Текст книги "По следам знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Путешествие одиннадцатое,
В котором Онегин соглашается выстрелить в воздух

– Ну что, Уотсон? Осуществили вы свое намерение? Перечитали заново шестую главу «Евгения Онегина»? – спросил Холмс.

– Я пошел гораздо дальше, друг мой, – самодовольно усмехнулся Уотсон. – Перечитал заново весь роман.

– И к какому же выводу вы пришли?

– Вы знаете, Холмс, чем больше я об этом думаю, – признался Уотсон, – тем для меня все очевиднее, что Онегин и в самом деле не такая симпатичная личность, как это мне сперва показалось. Этот унылый тип, наш давешний гость, – я имею в виду Беликова, – в сущности, прав. А ваш Онегин просто подлец!

– Вот те на! Здорово же, однако, вас кидает из одной крайности в другую.

– Да, да, подлец! И не защищайте его! – горячился Уотсон. Потому что, будь он человеком порядочным, он ни за что не стал бы стрелять в Ленского. Если уж не нашел в себе силы отказаться от дуэли, мог бы в конце концов мимо выстрелить… – И тут Уотсона вдруг осенило: – Послушайте, Холмс! – воскликнул он. – А что, если нам…

– Последовать примеру Беликова, и попробовать слегка подправить Пушкина? – насмешливо спросил Холмс.

– Да нет, – махнул рукой Уотсон. – Я ведь не Беликов. Я предлагаю поступить иначе. Что, если нам встретиться с Онегиным и попробовать поговорить с ним?

– Уговорить его извиниться перед Ленским?

– Нет, Холмс, нет! Я не так наивен. Извиняться он не станет, это я понимаю не хуже, чем вы. А вот подсказать ему, чтобы он мимо выстрелил… А? Если в нем осталась хоть капля порядочности, он не посмеет отказаться.

– Ну что ж, попробуйте, – пожал плечами Холмс. – Я не против. Только я бы на вашем месте не особенно полагался на силу своего красноречия. Послушайтесь моего совета, не пренебрегайте услугами нашей машины…

Будь Уотсон чуть внимательнее, он бы наверняка заметил насмешку, блеснувшую в глазах его друга. Но он был так увлечен своей идеей, что ему было не до выражения лица Холмса. Он сел за пульт и, быстро произведя настройку, решительно повернул рычаг произвольного изменения сюжета.

На этот раз Онегин не кутался в шарф, и зонтика при нем тоже не было. Быстрым, уверенным шагом он вышел на крыльцо и направился к саням, где уже сидел француз Гильо, держа на коленях длинный полированный ящик с пистолетами Лепажа.

– Мсье Онегин! – окликнул его Уотсон. – Извольте обождать самую малость. У нас к вам разговор чрезвычайной важности.

Онегин, пожав плечами, холодно ответил:

 
– Простите, сударь, мне пора
Давно уж ехать со двора.
 

– Да, я знаю, – сказал Уотсон. – У вас дуэль. Именно об этом я и хочу с вами поговорить. Неужели у вас рука не дрогнет выстрелить в Ленского?

Онегин усмехнулся:

 
– Ну что ж, обсудим хладнокровно.
Уж не хотите ль предложить
Вы нам оружие сложить
И разойтиться полюбовно?
 

– Ах, это было бы так прекрасно! – воскликнул Уотсон.

Ироническая усмешка на лице Онегина погасла. Он грустно покачал головой.

 
– Уж поздно. Время улетело…
Теперь, к тому же, в это дело
Вмешался старый дуэлист.
Он зол, он сплетник, он речист…
 

Он, видимо, хотел сказать что-то еще, но Уотсон прервал его.

– Да, да, я знаю, – быстро заговорил он. – Общественное мненье… Дойдет до губернатора, до предводителя дворянства… Как бы чего не вышло… Я не сомневался, что вы так ответите. Но есть другой, гораздо более простой способ выйти с честью из этой скверной истории. Если у вас осталась хоть капля совести, вы не должны стрелять в своего друга. Выстрелите нарочно мимо!

Холмс и виду не подал, что не верит в затею Уотсона. Он даже слегка кивнул Онегину, давая понять, что предложение выстрелить в воздух исходит и от него тоже.

Уотсон, затаив дыхание, ждал с таким выражением лица, словно от ответа Онегина зависела вся его жизнь. «Неужели откажется?» – с отчаянием подумал он.

