Текст книги "По следам знакомых героев"
Автор книги: Бенедикт Сарнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
– Тем, что мы ни на шаг не продвинулись вперед. Не станете же вы отрицать, что рассказ этой милой девушки мало что добавил к тому, что нам уже было известно.
– Как сказать, – не согласился Холмс, – кое-что все-таки добавил.
– В таком случае, может быть, вы объясните мне, что нового вы от нее узнали?
– Мы узнали, что Германн был в смятении. Внезапная смерть графини явилась для него полной неожиданностью. Виновником ее смерти он считал себя. И наконец, самое главное: он не мог примириться с мыслью, что тайну трех карт графиня навсегда унесла с собою в могилу. Все силы его души были нацелены на то, чтобы вырвать эту тайну у графини, хотя бы даже с того света…
Уотсон сразу понял, куда клонит Холмс.
– Иными словами, – сказал он, – вы намекаете на то, что явление графини – не что иное, как плод расстроенного воображения Германна?
– Во всяком случае, мы с вами не вправе отбрасывать эту версию, – заметил Холмс.
– Что же вы предлагаете?
– Я думаю, нам придется еще раз допросить главного виновника всех этих загадочных событий.
– Германна? – удивился Уотсон. – Но ведь мы с ним уже…
– Да, мы с ним уже беседовали, – кивнул Холмс. – Но на другую тему. Не разводите руками, мой дорогой, сейчас вы все поймете…
– А, это опять вы? – безучастно промолвил Германн. – Сдается мне, что вы все-таки из полиции.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – заверил его Холмс. – Однако мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов. Даю слово джентльмена, что разговор наш и на этот раз будет сугубо конфиденциальным и не повлечет за собой никаких неприятных для вас последствий.
– Мне все равно, – махнул рукой Германн. – Извольте, я готов отвечать.
– Я хотел бы, – начал Холмс, – чтобы вы по возможности точно припомнили все обстоятельства, которые непосредственно предшествовали вашему ночному видению. Покойная графиня привиделась вам…
– Три дня спустя после той роковой ночи, когда я вошел в ее спальню с пистолетом в руке, – ответил Германн. – Это было ночью, в четыре часа. Я отчетливо слышал, как часы пробили четыре.
– Об этом вы нам уже рассказывали, – прервал его Холмс. – Сейчас меня интересует другое. Что было накануне? Как вы провели этот день?
– В девять часов утра я отправился в монастырь, где должны были отпевать тело усопшей.
– Что побудило вас принять участие в церемонии? Раскаяние?
Германн задумчиво покачал головой:
– Нет, раскаяния я не чувствовал. Однако я не мог совершенно заглушить голос совести, твердивший мне: ты убийца старухи!
– Ах, сударь! Сколько бы вы ни старались притворяться равнодушным, я вижу: вас мучила и продолжает мучить совесть! – воскликнул Уотсон.
– Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, – возразил Германн. – Точно так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно место.
– Что вы этим хотите сказать? – растерялся Уотсон.
– Тройка, семерка и туз полностью заслонили в моем воображении образ мертвой старухи, – пояснил свою мысль Германн.
Уставившись на Холмса и Уотсона невидящим взглядом, он заговорил со страстью, неожиданной для человека, который только что казался погруженным в глубокую апатию:
– Тройка, семерка и туз не выходят из моего воображения. Названия сии шевелятся у меня на губах. Увидев молодую девушку, я восклицаю: «Как она стройна! Настоящая тройка червонная!» У меня спрашивают: который час? Я отвечаю: без пяти минут семерка. Всякий пузатый мужчина напоминает мне туза. Тройка, семерка, туз преследуют меня во сне, принимая всевозможные виды. Тройка цветет предо мною в образе пышного грандифлора, семерка представляется готическими воротами, туз огромным пауком.
– Все это происходит с вами сейчас, – холодно прервал излияния Германна Холмс. – А мы интересуемся тем, что было тогда, до того, как старуха явилась к вам с того света и открыла тайну трех карт. Если я вас правильно понял, тогда совесть вас все-таки мучила? Вы не станете этого отрицать?
