Текст книги "По следам знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

– Понимаю! – радуясь своей догадливости, сказал Уотсон. – Вы хотите сказать, что Толстой использовал в своей работе оба пушкинских замысла?

– Нет, Уотсон, – улыбнулся Холмс. – Я хочу сказать совсем другое. Я полагаю, что в этих двух пушкинских отрывках мы имеем дело с двумя разными подступами к одному и тому же замыслу. Мы с вами уже отметили, что героиню этого отрывка тоже зовут Зинаидой. Так же, как Зинаиду Вольскую, героиню отрывка «Гости съезжались на дачу».

– Я вам уже говорил, что эта мысль мне тоже тотчас пришла в голову, – живо возразил Уотсон. – Однако я сразу вынужден был ее отбросить. Возлюбленного той Зинаиды звали Минский. А фамилия этого – Володский. Стало быть, предположение, что та Зинаида и эта – одно и то же лицо, сразу отпадает.

– Браво, Уотсон! Вы делаете успехи! – одобрительно сказал Холмс. – Я тоже обратил внимание на это обстоятельство. Но мне оно не представляется решающим. Дело в том, что Александр Сергеевич, как, впрочем, и другие писатели, очень часто менял в черновиках имена своих героев. Та Зинаида, если помните, сперва называлась у него Зелией и лишь потом стала Зинаидой.

– Тем более! – обрадовался Уотсон. – Стало быть, то, что он и эту свою героиню тоже назвал Зинаидой, вполне могло быть простой случайностью.

– Вы правы, – согласился Холмс. – Это могло быть и случайностью. Но в действительности это не случайность.

– Но что, собственно, дает вам основания предполагать, что эти два отрывка принадлежат к одному и тому же замыслу?

– Во-первых, разительное сходство ситуаций. А во-вторых…

Холмс откинув крышку бюро, выдвинул ящик и достал сложенный вдвое листок глянцевитой плотной бумаги.

– В рукописях Пушкина, – сказал он, – сохранился набросок плана дальнейшего развития этой повести. Позвольте я вам его прочту… «В Коломне… Вера…» – начал он. – Видите, Уотсон? Здесь он называет ее Верой. Но это решительно ничего не значит. Слушайте дальше!.. «Вера больная, нежная. Он лжет. Явление в свет молодой девушки. Он влюбляется. Утро молодого человека…». Ну, и так далее… План этот полностью совпадает с планом разработки отрывка «Гости съезжались на дачу». Сравните: «Появление в свете молодой провинциалки. Слухи о женитьбе героя. Отчаяние Зелии. Сцены ревности…» Так что, друг мой, сомнений нет. Перед нами два варианта одного и того же замысла.

Уотсон вскочил и, схватив руку Холмса, стал горячо пожимать ее.

– Поздравляю вас, Холмс! От души поздравляю! Вы блистательно доказали свою правоту.

– Равно как и вашу, – улыбнулся Холмс. – Поведение Валериана Володского и в самом деле чрезвычайно напоминает поведение Вронского в то время, когда он уже стал тяготиться своими отношениями с Анной. Да и поведение героини этого отрывка кое в чем ближе к поведению Анны Карениной. Вспомните, она ведь сама объявила все мужу. И смело потребовала у него развода. Какая женщина, Уотсон! Какая поразительная женщина!

– Она мне тоже очень понравилась, – сказал Уотсон. – Если помните, точно так же я восхищался Анной Карениной, ее поразительной смелостью, готовностью бороться за свое счастье вопреки всем условностям. Но вы сами убедили меня в том, что восторги мои были несколько преувеличены. Точно так же и здесь. Чем, собственно, вы восхищаетесь? Поведение этой милой дамы было вполне естественно. А как еще, по-вашему, она могла поступить? Она сама призналась нам, что муж ей стал отвратителен, жить с ним больше она не могла. Естественно было в ее положении потребовать немедленного развода. Что в этом необыкновенного?

– Ах, Уотсон! – поморщился Холмс. – Как же вас, однако, кидает из стороны в сторону. У вас совсем нет воображения. Вы исходите из представлений своего времени. А ведь эта несчастная женщина жила совсем в другую эпоху. Даже Анна Каренина, и та, как вы помните, была презрительно отвергнута так называемым светским обществом за то, что, пренебрегая условностями, ушла от мужа к любимому человеку. А ведь эта Зинаида совершила точь-в-точь такой же поступок по меньшей мере на сорок лет раньше!

