Текст книги "По следам знакомых героев"
Автор книги: Бенедикт Сарнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Достав из необъятного кармана своего сюртука тоненькую книжку, Холмс раскрыл ее на заранее заложенной странице и прочел:
– «Основной недостаток романа господина Гоголя – неправдоподобие…»
– Слушайте! Слушайте! – крикнул Остап.
– «Я знаю, – продолжал читать Холмс, – мне скажут, что автор не выдумал своего Чичикова, что в России еще недавно спекулировали „мертвыми душами“… Но мне кажется неправдоподобной не сама спекуляция, а способ, которым она была проделана. Сделка такого рода могла быть заключена лишь между негодяями…»
– Я всегда говорил, что Мериме – это голова! – снова не смог сдержать своих чувств Остап.
– «Какое мнение можно составить о человеке, желающем купить „мертвые души“? – продолжал Холмс зачитывать цитату из статьи Мериме. – Что он: сумасшедший или мошенник? Можно быть провинциалом, можно колебаться между двумя мнениями, но нужно быть все же негодяем, чтобы заключить подобную сделку».
– Золотые слова! – воскликнул Джингль. – Так оно и есть, сэр! Уж поверьте моему опыту. Среди так называемых порядочных людей полно негодяев. И среди героев господина Гоголя их так же много, как и в любом уголке вселенной. Крайне много. Весьма.
– А я вам говорю, что найти настоящего негодяя не так-то просто! – продолжал стоять на своем Остап.
– Не спорьте, господа, – остановил их Холмс. – Ведь это так легко проверить! Давайте позовем сюда кого-нибудь из персонажей «Мертвых душ» и попросим его охарактеризовать всех своих друзей и знакомых. Всех вместе и каждого в отдельности.
– Отличная мысль. Великолепная идея. Блистательный эксперимент. Весьма! – обрадовался Джингль.
– Итак, кого из персонажей «Мертвых душ» мы вызываем? – деловито спросил Холмс.
– Кого хотите, – великодушно махнул рукой Остап.
– Только, чур, не Манилова, – сказал Уотсон.
– Да, Манилову верить нельзя, – подтвердил Холмс. – Он их всех словно патокой обмажет. Давайте позовем Собакевича.
– Да, уж этот патокой обмазывать не станет, – усмехнулся Уотсон.
Собакевич, который тем временем уже оказался перед столом президиума, как видно, услышал эту реплику Уотсона и тотчас на нее отреагировал:
– Да, – пробурчал он, – мне лягушку, хоть сахаром ее облепи, не возьму ее в рот.
– Это мы знаем, – кивнул Холмс. – Скажите, господин Собакевич, какого вы мнения о вашем соседе господине Манилове?
– Мошенник, – убежденно ответил Собакевич.
– Это Манилов-то мошенник? – изумился Уотсон.
– В самом деле, – согласился с ним Холмс. – Мне казалось, что он, скорее, сам может стать жертвой мошенничества.
Но Собакевич твердо стоял на своем.
– Мошенник, мошенник, – хладнокровно подтвердил он. – Продаст, обманет, да еще и пообедает с вами. Я их всех знаю: это все мошенники. Весь город такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет.
– Ну а Плюшкин? – спросил Холмс.
Собакевич отреагировал незамедлительно:
– Этот такой дурак, какого свет не производил.
– Гм… Дурак? – удивился Холмс. – Мне-то казалось, что у него совсем другие недостатки.
– Дурак и мошенник, – повторил Собакевич. – И вор к тому же, – добавил он, подумав.
– А Ноздрев? – спросил Уотсон. – Интересно, что вы скажете о Ноздреве?
– Он только что масон, а такой же негодяй, как они все, – не задумываясь, отвечал Собакевич. – И скряга. Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники живут лучше, чем он.
– Какой же он скряга! – попытался образумить его Уотсон. – Вы, я полагаю, его с Плюшкиным спутали.
Собакевич на это отвечал:
– Все они одинаковы. Все христопродавцы. Разве только Коробочка… Да и та, если правду сказать, свинья.
– Как? И она тоже, по-вашему, мошенница? – разинул рот Уотсон.