Видя замешательство Германна, Уотсон решил ему помочь.
– Простите за нескромный вопрос, – сказал он. – Вы человек религиозный?
– По правде говоря, в душе моей мало истинной веры, – признался Германн. – Но я человек суеверный. У меня множество предрассудков… Как ни стыдно мне в этом сознаться, я верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на мою жизнь. Вот я и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения.
– Прошу вас, расскажите подробно обо всем, что с вами случилось в тот день, – сказал Холмс.
– Церковь была полна, – начал Германн. – Я насилу мог пробраться сквозь толпу народа. Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и белом атласном платье. Кругом в глубоком трауре стояли родственники: дети, внуки, правнуки.
– Тяжкое зрелище! – вздохнул Уотсон. – Не знаю, как вы, а я так совершенно не выношу слез, в особенности женских.
– Нет, – возразил Германн. – Слез не было. Графиня была так стара, что смерть ее никого не могла поразить. Тем неожиданнее для всех явилось то, что случилось со мною.
– А что с вами случилось? – быстро спросил Холмс.
– После свершения службы пошли прощаться с телом. Сперва родственники, потом многочисленные гости. Решился подойти к гробу и я…
– Ну?.. Что же вы замолчали?
С видимым усилием Германн продолжал свой рассказ:
– Я поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, взошел на ступени катафалка и поклонился… Мне говорили потом, что в сей миг я был бледен, как сама покойница…
– Кто бы мог подумать, что вы так впечатлительны, – удивился Уотсон.
– Признаться, я и сам этого не думал. По натуре я холоден и крайне сдержан в проявлении чувств. Но тут… Тут случилось нечто, поразившее меня в самое сердце.
– Что же? – снова подстегнул его Холмс.
– В тот миг, как я склонился над гробом, мне показалось, что мертвая графиня насмешливо взглянула на меня, прищурившись одним глазом. В ужасе подавшись назад, я оступился и навзничь грянулся об земь.
– Какой ужас! – воскликнул Уотсон.
– То-то, я думаю, был переполох, – невозмутимо отозвался Холмс.
– Да, – кивнул Германн. – Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Немедля нашлось объяснение моего странного поведения. Кто-то пустил слух, что я якобы побочный сын покойной графини. Один англичанин…
– Бог с ним, с англичанином, – прервал его Холмс. – Расскажите лучше, что было потом.
– Извольте, – пожал плечами Германн. – Весь день я пребывал в чрезвычайном расстройстве. Обедая в уединенном трактире, я, против своего обыкновения, очень много пил…
– Ах, вот оно что, – словно бы про себя пробормотал Уотсон.
– Да… Обычно я не пью вовсе. Но тут… Вы понимаете, я хотел заглушить внутреннее волнение. Однако вино не помогло мне, оно лишь еще более горячило мое воображение…
– Понимаю. Очень даже понимаю, – сказал Уотсон.
– Ну, вот, пожалуй, и все. Воротившись из трактира домой, я бросился, не раздеваясь, в кровать и крепко заснул.
– Ну а о том, что произошло, когда вы проснулись, – сказал Холмс, – мы уже знаем. Благодарю вас, господин Германн! Вы очень помогли нам.
Холмс, как видно, был доволен результатом беседы с Германном. Уотсон, напротив, выглядел слегка сконфуженным.
– Итак, мы установили, – начал Холмс, – что вопреки суждению Лизаветы Ивановны, Германна все-таки мучила совесть. Следовательно, тот факт, что ему вдруг привиделась мертвая графиня, мог быть не чем иным, как прямым результатом терзаний его воспаленной совести.
– Да, – вынужден был согласиться Уотсон, – этот его рассказ о том, как ему почудилось, будто мертвая графиня взглянула на него с насмешкой…
– Согласитесь, это сильно смахивает на галлюцинацию. Не правда ли?
– Безусловно, – подтвердил Уотсон. – И это вполне согласуется с моим предположением, что Германн сошел с ума не в самом конце повести, а гораздо раньше.
