Текст книги "По следам знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Путешествие пятнадцатое,
В котором выясняется, почему Онегин носил боливар, а также какие анекдоты он хранил в памяти

Холмс сидел в своем любимом кресле и внимательно разглядывал в лупу видавший виды шелковый цилиндр с широкими полями. Оторвавшись наконец от этого занятия, он обратился к Уотсону:

– Ну-с, друг мой? Что вы можете сказать о владельце этого головного убора?

– Я прекрасно помню, дорогой Холмс, как вы вот точно так же изучали головной убор того почтенного джентльмена, который в уличной потасовке потерял свой котелок, да еще великолепного рождественского гуся в придачу. В желудке гуся оказалась прелюбопытнейшая находка. Да что говорить! Я ведь сам описал этот случай в рассказе «Голубой карбункул». Короче говоря, я прекрасно помню, как, разглядывая в лупу подкладку котелка, вы довольно точно нарисовали мне портрет его хозяина. Надеюсь, вы не собираетесь преподать мне этот урок вторично?

– Нет, – сказал Холмс, – не собираюсь. На сей раз речь идет о другом. Я хотел вас спросить: как вы думаете, можно ли по этой шляпе определить, каковы были политические взгляды ее владельца?

– Вам угодно смеяться надо мною. Что ж, я, как вы знаете, человек довольно добродушный и готов стерпеть любую насмешку. Тем более от вас.

– Ладно, оставим это, – улыбнулся Холмс, – вернемся к нашему любимому «Евгению Онегину». Помните, в первой главе пушкинского романа есть такие строчки: «Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар». Вы никогда не задумывались над тем, что за штука такая боливар и почему Пушкин так подчеркивает, что именно надел на себя Онегин?

– Вы уж совсем погрязли в мелочах, Холмс, – пожал плечами Уотсон. – Боливар – это, судя по всему, какая-то модная одежда того времени. Скорее всего, боливар – это плащ.

– Плащ? – искренне удивился Холмс. – Почему именно плащ?

– Ну, хотя бы потому, – рассудительно ответил Уотсон, – что там прямо сказано, что этот самый «боливар» был широкий. А что еще, по-вашему, может быть широким, кроме плаща?

– А вы загляните в примечания к «Евгению Онегину», – посоветовал Холмс. – Не исключено, что Пушкин сам счел нужным объяснить это слово.

– Прекрасная мысль! – одобрил Уотсон и послушно стал листать томик Пушкина, протянутый ему Холмсом. – Ага! Вот! Так и есть… «Боливар, – прочел он, – шляпа á la Боливар».

– Видите, Уотсон? – торжествующе сказал Холмс. – Шляпа… Шляпа, а вовсе не плащ.

– Бог ты мой, – поморщился Уотсон. – Какая разница? Плащ… Шляпа… Не все ли равно? Важно то, что, как я и предполагал, это мелочь, не стоящая внимания. Право, не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться заглянуть в примечания.

– Я просил вас заглянуть в примечания совсем с другой целью. Надеюсь, вы заметили, что примечание это принадлежит не редакции, а самому Пушкину. Следовательно, у Пушкина были какие-то серьезные причины, побудившие особо подчеркнуть, что его герой щеголял в шляпе á la Боливар. Как вы думаете, с какой целью Пушкин так настойчиво подчеркивает название шляпы, которую надел на себя Онегин, отправляясь на бульвар? Или вы считаете, что название это он выбрал случайно?

– Разумеется, не случайно, – сказал Уотсон. – Какой поэт отказался бы от такой блестящей, изысканной рифмы: «Бульвар» – «Боливар».

– Ах, Уотсон, Уотсон! – покачал головой Холмс. – Плохо вы знаете поэтов! Ни один уважающий себя стихотворец не унизится до того, чтобы употребить то или иное слово исключительно ради рифмы. А уж тем более не стал бы этого делать такой поэт, как Пушкин.

– Зачем же тогда, по-вашему, он это сделал?

