Заставило меня прийти сюда
И целиком отдаться вашей власти.
Пред вами жертва подлой клеветы.
Тому уж лет, наверно, полтораста…
Поверьте, помыслы мои чисты,
Душа безгрешна…
 

– Хватит, парень! Баста! – прервал его Чубарьков. – Нечего разводить турусы на колесах. Какая там у тебя душа, грешная или безгрешная, это мы сейчас увидим. Наше дело спрашивать, а твое отвечать. Без всяких фокусов… Со всей, понимаешь, откровенностью. И точка. И ша… Давай, брат Уотсон, задавай ему свой вопрос!

– Вы изволите утверждать, – изо всех сил стараясь держаться в рамках вежливости, начал Уотсон, – что Чацкий вас оклеветал. В доказательство вы приводите его слова: «Молчалин! Кто другой так мирно все уладит! Там моську вовремя погладит, тут в пору карточку вотрет». Но разве эта характеристика неверна? Разве вы не угодничаете перед богатыми и знатными? Не юлите перед ними? Не угождаете им?

Молчалина ничуть не смутила эта маленькая обвинительная речь Уотсона. Вежливо выслушав его, он спокойно изложил свои жизненные принципы:

 
– Мсье Чацкий говорит, что я подлец.
Меж тем мне просто завещал отец:
Во-первых, угождать всем людям без изъятья —
Хозяину, где доведется жить,
Начальнику, с кем буду я служить,
Слуге его, который чистит платья,
Швейцару, дворнику для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была.
 

Этот монолог вызвал целую бурю в зале суда. Раздались возмущенные голоса:

– Боже, какой цинизм!

– Позор!

Но были и другие возгласы, противоположные по смыслу:

– Как остроумно!

– Он просто душка!

Все эти голоса и на сей раз заглушил флегматичный голос бравого солдата Швейка.

– Во всяком случае, сразу видно, что этот малый далеко не глуп, – рассудительно заметил он. – А то, что его считают глупцом, ровным счетом ничего не значит. Вот я, например, официальный идиот. Специальная медицинская комиссия признала меня идиотом и даже освободила от военной службы. А между тем, я никак не глупее полковника Шредера или подпоручика Дуба.

– При чем тут вы, Швейк? – раздраженно перебил его Уотсон. – Все мы прекрасно знаем, что никакой вы не идиот! Вы просто притворяетесь!

Молчалин усмехнулся:

 
– А я, по-вашему? Ах, сударь, по одежке
Приходится протягивать нам ножки.
Не так уж это сладко – без конца
С утра до вечера изображать глупца.
 

– Может быть, вы скажете, – язвительно возразил ему Уотсон, – что угодничать перед всеми вам тоже не нравится? Но кто же в таком случае заставляет вас пресмыкаться перед сильными мира?

– Осмелюсь доложить, – снова вмешался Швейк, – заставляют обстоятельства. Возьмите хоть меня. Поминутно приходится угождать каждому, кто выше чином. То пьяному фельдкуратору свою шинель под голову положишь. То с боем добудешь обед из офицерской кухни для пана поручика. Однажды мне даже случилось украсть курицу: уж больно хотелось порадовать господина обер-лейтенанта свежим куриным бульоном. А в другой раз я украл для него собаку. Дело чуть было не кончилось военно-полевым судом…

– Не понимаю, что вы хотите сказать, Швейк! – возмутился Уотсон. – Неужели вы тоже защищаете Молчалина?

Швейк вытянулся и взял под козырек.

– Никак нет! – отрапортовал он. – Я только хочу сказать, что обстоятельства выше нас. Если бы мне, скажем, посчастливилось родиться членом императорской фамилии, все угождали бы мне, даже если бы я совсем выжил из ума, как наш обожаемый монарх Франц-Иосиф. Но богу было угодно сделать меня простым солдатом. А солдат – человек подневольный.

Молчалин тут же воспользовался этим аргументом:

 
– Родившись князем или хоть бароном,
Я б тоже выступал Наполеоном,
И гордо голову свою носил,
И милостей у сильных не просил.
А так – перед любым, кто выше чином,
Приходится сгибаться мне кольцом.
Однако это вовсе не причина,
Чтобы честить меня повсюду подлецом!
 

– И все-таки, что ни говорите, а угодничать подло! – не сдавался Уотсон. – Впрочем, Чацкий назвал вас подлецом не только потому, что вы лицемер и подхалим. Вспомните Софью, сударь! Вот она, главная ваша подлость!.. Господин комиссар, – обратился он к Чубарькову. – Вы думаете, он на самом деле был в нее влюблен? Как бы не так! Да не будь эта несчастная девушка дочерью начальника, он бы даже и не поглядел в ее сторону!

– Гражданин Молчалин! – строго обратился к Молчалину Чубарьков. – Это верно? Отвечай суду чисто и, как говорится, сердечно.

Молчалин и тут не стал отпираться:

 
– Не стану врать: таким, как я от века
Была нужна высокая опека.
И вот любовника я принимаю вид
В угодность дочери такого человека,
Который кормит и поит,
А иногда и чином наградит.
 