– Ну, это, быть может, сказано слишком сильно, – ответил Холмс, – но одно несомненно: Германн был в тот день в крайне возбужденном состоянии. А если к этому добавить его суеверие, да еще тот факт, что перед тем, как свалиться в постель не раздеваясь и заснуть мертвым сном, он довольно много пил…
– Да, алкоголь весьма способствует возникновению всякого рода галлюцинаций, – сказал Уотсон. – Это я могу подтвердить как врач.
– Как видите, Уотсон, – усмехнулся Холмс, – у нас с вами есть все основания заключить, что в «Пиковой даме» нет ничего загадочного, таинственного. Все загадки этой повести объясняются причинами сугубо реальными. Не так ли?
Уотсон уже был готов согласиться с этим утверждением, но насмешливый тон Холмса заставил его еще раз взвесить все «за» и «против».
– Все загадки? – задумчиво переспросил он. – Нет, Холмс, не все. Главную загадку этой повести вам не удастся объяснить так просто.
– Что вы имеете в виду?
– Три карты. Тройка, семерка, туз. Этого никакими реальными причинами не объяснишь. Ведь графиня не обманула Германна. И тройка выиграла, и семерка…
– А туз?
– И туз наверняка выиграл бы, если бы Германн не «обдернулся», как выразился Пушкин. Иными словами, если бы он не вынул по ошибке из колоды не ту карту: даму вместо туза.
Холмс удовлетворенно кивнул:
– Вы правы. В «Пиковой даме» действительно имеется три фантастических момента. Рассказ Томского, затем видение Германна и, наконец, последний, решающий момент: чудесный выигрыш Германна.
– Вот именно! – оживился Уотсон. – Первые два вы объяснили довольно ловко. Но этот последний, главный фантастический момент вы уж никак не сможете объяснить, оставаясь в пределах реальности.
– Позвольте, – сказал Холмс. – Но ведь вы сами только что выдвинули предположение, что Германн уже давно сошел с ума. И разве его рассказ о том, как овладела им эта маниакальная идея, как всюду, во сне и наяву, ему стали мерещиться тройка, семерка и туз, – разве это не подтверждает справедливость вашего предположения?
– Да, но почему ему стали мерещиться именно эти карты? – живо откликнулся Уотсон. – Если считать, что графиня вовсе не являлась ему с того света и не называла никаких трех карт, если видение это было самой обыкновенной галлюцинацией, откуда тогда явились в его мозгу именно эти три названия? Почему именно тройка? Именно семерка? Именно туз?
Достав с полки «Пиковую даму» Пушкина, Холмс открыл ее на заранее заложенной странице.
– Я ждал этого вопроса, – сказал он. – Послушайте внимательно, я прочту вам то место, где Пушкин описывает мучительные размышления Германна, страстно мечтающего, чтобы графиня открыла ему тайну трех карт.
– Да помню я прекрасно это место! – нетерпеливо воскликнул Уотсон.
– И тем не менее послушайте его еще раз, – сказал Холмс и прочел вслух, делая особое ударение на некоторых словах: – «Что, если старая графиня откроет мне свою тайну? Или назначит мне эти три верные карты?.. А ей восемьдесят семь лет; она может умереть через неделю… Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал…»
Пытливо глянув на Уотсона, Холмс сказал:
– Ну как, Уотсон, улавливаете?.. Надеюсь, вы заметили, что мысль Германна все время вертится вокруг трех магических цифр. Сперва преобладает идея тройки, связанная с мыслью о трех картах. Затем присоединяется семерка: восемьдесят семь, неделя (то есть семь дней). И наконец оба числа смыкаются: «утроит, усемерит…» Ну а что касается туза…
– Тут действительно нет никаких загадок, – обрадованно подхватил Уотсон. – Германн мечтает сам стать тузом, то есть богатым, влиятельным человеком.
– Вот именно! А теперь припомните-ка, что сказала графиня Германну, когда она явилась к нему якобы с того света.
– Она выполнила его просьбу: назвала ему три карты, которые должны выиграть.