Но Онегину это неожиданное предложение как будто пришлось по душе. Мало того, оно привело его в восторг. Лицо его просветлело. Он заговорил так горячо, так страстно, словно это был не холодный, во всем разочаровавшийся «москвич в Гарольдовом плаще», а пылкий, восторженный Владимир Ленский:

 
– Спасибо, милые друзья!
С моей души вы сняли камень.
Пойду теперь спокойно я
К барьеру твердыми шагами.
Пусть Ленский, дружбою храним,
Из боя выйдет невредимо.
Его прощаю я. Бог с ним!
Все решено: стреляю мимо!
 

Холмс коснулся кнопки дистанционного управления, и в тот же миг все исчезло. Исчез Онегин, исчезли легкие санки, в которых, закутавшись медвежьей шкурой, сидел молчаливый Гильо. И только яркий – с мороза – румянец на щеках Уотсона да не успевшая растаять снежинка на его рукаве свидетельствовали, что вышеописанная сцена имела место в действительности, а не приснилась ему, пока он мирно дремал у пылающего камина.

– Ну? Что скажете, Холмс? – победно воскликнул он. – А вы сомневались!.. Признайтесь, ведь вы не верили, что это получится? А получилось! Еще как получилось! Честно говоря, я и сам-то не рассчитывал, что Онегин так быстро согласится.

– Погодите радоваться, Уотсон, – охладил его Холмс. – Дело, насколько я понимаю, еще не кончено.

– Вы что же, думаете, Онегин обманет? Не станет стрелять мимо? – спросил Уотсон.

– Да нет, – пожал плечами Холмс. – Просто я всегда стараюсь придерживаться старой доброй истины: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Поехали!

– Куда? – изумился Уотсон.

– В шестую главу «Евгения Онегина». К месту дуэли Онегина с Ленским.

И вот перед их глазами снова ослепительно сверкающий на солнце снег, морозная русская зима.

Поляна, два дубка, мельничная плотина, а чуть подальше и сама мельница.

– Эта мельница, – деловито сказал Холмс, – для нас с вами, Уотсон, тут как нельзя более кстати. Ну-ка, быстро! Забирайтесь на самый верх!

– На чердак, что ли?

– Разумеется! Тут нам будет очень удобно. Все видно как на ладони. А они нас не увидят и не услышат. Так что мне даже не придется все время вас осаживать, чтобы вы говорили потише. Кричите себе хоть во весь голос.

– Не забывайте, Холмс, что я врач, – оскорбленно сказал Уотсон. – Мне не раз случалось видеть и кровь и смерть. И должен вам сказать, что даже в самых драматических ситуациях я никогда не позволял себе повысить голос до крика.

К поляне между тем подъехали беговые санки, в которых сидели Онегин и Гильо. Ленский уже ждал их, прислонившись спиной к плотине. Зарецкий стал размеренно вышагивать по поляне, отмеряя «с точностью отменной» условленные тридцать два шага.

Противники стали друг против друга и медленно начали сходиться.

– Ну что, Уотсон? Вы, кажется, волнуетесь? – спросил Холмс.

– А почему мне, собственно, волноваться? Онегин человек слова. Он поклялся, что будет стрелять мимо, и я уверен, что он меня не обманет… Так и есть! Видите? Он нарочно отставил свой пистолет в сторону. Чтобы и Ленский и секунданты видели, что он не в противника целится, а мимо…

Белый дымок над пистолетом Онегина и негромкий хлопок возвестили, что первый выстрел сделан.

– Ну что, Холмс? – радостно закричал Уотсон, позабыв о своем обещании не повышать голоса. – Что я вам говорил? Теперь вы наконец убедились?

– Погодите радоваться, друг мой, – охладил его Холмс. – Дуэль ведь еще не кончена.

– Вы что же, думаете, у Ленского не достанет благородства, чтобы тоже выстрелить мимо? Если я правильно понимаю этот характер, он сейчас должен кинуться Онегину на шею, и…

Но Ленский вовсе не собирался кидаться Онегину на шею. Судя по всему, он был вовсе не в восторге от благородного поступка своего противника. Уотсон с изумлением увидел, что он, покраснев от гнева, швырнул свой пистолет прямо в снег и стал громко что-то говорить, обращаясь, впрочем, не к Онегину, а к Зарецкому.