– А вот это нам с вами, дорогой Уотсон, как раз и предстоит узнать. Именно с этой целью я и раздобыл шляпу такого фасона…

– Значит, этот цилиндр, который вы сейчас с таким вниманием разглядывали, и есть тот самый боливар, о котором писал Пушкин?

– Ну да! Именно поэтому я и спросил вас, можно ли по шляпе определить политические воззрения ее владельца. А вы почему-то обиделись.

– Понимаю… Вы, значит, уже раскрыли эту тайну? Не так ли?

– Не скрою, кое-какие догадки у меня имеются. Однако они еще нуждаются в самой серьезной проверке. Садитесь к пульту, Уотсон!.. Впрочем, на этот раз, пожалуй, настройку сделаю я сам.

– Куда вы собираетесь отправиться? – полюбопытствовал Уотсон. – Опять в «Евгения Онегина»?

– Не обязательно, – сказал Холмс. – Лишь бы только нам встретить кого-нибудь из современников пушкинского Онегина.

Они оказались во дворике старинного барского особняка с каменными львами на воротах. Прямо навстречу им в сдвинутом набекрень широкополом цилиндре – точь-в-точь таком же, какой только что разглядывал в свою лупу Шерлок Холмс, – ив небрежно накинутой на плечи пелерине шел человек, румяное лицо которого свидетельствовало о том, что он только что весьма плотно пообедал.

Завидев Холмса, человек раскрыл ему навстречу объятия и заговорил:

 
– Кого я вижу?! Ба! Ах, мой создатель!
Дай протереть глаза! Откудова, приятель?
Сердечный друг! Любезный друг! Mon cher!
Мне фарсы так уж часто были петы,
Что пустомеля я, что глуп, что суевер,
Что у меня на все предчувствия, приметы,
А вот, хоть верьте, хоть не верьте, а сейчас,
Ну, сей же миг подумал я о вас!
 

– И я тоже, признаться, – сказал Холмс, – только что подумал, что встреча с вами сейчас нам была бы очень кстати.

– Полноте, Холмс, – понизив голос, сказал Уотсон. – На что нам этот пустомеля?

Но пустомеля, как видно, обладал весьма тонким слухом. Как ни тихо произнес Уотсон эту свою реплику, он ее, видимо, все-таки расслышал. Тем не менее он ничуть не обиделся, а как ни в чем не бывало продолжал свое объяснение в любви, обращаясь теперь уже не к Холмсу, а прямо к Уотсону:

 
– Мне от другого б выслушать не жаль,
Что Репетилов пуст, что Репетилов враль…
А вот к тебе, mon cher, влеченье, род недуга,
Любовь какая-то и страсть.
Готов я душу прозакласть,
Что в мирю не найдешь себе такого друга,
Такого верного, ей-ей.
Пускай лишусь жены, детей,
Оставлен буду целым светом,
Пускай умру на месте этом!..
 

– О, нет, господин Репетилов, – прервал его излияния Холмс, – таких жертв мы от вас не потребуем. Но если вы действительно хотите доказать нам свое расположение, соблаговолите ответить нам на один пустяковый вопрос. Что такое шляпа á la Боливар?

На Репетилова, однако, этот пустяковый вопрос произвел почему-то сильнейшее впечатление. Сняв с головы упомянутый головной убор, он быстро спрятал его под пелерину и таинственно приложил палец к губам:

 
– Тсс!.. Этак вдруг… Ведь это, братец, тайна!
Хоть режь, ни слова не скажу! Я клятву дал молчать.
А впрочем, для тебя готов я исповедь начать.
Ты слышал что-нибудь? Иль угадал случайно?
 

– Кое-что мне известно, – уклончиво ответил Холмс. – Но, разумеется, не все. Впрочем, мне вы вполне можете довериться.

Наклонившись к самому уху Холмса и таинственно понизив голос, Репетилов проговорил:

 
– Ах, братец, не по мне секретов этих груз.
Уж так и быть, скажу: я прямо с заседанья.
У нас есть общество, и тайные собранья
До четвергам. Секретнейший союз!
 