– Ну да, – кивнул Холмс. – Это самое главное. То, что волновало Германна превыше всего. Но кроме этого она сказала, что прощает Германну свою смерть при условии, что он женится на Лизавете Ивановне. Таким образом, тут сплелось в единый клубок все, что мучило Германна: его вина перед покойной старухой, его вина перед Лизаветой Ивановной, которую он обманул. Ну, и наконец самое главное: его фантастическое стремление разбогатеть, сорвать крупный выигрыш.
– Я вижу, Холмс, – подвел итог Уотсон, – вы окончательно пришли к выводу, что графиня вовсе не являлась к Германну, что все это ему просто померещилось. И что в «Пиковой даме», таким образом, нет ни грана фантастики.
– Ну нет! – возразил Холмс. – В такой категорической форме я бы этого утверждать не стал. Я думаю, что истина тут где-то посередине. Мне кажется, Пушкин нарочно построил свое повествование как бы на грани фантастики и реальности, стараясь нигде не переступить эту грань. Можно сказать, что он нарочно придал вполне реальному происшествию фантастический колорит. А можно высказать и противоположную мысль: сугубо фантастическую историю Пушкин рассказал так, что все загадочное, все таинственное в ней может быть объяснено вполне реальными обстоятельствами.
– А зачем он так сделал? – удивился Уотсон. – Разве не проще было написать откровенно фантастическую повесть, наподобие той же «Шагреневой кожи» Бальзака?
– Вот видите, – усмехнулся Холмс, – круг замкнулся. Мы с вами опять вернулись к тому, с чего начали. Реализм «Пиковой дамы» не вызывает сомнений, потому что все в ней упирается в одну точку: Германна мучает совесть. Умершая графиня все время стоит перед его глазами. Оттого-то и померещилось ему ее сходство с пиковой дамой. Оттого-то он и поставил все свои деньги именно на эту самую пиковую даму, а не на туза. Вы хотели, чтобы Германн выиграл свои деньги, унес их домой и начал вести ту спокойную, счастливую, богатую, безмятежную жизнь, о которой мечтал. Но такой финал был бы возможен только в том случае, если бы Германн был человеком совсем уж бессовестным.
– Иными словами, вы хотите сказать, что он получил по заслугам? Пушкин хотел наказать его и наказал?
– То-то и дело, что не Пушкин его наказал, а его собственная совесть. Пушкин хотел сказать примерно следующее: если ты преступил некий нравственный закон, возмездие неизбежно. Но это возмездие – внутри тебя. И от него никуда не денешься. Кстати, эту тему, разумеется, совершенно по-иному, разработал другой русский писатель. Эпиграфом к этому своему сочинению он взял знаменитые евангельские слова: «Мне отмщение и аз воздам». Я полагаю, вы уже догадались, о какой книге я говорю?
– Догадаться нетрудно. Об «Анне Карениной». Однако какая странная у вас возникла ассоциация! Разве Толстой хотел осудить Анну?
– Конечно! Лев Николаевич сам это утверждал неоднократно. Да и современники восприняли его роман именно так. По этому поводу было много всяких разговоров. Толстого осуждали, называли ретроградом. Некрасов даже написал довольно злую эпиграмму:
«Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует гулять
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать».
– Да разве Толстой это хотел доказать? – изумился Уотсбн.
– А что же еще? – невинно спросил Холмс, однако в глазах его плясали веселые искорки: вопрос был явно провокационный.
Уотсон сходу попался на эту удочку.
– Я считаю, – с горячностью заговорил он, – что Анна Каренина – женщина удивительная! В ее эпоху, я думаю, женщин, которые так смело, так естественно и свободно отстаивали бы свое право на счастье, еще не было. Она была первая!
– Вот тут вы ошибаетесь, – сразу став серьезным, сказал Холмс. – По крайней мере одна предшественница у нее была.
– В самом деле? Кто такая?
– Некая Зинаида Вольская.
– Первый раз слышу!
