Текст книги "По следам знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Уотсон вновь обратился к томику «Евгения Онегина»:

 
«Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам».
 

– Ну? Чем вам не Обломовка? – победно вопросил Холмс.

– Не спорю, – вынужден был согласиться Уотсон. – Некоторое сходство есть. Но разница все-таки огромная.

– В самом деле?

– Будто вы сами не видите! Если угодно, я могу объяснить вам, в чем она заключается. Пушкин, в отличие от Гончарова, все это без всякой злости описывает. Без тени раздражения. Даже, если хотите, с любовью.

– Пожалуй. У Пушкина в изображении этой картины гораздо больше добродушия, чем у Гончарова. Но это в основном тексте. А в черновике… Взгляните!

Он вновь протянул Уотсону раскрытый том полного собрания сочинений Пушкина. Уотсон послушно прочел отмеченные Холмсом строки:

 
«Они привыкли вместе кушать,
Соседей вместе навещать,
По праздникам обедню слушать,
Всю ночь храпеть, а днем зевать…»
 

– Ну?.. Что вы теперь скажете? – осведомился Холмс.

– Нда, – вынужден был признать Уотсон. – Это уж настоящая Обломовка.

– Вот именно! В самом, что называется, чистом и неприкрашенном виде.

– И все-таки я не понимаю, Холмс, что вы хотели этим мне продемонстрировать?

– Тем, что нарочно перепутал сны?

– Ну да… Я, конечно, сообразил, что вы хотели показать, как похожа была жизнь родителей Татьяны на жизнь родителей Обломова. И это, не скрою, блистательно вам удалось. Но какой смысл в этом сходстве? И уж совсем непонятно, какой смысл в сходстве матери Тани с госпожой Простаковой? Зачем оно понадобилось Пушкину, это сходство?

– Пушкин был верен натуре. Он рисовал то, что видели его глаза.

– Это-то я понимаю. Но вы не вполне уразумели суть моего вопроса. Сон Обломова нужен Гончарову, чтобы показать нам детство Ильи Ильича. Чтобы нам ясно было, откуда он взялся, этот поразительный тип, почему вырос именно таким. То же и с Митрофанушкой… А Татьяна!.. Она же совсем другая! Тут только удивляться можно, что в такой вот Обломовке и вдруг этакое чудо выросло…

– Это вы очень тонко подметили, Уотсон, – кивнул Холмс. – Именно: только удивляться можно. И не исключено, что Пушкин как раз для того-то и описал так натурально всю обстановку Татьяниного детства, ее родителей, ее среду, чтобы как можно резче оттенить необыкновенность Татьяны. Всю ее, так сказать, уникальность. Вспомните:

 
«Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье свой родной
Казалась девочкой чужой».
 

Впрочем… – Холмс задумался.

– Ну-ну? Что же вы замолчали? – подстегнул его Уотсон.

– Вы, я полагаю, заметили, что в окончательном тексте романа Пушкин гораздо мягче изобразил быт и нравы ларинской «Обломовки», нежели в черновых набросках.

– Да, конечно. Я как раз собирался напомнить вам об этом.

– Так вот, можно предположить, что сделал он это как раз для того, чтобы появление такого удивительного существа, как Татьяна, в этом мрачном медвежьем углу, в этом стоячем болоте не казалось таким уж чудом.

– Иначе говоря, чтобы ее своеобразие, ее особенность не казалась такой уж неправдоподобной?

– Вот именно!

– Ну что ж, – согласился Уотсон. – Надо отдать Пушкину справедливость, этого он достиг. Тем более, если память мне не изменяет, он подчеркивает, что Татьяна с самого раннего детства резко отличалась и от сестры и от подруг…

– Верно, – подтвердил Холмс.

И в подтверждение этих слов Уотсона процитировал:

 
«Она ласкаться не умела
К отцу и матерй своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела,
И часто целый день одна
Сидела молча у окна…»
 

– И потом, Холмс, вы все-таки не станете отрицать, что я был не совсем далек от истины, когда заметил, что в имении родителей Татьяны была недурная библиотека.