– Сказал бы другое слово, – мрачно пробурчал Соба-кевич, – да вот только что в такой благородной компании неприлично. Она, да еще этот бандит Манилов – это Гога и Магога!
– Ну что, господа? Что я вам говорил? – ликовал Джингль. – Теперь вы сами убедились: я был прав. Все негодяи. Все подлецы. Все жулики. Все до одного люди замаранные. Весьма.
– Если верить Собакевичу, это действительно так, – сказал Холмс. – Однако ведь Собакевич… Впрочем, сейчас вы сами все поймете… Скажите, сударь, – обратился он к Собакевичу. – Знаете ли вы мистера Пиквика?
– Как не знать, – отвечал Собакевич. – Его тут у нас каждая собака знает.
– И какого вы мнения о нем?
– Первый разбойник в мире.
Этот свой приговор Пиквику Собакевич произнес с такой же твердой убежденностью, с какой он отпускал все прежние свои нелестные характеристики.
– Пиквик разбойник?! – еле смог выговорить Джингль.
– И лицо разбойничье, – с тою же мрачной убежденностью продолжал Собакевич. – Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу, зарежет, за копейку зарежет.
Тут к Джинглю вернулся дар речи.
– Клевета, сэр! – завопил он. – Наглая, постыдная ложь! Пиквик – золотое сердце! Добряк из добряков! Сам убедился. Был виноват перед ним. Весьма. Но раскаялся… Нет, сэр! Пиквика я вам в обиду не дам. Всякий, кто посмеет сказать что-нибудь плохое про Пиквика, будет иметь дело со мной, сэр! Сейчас же возьмите назад свои позорные слова, или я вырву их у вас из глотки вместе с языком!
– Успокойтесь, Джингль, – умиротворяюще произнес Холмс. – Репутации мистера Пиквика решительно ничего не угрожает… Про Пиквика я спросил его нарочно ради вас. Чтобы вы, так сказать, на собственном опыте убедились, как можно доверять отзывам Собакевича. Нет, дорогие друзья! В том-то и дело, что партнеры Чичикова по его жульническим сделкам вовсе не негодяи!
Джингль сокрушенно потупился:
– Сам вижу. Обмишурился. Дал маху. Ошибся. Весьма. Какие там негодяи! Смешные провинциалы. Простаки вроде мистера Уордля.
– На этот раз, я полагаю, мистер Джингль попал в самую точку, – живо откликнулся Уотсон. – Не правда ли, Холмс?.. И таким образом, выходит, что «Мертвые души» тоже плутовской роман. Там ведь, как вы мне объясняли, тоже всегда в центре ловкий плут, который разъезжает по свету и всех кругом дурачит.
– В связи с глубокомысленным замечанием нашего друга доктора Уотсона, – решил подвести итоги Остап, – предлагаю принять господина Чичикова не в почетные, а в действительные члены нашего славного Сообщества!
– Правильно!.. Верно!.. Браво!.. Гип-гип ура!.. – радостно откликнулся на это предложение зал.
Уотсон ликовал вместе со всеми. И лишь один только Холмс не принимал участия в этом общем ликовании.
– Что с вами, друг мой? – спросил Уотсон, почуяв неладное. – Вы разве не согласны с этим очевидным выводом?
– Увы, – развел руками Холмс. – Вы, как всегда, поторопились, Уотсон, и сбили с толку все это почтенное собрание. Нет, друзья мои! – повысил он голос. – «Мертвые души» не плутовской роман. Во-первых, потому что Манилов, Плюшкин, Коробочка не просто деревенские простаки, ставшие жертвами плута. Они сами – мертвые души. А во-вторых, что ни говори, Чичиков – не совсем обыкновенный плут. Поэтому я бы все-таки советовал вам принять его не в действительные, а в почетные члены вашего славного Сообщества… Он безусловно достоин этой высокой чести.
Хор восторженных голосов и буря аплодисментов поглотили последнюю реплику Холмса.
– И все-таки, Холмс, хоть убейте, а я так и не понял, что вы имели в виду, говоря, что Чичиков не совсем обыкновенный плут, – сказал Уотсон, когда они остались одни.