– Ни слова более! – оборвал его Холмс. – Тайна эта принадлежит не вам, и мне ее знать ни к чему. Меня интересует только одно: шляпа… Шляпа á la Боливар… Какое она имеет ко всему этому отношение?

 
– Да самое прямое. Шляпа – знак!
Вот – я! Я жалок, я смешон, я неуч, я дурак!
А в боливарах этих все мы схожи…
– Кто все?
       – Цвет нации! Сок умной молодежи!
 

– Вот уж никогда не поверю, – вмешался Уотсон, – чтобы такой пустяковый предмет, как шляпа, мог иметь такое значение.

Репетилов мгновенно обернулся к новому собеседнику и, положив руку ему на плечо, заговорил с еще большей страстью и даже с пафосом:

 
– Поверь, mon cher, сей боливар есть знак!
Он знак того, что все мы сердцем чисты.
Мы – санкюлоты! Мы – либералисты!
Атласный сей цилиндр – фригийский наш колпак!
 

– Благодарю вас, мсье Репетилов, – церемонно поклонился Холмс. – Своими разъяснениями вы оказали нам огромную услугу.

– Холмс, я вас просто не узнаю! – воскликнул Уотсон, едва только они очутились на Бейкер-стрит. – Неужели вы придаете хоть какое-нибудь значение болтовне этого ничтожного, пустого малого? Неужели вы не знаете, кто такой Репетилов?

– Я прекрасно знаю, кто такой Репетилов, – усмехнулся Холмс. – Он действительно пустой малый и болтун, каких свет не видел. Но именно вследствие этих самых своих качеств он сообщил нам сейчас множество ценнейших сведений.

– Да разве можно верить хоть одному слову этого человека.

– К информации, полученной от Репетилова, разумеется, следует отнестись с осторожностью. Но многое из того, что он сказал, подтверждается сведениями, почерпнутыми мною из других, более солидных источников. Симон Боливар – это имя видного деятеля национально-освободительного движения в Южной Америке. Шляпа á la Боливар в 20-х годах прошлого века в России была модной в той среде, которая следила за политическими событиями, сочувствовала борьбе за независимость маленького народа…

– Значит, Репетилов не соврал? – с изумлением воскликнул Уотсон. – Значит, это правда, что такие шляпы носил, как он выразился, «сок умной молодежи»?

– Ничуть не соврал. Сейчас я вам покажу, что пишет по этому поводу один из дотошнейших комментаторов пушкинского «Евгения Онегина».

Холмс достал из шкафа книгу, раскрыл ее на нужном месте и прочел:

– «Когда молодые либералы 20-х годов в интимных записочках клялись „во имя Боливара, и Вашингтона, и Лафайета“, когда Полевой и его приятель Полторацкий в издававшейся ими рукописной газете помещали эпиграф: „Боливар – великий человек“, то на этом фоне, а также на фоне газетных и журнальных заметок, восхвалявших Боливара и „старания его правительства о благоденствии жителей“, шляпа á la Боливар означала не просто головной убор, – она указывала на определенные общественные настроения ее владельца, получала в известном смысле тот же характер, какой придавали тогдашние либералисты фригийскому колпаку патриотов французской революции».

– A-а, так вот откуда взялся этот фригийский колпак в устах Репетилова. И это словечно – «либералисты»! – усмехнулся Уотсон. – Я сразу почувствовал, что это не из Грибоедова. Стало быть, это был не грибоедовский Репетилов, а ваше изделие?

– Как сказать, – возразил Холмс. – Про секретнейший союз и тайные собранья по четвергам – это как раз из Грибоедова. И так поразившее вас выражение «сок умной молодежи» тоже не мое, а грибоедовское.

– И все-таки я не пойму, зачем понадобилось вам столь важные сведения вкладывать в уста такого бездельника, как Репетилов. Неужели нельзя было выбрать кого-нибудь посолиднее?

– Мне надо было как можно нагляднее продемонстрировать вам, до какой степени распространена была эта идея. Если уж о значении шляпы á la Боливар знал даже Репетилов, стало быть, сокровенный смысл этой моды уже ни для кого не был тайной, – объяснил Холмс.