– Дурная или недурная, не скажу, но какая-то библиотека безусловно была.

Он снова процитировал:

 
«Ей рано нравились романы.
Они ей заменяли все.
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона, и Руссо…»
 

– Вот видите? – обрадовался Уотсон. – Шутка сказать! Руссо!.. Нет, Холмс, то, что Татьяна выросла именно такой, какой описал ее Пушкин, меня ничуть не удивляет. В этом я не вижу и тени неправдоподобия. Поражает меня совсем другое.

– А именно? – насторожился Холмс.

– Совершенно неправдоподобно, на мой взгляд, что эта самая Татьяна, выросшая в глуши сельского уединения, эта, как говорит Пушкин, «лесная лань», вдруг, словно по мановению волшебного жезла, превратилась в великолепную светскую даму.

– Не скрою, Уотсон, – отвечал на это Холмс. – На сей раз вы затронули действительно интересный и, смею сказать, весьма щекотливый вопрос.

– В самом деле? – обрадовался Уотсон, не избалованный комплиментами своего друга. – И как же вы объясняете этот казус? Уж не считаете ли вы, что Пушкин тут чего-то недодумал?

– Посмотрим, – уклонился от прямого ответа Холмс. – Выяснению этого загадочного обстоятельства мы посвятим специальное путешествие. А пока, дорогой Уотсон, перечитайте внимательно соответствующие главы «Евгения Онегина». Чем лучше мы с вами подготовимся к предстоящему расследованию, тем вернее достигнем цели.

Путешествие седьмое,
В котором Загорецкий и Молчалин судачат о Татьяне Лариной

– Нет-нет, Уотсон! Ни в коем случае! Это было бы непростительной ошибкой с вашей стороны, – сказал Холмс.

Уотсон вздрогнул.

– Что было бы ошибкой? – растерянно спросил он.

– Если бы вы сделали то, о чем сейчас подумали.

– А почем вы знаете, о чем я подумал?

– Ах, боже мой! Сколько раз я вам уже толковал, что у вас такое лицо, по которому можно читать, как по открытой книге. Сперва вы хотели поделиться со мною какой-то важной мыслью, пришедшей вам в голову. Потом вдруг заколебались. На вашем лице отразилось сомнение. «Скажу, а он опять начнет меня стыдить, упрекать в невежестве, – подумали вы. – Так не лучше ли мне даже и не начинать этого разговора?» Тут я и позволил себе вторгнуться в ход ваших размышлений, решительно заявив; «Нет, друг мой! Не лучше! Никак не лучше!» Итак, какую мысль вы собираетесь утаить от меня?

– Мысль, которая у меня возникла, когда я перечитывал, кстати, по вашему совету, седьмую и восьмую главы «Евгения Онегина», – неохотно признался Уотсон.

– Что же это за мысль?

– Поразмыслив над этими главами, я пришел к выводу, что Пушкин тут… как бы это выразиться поделикатнее…

– Ошибся? – подсказал Холмс.

– Во всяком случае, чего-то он тут недодумал. В самом деле, уж слишком быстро у него Татьяна из скромной провинциальной барышни превратилась в знатную даму, сразу затмившую всех своей красотой. Ну, красота – это еще туда-сюда. Красота, как говорится, от бога. Но то-то и дело, что Татьяна вовсе даже не красотой всех поражает. Погодите, я вам сейчас прочту…

Раскрыв томик «Евгения Онегина», Уотсон прочел с выражением:

 
«Никто б не мог ее прекрасной
Назвать…»
 

Многозначительно подняв кверху указательный палец, он вопросил:

– Слышите?.. И несмотря на это… – Уткнувшись в книгу, он продолжал читать:

 
«К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале…» —
 

Ну и так далее… Вы чувствуете? Как будто королева вошла!

– И вам это кажется неправдоподобным? – уточнил Холмс.

– По совести говоря, да, Холмс. Такое чудесное превращение Золушки в принцессу закономерно в сказке. Но «Евгений Онегин» ведь не сказка!

– Безусловно, – подтвердил Холмс.

– По обыкновению иронизируете?