– Вы правильно сделали, что отложили этот разговор до нашего возвращения домой, на Бейкер-стрит, – сказал Холмс. – Вопрос серьезный, и нам с вами лучше обсудить его…
– С глазу на глаз?
– Ну, быть может, и не обязательно с глазу на глаз, но, во всяком случае, не в этой густой и пестрой толпе… Если я не ошибаюсь, вы были несколько обескуражены, когда Ноздрев, этот вдохновенный лгун, вдруг сказал правду.
– Про то, что Чичиков скупал мертвые души? Ну да, естественно… Войдите в мое положение: то я ору, что ни одному его слову нельзя верить, а то вдруг сам же за него и заступаюсь.
– Вот именно. А ведь он не только в этом случае сказал правду.
– То есть как? Вы готовы поверить этому…
– Вспомните его реплику про Наполеона, – напомнил Холмс. – «Они с Чичиковым, – сказал он, – одного поля ягоды».
– Ну, знаете! – возмутился Уотсон. – Этого я от вас не ожидал! Можно как угодно относиться к Наполеону, но, что ни говори, он был человек необыкновенный. И поистине надо обладать тупостью Ноздрева или, если вам так больше нравится, легкомыслием Ноздрева, чтобы поставить Наполеона на одну доску – с кем? С Чичиковым! С этим пошляком! С этим мелким шарлатаном!
– А вот тут вы ошибаетесь, мой милый Уотсон, – живо возразил Холмс. – Сопоставление это вовсе не так глупо, как может показаться с первого взгляда. И принадлежит оно не Ноздреву…
– А кому же?
– Самому Гоголю!
– Хоть убейте, не понимаю, про что вы толкуете! – возмутился Уотсон. – Неужели вы всерьез считаете, что между Наполеоном и Чичиковым действительно есть что-то общее? Да мало ли что могло померещиться Ноздреву или дураку полицмейстеру!
– Ладно, – согласился Холмс. – Оставим Ноздрева. Оставим полицмейстера. Позвольте, я напомню вам знаменитые строки Пушкина. – Холмс с выражением продекламировал. – «Мы все глядим в Наполеоны. Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно…» Это ведь сказано именно про таких людей, как Чичиков. Про тех, для кого люди – всего лишь «двуногие твари», которыми можно торговать напропалую, как торговал ими Чичиков… Нет, Уотсон! Что ни говорите, а на сей раз, как это ни парадоксально, вдохновенный врун Ноздрев сказал чистую правду. Чичиков действительно похож на Наполеона. И не только внешне. Вы только вдумайтесь в глубинный смысл этого сходства.
– Прямо-таки уж глубинный? – усомнился Уотсон. – В конце концов, мало ли кто на кого похож? В жизни всякое бывает.
– В жизни действительно бывает всякое. Но в литературе такие совпадения всегда несут в себе особый смысл. Вот, например, Пушкин про своего Германна замечает, что тот был похож на Наполеона. Помните? «У него профиль Наполеона…». Вы что же, думаете, это просто так, для красного словца сказано?
– Про какого Германна вы говорите? – удивился Уотсон.
– Побойтесь бога, Уотсон! – возмущенно воскликнул Холмс. – Неужели вы не читали «Пиковую даму»?
– Каюсь, не читал, – признался Уотсон.
– Непременно прочтите! – не терпящим возражений тоном распорядился Холмс. – Завтра же! Кстати, не пожалеете. Получите огромное удовольствие!
Путешествие четвертое,
В котором Германн дает показания
– Ну что, Уотсон? Прочли вы «Пиковую даму»? – спросил Холмс.
– Прочел, – вздохнул Уотсон.
– И что же? Неужели эта повесть вам не понравилась?
– Как вы можете так говорить, Холмс? – возмутился Уотсон. – Не просто понравилась! Я испытал истинное наслаждение!
– Лицо ваше, однако, говорит о другом. А лицо, как известно, – зеркало души. Итак? Что повергло вас в такое уныние?
– Повесть Пушкина прекрасна. Но конец ее действительно нагнал на меня жуткую тоску. Мне жалко Германна.
– Вот как?