– Ах, у вас на все найдется ответ! Однако в справедливости вашей, так сказать, центральной идеи вы все-таки меня не убедили.

– Что вы имеете в виду?

– Вы все время стараетесь уверить меня, что Пушкин относился к своему Онегину как к серьезному человеку. Он прямо чуть ли не декабристом у вас выходит.

– По-моему, я не ограничивался одними только уверениями, – сухо возразил Холмс. – Это, как вы знаете, не мой стиль. Я сторонник строгих доказательств. Точных, неопровержимых улик.

– Ну да, – сказал Уотсон. – И вот теперь эта шляпа, этот самый Боливар. Еще одна улика…

– Помимо улик есть еще и логика, – еще более сухо напомнил Холмс.

– Ах, друг мой! – вздохнул Уотсон. – Поверьте мне, что и логика, даже ваша железная логика, – это тоже еще далеко не все!

– Вы считаете, что на свете есть сила более мощная, чем логика?

– Да! – пылко воскликнул Уотсон. – Это сила непосредственного впечатления! Вот после всех наших разговоров я взял в руки пушкинского «Онегина», перечитал заново первые строфы…

– И что же? – ледяным тоном спросил Холмс.

– И все ваши высокоумные аргументы развеялись, как дым.

– Ого!

– Да, да, представьте себе! Я читаю и вижу: не принимает Пушкин своего Онегина всерьез. Вот что хотите со мною делайте! Пушкин над ним постоянно иронизирует, посмеивается…

– Где же это, интересно знать, он над Онегиным посмеивается?

– Да везде!

Уотсон взял в руки изрядно уже зачитанный томик Пушкина и быстро стал его листать.

– Вот! – радостно воскликнул он. – Возьмите хотя бы вот это место, где Пушкин рисует образование, которое получил его герой.

Водрузив на нос очки, Уотсон, торжествуя, прочел:

 
«Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли:
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей!»
 

Захлопнув книгу, он презрительно фыркнул:

– И это серьезный человек? А?.. Историю изучать у него, видите ли, нет охоты. А всякие затасканные анекдоты рассказывать, так на это и время находится и желание.

– Я не исключаю, конечно, – задумчиво сказал Холмс, – что среди тех анекдотов, которые хранил в своей памяти Онегин, были разные пустяковые истории. Что ни говори, а речь идет о том периоде этого пушкинского героя, когда он был всего-навсего «молодой повеса», как называет его сам Пушкин. И все-таки…

– Что – все-таки? – раздраженно прервал друга Уотсон.

– И все-таки, – невозмутимо продолжал Холмс, – прежде чем сделать такой ответственный вывод, какой решились сделать вы, не мешало бы встретиться с самим Онегиным да попросить его рассказать нам хоть несколько из его любимых анекдотов.

– А что? Это, пожалуй, идея! – сразу же оживился Уотсон.

Предложение Холмса явно пришлось ему по душе.

– Господин Онегин! – решительно начал Холмс, едва только они с Уотсоном переступили порог кабинета «философа в осьмнадцать лет». – У меня к вам огромная просьба. Сделайте милость, расскажите мне и моему другу два-три анекдота из тех, что в таком избытке хранятся в вашей памяти.

Онегин не стал ломаться. Благодушно пожав плечами, он сказал:

 
– Что ж, я привык на просьбы эти
Всегда согласьем отвечать.
Не зря меня так любят в свете…
С чего ж, однако, нам начать?
Я нынче, кажется, в ударе.
Начну рассказ о государе,
О юноше несчастном том…
 

Холмс сразу догадался:

 
– Об Иоанне?
          – Да, Шестом.
Том, что давно почиет в бозе.
Предмет сей, вижу, вам знаком.
Но о событии таком
Рассказывать уместней в прозе.
 

– Вы правы, – согласился Холмс. – Да и жанр, в котором я прошу вас проявить ваше искусство рассказчика, тоже требует не стихотворной, а прозаической формы.