– Ничуть. Вы совершенно правы: «Евгений Онегин» действительно не сказка, а роман. Хоть и в стихах. А в романе такое внезапное преображение героини должно быть как-то подготовлено. Во всяком случае, мотивировано, объяснено.

– Так вы, стало быть, согласны со мной, что Пушкин здесь… как бы это сказать… упустил из виду…

– Прежде, чем ответить на ваш вопрос, – прервал друга Холмс, – давайте-ка сперва припомним, какое впечатление произвела Татьяна в свете, когда матушка привезла ее из сельской глуши в столицу. У вас получается, дорогой Уотсон, что она чуть ли не сразу всех поразила своей внешностью. Что чуть ли не при первом же ее появлении на нее сразу же обратились все взоры…

– А разве это не так? – обиженно вскинулся Уотсон.

– По-моему, это было не совсем так. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Давайте проверим. Вы помните, каков был первый ее выход в свет? Куда они отправились?

– Если не ошибаюсь, в театр.

– Ну, положим, не сразу в театр. Сперва Татьяну возили по родственным обедам, чтобы, как говорит Пушкин, «представить бабушкам и дедам ее рассеянную лень». Но потом дело действительно дошло и до театра. Так что, если вы хотите, чтобы мы начали с театра, – извольте!

Холмс подошел к пульту. Миг – и друзья очутились в шумной театральной толпе, среди разодетых декольтированных дам и сверкающих белыми фрачными манишками мужчин.

– Какие люстры! – восторженно вымолвил Уотсон.

– Вы восторгаетесь так, словно никогда не бывали в опере.

– Просто я не подозревал, что при свечах, без электричества, можно добиться такого потрясающего освещения.

– Как видите… A-а, вот и они!

– Кто? – спросил Уотсон, ослепленный великолепными люстрами и успевший, как видно, уже забыть о цели их приезда в оперу.

– Татьяна со своей маменькой, с тетушкой, княжной Еленой, да с кузинами, – пояснил Холмс. – Вон, справа, в четвертой ложе.

– В самом деле! – радостно отозвался Уотсон. – Так мы, стало быть, сейчас к ним?

– Нет, – возразил Холмс. – Мы пройдем в четвертую ложу слева. Чтобы лучше видеть Татьяну, нам предпочтительнее занять место прямо напротив нее. А кроме того, там, в четвертой ложе слева, если не ошибаюсь, сидят люди хорошо нам знакомые.

– Кто такие?

– Я думал, вы их сразу узнаете. Это же Антон Антоныч Загорецкий! А с ним Молчалин! Я полагаю, Уотсон, вы читали знаменитую комедию Грибоедова «Горе от ума»?

– Да, конечно, – смутился Уотсон. – Смотрите-ка! В самом деле – Молчалин. Кто бы мог подумать! Не мудрено, что я сперва его не узнал. Ведь он такой скромник. Всегда – тише воды, ниже травы. А тут… Вы только поглядите на него!

– Ну, это как раз понятно, – улыбнулся Холмс. – Здесь ведь нет ни Фамусова, ни Софьи, ни Хлестовой… Он здесь в компании сверстников, таких же молодых людей, как он сам. Лебезить особенно не перед кем. Вот он и держится не так, как обычно. Не вполне по-молчалински. Улыбается, острит… Совсем как Онегин в свои былые годы, «двойной лорнет скосясь наводит на ложи незнакомых дам».

– В самом деле, – не переставая удивляться, отметил Уотсон. – Вот он как раз навел его на ту ложу, где сидит Татьяна.

– Прекрасно! – отозвался Холмс. – Это нам с вами очень кстати. Давайте-ка послушаем, как они с Загорецким будут судачить на ее счет.

Войдя в ложу, где сидели Молчалин и Загорецкий, Холмс с Уотсоном скромно пристроились на креслах, расположенных за их спинами. Молчалин же и Загорецкий, нимало не смущаясь присутствием посторонних людей, довольно громко перемывали косточки бедной Татьяне.

Первую скрипку в этом диалоге двух сплетников играл Загорецкий. Молчалин же сперва только подыгрывал:

 
– Кто это с правой стороны
В четвертой ложе?
     – Незнакомка.
– Вы оценить ее должны.
Обычно судите вы тонко
И очень метко.
     – Недурна.
– По мне, так несколько бледна.
Вы не находите?
 