– Не прикидывайтесь таким сухарем, Холмс. Я ведь знаю, вы тоже в глубине души ему сочувствуете.
– Сочувствую? – задумался Холмс. – Нет, мое отношение к Германну, пожалуй, не укладывается в это определение. Однако, что правда, то правда: многое в этом человеке меня привлекает.
– Вот видите!
– Прежде всего, – словно не слыша этого пылкого восклицания, продолжал Холмс, – меня привлекает его яркая незаурядность. Кстати, Уотсон, вы обратили внимание на эпиграф, который Пушкин выбрал для этой повести?
– Честно говоря, не обратил, – признался Уотсон.
– Зря. Прочтите его внимательно!
Уотсон раскрыл «Пиковую даму» и прочел:
«А в ненастные дни
Собирались они
Часто.
Гнули, бог их прости,
От пятидесяти
На сто.
И выигрывали,
И отписывали
Мелом.
Так в ненастные дни
Занимались они
Делом».
– Остроумно, – сказал он, дочитав до конца.
– Я привлек ваше внимание к этому эпиграфу, – сказал Холмс, – не для того, чтобы расточать комплименты пушкинскому остроумию.
– Ах, так это самого Пушкина стихотворение?
– Да. Впервые он привел его в своем письме к Вяземскому от 1 сентября 1828 года. «Я продолжаю, – писал он в этом письме, – образ жизни, воспетый мною таким образом…». И далее следовал текст этого шуточного стихотворения. Позже, в слегка измененном виде, он поставил его эпиграфом к «Пиковой даме». Я попросил вас прочесть его внимательно, чтобы обратить ваше внимание на его форму. На ритмику, интонацию…
– О, все это я оценил вполне! Можете мне поверить! Форма весьма изящна, интонация легка, грациозна, непринужденна, как, впрочем, почти все у Пушкина.
– Да нет, не в этом дело! – поморщился Холмс.
Подойдя к книжному шкафу, он порылся в нем и извлек старый, пожелтевший от времени журнал.
– Что это? – спросил Уотсон.
– «Русская старина» за 1884 год. Август. Здесь впервые была отмечена родословная этого пушкинского отрывка в описании рукописей Пушкина, сделанном известным историком русской литературы Вячеславом Евгеньевичем Якушкиным. Сделайте одолжение, Уотсон, прочтите, что пишет Якушкин об этом пушкинском стихотворении.
Приблизив раскрытый журнал к глазам, Уотсон прочел:
– «Отрывок из известной песни – „Знаешь те острова…“ – принадлежащей многим авторам…». Ничего не понимаю! Выходит, это не один Пушкин сочинил, а многие авторы?
– Нет, – покачал головой Холмс. – Это стихотворение сочинил Пушкин. Но современниками, знающими, в чем тут дело, оно воспринималось как отрывок из песни, сочиненной раньше. А песенка эта была сочинена Рылеевым и Бестужевым-Марлинским.
– Вон оно что!
– Да… И содержание песенки было весьма, я бы сказал, примечательное. Полный ее текст у меня имеется.
Взяв с полки том Рылеева, Холмс быстро раскрыл его на нужной странице.
– Вот она, эта песенка, – сказал он, протягивая книгу Уотсону. – Прочтите, пожалуйста!
Уотсон начал:
«Ах, где те острова,
Где растет трын-трава,
Братцы!..»
– Нет-нет, не это! – прервал его Холмс. – Переходите сразу ко второму отрывку!
Уотсон послушно выполнил и это распоряжение Холмса:
«Ты скажи, говори,
Как в России цари
Правят.
Ты скажи поскорей,
Как в России царей
Давят.
Как капралы Петра
Провожали с двора
Тихо.
А жена пред дворцом
Разъезжала верхом
Лихо.
Как курносый злодей
Воцарился на ней.
Горе!
Но господь, русский бог,
Бедным людям помог
Вскоре».
– Надеюсь, вы догадались, на какие обстоятельства Российской истории намекает эта шуточная песенка? – спросил Холмс, когда Уотсон дочитал стихотворение до конца.
– Не совсем, – признался Уотсон.