– Я рад, что вы это понимаете, – сказал Онегин, легко и свободно переходя со стихов на прозу. – Итак, начну… Когда Иван Антонович, будущий государь, которому так и не суждено было царствовать, родился на свет, императрица Анна Иоанновна послала к Эйлеру приказание составить гороскоп новорожденному. Эйлер сначала отказывался, но принужден был повиноваться. Он занялся гороскопом вместе с другим академиком, и, как добросовестные немцы, они составили его по всем правилам астрологии, хоть и не верили ей. Заключение, выведенное ими, ужаснуло обоих математиков – и они послали императрице гороскоп, в котором предсказывали новорожденному всякие благополучия. Эйлер, однако ж, сохранил первый и показывал его графу Разумовскому, когда судьба несчастного Иоанна VI свершилась.

– Простите, Холмс, – понизив голос, Уотсон обратился к своему всезнающему другу. – Кто этот Иоанн VI? Я про него никогда не слыхал!

– Вот видите, – также вполголоса отвечал ему Холмс. – Только что вы смеялись над Онегиным, что он, мол, не имеет охоты заниматься историей. А сами, оказывается, некоторые весьма примечательные исторические факты знаете гораздо хуже, чем он… Иоанн VI был сыном родной племянницы русской императрицы Анны Иоанновны. У императрицы детей не было, поэтому, когда этот несчастный младенец родился на свет, она специальным манифестом объявила его наследником престола. Спустя несколько дней Анна Иоанновна умерла, и крохотный Иван Антонович был провозглашен императором. Но вскоре произошел государственный переворот, императрицей стала дочь Петра I – Елизавета Петровна. Низложенного императора она сперва хотела выслать за границу, но потом отказалась от этого намерения. Малолетний император и его родители были арестованы. Их сослали в Соловецкий монастырь. Около двенадцати лет несчастный ребенок провел в одиночном заключении, отрезанный от всякого общения с людьми.

– Какой ужас! – воскликнул Уотсон. – Теперь я понимаю, почему они утаили от императрицы его гороскоп. Какая кошмарная судьба! Провести двенадцать лет в одиночном заключении!

– Двенадцать? – переспросил Холмс. – Да нет, в общей сложности больше. Гораздо больше. Двенадцать лет это он только на Соловках провел. А после его перевели в Шлиссельбург, где он еще восемь лет мучился в заточении. Обращались там с ним крайне жестоко. В специальном указе на этот счет говорилось. – Холмс не упустил случая лишний раз продемонстрировать свою исключительную память и прочел наизусть текст указа. – «Если арестант станет чинить всякие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он не усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою и плетью».

– Чудовищно! – не выдержал Уотсон.

– «Буде сверх нашего чаяния, – продолжал Холмс цитировать указ, словно он был у него перед глазами, – кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколь можно и арестанта живого в руки не давать».

– Какая жестокость!

– И в точном соответствии с этим указом несчастный, уже. полубезумный юноша и был убит, – закончил Холмс.

– Значит, все-таки была попытка освободить его? – оживился Уотсон.

– Да. Подпоручик Смоленского пехотного полка, стоявшего в гарнизоне крепости, Василий Яковлевич Мирович вздумал освободить несчастного Ивана Антоновича и провозгласить его императором.

– Умоляю вас, Холмс, расскажите об этом подробнее! – взмолился заинтересованный Уотсон.

– История эта описана в довольно известном историческом романе, который так и называется – «Мирович». Автор романа – популярный русский беллетрист прошлого века Григорий Петрович Данилевский. Если вас так заинтересовал этот сюжет, я непременно дам вам прочесть эту книгу. Но не сейчас. Не забывайте, пожалуйста, о деле, ради которого мы сюда прибыли.

Обернувшись к Онегину, Холмс сказал:

– Извините, что мы отвлеклись. Мы крайне признательны вам за ваш рассказ, мсье Онегин! История о гороскопе несчастного Ивана Антоновича чрезвычайно интересна. Однако в памяти вашей, я думаю, хранятся и другие анекдоты, не уступающие этому?