Молчалин тотчас согласился:

 
     – Конечно.
 

Загорецкий продолжал:

 
– И сложена не безупречно.
Но отчего умолкли вы?
Зачем так скоро замолчали?
Ужель боитесь суетной молвы?
Молю вас, продолжайте дале.
Я мненье ваше знать хочу.
– Уж лучше я, пожалуй, промолчу…
А впрочем, для чего таиться?
Извольте, так и быть, я правду вам скажу:
Унылые вот эдакие лица
Отвратными я нахожу.
По мне уж лучше уксус и горчица…
Вы правы: словно смерть она бледна,
Как ночь безлунная печальна,
И, верно уж, как льдышка холодна…
 

Загорецкий вставил:

 
– К тому же так провинциальна.
 

Молчалин подхватил, все более входя в роль:

 
– Банальна и ненатуральна!
Пряма как палка, словно жердь худа.
В ней женственности нету и следа!
Да и одета как-то странно, —
Претенциозно и жеманно…
К тому ж…
 

Загорецкий прервал его, насмешливо улыбаясь:

 
– Довольно, друг мой. Тсс! Молчок!
Я и не знал, что вы так с Чацким стали схожи.
Одно могу сказать: избави боже
Попасться к вам на язычок!
 

Холмс незаметно нажал кнопку дистанционного управления, и в тот же миг они с Уотсоном очутились в своей квартире на Бейкер-стрит.

– Ну и подлец! – негодующе произнес Уотсон.

– Вы о ком? – невинно осведомился Холмс.

– Разумеется, о Загорецком!.. Нет, каков негодяй! Сам же спровоцировал Молчалина на этот разговор, а потом сам же и выговаривать ему начал!

– Как это – спровоцировал?

– Неужто вы ничего не поняли? – кипятился Уотсон. – Да ведь если бы Загорецкий не стал его подначивать, Молчалин, быть может, совсем по-иному бы о Татьяне отозвался!

– Вы, стало быть, полагаете, что он был не вполне искренен?

– Что с вами, Холмс! – возмутился Уотсон. – «Не вполне искренен». Такого простодушия от вас я, признаться, не ожидал. Да ведь это все было сплошное лицемерие! И разве можно верить Молчалину? Если вы хотели узнать, какое впечатление Татьяна на самом деле произвела на светское общество Москвы, вам надо было кого-нибудь другого послушать. Кого угодно, только не Молчалина!

– Ну нет! – возразил Холмс. – Как раз в данном случае у меня нет оснований сожалеть, что я остановил свой выбор именно на Молчалине. То, что он сейчас говорил о Татьяне, в общем-то, довольно точно совпадает с тем, что сказано по этому поводу у Пушкина.

– Не может быть! – возмутился Уотсон.

– Представьте себе… Позвольте, я напомню вам соответствующие пушкинские строки.

Взяв со стола томик «Евгения Онегина», Холмс быстро отыскал нужное место:

 
«Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной».
 

– Это сказано о барышнях, московских сверстницах Татьяны. А вот что Пушкин говорит о том, как реагировали на ее появление в свете московские франты, представители так называемой золотой молодежи.

Перелистнув страницу, он прочел:

 
«Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят,
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят».
 

– Стало быть, сперва Татьяна не произвела на них благоприятного впечатления? – сказал Уотсон.

– Во всяком случае, она не показалась им особенно привлекательной.

– Так, может быть, как раз в этом и состоит ошибка Пушкина? – обрадовался Уотсон. – Может быть, если бы она сразу поразила их своей красотой…

– Вы полагаете, что в этом случае ее последующее появление в облике знатной дамы выглядело бы более правдоподобно? – осведомился Холмс.

– Ну конечно! – с присущей ему пылкостью отозвался Уотсон.

– Что ж, это мы с вами легко можем проверить, – сказал Холмс.

– Заложив в машину другую программу?