– На убийство Петра Третьего и на удушение Павла Первого. «Курносый злодей», о котором здесь говорится, это ведь не кто иной, как Павел. А помог русским людям избавиться от этого курносого злодея не столько бог, сколько вполне конкретные люди, имена которых авторам этой песенки, как, впрочем, и Пушкину, были хорошо известны.
– Вам не кажется, Холмс, что мы слегка отдалились от героя пушкинской «Пиковой дамы»?
– Ничуть! Неужели вы до сих пор не поняли, куда я клоню?
– Не понял и боюсь, что без вашего разъяснения и не пойму.
– Между тем все очень просто. Поставив эпиграфом к «Пиковой даме» шуточный стишок о карточной игре, написанный в форме продолжения этой крамольной песенки, Пушкин, я думаю, хотел сказать примерно следующее. Были времена, словно бы говорит он, когда люди, подобные моему герою, такие вот решительные, смелые, сильные люди участвовали в большой политической игре. Совершали революции, дворцовые перевороты. Но времена изменились. И теперь уделом этих сильных личностей осталась другая борьба: за карточным столом. Понтировать, выигрывать, отписывать мелом выигрыш и проигрыш, гнуть от пятидесяти на сто – вот оно, то единственное дело, в котором только и может выплеснуться пламень, сжигающий их душу. Не забывайте, Уотсон, что песенка Рылеева и Бестужева была написана году примерно в 1823-м, то есть до событий на Сенатской площади. А продолжение этой песенки Пушкин написал в 1828-м, в эпоху глухой политической реакции, когда один из авторов этой песенки был уже повешен, а второй приговорен к каторге, впоследствии замененной солдатчиной.
– Благодарю вас, Холмс! Вы открыли мне глаза! – пылко воскликнул Уотсон. – Теперь я понимаю, на чем основано мое непроизвольное, горячее сочувствие этому бедняге Германну…
– Хм, – произнес Холмс.
На лице его появилось столь знакомое Уотсону насмешливое, ироническое выражение.
– Да, да! – выкрикнул Уотсон. – Я ему сочувствую от всей души! И мне искренно жаль, что Пушкин не нашел ничего лучшего, как уготовить этому своему герою столь печальный конец.
– Успокойтесь, Уотсон, – охладил пыл своего друга Холмс. – Я ведь уже говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать Германну. Но, несмотря на все мое сочувствие, печальный конец его представляется мне вполне закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.
– Иначе говоря, вы считаете, что Германн получил по заслугам? Но тогда следовало закончить повесть совсем не так.
– А как?
– Разоблачением Германна. Чтобы не было этого мистического тумана. Чтобы все было просто, ясно, логично, как…
– Как в детективе, – закончил Холмс.
– Да, если хотите, как в детективе, – согласился Уотсон. – А что в этом плохого, смею вас спросить? Кто другой, а уж мы с вами, мне кажется, должны с почтением относиться к славному жанру детектива, в котором сами снискали неизменную любовь читателей.
– Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен хулить этот род литературы, которому, как вы справедливо заметили, я обязан и своей скромной известностью и своей высокой профессиональной репутацией, – сказал Холмс. – Однако должен вам напомнить, что Пушкин сочинял не детектив. В детективе главное – разоблачить преступника. Преступник разоблачен, схвачен – вот и развязка. А что творится у преступника в душе, это автора детективного романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь душа его героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так сказать, изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась его собственная совесть…
– При чем тут совесть? – удивился Уотсон. – Я так понял, что это графиня с того света отомстила Германну. Недаром же эта злосчастная пиковая дама ему подмигнула, и он с ужасом узнал в ней старуху. Именно этот мистический мотив меня и смутил…
– Вот как? Вы усматриваете тут мистический мотив? – иронически сощурился Холмс. – Боюсь, дорогой мой Уотсон, что вы не совсем верно прочли эту пушкинскую повесть.
– Уж не хотите ли вы сказать, мой милый Холмс, что я не умею читать?
– О, нет! Так далеко я не иду. Хотя должен вам заметить, что уметь читать вовсе не такое простое дело, как думают некоторые. Например, скажите, как вы полагаете: старая графиня действительно приходила к Германну с того света? Или бедняге все это просто померещилось?