– Ах ты, черт! – сказал Уотсон. – Зря мы с вами так высоко забрались. Надо было нам спрятаться где-нибудь поближе.

– А чем вам тут плохо?

– Да ведь ничего не слышно! Ни единого словечка нельзя разобрать. Ужасно хочется знать, что там Зарецкий говорит Онегину.

– Подумаешь, загадочная картинка! – презрительно пожал плечами Холмс. – Неужто так уж трудно сообразить, что он ему говорит? «Что же вы, говорит, молодой человек? Струсили, что ли?»

– Вот подлец! – возмутился Уотсон. – Он, что же, нарочно его провоцирует?.. Ох, что это? Смотрите, Холмс!.. Зарецкий опять вышагивает по поляне… Новые пистолеты достают… Неужели они хотят начать все сначала?

– Именно так, Уотсон, – утвердительно кивнул Холмс. – Вы угадали. Они действительно собираются начать дуэль сначала.

– Но почему, черт возьми? Ведь Онегин уже выстрелил. Стало быть, теперь очередь Ленского.

– Потом объясню. Сейчас не до этого!.. Смотрите, Уотсон! Смотрите внимательно! Они опять сходятся…

Снова выстрел из ствола онегинского пистолета. Ленский уронил пистолет и упал.

– В сердце! Наповал! – горестно воскликнул Уотсон. – Я всегда говорил, что дуэль – это варварский обычай. Какое счастье, Холмс, что в наше время, слава богу, с этим уже покончено… Но каков Онегин!.. Вот лицемер! Он же обещал… Ну, погодите, дайте мне только еще разок с ним встретиться, я ему все выскажу… Да помогите же мне, Холмс, найти эту проклятую кнопку! Разве вы не видите, что я сам не свой от волнения…

Холмс взял Уотсона за плечи и почти насильно усадил его в кресло. (Они уже снова были в своей квартире на Бейкер-стрит.)

– Не надо, Уотсон. Не стоит, друг мой! Право, не стоит. Никуда больше мы с вами сегодня не поедем. Для одного дня довольно сильных впечатлений. И напрасно вы так клянете Онегина. Поверьте мне, он не так уж виноват во всей этой истории.

– То есть, как это не виноват? Он же обещал выстрелить в воздух!

– Поймите, он не мог поступить иначе. Вы ведь сами своими собственными глазами сейчас видели, что Ленский не принял его великодушия. Больше того! Демонстративно выстрелив в сторону, Онегин только сильнее раззадорил своего противника, еще больше его озлобил… Я не стал говорить вам об этом заранее: хотел, чтобы вы сами убедились. Но я с самого начала; знал, мой добрый Уотсон, что из вашей прекрасной затеи ничего не выйдет.

– Почему?

– Вы думали, что Онегин просто не догадался выстрелить мимо? Что ему этот простейший выход просто-напросто не пришел в голову?

– Ну разумеется!

– А на самом деле, дорогой мой Уотсон, Онегин с самого начала знал, – не мог не знать! – что такая попытка ни к чему хорошему не приведет.

– Да почему же?

– Дело в том, что согласно правилам дуэльного кодекса демонстративный выстрел в сторону являлся новым оскорблением. Поэтому он не только не мог способствовать примирению противников, но даже обострял и без того драматическую ситуацию.

– Вон оно что! – растерянно сказал Уотсон. – Теперь я понимаю, почему Ленский так рассвирепел, когда Онегин мимо выстрелил.

– Ну естественно, – пожал плечами Холмс. – Ведь со стороны Онегина это было проявлением глубочайшего неуважения к противнику. Грубейшим нарушением дуэльных правил…

– Позвольте, позвольте! Я хоть и плохо разбираюсь во всех этих делах, однако все же не такой уж невежда, как вы думаете. Помнится, я как-то читал… если не ошибаюсь, у того же Пушкина…. да… Читал одну новеллу… Дай бог памяти, как же она называется?

– Вы, очевидно, имеете в виду повесть Пушкина «Выстрел»? – подсказал Холмс.

– Совершенно верно. «Выстрел». Так вот, герой этой новеллы, сколько мне помнится, его звали Сильвио, тоже нарочно выстрелил мимо. И противник его не только не оскорбился, но даже счел этот его поступок высшим проявлением благородства.

– Это совсем другое дело, – улыбнулся Холмс. – Сильвио должен был стрелять вторым. Дуэлянт, стрелявший вторым, имел право выстрелить в воздух.