– Да, конечно. И все же, по совести говоря, я не вижу в этом ее поступке ничего необыкновенного. Она поступила так, как только и могла поступить честная женщина.

– Вы неисправимы, Уотсон!.. Ну что ж, если мои слова вас не убеждают, я…

Холмс задумался. Затем пробормотал, словно бы про себя:

– Да, пожалуй… Так и сделаю…

– Что вы задумали, Холмс? – с любопытством спросил Уотсон.

– Я вспомнил одну историю, которая, я полагаю, вас кое-чему научит. Сейчас я вам ее расскажу… Впрочем, поступим проще: вызовем ее сюда, пусть она сама все расскажет. Так будет еще убедительнее.

– Кто это – она? Кого вы собираетесь сюда вызвать?

– Марью Васильевну Орлову. Это, впрочем, ее девичья фамилия. Впоследствии она стала женою великого русского критика Виссариона Белинского. Но история эта случилась в то время, когда она была еще только его невестой.

– Помилуйте, Холмс! – изумился Уотсон. – Каким образом вы можете устроить мне свидание с этой дамой? Ведь она, насколько я понимаю, не принадлежит к народонаселению Страны Литературных Героев?

– Образ человека, милый Уотсон, – назидательно произнес Холмс, – запечатлевается не только в художественных произведениях. Он часто с удивительной рельефностью и полнотой отражается в разного рода документах, письмах…

Холмс взял в руки тяжелый, объемистый том в коричневом переплете.

– Что это? – поинтересовался Уотсон.

– Это двенадцатый том полного собрания сочинений Белинского. Здесь помещена переписка великого критика с разными людьми, в том числе с его невестой, а впоследствии женой – Марией Васильевной. Информацию, содержащуюся в этих письмах, я заложу в запоминающее устройство нашей машины… Это отнимет у нас не так уж много времени.

Ничто в облике невесты Белинского не напоминало пушкинскую Зинаиду. И одета она была совсем иначе: глухое скромное платье, никаких украшений – ни ожерелий, ни сеper, лишь тоненькое обручальное колечко на безымянном пальце. Но в наклоне головы, в повороте девически нежной шеи, в широко открытых задумчивых глазах ее застыла печаль, невольно заставляющая вспомнить о горестях несчастной героини пушкинского отрывка.

– Добрый день, дорогая Мария Васильевна, – участливо обратился к ней Холмс. – Вы чем-то опечалены?

– Мало сказать опечалена, – отвечала она. – Я в отчаянии.

– Может быть, вы поделитесь с нами своими тревогами?

– Охотно. Мне так одиноко, что я, по правде говоря, сама испытываю потребность открыть душу хотя бы даже первому встречному.

– Вот и отлично, – подбодрил ее Холмс. – Откройте ее нам.

– Я крайне угнетена тем, что Виссарион… Это мой жених… Впрочем, он ненавидит это слово, а я, признаться, не знаю другого… Он настоятельно требует, чтобы я ехала венчаться к нему, в Петербург.

– Ну и поезжайте! – вмешался Уотсон. – За чем же дело стало?

– Вот, и вы тоже, – вздохнула она. – Но ведь это… Это совершенно не принято, чтобы девушка, одна, ехала к жениху. Напротив, это он должен приехать ко мне, в Москву, чтобы венчаться здесь. Но он и слышать об этом не хочет.

– Почему же? – спросил Холмс.

– Он крайне занят своей журнальной работой. Но дело, я думаю, не только в занятости. Впрочем, вот письмо от него, которое я получила давеча. Если угодно, прочтите.

Она протянула Холмсу несколько листков, исписанных твердым размашистым почерком. Холмс, поблагодарив ее за доверие почтительным наклоном головы, взял письмо и стал читать его вслух:

– «Поездка моя в Москву, – читал он, – жестоко расстроила бы дела „Отечественных записок“, ибо в случае ее одна книжка необходимо должна остаться без моей статьи. Венчанье в Петербурге взяло бы у меня дня два-три, не больше. Поездка в Москву отнимет восемь дней только на проезд взад и вперед, меньше недели нет никакой возможности остаться в Москве – итого 15 дней, да перед отъездом дня два или три какая уж работа, да по приезде дня два-три тоже – итого 21 день. Стало быть, о статье нечего и думать. А Краевский не хочет и думать, чтобы не было статьи…» Краевский это, очевидно, редактор?.. Гм… Ну что ж, все это весьма логично.