– Это неудивительно, Уотсон. Дама, о которой я говорю, не принадлежит к числу знаменитых героинь шедевров мировой литературы. Это героиня маленького отрывка. Скорее, даже наброска… Впрочем, позвольте, я лучше прочту вам одно письмо.
– Из тех, что прислал нам кто-нибудь из наших юных друзей?
– О нет, – улыбнулся Холмс. – Совсем нет! Это письмо, которое написал и отправил 25 марта 1873 года одному из своих ближайших друзей Лев Николаевич Толстой.
Взяв с полки том писем Толстого, Холмс открыл его на заранее заложенной странице.
– Начало можно пропустить, оно к делу не идет… Начните вот отсюда!
Уотсон взял из рук Холмса книгу и стал читать:
– «Жена принесла снизу „Повести Белкина“, думая найти что-нибудь для Сережи… Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда, кажется, в седьмой раз перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда так не восхищался. „Выстрел“, „Египетские ночи“, „Капитанская дочка“!!! И там есть отрывок „Гости съезжались на дачу“. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели…»
– Ну? Что же вы замолчали, Уотсон?
– Поразительно! Две недели… Так быстро… И он в самом деле через две недели его закончил?
– О, нет! Тут Толстой ошибся. Роман был готов не через две недели, а ни больше ни меньше, как через пять лет. Но факт остается фактом. Началось все с того, что он читал Пушкина, наткнулся на отрывок «Гости съезжались на дачу», невольно, сам не зная зачем, стал этот отрывок продолжать, и в результате явилась на свет одна из величайших книг не только русской, но и мировой литературы.
– «Анна Каренина»?
– Ну да.
– «Анна Каренина», как я уже говорил вам, – одна из любимейших моих книг, – задумчиво сказал Уотсон. – Но я и понятия не имел, что Толстой начал ее писать, оттолкнувшись от этого пушкинского отрывка. Скажите, вы не могли бы рассказать мне об этом чуть подробнее? Или на худой конец порекомендовать какие-нибудь источники, из которых я мог бы узнать побольше о том, как создавалась эта великая книга?
– Я предвидел, что у вас возникнет такое желание, – сказал Холмс, – и заранее составил небольшой списочек книг, из которых вы сможете почерпнуть все интересующие вас сведения.
Путешествие пятое,
В котором появляется предшественница Анны Карениной
Уотсон был в смятении. Несколько раз он пытался начать этот неприятный разговор, но, едва начав, тотчас спешил замять его. Немудрено: столько лет Холмс был для него непререкаемым авторитетом! Прямо вот так взять да и выложить: Холмс, старина, вы ошиблись! Нет, это было выше его сил. Все эти душевные терзания Уотсона, разумеется, не укрылись от проницательных глаз Шерлока Холмса. Сжалившись над беднягой, он решил помочь ему сделать первый шаг.
– Ну-ну, смелее, дружище! – подбодрил его. – Выкладывайте, что там у вас накипело.
– О чем вы? – фальшиво удивился Уотсон.
– Не надо со мной хитрить, мой милый, – поморщился Холмс. – Я ведь вижу: вас что-то мучает. Не иначе, это касается меня. Вы боитесь меня огорчить, не так ли?
– От вас ничего не скроешь! – шумно вздохнул Уотсон. – Пожалуй, вы правы, лучше сказать правду… Я изучил те книги, которые вы рекомендовали мне прочесть.
– Об истории создания романа Толстого «Анна Каренина»?
– Ну да. И с величайшим сожалением вынужден констатировать, что мы с вами ошиблись.
– Полноте, Уотсон! Не стоит подслащивать горькую пилюлю. Вы хотели сказать, что ошибся я… Ну-ну… В чем же заключается эта моя так называемая ошибка?
– В прошлый раз вы сказали мне, и, признаться, я вам поверил, что толчком к созданию «Анны Карениной» послужил неоконченный рассказ Пушкина «Гости съезжались на дачу». Однако, вдохновленный вашим примером, а также книгами, указанными в вашем списке, я стал читать другие отрывки и наброски Пушкина, напечатанные в шестом томе его собрания сочинений…
– Да?.. Что же вы замолчали?