Онегин и на этот раз не стал жеманиться:

 
– О, да! Один другого лучше!
Моя шкатулка велика.
Вот вам другой такой же случай.
Он про царева денщика…
 

Как и в прошлый раз, легко и свободно перейдя со стихов на прозу, он начал:

– Царевича Алексея Петровича положено было отравить ядом. Денщик Петра I Ведель заказал оный аптекарю Беру. В назначенный день он прибежал за ним, но аптекарь, узнав, для чего требуется яд, разбил склянку об пол. Денщик взял на себя убиение царевича и вонзил ему тесак в сердце… Все это, впрочем, мало правдоподобно… Как бы то ни было, употребленный в сем деле денщик был отправлен в дальнюю деревню, в Смоленскую губернию. Там женился он на бедной дворянке из роду, кажется, Энгельгардтов. Семейство сие долго томилось в бедности и неизвестности. В последствии времени Ведель умер, оставя вдову и трех дочерей…

По мере того как Онегин рассказывал эту историю, на лице Уотсона отражалась все большее недоумение. В конце, концов он не выдержал:

– Да где же тут анекдот?

– Не слушайте его, господин Онегин, – вмешался Холмс; – Рассказывайте дальше.

Онегин тотчас отозвался:

 
– Весьма охотно, сударь. Вот
Совсем прелестный анекдот…
 

И снова перейдя на прозу, он сообщил:

– Государыня Екатерина II говаривала: «Когда хочу заняться каким-нибудь новым установлением, я приказываю порыться в архивах и отыскать, не говорено ли уже было о том при Петре Великом, – и почти всегда открывается, что предлагаемое дело уже было им задумано».

– И это весь анекдот?! – не скрывая своего возмущения, воскликнул Уотсон. – Помилуйте! Да ведь во всех этих ваших историях нет ничего смешного!

Это замечание не на шутку задело Онегина. Он явно был уязвлен такой реакцией и даже не счел нужным это скрывать.

Обернувшись к Уотсону, Онегин весьма презрительно заметил:

 
– Для Клио – сей премудрой музы —
Смех только лишняя обуза.
Коль вам угодно поклоняться
Аристофановым богам,
Вам надлежало отправляться
Прямой дорогой в балаган!
 

Уотсон собрался было что-то возразить, но Холмс решил прервать назревавшую ссору и быстро нажал кнопку дистанционного управления.

– Что это, Холмс? Он как будто на меня обиделся? – спросил Уотсон, едва они вернулись снова к себе на Бейкер-стрит.

– Боюсь, что да, – вздохнул Холмс.

– Помилуйте, за что?

– Странный вопрос! Он рассказывал нам интереснейшие истории, а вы в ответ выражаете недовольство, что в них, дескать, нет ничего смешного! Он сообщает, вам никому не ведомые исторические факты, от которых кровь стынет в жилах, а вы жалуетесь, что вам недостает в них комизма. Ну сами подумайте, как ему не обижаться?

– Так ведь это не анекдоты!!! – окончательно потеряв самообладание, закричал Уотсон. – Анекдот, каким бы глупым он ни был, непременно должен быть смешон! На то он и анекдот! А это… Слушая каждый из этих так называемых анекдотов, я просто терялся в догадках: да где же тут, собственно, соль?

Холмс невозмутимо кивнул, словно бы говоря: «Ну да, конечно, я так и думал. А чего еще можно было от вас ожидать?»

– Я вижу, Уотсон, – сказал он, что вы так и не поняли, в чем ваша ошибка. А все объясняется до чрезвычайности просто. Дело в том, что в пушкинские времена слово «анекдот» значило совсем не то, что оно означает в наше время. Давайте-ка заглянем в словарь!

Сняв с полки том словаря Ушакова, он полистал его и прочел:

– «Анекдот. Вымышленный, короткий рассказ о смешном, забавном происшествии».

– Ага! Что я говорил? О смешном! – торжествующе воскликнул Уотсон.

– Ну да, – невозмутимо кивнул Холмс. – Так объясняет это слово словарь современного русского языка. А теперь заглянем в Даля.