– Ничего не понимаю! – возмутился Уотсон. – Какая разница? Второй, первый… Не все ли равно?

– Не горячитесь, Уотсон. Потерпите минуточку… Где-то тут у меня, помнится, был старый дуэльный кодекс…

Подойдя к книжному шкафу, Холмс отпер дверцу и бережно достал с полки старинный фолиант. На потемневшей коже переплета тускло светились буквы золотого тиснения: «Дурасов. Дуэльный кодекс. Град святого Петра, год одна тысяча девятьсот восьмой».

– Я и не подозревал, что в вашей библиотеке имеются такие редкие книги, – удивился Уотсон.

– В моей библиотеке много чего имеется, – самолюбиво пробурчал Холмс. – Однако погодите, я ведь хотел вам показать… A-а, вот оно, это место!

Уотсон взял из рук Холмса книгу и медленно прочел:

– «Стрелять в воздух имеет только право противник, стреляющий вторым. Противник, выстреливший первым в воздух, если его противник не ответил на выстрел или также выстрелил в воздух, считается уклонившимся от дуэли…»

– Ну что? Теперь поняли? – спросил Холмс.

– Ничего я не понял! – раздраженно ответил Уотсон. – Какой смысл в этом дурацком правиле? Не все ли равно, кто выстрелил в воздух: первый или второй?

– То-то и дело, что совсем не все равно. Если стрелявший первым выстрелил в воздух, он тем самым как бы морально обязывал своего противника к такому же великодушию. Поэтому дуэль в таком случае начиналась сначала.

– Вот оно что! – наконец-то понял Уотсон. – Значит, Онегин просто не имел права стрелять в воздух?

– Именно об этом я вам и толкую.

– Но почему в таком случае он согласился на мое предложение?

– Вы забываете, Уотсон, – мягко напомнил Холмс, – что согласился выстрелить в воздух не настоящий, не пушкинский, а ваш Онегин. Тот Онегин, каким его представляли себе вы. Пушкинскому Онегину эта мысль даже не пришла в голову. Не пришла именно потому, что, в отличие от вас, мой бедный друг, он знал дуэльный Кодекс.

– Позвольте, – удивился Уотсон, – я был уверен, что это настоящий Онегин.

– А почему, интересно знать, вы так решили, дорогой Уотсон?

– Да хотя бы потому, что отвечал он нам стихами. И стихи эти, как мне показалось, ничуть не отличались от пушкинских.

– Стыдитесь, Уотсон, – поморщился Холмс. – Неужто вы не можете отличить стихи, рожденные в душе гения, от строк, ловко подобранных нашей машиной!

– В самом деле? – сконфузился Уотсон. – А мне показалось, что они так похожи на пушкинские.

– Естественно! У нашей машины хватило нехитрого уменья довольно грамотно стилизовать свои стихи под Пушкина. А чтобы это выглядело как можно убедительнее, она то и дело вставляет в свой текст характерные пушкинские словечки, обороты, а иногда и целые пушкинские строки. И тем не менее, если бы вы развили свой поэтический слух, для вас не составило бы труда сразу угадать подделку.

– Ну что ж, я буду стараться, – сказал Уотсон. – Однако вернемся к Онегину. Если я вас правильно понял, вы утверждаете, что для того, чтобы по-настоящему понять этого пушкинского героя, надо чуть ли не назубок выучить дуэльный кодекс, не так ли?

Холмс улыбнулся.

– Вам охота выставить меня унылым педантом. Что ж, я не против. Уверяю вас: знание дуэльного кодекса тоже не помешает. Само собой, учить его назубок необязательно. А вот ясно представлять себе нравы, обычаи, правила поведения, даже предрассудки, которыми жили люди той, нынче уже довольно далекой от нас эпохи… Без этого и в самом деле понять пушкинского Онегина невозможно. Человеку сегодняшнего дня поведение Онегина легко может показаться безнравственным, даже подлым. Вот даже вы, Уотсон, только что в запальчивости назвали его подлецом. А послушайте-ка, что говорил про Онегина Александр Иванович Герцен.

Холмс встал, подошел к книжному шкафу и достал с полки увесистый том. Ему не пришлось искать нужную цитату.

– «Онегин, – начал он читать, назидательно подняв кверху указательный палец, – любил Ленского и, целясь в него, вовсе не хотел его ранить».