– Ну что? – торжествовал Уотсон. – Убедились?.. Вот-с!

Но Молчалина ничуть не смутил этот новый выпад. Уверенно и спокойно продолжал он развивать свою жизненную программу:

 
– А что худого в том, чтобы, к примеру,
Чрез сердце женщины добыть себе карьеру,
Когда судьбой посажен ты на мель?
Не так ли поступал Жюльен Сорель?
 

– Не смейте приплетать сюда Жюльена Сореля! – возмутился Уотсон. – Жюльен Сорель – человек гордый, самолюбивый, даже безрассудный. Он не мелкий подхалим и, уж во всяком случае, не трус!

– А это мы сейчас увидим, – сказал комиссар. Звякнув председательским колокольчиком, он громогласно объявил: – По просьбе истца вызывается свидетель… Как, говоришь, его звать, этого твоего дружка? – обернулся он к Молчалину.

– Жюльен Сорель, – пояснил Холмс, – главный герой романа французского писателя Стендаля «Красное и черное». Вы, впрочем, ошибаетесь, комиссар, называя его другом господина Молчалина.

Молчалин благодарно поклонился Холмсу:

 
– Вы правы. Мы с ним вовсе не друзья.
Но защитит меня он от навета.
Месье Сорель! От вашего ответа
Зависит репутация моя.
Любили вы мадмуазель Ла Моль?
Или, как я, свою играли роль?
 

– Да, я играл роль и не скрываю этого, – громко объявил Жюльен Сорель, подымаясь из публики на просцениум и смело обратившись к судьям. – Играл, и при этом весьма искусно. Я действовал расчетливо и точно. Не давал воли своим чувствам. Когда сердце мое начинало биться чуть сильнее, я чудовищным напряжением воли заставлял себя быть холодным как лед.

– Это зачем же? – удивился простодушный комиссар.

– Чтобы пробудить и удержать ее любовь, – отвечал Жюльен. – Ведь только холодностью можно было сохранить любовь такого гордого и капризного создания, как Матильда.

– A-а, значит, вы ее все-таки любили? – не удержался от реплики Уотсон. – Только притворялись холодным, а на самом деле любили?

– Мысль, что я могу стать зятем маркиза де Ла Моль, – печально усмехнулся Жюльен, – заставляла мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.

– Но неужели вы при этом совсем не думали о ней? – не успокаивался Уотсон. – О ее чувствах?

– Я играл на ее чувствах, как виртуоз пианист играет на фортепьяно.

– Но ведь вы разбили ей сердце! – горестно воскликнул Уотсон.

– Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью, – холодно пожал плечами Жюльен.

– И вам не совестно? – не унимался Уотсон. – Ума и таланта вам не занимать. Энергии тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?

– Укажите мне, где он, этот другой способ? – вспыхнул Жюльен. – Вы правы: я не глуп и довольно энергичен. Скажу больше: я сделан из того же материала, что и титаны великой революции. Родись я тремя десятилетиями раньше, я стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона… Но в наш подлый век для таких, как я…

– Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? – вмешался Холмс.

– Вы ведь знаете, – отвечал Жюльен, – я плебей, сын плотника. Так вот, в наши гнусные времена, когда на троне опять Бурбоны, для таких, как я, остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или…

– Или? – повторил Холмс.

– Любовь. Пусть даже притворная.

Молчалин, почувствовав, что его дела пошли на лад, решил еще более упрочить свои позиции:

 
– Он ранее родиться был бы рад.
Он стал бы маршалом иль генералом.
А я, родись хоть тридцать лет назад,
Остался бы таким же бедным малым,
Хоть мне иная ноша по плечу.
А я ведь тоже многого хочу!
В моей душе кипят такие ж страсти
И гордые мечты и жажда счастья…
Избравши для себя благую цель,
Как мой собрат французский мсье Сорель,
Я, чтоб достичь вернее этой цели,
Избрал себе и путь мсье Сореля.
Зачем же удостоен он венца,
А я – позорной клички подлеца?
 

Монолог этот произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.

– А что, братцы? – растерянно сказал он. – Молчалин-то ведь, пожалуй, прав? Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, вишь, среда заела…

– А почему ж, позвольте вас спросить, Чацкого не заела среда? – язвительно спросил Уотсон. – Он ведь, слава богу, жил в ту же эпоху!

И тут Молчалин обратился к суду:

 
– Коль речь зашла о Чацком, господа,
Я вас прошу позвать его сюда.
 

Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к Холмсу, которого, как видно, счел более чем кого-либо другого способным разобраться в ситуации:

 
– Я ждать себя, ей-богу, не заставлю.
Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног.
Задайте лишь вопрос и, видит бог,
Все объясненья тотчас вам представлю.
 

– Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? – спросил Холмс.

– Ничтожный господин. Из самых пустяковых, – отвечал Чацкий.

– А нам его тут ставят в образец, – ядовито вставил Уотсон – читали жалобу его?