Уотсон задумался.
– Тут возможны два варианта, – наконец ответил он.
– Ну, ну? – подбодрил его Холмс. – Говорите, я вас слушаю.
– Я, разумеется, не думаю, – осторожно начал Уотсон, – что такой умный человек, как Пушкин, всерьез верил в черную и белую магию, в привидения, в злобную месть всяких потусторонних сил, в мертвецов, которые являются с того света и делают предсказания, которые потом сбываются. И тем не менее…
– Что же вы замолчали? Продолжайте, прошу вас! – снова подбодрил его Холмс.
– Ведь и Бальзак, я полагаю, тоже не верил в колдовство. Однако это не помешало ему написать «Шагреневую кожу». Да мало ли, наконец, на свете других фантастических повестей!
– Итак, вы пришли к выводу, что «Пиковая дама» – произведение фантастическое, – уточнил Холмс.
– Это один из возможных вариантов, – сказал Уотсон. – Но, как я уже имел честь вам доложить, возможен и второй.
– В чем же он заключается?
– Можно предположить, что все таинственное и загадочное в этой пушкинской повести объясняется совсем просто.
– А именно?
– Быть может, вся штука в том, что Германн сошел с ума не в конце повести, а гораздо раньше. И все эти так называемые фантастические события – просто результат его больного воображения.
Холмс удовлетворенно кивнул:
– Вы ухватили самую суть проблемы.
– Ухватил? – удивился Уотсон.
– Ну да. А вот решение этой проблемы потребует настоящего расследования.
– Так я и думал, – кивнул Уотсон. – С чего же мы начнем?
– Для начала, – ответил Холмс, – хотелось бы получить из первых рук информацию об этом таинственном появлении покойницы графини.
– От кого же, интересно знать, мы можем получить такую информацию? – удивился Уотсон.
– Как это от кого? Разумеется, от Германна…
Германн сидел, закрыв лицо руками. Он был так глубоко погружен в свои мрачные мысли, что даже не обернулся на скрип входной двери.
– Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь, – сказал Холмс. – Я не имею намерения вредить вам.
– Эти слова мне знакомы, – пробормотал Германн. – Я уже слышал их. И, как будто, совсем недавно.
– Не только слышали, но даже сами произнесли. При весьма своеобразных обстоятельствах. Надеюсь, вы еще не забыли, как стояли перед старой графиней с пистолетом в руке?
– Я вижу, вам все известно, – сказал Германн. – Вы из полиции?
– О, нет! – усмехнулся Холмс. – Я не имею ничего общего с полицией. Хотя при других обстоятельствах я, возможно, и заинтересовался бы вашим визитом к старой графине. Но сейчас меня интересует другое.
– Что же? – спросил Германн.
– Визит старой графини к вам, – отчеканил Холмс. – Прошу рассказать мне о нем во всех подробностях. Это случилось здесь?
– Да, – подтвердил Германн. – Она приходила сюда.
– Может быть, вам это просто приснилось? – вмешался Уотсон.
– Нет, я не спал, – покачал головой Германн. – Это случилось как раз в тот момент, когда я проснулся. Накануне я действительно уснул. Помнится, это было сразу после обеда. А когда проснулся, была уже ночь. Светила луна… И часы… Я отчетливо помню, что они пробили четыре раза.
– Вы проснулись от боя часов? – спросил Холмс.
– Сам не знаю, отчего я проснулся, – отвечал Германн. – Но я очень ясно слышал именно четыре удара. А потом я услыхал чьи-то шаги.
– Это вас напугало?
– Ничуть. Я просто подумал: «Кто это там бродит в такое позднее время? Не иначе опять мой болван-денщик воротился с ночной прогулки, пьяный по обыкновению».
– Быть может, успокоенный этой мыслью, вы снова задремали? – продолжал гнуть свою линию Уотсон.
– Да нет же! – возразил Германн уже с некоторым раздражением. – Напротив, весь сон у меня как рукой сняло. Прислушавшись, я убедился, что шаги были совсем не похожи на топот сапог моего денщика. Они были мягкие, шаркающие… Тут скрипнула и отворилась дверь, и я увидел, что в комнату ко мне вошла женщина… В белом платье…
– Воображаю, как вы перепугались! – сказал Уотсон.