– Вы, верно, задались целью доказать мне, что Герцен был не в пример умнее меня? – обидчиво отозвался Уотсон. – Что ж, я это и сам знаю.

– Бог с вами, Уотсон! – удивился Холмс. – Я совсем другое хотел вам доказать. Герцен и в самом деле был очень умен. Он был одним из умнейших людей своего времени. Но лучше понять Онегина ему в данном случае помог вовсе не его выдающийся ум.

– А что же?

– То, что он жил в эпоху, когда еще жива была дуэльная традиция. Для него дуэль была не каким-то там нелепым и отчасти даже дикарским обычаем, как для нас с вами, а наиреальнейшим фактом обыденной, повседневной жизни. В этом все дело.

– Полноте, Холмс! – раздраженно воскликнул Уотсон. – Так ли уж важно для понимания романа, имел право Онегин выстрелить в воздух или не имел. В конце концов это ведь пустяк, мелочь…

– Как сказать, не такой уж пустяк. Тут ведь что особенно интересно: на протяжении всего романа Онегин демонстративно противопоставляет свое поведение всем привычным правилам, всем общепринятым нормам, за что и удостаивается репутации чудака, человека странного. А тут, в этой дуэльной истории, он впервые изменяет себе. Против собственного желания он признает диктат норм поведения, навязанных ему тем самым «общественным мнением», которое он якобы так презирает. И превращается чуть ли не в автомат, действующий строго по ритуалу, предписанному дуэльным кодексом. Теряя собственную волю, становится куклой в руках такого ничтожества, как Зарецкий.

– Ага! – снова обрадовался Уотсон. – А я что вам говорил?

– Вы говорили, что Онегин подлец.

– Ну, это я, пожалуй, слегка того… перегнул палку, – признался Уотсон. – Однако, если спорить не о словах, а о сути…

Он вдруг замолчал.

– Впрочем, – задумчиво сказал он, – не будем пререкаться. В споре я всегда увлекаюсь и говорю лишнее. Давайте сделаем так: я попытаюсь сам разобраться в своих чувствах. А уж потом…

– Прекрасная мысль! – обрадовался Холмс. – А в следующем нашем путешествии мы вновь вернемся к этому вопросу.

Путешествие двенадцатое,
В котором выясняется, почему Онегин поссорился с Ленским

Уотсон сидел в своем любимом кресле и, водрузив на нос очки, уже в который раз читал «Евгения Онегина». При этом он то и дело морщился, осуждающе качал головой и недовольно хмыкал. Холмс исподтишка внимательно за ним наблюдал.

– Ну что, Уотсон? Я вижу, вы все еще злитесь на Онегина? – наконец не выдержал он.

– Я не злюсь! – не скрывая раздражения, ответил Уотсон. – Я не злюсь, а возмущаюсь! Тут есть разница, и немалая. В прошлый раз вы довольно ловко доказали мне, что Онегин не мог отказаться от дуэли с Ленским. И не мог позволить себе роскошь выстрелить мимо. У вас вышло, что он был чуть ли не обязан пристрелить своего ближайшего друга, потому что у него, дескать, не было другого выхода. Так вот, изучив досконально этот вопрос, я вам скажу: будь этот ваш Онегин порядочным человеком, он вообще не поссорился бы с Ленским!

– Так ведь не он затеял ссору, а Ленский.

– А зачем он довел бедного малого до того, что тот совсем потерял рассудок? Зачем танцевал весь вечер с Ольгой? Зачем нарочно решил его взбесить? Смотрите! Тут так прямо и написано: «Поклялся Ленского взбесить и уж порядком отомстить». Так вот: зачем он поклялся его взбесить, скажите на милость? За что он хотел ему отомстить, я вас спрашиваю?!

– Это и в самом деле интересный вопрос – попыхивая трубкой, заметил Холмс. – Но мне кажется, не так уж трудно понять, что творилось тогда у Онегина на душе, какие терзали его мысли.

– Мысли! – в сильнейшем раздражении воскликнул Уотсон. – Откуда мне знать, какие у него были мысли? Там про это ничего не сказано. А читать мысли я не умею. Я, с вашего позволения, не телепат!

– Бог с вами, Уотсон, – добродушно возразил Холмс. – Я вовсе не предлагаю вам заняться чтением мыслей. Дело нехитрое: возьмите и спросите у Онегина, что побудило его поступить таким образом. Я думаю, он тайны из этого делать не станет. Скрывать ему тут особенно нечего, охотно сам все вам расскажет.