Марья Васильевна горестно покачала головой.

– Логично! Вам, мужчинам, была бы только логика. А до моих сердечных мучений ему нет никакого дела. Когда я робко написала ему, что невозможно вовсе пренебрегать условностями, он прислал мне новое письмо, еще ужаснее первого. Вот, извольте прочесть!

Холмс развернул второй листок.

– «Вас вынуждает так действовать ваше рабство! – прочел он. – Ваша московская боязнь того, что скажут о Вас люди, которых вы в душе презираете и не любите, но перед мнением которых Вы ползаете. Это стыдно!.. Скажу более: это низко и недостойно Вас!»

– Это еще не все! Читайте на обороте!

– «Пиша эти строки, – продолжал читать Холмс, перевернув страницу, – я глубоко скорблю и глубоко страдаю от мысли, что Вы не поймете моего отвращения к позорным приличиям и шутовским церемониям. Для меня противны слова: „невеста“, „жена“, „жених“, „муж“. Я хотел бы видеть в Вас мою возлюбленную, друга жизни моей, мою Евгению. В церемонии венчания я вижу необходимость чисто юридического смысла. По моему кровному убеждению, союз брачный должен быть чужд всякой публичности, это дело касается только двоих – больше никого. Вы боитесь скандала, анафемы и толков – этого я просто не понимаю, ибо я давно позволил безнаказанно проклинать меня и говорить обо мне все, что угодно, тем, с которыми я на всю жизнь расплевался. Таковые для меня не существуют… Вы пишете, что теперь поняли всю дикость нашего общества и пр. Знаете ли, что ведь Ваши слова – не более, как слова, слова и слова? Ибо они не оправдываются делом… Вы похожи на раба-отпущенника, который хотя и знает, что это бывший барин уже не имеет никакой над ним власти, но все по старой привычке снимает перед ним шапку и робко потупляет перед ним глаза…».

– Вы слышите?! – со слезами на глазах воскликнула Марья Васильевна. – Какие слова! «Рабство», «Ползаете», «Низко», «Вы похожи на раба-отпущенника»… Разве так говорят с женщиной, которую любят?

– Вы не должны обижаться на него, – мягко сказал Холмс. – Ведь все это он говорит только из любви к вам.

– Читайте дальше, сударь! Читайте дальше!

Холмс прочел:

– «Я глубоко чувствую позор подчинения законам подлой, бессмысленной и презираемой нами толпы. Вы тоже глубоко чувствуете это. Но я считаю за трусость, за подлость, за грех подчиняться им из боязни толков. А Вы считаете это за необходимость. Вы сотворили себе кумира, и из чего же? Из презираемых Вами мнений презираемой Вами толпы!.. О, я понимаю теперь, почему Вы так заступаетесь за Татьяну Пушкина и почему меня это всегда так бесило и опечаливало…»

– При чем тут Татьяна, я не понимаю? – удивился Уотсон.

– Ну как же! – живо обернулась к нему Марья Васильевна. – Разве вы не помните дивных слов ее, с которыми она отнеслась к Онегину: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна»? Меня этот ее ответ восхитил. А Виссариона он привел в бешенство. «Как же так? – говорила я ему. – Неужто ты считаешь, что верность святым обетам – лишь звук пустой?» А он в ответ так взвился: «Верность? Кому верность? Кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освещаемые любовью, в высшей степени безнравственны!»

– Вы слышите, Уотсон? – воскликнул Холмс. – Да ведь это же слово в слово то, что говорила нам пушкинская Зинаида! Теперь, я надеюсь, вы поняли, какая это удивительная женщина? Как далеко обогнала она свое время? Она думала и чувствовала совершенно так же, как неистовый Виссарион!.. А вы, сударыня, – обернулся он к Марье Васильевне, – не огорчайтесь. Ваша размолвка с женихом уладится. Если вам угодно выслушать мнение человека беспристрастного, послушайте моего совета: как ни трудно вам это сделать, уступите его просьбе!