– Нет, страха не было вовсе, – задумчиво покачал головой Германн. – Я только подумал: «Интересно, кто бы это мог быть? Неужто моя старая кормилица? Но что могло привести ее сюда об эту пору?»
– Стало быть, вы не сразу узнали графиню? – спросил Холмс.
– Я тотчас узнал ее, как только она заговорила.
– А как она заговорила? – снова вмешался Уотсон.
– Медленно, ровным, спокойным, неживым голосом, словно она была в гипнотическом трансе.
– Вы можете по возможности точно припомнить ее слова? – спросил Холмс.
– О, еще бы! Они и сейчас звучат в моих ушах. Она сказала: «Я пришла к тебе против своей воли, но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду. Но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтобы ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне».
– И это все?
– Все. Вымолвив сии слова, она медленно удалилась. Я тотчас вскочил и выглянул в сени. Денщик мой спал непробудным сном.
Холмс оживился.
– Надеюсь, вы позволите мне осмотреть помещение, которое вы обозначали этим не совсем мне знакомым словом «сени»? – обратился он к Германну.
– Сколько вам будет угодно, – пожал плечами тот.
Они вышли в переднюю. Холмс внимательно оглядел лежанку, на которой обычно спал денщик Германна. Затем так же внимательно он осмотрел входную дверь.
– Вы не обратили внимания, дверь была заперта? – спросил он.
– Разумеется, обратил. Это было первое, что я сделал после того, как графиня меня покинула. Я отлично помню, что несколько раз довольно сильно подергал дверь. Она была на засове. Но для обитателей царства теней разве значат что-нибудь наши замки и запоры?
– Вы, стало быть, уверены, что старая графиня и впрямь нанесла вам визит с того света? – спросил Холмс.
– У меня нет в том ни малейших сомнений, – твердо ответил Германн.
– Ну? Что скажете, друг мой? – обратился Холмс к Уотсону, когда они остались одни.
– Что тут говорить? Все ясно! – пылко воскликнул Уотсон. – Германн явно не спал, в этом мы с вами убедились. Стало быть, предположение, что все это привиделось ему во сне, совершенно исключается.
– Это верно, – кивнул Холмс.
– Человек такого сухого рационалистического склада, как вы, Холмс, вероятно, склонился бы к предположению, что бедняга пал жертвой чьей-то шутки. Эдакого не слишком остроумного розыгрыша…
– Не скрою, такая мысль приходила мне в голову, – подтвердил Холмс.
– Но ведь вы сами только что убедились: входная дверь была заперта, и во всем доме не было ни души, кроме Германна и мертвецки пьяного, спящего непробудным сном его денщика.
– И это верно, – невозмутимо согласился Холмс.
– Значит?
– Значит, нам надо продолжить наше расследование, только и всего! Я надеюсь, Уотсон, вы хорошо помните события, которые предшествовали этому таинственному эпизоду?
– Разумеется, помню, – пожал плечами Уотсон. – Впрочем, принимая во внимание вашу дотошность, я не исключаю, что мог и позабыть какую-нибудь частность, какую-нибудь незначащую подробность.
– В нашем деле, – назидательно сказал Холмс, – как правило, все зависит именно от частностей, от этих самых, как вы изволили выразиться, незначащих подробностей. Поэтому в интересах нашего расследования мы с вами сейчас допросим еще одного свидетеля.
– Кого же это?
– Лизавету Ивановну. Да, да не удивляйтесь, Уотсон. Ту самую, на которой Германн по условию, предложенному ему покойной графиней, должен был жениться. Ее показания могут оказаться для нас весьма важными.
Услышав скрип отворяемой двери, Лизавета Ивановна затрепетала.
Желая поскорее ее успокоить, Уотсон не нашел ничего лучшего, как снова повторить ту сакраментальную фразу, с которой Германн обратился к старой графине:
– Не пугайтесь! Ради бога, не пугайтесь!
– После всего, что случилось, – отвечала Лизавета Ивановна, – мне нечего бояться. Самое страшное уже произошло, и я тому виною.