– Что ж, – согласился Уотсон. – Это, пожалуй, идея. Давайте так и сделаем.

Онегина они застали в той самой маленькой гостиной, где перед пылающим камином он, бывало, ждал Ленского, где они провели вместе столько зимних вечеров.

– Господин Онегин, – начал Уотсон. – Простите нас великодушно, что мы невольно бередим вашу душевную рану. Однако вопрос, который мы хотим вам задать, имеет большое значение. Не соблаговолите ли вы рассказать нам, почему на именинах у Татьяны вы вели себя так, что невольно вызвали Ленского на ссору. Я понимаю, вы разозлились, что он против вашей воли уговаривал вас поехать к Лариным. Но если вам не хотелось, вы ведь могли отказаться! А если у вас не хватило твердости настоять на своем, так чем он виноват?

Онегин нахмурился:

 
– Меня он нагло обманул!
Заметить я не преминул,
Что куча будет там народу
И всякого такого сброду.
А он в ответ: «Уверен я,
Там будет лишь своя семья!»
 

– А когда вы приехали, – подхватил Уотсон, – оказалось, что там полон дом гостей. Петушковы, Пустяковы, Скотинины, Буяновы, Фляновы – все эти невежи и уездные франты до крайности раздражили вас…

Онегин помрачнел еще больше:

 
– А как не злится, между нами,
Узнав, что целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, бричках и санях…
 

Чем дальше погружался он в воспоминания о печальном дне именин Татьяны, тем отчетливее звучало в его голосе раздражение и даже брезгливость:

 
– В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей…
 

– И тем не менее, – постарался сбить его с этого тона Холмс, – вы все-таки утверждаете, что обилие гостей не было главной причиной вашей злости. Что же в таком случае окончательно вывело вас из себя?

Онегин помрачнел еще больше:

 
– Попав на этот пир огромный,
Я был заранее сердит.
А в довершенье – девы томной
Несчастный и унылый вид.
Едва мы сели против Тани,
Та сделалась еще грустней,
Полуночной луны бледней
И трепетней гонимой лани…
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся я и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить
И уж порядком отомстить…
 

– Ага! Что я вам говорил, Холмс? – не выдержал Уотсон. И, обернувшись к Онегину, запальчиво выкрикнул. – За что? Отвечайте! За что вы хотели ему отомстить?

Онегин объяснил:

 
– Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Я не терплю…
 

Он, по-видимому, собирался развить эту мысль, но Уотсон не дал ему продолжать.

– Каких обмороков? – вспылил он. – Каких слез? О чем он говорит? Вы что-нибудь поняли, Холмс?

Но Холмс вместо того, чтобы ответить своему верному другу и помощнику на этот вполне естественный вопрос, неожиданно встал и учтиво поклонился Онегину.

– Сударь, – сказал он, – примите мою искреннюю благодарность. Я полностью удовлетворен вашими разъяснениями.

– Вы удовлетворены, а я нет! – крикнул Уотсон и обернулся к Онегину, чтобы продолжать допрос.

Но Онегин уже исчез. Исчезла гостиная деревенского барского дома, исчез ярко пылающий камин.

Холмс и Уотсон вновь были в своей квартире на Бейкер-стрит.

– Можете назвать меня трижды тупицей, – сказал Уотсон, – но я так-таки ничегошеньки и не понял.

– Да, – спокойно согласился Холмс, – тут действительно еще очень много неясного.

– Зачем же в таком случае вы сказали ему, что полностью удовлетворены его объяснением?

– Я сказал это по той простой причине, что больше нам от него все равно узнать не удалось бы.

– Что я слышу, Холмс? – удивленно воскликнул Уотсон. – Вы пасуете?

– Ничуть не бывало, – пожал плечами Холмс. – Не сошелся же на Онегине свет клином. Допросим кого-нибудь из свидетелей разыгравшейся драмы.

– Может быть, Татьяну? – предложил Уотсон. – Или кого-нибудь из гостей?

Холмс задумался.

– Нет, Уотсон… нет… По некоторым соображениям, о которых я сообщу вам позже, я, пожалуй, предпочел бы побеседовать с человеком, который не был в тот день на именинах у Татьяны, а слышал об этом происшествии со стороны… Что, если нам порасспросить Зарецкого?