Уотсон был растроган до глубины души. Марьи Васильевны давно уже пропал и след, а он все не мог успокоиться.

– Бедная девушка! – воскликнул он. – Ну и досталось же ей! Вы уверены, Холмс, что у них все уладится?

– Можете не сомневаться, – успокоил его Холмс. – Я надеюсь, теперь вы поняли, какой огромной внутренней силой должна была обладать пушкинская Зинаида, чтобы презреть все условности, все предрассудки своего времени. Ведь Марья Васильевна – невеста одного из самых замечательных людей своего времени. Она, конечно, тоже была человеком передовых убеждений. Однако, как видите, даже ей нелегко было пойти наперекор так называемому общественному мнению.

– Да, – согласился Уотсон. – Меня особенно огорчило то, что она в восторге от поступка Татьяны Лариной. Ведь Татьяна, между нами говоря, оказалась совсем не на высоте в той критической ситуации, в которую ее поставил Пушкин.

– Вот как? – невинно осведомился Холмс.

Но чуткий Уотсон легко расслышал в этом невинном вопросе оттенок иронии.

– Поймите меня правильно, – поспешил он поправиться. – Слов нет, Татьяна поступила благородно. Но жить с нелюбимым человеком из одного только сознания долга… К прелестной девушке, с которой мы только что беседовали, я готов отнестись снисходительно. Но Татьяна!.. Вспомните пословицу, Холмс: «Кому много дано, с того много и спросится».

– Честно говоря, я не совсем понял вашу мысль, Уотсон, – возразил Холмс. – Почему, собственно говоря, вы решили, что Татьяне было дано больше, чем нашей недавней собеседнице?

– Ну как же! – удивился Уотсон. – Разве их можно сравнивать? Ведь Татьяна, сколько я понимаю, дочь богатого лендлорда. Она выросла в поместье своего отца и, надо полагать, получила совсем иное воспитание. Великолепная библиотека… Гувернантки… Что ж, по-вашему, все это ничего не значит?

– Боюсь, Уотсон, вы не совсем правильно представляете себе детские и юные годы пушкинской Татьяны. Впрочем, не будем сейчас углубляться в эту проблему. Лучше мы посвятим ей специальное путешествие.

Путешествие шестое,
В котором Татьяне Лариной снится сон Обломова

Общение с Холмсом давно уже приучило Уотсона к разного рода неожиданностям. И он почти никогда не удивлялся, если Холмс вдруг обращался к нему с каким-нибудь странным вопросом. Но на этот раз он был ошарашен.

– Скажите, Уотсон, – ни с того ни с сего спросил Холмс. – Вы умеете разгадывать сны?

– Помилуйте, друг мой! Разве я гадалка? Да и с каких пор вы, заядлый рационалист, убежденный последователь строгой логики, стали верить в сны, наговоры и прочую чепуху?

– Дело в том, мой милый Уотсон, – назидательно молвил Холмс, – что вопрос мой имеет самое прямое и непосредственное отношение к тем проблемам, которыми мы с вами в настоящий момент занимаемся. Я полагаю, вы и сами заметили, что писатели чрезвычайно любят описывать сны своих героев. Вспомните сон Гринева в пушкинской «Капитанской дочке». Сон Обломова у Гончарова. Целых четыре сна Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?». Наконец, сон Татьяны в «Евгении Онегине»… Все это ведь не зря!

– Вы полагаете, что все эти сны имеют какой-то особый смысл? – удивился Уотсон.

– Само собой! И, разгадав этот смысл, мы с вами можем глубже проникнуть в замысел писателя, лучше понять его произведение.

– Да, пожалуй, – согласился Уотсон. – В жизни сон может ровным счетом ничего не значить. Он может быть результатом слишком обильного ужина или дурного пищеварения. Это я вам говорю авторитетно, как врач. Но в литературе… Да, тут вы правы. У настоящего писателя каждая деталь, каждая подробность имеет какой-то смысл. А тем более эпизод или даже целая глава, в которой описывается сон героя. Итак, разгадке какого сна хотели бы вы посвятить сегодняшнее наше путешествие?