Раскрыв первый том «Толкового словаря» Даля, Холмс, прочел:

– «Анекдот. Короткий по содержанию и сжатый в изложении рассказ о замечательном или забавном случае». Уловили разницу?

– «Или забавном», – задумчиво повторил Уотсон, сделав ударение на слове «или». – Понимаю… Во времена Пушкина анекдот не обязательно должен был про что-то забавное рассказывать.

– Да нет, – не в этом дело, – поморщился Холмс. – У нас слово «анекдот» означает прежде всего вымышленную историю. А в пушкинские времена это слово значило, что речь идет о каком-нибудь подлинном, фактическом происшествии, о реальном историческом событии или факте. Недаром Онегин в своей отповеди, обращенной к вам, упомянул Клио, музу истории. Вот, взгляните!

Он достал из шкафа старинную книгу в потертом кожаном переплете.

– Это весьма редкое издание. Вышло оно в свет, как вы можете убедиться по дате на титульном листе, в 1790 году.

Уотсон бережно взял в руки драгоценный фолиант и прочел:

– «Анекдоты любопытные…»

– Смелее, Уотсон! Читайте дальше!

Уотсон послушно выполнил это указание.

– «Сии две повести, – прочел он вслух, – были в начале сего века. Чтение их может быть любопытно и полезно: любопытно – по особенности случаев, полезно – в рассуждении примеров, которые здесь приводятся и которые пронзают душу. Впрочем, истина действий дает им право преимущества пред романами».

– Теперь вы поняли? – спросил Холмс. – Как явствует из этого предисловия, главное отличие анекдота от романа автор видит в том, что анекдот рассказывает о событии подлинном, действительно происшедшем.

– Но ведь эта книга вышла в 1790 году! – не желал сдаваться Уотсон. – То есть в XVIII веке!

– В пушкинские времена слово «анекдот» сохраняло то же значение. Загляните хотя бы вот в эту книгу. Она увидела свет сорока годами позже: в 1830 году.

Уотсон взял в руки книгу, которую протягивал ему Холмс, и прочел:

– «Яков Штелин. Подлинные анекдоты о Петре Великом».

– Ну как? Убедились?

– Пожалуй. Хотя, согласитесь, Холмс, это еще не может служить доказательством, что Пушкин тоже так понимал это слово.

Холмс удовлетворенно кивнул:

– Браво, Уотсон! Я вижу, мои уроки не прошли для вас даром. Вы правы, это еще не прямое, а всего только косвенное доказательство. Но вот вам и прямое!

Холмс достал с полки еще одну книгу и подал ее Уотсону.

– Вы хотели получить подтверждение из уст самого Пушкина? Вот оно!

– Что это?

– «История села Горюхина». Позвольте, дорогой Уотсон, я прочту вам небольшую выдержку из этого пушкинского сочинения.

Взяв из рук растерянного Уотсона книгу, Холмс полистал ее и прочел:

– «Принялся я за повести, но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, я избрал замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа…» Видите? Анекдот противопоставляется вымышленному происшествию как истина, как нечто действительно бывшее.

Уотсон, как утопающий за соломинку, ухватился за последний аргумент, пришедший ему в голову:

– Но ведь это не сам Пушкин говорит. Это его герой. А герой этот, сколько мне помнится, человек старый. Он – человек иной, минувшей эпохи.

– Вы просто молодчина, Уотсон! – улыбнулся Холмс. – Честно вам скажу, я не ожидал, что вам придет в голову такое серьезное возражение. Ну что ж… В таком случае – делать нечего! Выкладываю свой последний козырь! Как вы думаете, откуда я взял те три анекдота, которые только что нам рассказал Онегин? Как по-вашему, кто их автор?

– Понятия не имею! – пожал плечами Уотсон.

– Так и быть, не стану вас интриговать. Их автор – Пушкин.

– Да ну?

– Загляните в седьмой том собрания его сочинений. Там есть специальный раздел.

– В самом деле, – пробормотал Уотсон, листая том Пушкина, врученный ему Холмсом. – «Исторические анекдоты». Позвольте, Холмс! Но ведь это не просто анекдоты, а исторические!