– Зарецкий… Зарецкий… A-а, это тот неприятный господин, который был секундантом Ленского?

– Вот именно! Как секундант человека, пославшего вызов Онегину, он лучше, чем кто-либо, должен знать обо всех обстоятельствах, послуживших причиной их ссоры.

– Ну что ж, – согласился Уотсон. – Мне все равно. Зарецкий так Зарецкий!

Зарецкого они нашли в огороде. Он сидел на корточках перед капустными грядками и любовно трогал пальцами плотные зеленые кочаны.

– Смотрите-ка, – удивился Уотсон, – совсем другой человек! Этакий добрый дедушка… Даже и не скажешь, что он был когда-то бретером, картежником, дуэлянтом…

Зарецкий привстал и, поклонившись нежданным гостям, развел руками:

 
– Да, был я некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный.
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный…
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живу, как истинный мудрец.
Ращу капусту, как Гораций,
Хохлаток развожу, гусей
Да азбуке учу детей.
 

– Занятия весьма почтенные, – улыбнулся Холмс. – От души могу сказать, господин Зарецкий, что у вас тут истинный рай. Однако мы явились к вам не для того, чтобы наслаждаться этой мирной сельской идиллией. Нам крайне важно узнать от вас все обстоятельства, повлекшие за собою дуэль…

– Онегина с Ленским! – не утерпел и докончил за него Уотсон.

– При этом, – невозмутимо продолжал Холмс, – не скрою от вас, что более всего нас интересует самое начало ссоры двух друзей.

– Вот именно! – опять не выдержал Уотсон. – Нас интересует, что, собственно, послужило причиною…

Зарецкий не дал ему договорить:

 
– Мой юный друг, поэт и рыцарь,
Не в силах оскорбленья снесть,
Решил отважно заступиться
За гордую девичью честь.
 

– Позвольте! – возмутился Уотсон. – Но разве честь мадмуазель Ольги была задета? Неужели такой пустяк, как лишний тур вальса с милым молодым человеком, который держался с нею, кстати сказать, весьма почтительно, таил в себе хоть малейшую угрозу для ее репутации?

Услышав имя Ольги, Зарецкий не смог скрыть удивления.

 
– При чем тут вальс? Какая Ольга?
Ну, так и быть, из чувства долга
Вас откровеньем подарю:
Я об Татьяне говорю!
 

Тут настал черед удивляться Уотсону.

– О Татьяне? – вытаращил он глаза. – А при чем тут, собственно, Татьяна?

Почувствовав, что гости уже созрели для того, чтобы проглотить любую сплетню, Зарецкий сладострастно потер руки.

 
– Вам не известна подоплека?
Что ж, так и быть, я вам скажу.
Начать придется издалека.
Все по порядку изложу:
Онегин с ней крутил амуры.
Да-с, фигли-мигли, шуры-муры
И поцелуи при луне…
 

 
– Да не рассказывайте мне!
Я слушать этот вздор не стану!
Я точно знаю: он в Татьяну
Влюбился много лет спустя! —
 

Уотсон от возмущения и сам не заметил, как заговорил стихами, довольно удачно попав не только в размер, но и в рифму. Но не так-то просто было сбить старого сплетника. Он небрежно и даже слегка высокомерно отмахнулся от запальчивой реплики Уотсона:

 
– Ах, милый друг! Я не дитя.
Поверьте мне, я знаю лучше.
Сперва Татьяну он любил.
Потом как водится, остыл.
А тут как раз вот этот случай…
 

Видя, что Уотсон готов опять удариться в полемику, Холмс тихо шепнул ему:

– Потерпите, дружище! Дайте ему выболтать все сплетни, какие только ему известны. А там мы уж с вами разберемся, что тут правда, что ложь. – И, обернувшись к Зарецкому, сказал: – Все, что вы рассказали нам, господин Зарецкий, чрезвычайно интересно. Это проливает совершенно новый свет на известные нам обстоятельства. Итак, вы остановились на том, что Онегин…

Зарецкий не заставил себя долго упрашивать. Вдохновившись одобрением Холмса, он продолжал свой рассказ:

 
– Хоть шутки были их невинны,
Он зря, к Татьяне охладев,
Явился к ней на именины.
Не знал он норов юных дев.
Его увидевши, Татьяна
Вдруг повела себя престранно:
Тайком перекрестила лоб,
Как маков цвет вся запылала,
Окаменела, задрожала,
И – как подкошенная – хлоп!
 