– Начнем со сна Татьяны, – сказал Холмс. – Это будет тем более кстати, что в прошлый раз, если помните, я обещал вам, что мы непременно вернемся к обсуждению некоторых проблем, связанных с личностью этой пушкинской героини.

Подойдя к пульту, Холмс пощелкал кнопками и тумблерами и весело объявил:

– Ну-с, настройка закончена. «Евгений Онегин», глава пятая. Сон Татьяны. Поехали!

Оглядевшись, Уотсон обнаружил, что они с Холмсом находятся в довольно ветхой горнице старинной барской усадьбы. Хозяин дома в домашних туфлях и халате сидел у окна и внимательно наблюдал за всем, что творится на дворе. При этом он время от времени смачно, сладострастно зевал:

– А-а-а… О-о-о-у-у-у… О-хо-хо-о, грехи наши тяжкие!

– Простите великодушно, сударь, – обратился к нему Холмс. – Мы, кажется, потревожили ваш сладкий сон?

– Господь с вами, сударь мой! – оскорбился тот. – Какой сон! Нешто мне до сна? Весь день глаз не смыкаю… От зари до зари тружусь как проклятый, не покладая рук.

Произнеся эту реплику, Он вновь сладко зевнул.

– И в чем же, позвольте спросить, состоят ваши труды? – не без иронии осведомился Холмс.

Хозяин усадьбы отвечал, не замечая насмешки:

– Да ведь дворовые мужики мои, это такой народ… Тут нужен глаз да глаз. За каждым надобно присмотреть, каждого окликнуть. Ни минуты покоя…

И словно в подтверждение своих слов он высунулся из окна и закричал:

– Эй! Игнашка! Что несешь, дурак?

Со двора донесся голос Игнашки:

– Ножи несу точить в людскую.

– Ну, неси, неси. Да хорошенько, смотри, наточи! – откликнулся барин. И, оборотись к Холмсу, заметил: – Вот так целый день и сижу у окна, да приглядываю за ними, чтобы совсем от рук не отбились.

Вновь выглянув в окно, он увидал бабу, неторопливо бредущую по каким-то своим делам, и тотчас бдительно ее окликнул:

– Эй, баба! Баба! Стой! Стой, говорю!.. Куда ходила?

– В погреб, батюшка, – донесся со двора голос остановленной бабы. – Молока к столу достать.

– Ну, иди, иди! – великодушно разрешил барин. – Что стала?.. Ступай, говорю! Да смотри, не пролей молоко-то!.. А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? Вот я тебе дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад, в прихожую!..

Утомившись от непосильных трудов, он вновь сладко зевнул:

– Уа-а-ха-ха-а!

И тут вдруг на лице его изобразился испуг.

– Господи, твоя воля! – растерянно молвил он. – К чему бы это?.. Не иначе, быть покойнику!

– Что с тобой, отец мой? – откликнулась со своего места матушка-барыня. – Аль привиделось что?

– Не иначе, говорю, быть покойнику. У меня кончик носа чешется, – испуганно отозвался барин.

– Ах ты, господи! Да какой же это покойник, коли кончик носа чешется? – успокоила его она. – Покойник, это когда переносье чешется. Ну и бестолков же ты! И беспамятен! И не стыдно тебе говорить такое, да еще при гостях! Ну что, право, об тебе подумают? Срам, да и только.

Выслушав эту отповедь, барин слегка сконфузился.

– А что ж это значит, ежели кончик-то чешется? – неуверенно спросил он.

– Это в рюмку смотреть, – веско разъяснила барыня. – А то, как это можно: покойник!

– Все путаю, – сокрушенно объяснил Холмсу барин. – И то сказать: где тут упомнить? То с боку чешется, то с конца, то брови…

Барыня обстоятельно разъяснила:

– С боку означает вести. Брови чешутся – слезы. Лоб – кланяться. С правой стороны чешется – мужчине кланяться, с левой – женщине. Уши зачешутся – значит, к дождю. Губы – целоваться, усы – гостинцы есть, локоть – на новом месте спать, подошвы – дорога.

– Типун тебе на язык! – испугался барин. – На что нам этакие страсти… Чтобы дорога, да на новом месте спать, – не приведи господь! Нам, слава тебе господи, и у себя хорошо. И никакого нового места нам не надобно.