– И наткнулся на небольшой фрагмент, который называется «На углу маленькой площади»…
– Ну и что же? – вновь вынужден был подстегнуть его Холмс.
– Вы знаете, Холмс, тут не может быть ни малейших сомнений. Я уверен, что именно этот отрывок, а вовсе не «Гости съезжались на дачу», послужил Толстому толчком для создания его романа. События, описанные в нем, гораздо больше похожи на события, описанные в книге Толстого. А героиня этого отрывка – ну просто точно Анна Каренина. И герой, в которого она влюблена, тоже больше похож на Вронского. Короче говоря, я убежден, что произошла ошибка… мы обязаны извиниться перед нашими читателями, которых мы с вами невольно ввели в заблуждение.
Уотсон с испугом ждал, какая последует реакция. Он знал, что Холмс при всей своей невозмутимости подвержен приступам внезапного гнева. Он приготовился к самому худшему. Но Холмс молчал.
– Что же вы молчите, друг мой? – участливо прикоснулся он к плечу великого сыщика. – Скажите хоть что-нибудь!
– Что тут говорить? – пожал плечами Холмс. – Задета моя профессиональная честь. Тут надо не говорить, а действовать.
– Вы, конечно, уверены, что на самом деле ошибся я, а не вы?
– Плох тот следователь, мой милый Уотсон, который приступает к делу с уверенностью в заведомой правильности своей гипотезы, – назидательно произнес Холмс. – Моя сила в том, что мною движет не уязвленное самолюбие, не стремление во что бы то ни стало доказать свою правоту, а исключительно лишь любовь к истине. Итак, мы отправляемся на территорию неоконченного отрывка Пушкина «На углу маленькой площади». Кстати, не забудьте на всякий случай захватить свой стетоскоп. Или по крайней мере хоть флакон с нюхательной солью. Такая предусмотрительность, я думаю, нам не помешает.
Комната, в которой очутились Холмс и Уотсон, была убрана со вкусом и роскошью. На диване, обложенная подушками, лежала бледная дама, одетая весьма изысканно. Перед камином сидел молодой человек лет двадцати шести и лениво перебирал страницы английского романа.
– Вам не кажется, Уотсон, – тихо спросил Холмс, – что эта прекрасная леди слегка похожа на Зинаиду Вольскую?
– По правде говоря, мне эта мысль тоже пришла в голову. Но я тотчас от нее отказался. Эта дама так бледна и грустна. И глаза ее не горят таким жарким пламенем, как темные очи красавицы Зинаиды. Впрочем, быть может, в этом повинно освещение… Ну а если даже она и похожа на мадам Вольскую, что из этого следует?
– Вы ведь читали этот отрывок и должны знать, что эту даму тоже зовут Зинаидой. Вот я и подумал…
– Пустяки, – возразил Уотсон. – Это просто случайное совпадение. Я полагаю…
– Тс! – прервал его Холмс. – Насколько я понимаю, сейчас между ними должно произойти какое-то важное объяснение, поэтому прошу вас, Уотсон, не давайте им повода предполагать, что их разговор могут услышать. Не вздумайте высунуть нос из-за этой ширмы. Не дай бог, если они догадаются о нашем присутствии.
Уотсон знаком дал понять, что принял к сведению указание Холмса, и притих.
– Что с тобою сделалось, Валериан? – с нежным упреком сказала дама, лежащая на диване. – Ты сегодня сердит?
– Сердит, – сухо отвечал тот.
– На кого?
– На князя Горецкого. У него сегодня бал, а я не зван.
– А тебе очень хотелось быть на его бале?
– Нимало. Черт его побери с его балом. Но если он зовет весь город, то должен звать и меня. Этот князь Григорий известная скотина…
– На ком он женат?
– На дочери того певчего… как бишь его?
– Я так давно не выезжала, что совсем раззнакомилась с вашим обществом. Так ты очень дорожишь вниманием князя Григория, известного мерзавца, и благосклонностью жены его, дочери певчего?