– Зачем? – пожал плечами Холмс. – Просто вернемся снова туда же и сами расспросим Молчалина. Поскольку вы высказали предположение, что его суждения о Татьяне были спровоцированы Загорецким, на этот раз мы постараемся побеседовать с ним без лишних свидетелей. Так сказать, тет-а-тет.

И вот они снова в той же ложе. На сей раз здесь один Молчалин: Загорецкий куда-то пропал.

– Здравствуйте, любезнейший Алексей Степанович, – обратился к Молчалину Холмс. – Помнится, мы с вами как-то уже встречались. Быть может, эта мимолетная встреча и не отложилась в вашей памяти…

Молчалин возмутился:

 
– Как можно-с! Вас забыть? Готов я по пятам
Из вас за каждым следовать – за тем иль этим.
Ведь сплошь и рядом так случается, что там
Мы покровительство находим, где не метим.
 

– Ну на наше-то покровительство вам рассчитывать не приходится, – пробурчал сквозь зубы Уотсон.

– Прошу вас, Уотсон, – шепнул другу Холмс, – не показывайте ему своей неприязни. Иначе из нашей затеи ничего не выйдет.

Сделав это предостережение, он любезно обратился к Молчали ну:

– Нам хотелось бы, дорогой Алексей Степанович, чтобы вы высказали свое откровенное и нелицеприятное мнение о юной девице, сидящей в четвертой ложе справа. Прямо напротив вас.

Молчалин отвечал на этот вопрос по-молчалински:

 
– Ах, что вы! Мне не должно сметь
Свое суждение иметь.
 

– Полноте, Алексей Степанович, – усмехнулся Холмс. – Мы прекрасно знаем, что в иных случаях вы очень даже позволяете себе иметь свои собственные суждения. И разбитную горничную Лизу решительно предпочитаете чопорной и благовоспитанной Софье.

От этого разоблачения Молчалин пришел в ужас:

 
– Тсс! Умоляю, сударь, тише!
Коль Загорецкий вас услышит,
Вмиг по гостиным разнесет.
Ничто меня тогда уж не спасет!
 

– Не бойтесь, он не услышит, – успокоил его Холмс. – Я принял на этот счет свои меры. А мы вас не выдадим. Разумеется, при условии, что вы будете с нами вполне откровенны. Итак? Как показалась вам эта милая барышня?

Успокоенный обещанием Холмса не выдавать его, Молчалин оставил свой подобострастный тон и заговорил более свободно:

 
– Откроюсь вам: едва ее заметил,
Едва лишь взор ее невольно взглядом встретил,
Как что-то дрогнуло тотчас в душе моей.
 

Уотсон не выдержал:

– Вы говорите правду?

 
– Ей-же-ей!
А для чего, скажите мне таиться?
Как на духу, всю правду вам скажу.
Такие томные, задумчивые лица
Прелестными я нахожу.
Заметьте, как тонка она!
Как упоительно печальна!
– Быть может, чересчур бледна?
– Ах, нет! Напротив: идеальна!
И держится так натурально!
А лик ее пленительный исторг
Из сердца моего столь пламенный восторг,
Что я элегией едва не разразился…
 

Холмс удивился:

 
– Вот как? Я и не знал, что вы поэт.
– Свои законы нам диктует свет.
Пришлось, и рифмовать я научился.
– Таланты ваши делают вам честь.
Но коль уж речь зашла о мненье света,
Вас не страшит, что ваш восторг сочтут за лесть?
– Ах, злые языки страшнее пистолета!
Идти противу всех опасно и грешно.
Нет, сударь, коль уж я ее восславил,
Коль свой лорнет на ложу к ней направил,
Так значит, я со светом заодно!
 

– Ну, Уотсон? Что вы скажете теперь? – спросил Холмс, как только они остались одни. – Такой вариант вам больше по душе?

– Бог с вами, Холмс, – пожал плечами Уотсон. – Этот вариант так же мало правдоподобен, как и предыдущий. Я и тогда-то не верил ни одному слову Молчалина, а теперь и подавно.

– Почему же теперь и подавно? – насмешливо вопросил Холмс. – Ведь Молчалин как был, так и остался Молчалиным. Стало быть, дело не в нем?