Содержательный разговор этот вдруг был прерван каким-то странным сипением. Уотсону показалось, что раздалось как будто ворчание собаки или шипение кошки, когда они собираются броситься друг на друга. Это загудели и стали бить часы. Когда пробили они девятый раз, барин возгласил с радостным изумлением:

– Э!.. Да уж девять часов! Смотри-ка, пожалуй, и не видать как время прошло!

– Вот день-то и прошел, слава богу! – так же радостно откликнулась барыня.

– Прожили благополучно, дай бог и завтра так! – сладко зевая, молвил барин. – Слава тебе, господи!

– Послушайте, Холмс! – вполголоса обратился к другу Уотсон. – Куда это мы с вами попали? Ведь вы сказали, что мы отправимся в сон Татьяны! А это… Это что-то совсем другое…

– Почему вы так решили? – тоже вполголоса осведомился Холмс.

– То есть, как это так – почему? – возмутился Уотсон. – Да хотя бы потому, что у Пушкина ничего такого нету и в помине! Я уж не говорю о том, что у Пушкина – роман в стихах. У него все герои стихами разговаривают. Но это в конце концов не самое главное. Если это, как вы пытаетесь меня уверить, сон Татьяны, стало быть, где-то здесь и она сама должна быть? А где она? Где Татьяна, я вас спрашиваю?!

– Как это – где? – удивился Холмс. – Вон сидит, сказки нянины слушает. Смотрите, какие глаза у нее огромные, испуганные. Не иначе, какую-то уж очень страшную сказку ей нянька сейчас рассказывает.

– Позвольте! Вы хотите сказать, что вот эта кроха – Татьяна? Да ведь ей лет шесть, не больше!

– Ну да, – кивнул Холмс. – А что, собственно, вы удивляетесь? Это ведь не явь, а сон. Татьяне снится ее детство. А мы с вами, оказавшись в этом ее сне, получили завидную возможность, так сказать, воочию увидеть, как протекали детские годы Татьяны Лариной, каковы были самые ранние, самые первые ее жизненные впечатления.

Тут беседу двух друзей прервал голос маленькой Тани:

– Пойдем, няня, гулять!

– Что ты, дитя мое, бог с тобой! – испуганно откликнулась нянька. – В эту пору гулять! Сыро, ножки простудишь. И страшно. В лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких детей…

Нянькины слова услыхала барыня. И тотчас отозвалась:

– Ты что плетешь, старая хрычовка? Глянь! Дитя совсем сомлело со страху. Нешто можно барское дитя лешим пугать?

– Полно тебе, матушка, – добродушно вмешался барин. – Сказка – она и есть сказка. И нам с тобой, когда мы малыми детьми были, небось такие же сказки сказывали: про Жар-птицу, да про Милитрису Кирбитьевну, да про злых разбойников…

– Истинно так, матушка-барыня, – робко вставила нянька. – Чем и потешить дитя, ежели не сказкою.

– Вот, сударь! – гневно обернулась барыня к мужу. – Вот до чего я дожила с твоим потворством. Моя холопка меня же и поучать изволит. Ты погляди на дитя! На дочь свою ненаглядную! Какова она, на твой взгляд?

– Бле… бледновата немного, – ответствовал супруг, запинаясь от робости.

– Сам ты бледноват, умная твоя голова!

– Да я думал, матушка, что тебе так кажется, – объяснил супруг.

– А сам-то ты разве ослеп? – негодовала супруга. – Не видишь разве, что дитя так и горит? Так и пылает?

– При твоих глазах мои ничего не видят, – вздохнул муж.

– Вот каким муженьком наградил меня господь! – сокрушенно воскликнула барыня. – Не смыслит сам разобрать, побледнела дочь или покраснела с испугу. Что с тобой, Танюшенька? – склонилась она над дочкой. – С чего это ты вдруг на коленки стала?

– Уронила, – ответила маленькая Таня.

– Куклу уронила? Так для чего же самой нагибаться-то? А нянька на что? А Машка? А Глашка? А Васька? А Захарка?.. Эй! Машка! Глашка! Васька! Захарка! Где вы там?

Вслед за матушкой-барыней в эту суматоху незамедлительно включился и сам барин.