– Конечно! – раздраженно ответил молодой человек, бросая книгу на стол. – Я человек светский и не хочу быть в пренебрежении у светских аристократов. Мне дела нет ни до их родословной, ни до их нравственности.
– Кого ты называешь у нас аристократами?
– Тех, которые протягивают руку графине Фуфлыгиной.
– А кто такая графиня Фуфлыгина?
– Наглая дура.
– И пренебрежение людей, которыми ты не дорожишь, которых ты презираешь, может до такой степени тебя расстраивать? – сказала дама после некоторого молчания. – Признайся, тут есть и иная причина.
– Так! – с еще большим раздражением воскликнул Валериан. – Опять подозрения! Опять ревность! Это, ей-богу, несносно.
Он встал и взял шляпу.
– Ты уже едешь? – с беспокойством сказала Зинаида. – Не хочешь здесь отобедать?
– Нет, я дал слово.
– Обедай со мною, – продолжала она ласковым и робким голосом. – Я велела взять шампанского.
– Это зачем? Разве я московский банкомет? Разве я без шампанского обойтиться не могу?
– Но в последний раз ты нашел, что вино у меня дурно, ты сердился, что женщины не знают в этом толку. На тебя не угодишь.
– Не прошу и угождать, – резко ответил Валериан. Но в ту же минуту он устыдился своей грубости. Подойдя к ней, он взял ее за руку и сказал с нежностью: – Зинаида, прости меня. Я нынче сам не свой, сержусь на всех и на все. В такие минуты надобно мне сидеть дома. Прости меня, не сердись.
– Я не сержусь, Валериан, – отвечала она, сдерживая слезы. – Но мне больно видеть, что с некоторого времени ты совсем переменился. Ты приезжаешь ко мне как по обязанности, не по сердечному внушению. Тебе скучно со мною. Ты молчишь, не знаешь, чем заняться, перевертываешь книги, придираешься ко мне, чтобы со мною побраниться и уехать… Я не упрекаю тебя: сердце не в нашей воле, но я…
Голос ее задрожал.
– Полно, дорогая, все это выдумки, – возразил Валериан. Он натягивал давно надетую перчатку и нетерпеливо поглядывал на улицу. – А сейчас мне надобно срочно ехать… Я обещался… Еще раз прости. Завтра непременно буду.
Он пожал ее руку и выбежал из комнаты, как резвый школьник выбегает из класса.
Зинаида подошла к окошку; смотрела, как ему подали карету, как он сел и уехал. Долго стояла она, опершись горячим лбом об оледенелое стекло.
– Нет, – сквозь слезы проговорила она. – Он меня не любит!
В глазах у нее помутилось.
– Ну-с, Уотсон! – быстро сказал Холмс. – Теперь самое время пустить а ход вашу нюхательную соль. Она вот-вот потеряет сознание!
Подскочив к Зинаиде, Холмс осторожно подставил ей руку, на которую она оперлась, довел до дивана и поднес к ее лицу флакон с нюхательной солью.
– Сударыня!.. Сударыня, очнитесь!.. Вот так… так… Вам уже лучше, не правда ли?
– Кто вы? – с изумлением спросила Зинаида, открыв глаза. – Как вы здесь оказались? Без доклада…
– На этот последний вопрос позвольте вам не отвечать, – сказал Холмс. – Это, если угодно, наша профессиональная тайна. Спросите лучше, зачем мы здесь оказались?
– Будь по-вашему, – согласилась Зинаида. – В самом деле, зачем?
– Нам крайняя нужда выяснить некоторые обстоятельства вашей жизни, – объяснил Холмс. – Это неделикатно, я понимаю. Но поверьте, все останется между нами. Я обещаю вам полное сохранение тайны.
– Я не делаю тайн из своих обстоятельств, господа, – надменно возразила Зинаида. – В этом тем более нет нужды, что весь Петербург достаточно хорошо об них осведомлен.