– А Онегин какие, по-вашему, хранил в памяти? – парировал Холмс. – У Пушкина прямо сказано: «Дней минувших анекдоты». Дней минувших – это ведь и значит исторические.

– Что с вами сделаешь, Холмс, – вздохнул Уотсон. – Опять вы положили меня на обе лопатки.

– Погодите, это еще не все. Я хочу добавить еще несколько слов об Онегине: о том, был ли он серьезный человек или, как вы только что изволили выразиться, пустой малый. Взгляните-ка!

– Что это?

– Черновые варианты, наброски к первой главе «Евгения Онегина». Взгляните, как выглядел самый первый черновой набросок к шестой строфе. Той самой, в которой говорится про «дней минувших анекдоты».

– Да тут всего несколько слов, – сказал Уотсон.

– Прочтите их, пожалуйста, Уотсон. Вы разбираете почерк?

– О да, вполне. Первое слово – «времен»… Затем – «анекдоты»… Потом еще два слова: «помнил он». А затем пропуск и делая строчка: «Он знал, что значит Рубикон».

– Надеюсь, дорогой друг, вы тоже знаете, что значит Рубикон?

– Что-то такое помню из древней истории, Река, если не ошибаюсь. Ну да, конечно! Цезарь перешел Рубикон!

– Совершенно верно, – кивнул Холмс. – Рубикон – это пограничная река между цизальпинской Галлией и собственно Италией. И знаменита она переходом Цезаря в 49 году до нашей эры. Но говоря, что Онегин «знал, что значит Рубикон», Пушкин хотел сказать не это.

– А что же?

– Вы, конечно, знаете, что название этой пограничной реки давно уже стало нарицательным. Перейти Рубикон – это значит сделать решительный шаг, совершить необратимый поступок. Как говориться, сжечь за собой корабли. Но в те времена, о которых рассказывает Пушкин, оно означало нечто еще более конкретное.

– Вы перестанете, наконец, говорить загадками? – возмутился Уотсон.

– Взгляните! – сказал Холмс, протягивая ему довольно увесистый том. – Это следственное дело декабристов. Том второй. Откройте его, пожалуйста, на странице 451-й. Открыли? Так… Что там?

– Показания Бестужева.

– Прекрасно. Читайте!.. Нет-нет, вот отсюда.

Уотсон послушно прочел:

– «Я сам при многих, перешагнув порог Рылеева кабинета, сказал, смеясь: „Переступаю через Рубикон, а Рубикон значит руби кон, то есть все, что попадется, но я никак не разумел под сим царствующей фамилии“».

– Надеюсь, вы поняли, что это значит? – спросил Холмс. – Бестужева обвиняли в том, что выражение «руби кон» означало намек на истребление царствующей фамилии. Понимаете теперь, на какие серьезные обстоятельства могли намекать слова, сказанные Пушкиным об Онегине: «Он знал, что значит Рубикон»?

– Но если эта строчка так многозначительна, почему же Пушкин ее вычеркнул? – спросил Уотсон.

– Трудно сказать. Возможно, из цензурных соображений. Но строка об анекдотах, которые Онегин хранил в своей памяти, тоже весьма многозначительна. Найдите, пожалуйста, в этой же книге допрос лейтенанта Арбузова.

– Вот он!

– Великолепно. А теперь прочтите то место из его показаний, где говорится о декабристе Завалишине.

Уотсон прочел:

– «При каждом свидании рассказывал новости: то новая республика в Америке образовалась или какой-нибудь анекдот из Испании или Греции».

– Как видите, рассказывание анекдотов было не таким уж пустым занятием, если следственная комиссия, занимавшаяся делом декабристов, с таким пристрастием о нем расспрашивала… Ну как, Уотсон, убедились?

– Я давно уже убедился, что спорить с вами бесполезно, – хмуро ответил Уотсон.

– А вот это вы зря, – улыбнулся Холмс. – Спорьте со мной, мой милый! Непременно спорьте! Не зря ведь говорят, что в спорах рождается истина.