– Машка! – что было сил заорал он. – Глашка! Васька! Захарка! Чего смотрите, разини?!.. Вот я вас!

– Здорово, однако, вы обмишурились, Холмс, – самодовольно усмехнулся Уотсон, когда друзья оказались у себя дома, на Бейкер-стрит. – Чтобы так опростоволоситься! Этого я, признаться, от вас, ну, никак не ожидал!

– Что вы имеете в виду, Уотсон? – любезно осведомился Холмс.

– Да ведь это же был вовсе не сон Татьяны, а сон Обломова! Я, конечно, человек невежественный. В особенности в сравнении с вами. Однако сразу смекнул, что тут что-то не то… А как только они завопили «Захарка!» – тут меня сразу и осенило. Ну конечно же! – подумал я. – Это сон Обломова!.. Как же это вас угораздило, мой милый Холмс, спутать сон Татьяны со сном Обломова?

Но Холмса этот насмешливый монолог Уотсона ничуть не смутил.

– Ошибаетесь, друг мой, – невозмутимо ответил он. – Ничего я не перепутал.

– То есть, как это так – не перепутали? – возмутился Уотсон. – Ведь мы с вами собирались в сон Татьяны отправиться. А попали в Обломовку… Хорошо, если в Обломовку, – добавил он подумав. – А может быть, еще куда и похуже.

– Куда уж хуже, – усмехнулся Холмс. – Хуже, по-моему, просто некуда.

– Ну почему же это некуда? – рассудительно заметил Уотсон. – А «Недоросль» Фонвизина? Обломовка – это просто сонное царство. Там спят, едят да зевают. Но по крайней мере никого не мордуют, ни над кем не издеваются… А здесь… Вы знаете, Холмс! Тут были моменты, когда я был почти уверен, что перед нами не мать Татьяны Лариной, а сама Простакова собственной персоной.

– A-а… Вы и это заметили? Браво, Уотсон! Это делает честь вашей наблюдательности.

– Почему?

– Потому что почтенная барыня, которую мы с вами только что наблюдали, временами и впрямь говорила точь-в-точь, как фонвизинская госпожа Простакова. Да и муж ее отвечал ей совсем как запуганный отец Митрофанушки.

– Вот видите, Холмс! Вы сами это признаете. Значит, я был прав, когда сказал, что вы все на свете перепутали. Мало того, что вместо сна Татьяны угодили в сон Обломова, так еще и родителей Илюши Обломова подменили родителями Митрофанушки.

– Это вы очень метко отметили, Уотсон, – улыбнулся Холмс. – Именно так: сон Татьяны я заменил сном Обломова, а родителей Обломова – родителями Митрофанушки. Но в одном вы ошиблись, друг мой. Ничегошеньки я не напутал. Совершил я эту подмену вполне сознательно. Можно даже сказать: нарочно.

– Ах, вот оно что! – обиделся Уотсон. – Стало быть, это была мистификация! Или лучше сказать – ловушка! В таком случае, я очень рад, Холмс, что затея ваша провалилась. Поймать меня в эту ловушку, как видите, вам не удалось!

– Бог с вами, Уотсон! Вовсе я не собирался устраивать вам ловушку. У меня совершенно иной замысел. Просто, памятуя о давешнем разговоре, когда вы сказали мне, что Татьяна выросла в семье почтенного лендлорда, что воспитывали ее гувернантки, и прочее, я захотел как можно нагляднее продемонстрировать вам эту реальную обстановку, в которой родилась и росла эта пушкинская героиня.

– Вы пытаетесь уверить меня, что родители Татьяны в чем-то были похожи на родителей Обломова?

– Не в чем-то, а во многом. Собственно говоря, почти во всем. Возьмите-ка у меня со стола томик «Онегина»… Так… А теперь раскройте вторую главу и найдите то место, где говорится об отце Татьяны.

Раскрыв книгу, Уотсон быстро нашел то место, о котором говорил Холмс, и прочел вслух:

 
«Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
„Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и Бригадир
Под камнем сим вкушает мир“».
 