– Вы?! – с негодованием воскликнул Уотсон. – Помилуйте, сударыня! Вы клевещете на себя.
– Ах, нет! Поверьте, я не лицемерю, – живо возразила она. – Нет на свете суда, который судил бы меня строже, чем суд моей собственной совести.
– В чем именно вы усматриваете свою вину? – деловито спросил Холмс.
– Сперва я вела себя, как должно, – сказала она. – Я отсылала его письма и записки, не читая. Но потом…
– Вы стали их читать?
– Я упивалась ими! – призналась она. – А затем я стала на них отвечать.
– Что же в этом ужасного? – удивился Уотсон.
– Ах, все бы ничего, сударь, – печально ответила она, – ежели бы в один прекрасный, а вернее сказать, в один ужасный день я не кинула ему в окошко вот это письмо. Можете прочесть его, я разрешаю.
Вынув из-за корсажа письмо, сложенное треугольником, она подала его Уотсону. Тот развернул его и, побуждаемый требовательным взглядом Холмса, прочел вслух:
– «Сегодня бал у посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине… Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу… Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату…» Гм… Так вы, стало быть, назначили ему свидание?
– Увы, – глухо ответила Лизавета Ивановна.
– Но, право, в этом еще тоже нет ничего ужасного!
– Ах, сударь! – вздохнула она. – Ежели бы вы знали, как ужасно все это кончилось.
– Кое-что об этом нам известно, – сказал Холмс. – Однако мы хотели бы выслушать и ваши показания. Итак, он должен был явиться к вам в половине двенадцатого, то есть до вашего возвращения с бала.
– Да… Но, войдя к себе, я тотчас удостоверилась в его отсутствии и мысленно возблагодарила судьбу за препятствие, помешавшее нашему свиданию. Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел… «Где же вы были?» – спросила я испуганно. «В спальне старой графини, – отвечал он. – Я сейчас от нее. Графиня умерла…» Можете представить себе, какое впечатление произвело на меня сие известие.
– Я думаю, вы лишились дара речи! – сказал Уотсон.
– Я только сумела пролепетать: «Боже мой!.. Что вы говорите?..» Он повторил: «Графиня умерла». И добавил: «И, кажется, я причиною ее смерти». Я взглянула на его лицо, и слова Томского, некогда сказанные им о Германне, раздались в моей душе.
– Что это за слова? Напомните нам их; – попросил Холмс.
– «У этого человека, – сказал Томский, – по крайней мере три злодейства на душе». Слова эти промелькнули в моем сознании, хотя, признаюсь вам, в тот ужасный вечер Германн вовсе не казался мне злодеем. Напротив, он пробудил во мне сочувствие, хотя поступок его был ужасен.
– Вы имеете в виду то, как он поступил с графиней? – спросил Уотсон.
Она грустно покачала головой.
– Я имею в виду то, как он поступил со мною. Вы только подумайте, сударь! Эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование – все это было не любовь! Деньги – вот чего алкала его душа! Он хотел лишь одного: чтобы графиня открыла ему тайну трех карт. А я… Я была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы моей старой благодетельницы!
– Что же вы сказали ему в ответ на его признание?
– Я сказала: «Вы чудовище!»
– А он?
– Он потупил голову и глухо ответил: «Я не хотел ее смерти. Пистолет мой не заряжен».
– Как вы думаете, он сказал вам правду? – пристально глядя на нее, спросил Холмс.
– Не сомневаюсь в том, – ответила она. – В таком смятении чувств люди не лгут.
– Вы, стало быть, полагаете, что его все же мучила совесть?
– Не знаю, право, чувствовал ли он угрызение совести при мысли о мертвой графине, – задумалась Лизавета Ивановна. – Но одно его ужасало, это точно.
– Что же?
– Невозвратная потеря тайны, от которой он ожидал обогащения.
– Благодарю вас, сударыня, за то, что вы были с нами так откровенны, – сказал Холмс, откланиваясь. – В вашем положении это было нелегко. Простите нас!
Уотсон безнадежно махнул рукой.
– Чем вы недовольны, друг мой? – полюбопытствовал Холмс.