– Стало быть, не в нем, – согласился Уотсон.

– То-то и оно, друг мой. Вся штука в том, что привезенная «из глуши степей» в столицу, Татьяна едва ли могла сразу вызвать всеобщий восторг. Вот почему Пушкин отверг этот вариант, сразу от него отказался.

– Позвольте! – удивился Уотсон. – А разве у Пушкина такой вариант был? Я был уверен, что это вы сами только что его сочинили.

– Нет-нет, Уотсон! Задолго до меня его сочинил Пушкин.

Вот послушайте, как он сперва описал первое появление Татьяны в московском свете.

Взяв томик «Евгения Онегина», он прочел:

 
«Архивны юноши толпою
На Таню издали глядят,
О милой деве меж собою
Они с восторгом говорят.
Московских дам поэт печальный
Ее находит идеальной
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей…»
 

– Вот оно что! – протянул Уотсон. – Теперь мне понятно, почему это вдруг Молчалина потянуло на сочинение элегий.

– Да, – подтвердил Холмс. – Как видите, Молчалин и на этот раз был верен себе. Как и во всех других случаях, в разговоре с нами он высказал не свое личное, а всеобщее мнение, мнение света.

– Браво, Холмс! – воскликнул Уотсон. – По правде говоря, сперва я был несколько удивлен, что вы именно Молчалина выбрали на роль арбитра. А теперь я понял всю тонкость вашего замысла: Молчалин понадобился вам именно потому, что он всегда повторяет то, что говорят все. Не так ли?

– Да, – согласился Холмс. – Отчасти я остановил свой выбор на нем именно поэтому. Но только отчасти.

– Вот как? Значит, была еще и другая причина?

– Была. Ведь Молчалин – как раз один из тех, кого Пушкин называет «архивными юношами». Не помните разве, как Молчалин говорит о себе Чацкому:

 
«По мере я трудов и сил,
С тех пор, как числюсь по Архивам,
Три награжденья получил».
 

– Припоминаю. Но, по правде говоря, я никогда не придавал этим строчкам значения. Не все ли равно, где он там числился?

– Отнюдь не все равно. Строки эти несут весьма существенную информацию. Видите ли, какая штука, Уотсон: лет за двадцать до описываемых Пушкиным и Грибоедовым времен русский император Павел I отменил все привилегии, связанные с несением военной службы. И тогда дворяне, в том числе и самые родовитые, стали гораздо охотнее поступать на штатские должности. Желающих служить по штатским ведомствам оказалось так много, что Павел запретил принимать туда дворян, сделав исключение лишь для ведомства Иностранных Дел и Московских Архивов. Поэтому служба в Архивах стала считаться весьма почетной. Состоять в «архивных юношах» для молодого человека того времени значило принадлежать к «золотой молодежи», быть принятым в лучших домах. Сообщая Чацкому, что он «числится по архивам», Молчалин дает ему понять, что он сильно преуспел, сделал поистине блестящую карьеру.

Уотсон не мог прийти в себя от удивления.

– Подумать только! – воскликнул он. – Я и представить себе не мог, что этот Молчалин такая важная птица!

– О, Молчалин вообще не так прост, как кажется. Когда-нибудь мы с вами еще вернемся к его особе. Но сперва все-таки завершим наше расследование о пушкинской Татьяне. Как видите, сначала Пушкин изобразил появление Татьяны в светских гостиных Москвы как полный ее триумф.

– А в театре? – поинтересовался педантичный Уотсон.

– Ив театре тоже. Вот, послушайте!

Перелистав томик «Онегина», Холмс прочел:

 
«И обратились на нее
И дам ревнивые лорнеты,
И трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов».
 

– Поразительно! – не удержался от восклицания Уотсон.

– Однако потом, – невозмутимо продолжал Холмс, – Пушкин решил отказаться от этого варианта и заменил его другим, противоположным.

Заглянув в книгу, он прочел:

 
«Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов».
 

– Вот так штука! – изумился Уотсон. – Поворот на сто восемьдесят градусов!