– Стало быть, ни для кого уже не секрет, что вы ушли от мужа и живете у человека, который…
– Который, как вы, вероятно, могли заметить, уже успел разлюбить меня? Вы это хотели сказать?.. Что бы ни было, я все равно ни о чем не жалею.
– Сударыня, – мягко попросил Холмс. – Расскажите нам все. Облегчите душу свою признанием. Вероятно, муж стал подозревать вас, а потом, удостоверившись, что подозрения его не беспочвенны… Я угадал, не правда ли?
Зинаида покачала головой.
– Нет, сударь. Не угадали. Мой муж не успел и помыслить об этом деле, как я сама уже все решила. Полюбив Валериана, я почувствовала к бедному своему супругу такое непобедимое отвращение… Вам, мужчинам, этого не понять. Понять и разделить это чувство могла бы только женщина… Итак, в один прекрасный день я вошла к мужу в кабинет, заперла за собою дверь и объявила ему, что люблю Володского…
– Как вы сказали? – быстро переспросил Уотсон. – Володского?
– Да, таково его имя: Валериан Володский. А разве это имеет для вас какое-то значение?
– Огромное, сударыня! – горячо воскликнул Уотсон. – Огромное значение!.. Однако продолжайте ваш рассказ.
– Я объявила мужу, что не хочу бесчестить его втайне и что твердо решила развестись с ним.
– Поразительно! – не удержался от восклицания Холмс. – И что же ваш муж?
– Таким чистосердечием моим и стремительным решением он был встревожен до крайности. Но я, не дав ему опомниться, в тот же день переехала с Английской набережной в Коломну и в коротенькой записочке уведомила о случившемся Валериана, который, увы, как и муж, вовсе не ожидал от меня подобного поступка.
– Еще бы! – хмыкнул Холмс.
– Что к этому добавить? – продолжала Зинаида. – Разве только то, что с той поры я живу здесь, на его руках. До недавнего времени мне не в чем было его упрекнуть. Он старательно притворялся благодарным и безропотно нес все хлопоты нашей беззаконной связи. Но с недавнего времени, боюсь, стал смотреть на нее как на занятие должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные счета своего дворецкого.
– Ах, сударыня, – сочувственно отозвался Холмс, – у вас еще хватает сил шутить!
– А что мне еще остается в моем положении?
– Вы удивительная женщина! Позвольте выразить вам мое восхищение… Однако мы, к сожалению, не можем более злоупотреблять ни вашим гостеприимством, ни вашей откровенностью. Честь имею кланяться, сударыня!
– Не рано ли, милый Холмс, мы прервали эту беседу? – сказал Уотсон, когда они с Холмсом вернулись к себе.
– Я охотно продлил бы наше пребывание в чарующем обществе этой удивительной женщины, – сказал Холмс. – Но у нас с вами была своя цель. Не забывайте об этом, Уотсон! Мы явились к ней не ради удовольствия, а по делу. А поскольку деловая часть нашего визита была закончена…
– Вы полагаете?
– Ну разумеется! Мы с вами уже выяснили все, что нам надо было узнать. Вы безусловно правы, Уотсон. Не может быть никаких сомнений в том, что Толстой знал этот отрывок Пушкина и что эта история оказала непосредственное воздействие на замысел «Анны Карениной».
Уотсон был поражен до глубины души.
– Вот уж не думал, Холмс, – сказал он, с трудом оправившись от изумления, – что вы с такой легкостью признаете свою ошибку.
– Ошибку? – удивился Холмс. – О какой ошибке вы говорите, Уотсон?
– Ну как же! – растерялся Уотсон. – Ведь если я оказался прав, значит, в прошлый раз вы… Вы же сами только что признали, что на замысел «Анны Карениной» Толстого натолкнул именно этот отрывок Пушкина, а не тот, о котором вы говорили раньше.
– Ах, Уотсон! – сокрушенно покачал головой Холмс. – Ну когда же вы наконец отучитесь рассуждать так плоско и примитивно. По-вашему, выходит, возможен только один ответ: либо бесспорное «да», либо такое же прямое и категорическое «нет». А третьего, стало быть, не дано?