Захлопнув книгу, он победно взглянул на Холмса:

– Ну?.. И, по-вашему; у него есть что-то общее с отцом Обломова? Да ведь тот – просто дурачок! И скупердяй к тому же. А этот…

– Вы правы, – согласился Холмс. – Здесь Пушкин про Таниного отца говорит с искренним сочувствием, даже с симпатией: «Он был простой и добрый барин». Однако, если мы с вами заглянем в пушкинские черновики, выяснится, что там портрет отца Татьяны был набросан несколько иначе.

– При чем тут черновики? – искренне возмутился Уотсон. – Ведь черновики – это то, от чего автор отказался, не так ли?

– Черновики, – назидательно заметил Холмс, – крайне важны для каждого, кто стремится глубже проникнуть в замысел автора. Позвольте, я вам прочту, как Пушкин сперва характеризовал отца своей любимой героини.

Достав с полки том полного собрания сочинений Пушкина, Холмс полистал его и, найдя нужное место, прочел:

 
«Супруг – он звался Дмитрий Ларин, —
Невежда, толстый хлебосол,
Был настоящий русский барин…»
 

– Разница не так уж велика, – пожал плечами Уотсон. – Разве что слово «невежда» тут есть, вот и все.

– А вы дальше, дальше прочтите! – сказал Холмс, протягивая книгу Уотсону. – Вот отсюда… Ну?.. Видите? Тут прямо сказано, что он был…

 
«…довольно скуп,
Отменно добр и очень глуп», —
 

прочел Уотсон.

– А спустя несколько строк, – продолжал Холмс, – коротко охарактеризовав супругу этого простого и доброго русского барина, Пушкин так дорисовывает его портрет.

Взяв из рук Уотсона книгу, Холмс прочел:

 
«Но он любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил.
И тихо жизнь его катилась —
Под вечер у него сходилась
Соседей милая семья:
Исправник, поп и попадья —
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время между тем —
Прикажут Ольге чай готовить.
Потом – прощайте – спать пора.
И гости едут со двора».
 

– Нда-а, – протянул Уотсон.

– Ну как? Убедились? – спросил Холмс. – Все точь-в-точь так же, как в Обломовке. День прошел – и слава богу. И завтра – то же, что вчера. Как видите, дорогой Уотсон, портрет Дмитрия Ларина, отца Татьяны, даже в деталях совпадает с портретом Ильи Ивановича Обломова, отца Илюши… Ну-с, а теперь перейдем к его супруге. Сперва прочтите, что про нее говорится в основном тексте романа.

Уотсон взял из рук Холмса книгу и прочел:

 
«Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И все тогда пошло на стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь —
Все это мужа не спросясь».
 

– Ну? Что скажете? – осведомился Холмс.

– Скажу, что вы несколько сгустили краски, дружище. Криминал здесь содержится лишь в одной-единственной строчке: «Служанок била осердясь». Но нельзя же из-за одной строчки уподоблять мать бедной Тани такому монстру, как госпожа Простакова.

– Почему ж это нельзя? Даже сам Пушкин не удержался от такого уподобления. В первом издании «Онегина» было сказано:

 
«Она меж делом и досугом
Узнала тайну, как супругом,
Как Простакова, управлять…»
 

– Так ведь то супругом! – находчиво парировал Уотсон. – А сущность госпожи Простаковой, насколько я понимаю, состоит в том, что она не только супругом управляет, а всеми. И довольно круто. Чтобы не сказать, жестоко.

– Ну, знаете, – возразил Холмс. – Матушка Татьяны тоже особой мягкостью нрава не отличалась. Даже в основном тексте романа она ведет себя почти как Простакова. «Брила лбы…». Это ведь значит – сдавала в солдаты. А вы знаете, Уотсон, какой каторгой была в ту пору солдатчина?.. А уж в черновиках… Вот, извольте прочесть первоначальный набросок этих строк.

Уотсон послушно прочел:

 
«Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Секала…»
 

Тут он запнулся:

– Не разберу, какое слово тут дальше. Кого секала?

– Ах, да не все ли равно, кого она секала? – поморщился Холмс. – Важно, что секала! Но и это еще не все. В конце концов дело не столько даже в сходстве родителей Татьяны с родителями Обломова, сколько в поразительном сходстве их быта, всего уклада их повседневной жизни с тем стоячим болотом, которое мы с вами наблюдали только что в Обломовке. Сперва давайте опять прочтем основной текст.