 
      – Я глупостей не чтец,
А пуще образцовых, —
 

парировал Чацкий.

Молчалин только руками развел:

 
– Ну и гордыня! Слышали ответ?
Отнесся как-то я к нему с советом.
Что ж он? Отмел с порога мой совет,
Да посмеялся надо мной при этом.
 

– Меня советом вы хотели подарить? – презрительно обернулся к нему Чацкий.

 
– Да-с! И могу совет свой повторить.
Я говорю о той почтенной даме…
Нет нужды называть, вы знаете и сами…
Татьяна Юрьевна!!! Известная, – притом
Чиновные и должностные —
Все ей друзья и все родные.
К ней непременно надо б съездить вам…
– На что же?
            – Ведь частенько там
Мы покровительство находим, где не метим!
– Я езжу к женщинам, да только не за этим!
Мне покровительства не надобно.
            – К тому ж
Вам папенька оставил триста душ?
– Четыреста.
            – С такими-то отцами
И мы б могли сводить концы с концами.
А без имения, скажите, как прожить?
Один лишь выход есть: приходится служить.
– Служить бы рад, прислуживаться тошно!
– Имея триста душ, разборчивым быть можно.
 

– Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, – вмешался Холмс.

– Верно! – поддержал его комиссар. – Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!

– Наконец-то! – обрадовался Уотсон.

Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление.

– Как я говорил, так и вышло, – подвел итог Чубарьков. – Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин – пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь – не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.

– Вы слышите, Холмс? – в ужасе воскликнул Уотсон.

– Разумеется, – кивнул Холмс.

– В таком случае, что же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!

– Видите ли, друг мой, – задумчиво начал Холмс. – Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно. Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть. Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! – обратился он к собравшимся. – Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа «Униженные и оскорбленные» Федор Михайлович Достоевский…

Раскрыв книгу, он прочел:

– «Молчалин – это не подлец. Молчалин – это ведь святой. Тип трогательный».

– Хорош святой! – раздалось из зала.

– Да, да! Он святой! Святой! – истерически взвизгнул чей-то женский голос.

– Святой?! – повторил потрясенный Уотсон. – Ну и ну! И вы, Холмс, с этой мыслью Достоевского согласны?

– Решительно не согласен! – отвечал Холмс. – Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не в праве обойти и это парадоксальнейшее суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой…

Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.

– Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.

Молчалин снова приосанился.

– Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, – продолжал Холмс, – не оставила ему никаких иных путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля…

– По-вашему, между ними нет никакой разницы?

– Разница огромная! – живо отреагировал на эту реплику Уотсона Холмс. – Жюльен Сорель – характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая!.. Хотя… – Холмс задумался, – хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая…

– Молчалин?! – поразился Уотсон.

– А вот послушайте, я прочту вам еще одно в высшей степени примечательное высказывание Достоевского.

Полистав книгу и найдя нужное место, он прочел:

– «Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий „Горе от ума“, только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков».

– А с кем это он говорил? С каким писателем?

– С Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным. У Щедрина есть такая книга: «В среде умеренности и аккуратности». Первая часть этой книги называется: «Господа Молчалины».

– И там тоже фигурирует Молчалин?

– Не только фигурирует. Щедрин в этом своем сочинении продолжил судьбу Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, извольте выслушать, в каких выражениях он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.

Раскрыв книгу, Холмс прочел:

– «Я не раз задумывался над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существование, и, признаюсь, невольно бледнел при мысли об ожидающих его жгучих болях… Больно везде: мозг горит, сердце колотится в груди… Надо куда-то бежать, о чем-то взывать, надо шаг за шагом перебрать всю прежнюю жизнь, надо каяться, отрицать самого себя, просить, умолять… Вот „больное место“ беззащитного, беспомощного молчалинства».

– Молчалин беззащитный?! Молчалин беспомощный?! – возмутился Уотсон. – Ну, знаете, Холмс, уж от кого другого, но от Щедрина я этого никак не ожидал!

– Вы отнеслись бы к этой мысли Щедрина иначе, если бы читали его книгу. Вы знаете, друг мой, самое поразительное в ней, что Щедрин не только не смягчил, но даже усилил всю остроту сатирического разоблачения Молчалина и «молчалинства». И в то же время он сумел увидеть в этом явлении и его трагическую сторону.

– Помилуйте, Холмс! Да разве так может быть, чтобы сатирический образ был трагическим?

– Конечно! Вспомните хотя бы Беликова! Разве это не сатира? Да еще какая злая сатира… И в то же время он фигура безусловно трагическая. Вы только представьте себе, Уотсон, весь ужас этого существования в тесном футляре готовых формул и циркуляров…

– О ком вы говорите, Холмс?.. Беликов? Кто такой этот Беликов?!.. Клянусь, я в жизни своей не слыхал ни про какого Беликова!

– Это не делает вам чести, Уотсон, – покачал головой Холмс. – Господин Беликов – человек весьма знаменитый и в своем роде замечательный. Впрочем, не расстраивайтесь! Бог даст, вы с ним еще познакомитесь!