– Вот именно. Пушкин почувствовал, что тут – фальшь. Только что приехавшая из глуши в столицу, Татьяна едва ли могла сразу вызвать такое всеобщее внимание, такой всеобщий восторг. Это было бы неправдоподобно.

– Но ведь все равно вышло неправдоподобно! – возразил Уотсон. – Все равно она – как гадкий утенок в сказке Андерсена, который вдруг превратился в прекрасного белого лебедя. Разве не так?

– Пожалуй, – вынужден был согласиться Холмс.

– Так неужели же Пушкин не понимал того, что так отчетливо видим мы с вами?

– Прекрасно понимал.

– Почему же он не исправил эту свою досадную ошибку?

– О, тут целая история, – вздохнул Холмс. – Первоначально Пушкин предполагал, что у него в «Евгении Онегине» будет не восемь, а девять глав. Между седьмой главой, где Татьяна появляется в Москве в облике провинциальной барышни, и нынешней восьмой, где она является перед читателем уже знатной дамой, по его замыслу, должна была быть еще одна целая глава.

– Почему же в таком случае он ее не написал?

– То-то и дело, что написал! Но в последний момент, перед тем, как отдать свой роман в печать, он решил эту главу из него исключить.

– Так потом и не включил?

– Включил в виде приложения к роману. И не полностью, а в отрывках. С тех пор она так и печатается во всех изданиях пушкинского романа под названием «Отрывки из путешествия Онегина».

– A-а, помню, помню… Когда я читал «Евгения Онегина», то очень жалел, что из этой главы напечатаны только отрывки. Но я думал, что Пушкин ее просто недописал.

– Да нет, дописал. Но целиком печатать не стал. Однако вернемся к нашей теме. В маленьком предисловии, предпосланном этим «Отрывкам из путешествия Онегина», Пушкин привез отзыв своего друга поэта Катенина. Тот считал, что Пушкин напрасно исключил эту главу из своего романа. Вот, прочтите-ка!

Холмс протянул Уотсону томик «Онегина», придерживая пальцем отмеченное место.

– «Катенин, коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком, – медленно начал читать Уотсон, – заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного…».

Дочитав до этих слов, Уотсон изумленно воззрился на Холмса.

– Постойте, – сказал он. – Стало быть, Пушкин был согласен с Катениным?

– Как видите.

– Выходит, я был прав?!

– А почему это вас так поразило? – насмешливо спросил Холмс. – Разве вы не были с самого начала уверены в своей правоте?

– Конечно, не уверен. Ведь вы всегда умудрялись доказать мне, что я не прав. И вдруг…

– И вдруг оказалось, что вы обратили внимание на то, что Пушкин и сам считал некоторой слабостью своего романа.

– Как же так? – не мог прийти в себя Уотсон. – Сам понимал, что это слабость, и даже не попытался исправить?

– А почитайте дальше, как он это объясняет. Вы прервали чтение пушкинского предисловия к «Отрывкам из путешествия Онегина» на самом интересном месте. Согласившись с Катениным, что пропущенная глава здесь была очень нужна что без нее в романе обнаружился весьма серьезный пробел. Пушкин далее пишет… Читайте, читайте! Вот отсюда…

– «Автор сам чувствовал справедливость оного замечания, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики», – медленно прочел Уотсон. – Что же это за причины, Холмс?

Холмс молчал.

– Ваше молчание красноречивее любых слов, друг мой, – сказал Уотсон. – Тут какая-то тайна, не правда ли?

Холмс молча кивнул.

– Что же вы молчите, черт возьми!

– В двух словах тут не скажешь. Я думаю, этой теме нам придется посвятить специальное путешествие. А пока подумайте на досуге над этой загадкой. Перечитайте «Отрывки из путешествия Онегина». Может быть, вам и самому придут в голову какие-нибудь догадки и соображения на этот счет.

– Легко сказать – подумайте!

– Не скромничайте, Уотсон! Пораскиньте мозгами хорошенько и к следующей нашей встрече предложите мне по крайней мере две-три версии, объясняющие, почему Пушкин не включил эту главу в основной текст «Евгения Онегина», а ограничился тем, что опубликовал отрывки из нее.