Насладясь произведенным эффектом, он пояснил:

 
– Представьте, в обморок упала
Бедняжка, до смерти смутясь.
Ее выносят, суетясь.
Толпа гостей залепетала,
Все на Онегина глядят,
И громко все его винят.
Мужчины, дамы и девицы, —
Все тычут пальцами в него,
Не пряча гнева своего…
Ну, как тут было не взъяриться?
И он, от гнева опьянев,
На Ленском выместил свой гнев.
В нем самолюбие больное
Наружу выплеснулось вдруг…
 

Холмс оборвал его:

 
– Благодарю вас. Остальное
Уже известно нам, мой друг.
 

Как только они с Холмсом остались одни, Уотсон дал волю своему возмущению.

– Неужто вы и впрямь поверили этому старому сплетнику? – кипятился он. – Да ведь он же все это выдумал! От начала и до конца! Вам, видно, опять пришла охота поиздеваться надо мною… Онегин вовсе не был тогда влюблен в Татьяну, это она в него влюбилась. И она даже не думала падать в обморок. Ваш Зарецкий все это выдумал!

– Кое-что безусловно выдумал, – спокойно подтвердил Холмс. – Кое-что слышал от других…

– Таких же сплетников, как он сам, – вставил Уотсон.

– Конечно, – согласился Холмс. – Я ведь, собственно, для того и захотел встретиться именно с ним, чтобы вы, мой милый Уотсон, собственными ушами услышали, что говорили об этой истории вокруг, как трактовало, как комментировало ее так называемое общественное мнение, то самое общественное мнение, о котором Онегин отзывался столь иронически, но от которого, как мы с вами уже знаем, он тоже далеко не был свободен… Ну а, кроме того…

– Что – кроме того?

– Кроме того, – улыбнулся Холмс, – все тут не так просто. Вот вы сейчас сказали, что Онегин тогда еще вовсе не был влюблен в Татьяну.

– Конечно, не был!

– Вы в этом вполне уверены?

– Еще бы!

– В таком случае, позвольте, я вам прочту небольшой отрывок из третьей главы «Евгения Онегина».

Взяв в руки томик Пушкина, Холмс раскрыл его и прочел:

 
«В постеле лежа, наш Евгений
Глазами Байрона читал,
Но дань невольных размышлений
Татьяне милой посвящал.
Проснулся он сегодня ране —
И мысль была все о Татьяне.
„Вот новое! – подумал он —
Неужто я в нее влюблен?
Ей-богу, это было б славно!
Я рад… Уж то-то б одолжил!
Посмотрим“. – И тотчас решил
Соседок навещать исправно,
Как можно чаще, всякий день:
„Ведь им досуг, а мне не лень!“
Решил – и скоро стал Евгений,
Как Ленский…»
 

– Что это вы мне читаете, Холмс? – удивленно воскликнул Уотсон.

– Погодите, тут всего еще одна строка, Вернее, полторы:

 
«Ужель Онегин в самом деле
Влюблен?..»
 

– Да нету в «Онегине» такого отрывка! Я точно знаю. Это вы сами сейчас выдумали.

– Вы переоцениваете мои способности, друг мой. Однако вы не так уж не правы. В каноническом тексте «Евгения Онегина» этого отрывка действительно нет. Он есть в вариантах. В так называемых пропущенных строфах. Тех, которые Пушкин либо вымарал, либо просто отбросил, решив не включать их в основной текст. Эта строфа, по первоначальному замыслу Пушкина, должна была идти под номером шесть. То есть непосредственно после пятой.

– А что там в пятой? Я не помню.

– В пятой диалог Онегина с Ленским, где Онегин высказывает свое мнение о сестрах Лариных в первый день знакомства с ними:

 
«Скажи, которая Татьяна?»
– Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна.
«Неужто ты влюблен в меньшую?»
– А что? – «Я выбрал бы другую,
Когда б я был как ты поэт…»
 

Уже из этого коротенького диалога видно, что Онегин сразу отдал предпочтение Татьяне перед Ольгой. А дальше, по первоначальному пушкинскому замыслу, должна была идти вот эта вычеркнутая строфа, в которой он развивал тему, намеченную в строке: «Я выбрал бы другую». Так что, как видите, версия Зарецкого, будто Онегин уже тогда был влюблен в Татьяну, возникла не на пустом месте.