Текст книги "Священная земля"

Автор книги: Барбара Вуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Ему хотелось начать с науки, но поскольку науки как таковой здесь не существовало, он выбрал вместо нее медицину. Годфредо записывал те ритуалы и целебные процедуры, на которых Марими разрешала ему присутствовать. Если у детей прорезались зубы, она брала лепестки дикой розы, высушивала их, потом варила и затем прикладывала лепестки к деснам малышей. Для лечения желтухи, пока желудевый суп еще кипел, Марими расчесывала над ним свои волосы, скидывая в него вшей. Годфредо был впечатлен: подобный способ часто применялся в Испании, где все знали, что вода со вшами – лучшее лекарство от заболеваний печени.

Однако он наблюдал и за процедурами, которые были ему не вполне понятны и уж вовсе не носили научного характера: когда травы и лекарства не помогали, в дело вступала магия. Годфредо знал, что это не «сила» орлиного пера, клыков койота или кожи гремучей змеи оказывала исцеляющее воздействие, а скорее совместная сила веры больного в целительницу и целительницы в саму себя. Оба верили, что она может вылечить его, и каким-то образом собственная сила воли пациента воздействовала на процесс лечения. Годфредо почти восхищался этим методом. Вот если бы подобная вера появилась в Европе, где большинство докторов – шарлатаны! И если пациент не справлялся, то выздороветь помогала сила воли всего клана. Годфредо сам стал свидетелем такому чуду, когда однажды на берег принесли раненого охотника на тюленей. Мужчина напоролся на копье, и теперь его рана гноилась, из-за чего он весь горел. Марими в соответствии с ритуалом развела костер рядом с телом умиравшего человека. Тем временем первая семья раненого окружила его плотным кольцом, а за их спинами встала вторая семья, состоявшая из кузенов, дядек и теток. Марими потрясла погремушками на четыре стороны света, взывая к их силе. Подняв голову, она пела луне. Она посыпала тело мужчины истолченными водорослями и тюленьим жиром нарисовала загадочные символы на его горевшей коже. Потом достала камень, на котором были вырезаны изображения многоножек. Она показала его луне, четырем ветрам и затем бросила кусок смолы на камень, закрыв рисунок, «убив» многоножек, считавшихся символами смерти. И сразу же мужчина стал легче дышать, жар отступил, а после песен, пропетых его семьей, он открыл глаза и попросил воды.

Годфредо утверждал, что это была магия, тогда как Марими сказала, что это просто помощь духов. А то, что Марими считала магией, Годфредо называл наукой. Когда ему все-таки удалось убедить ее надеть очки, она воскликнула, что благодаря их магии по-новому увидела мир вокруг себя. Он попробовал растолковать ей, что такое стекло и линзы, но Марими не стала слушать. Особенно после того как он показал ей, что с помощью очков умеет добывать огонь, просто подержав их на солнце и не пользуясь палочкой, которой топаа обычно терли о кусок дерева.

Он записывал их религиозные обряды. Во время зимнего солнцестояния топаа собирались в священном каньоне, где все племя ждало появления Марими из пещеры. Когда она выходила, то три раза стучала по изображению солнца на своем посохе, поднимала его к небу и «перетягивала» светило обратно на север, возвещая конец зимы и начало возврата солнца. Все радовались, и Годфредо переносил это на пергамент.

Годфредо записывал приметы их обихода. Увидев, что Марими готовит желудевую кашу в корзине, бросая в водянистую массу горячие камни и энергично помешивая, чтобы корзина не загорелась, Годфредо спросил:

– Почему ты не варишь в горшке?

Она посмотрела на него с недоумением, и он осознал, что не видел в деревне ни одного гончарного изделия. Кроме нескольких керамических предметов, по словам Марими выменянных на смолу у жителей островов, сами топаа ничего не лепили из глины. Они готовили пищу, хранили семена и носили воду только в корзинах.

Дон Годфредо отметил в своей летописи, что у пожилых топаа зубы сточены до десен – они не ломались или выпадали, а именно стачивались. Он нашел ответ на эту загадку после своей первой трапезы в их кругу: в желудевой каше скрипел песок и каменная пыль, попавшие в толченые семена, а на корни и луковицы, которые шли в пищу в сыром виде, налипла грязь.

Дон Годфредо записал, что нигде не было полей зерновых, а только небольшие делянки с табаком, единственным растением, которое топаа выращивали самостоятельно. Табак собирали, высушивали на раскаленных камнях и толкли в мелких ступках, чтобы затем набить им курительные трубки.

Но в основном его летопись была посвящена Марими, которая все больше западала ему в сердце. Он наблюдал за ней, когда она выполняла обязанности шаманки, общалась с соплеменниками, смеялась, размышляла, и отмечал ее странное поведение, когда каждый месяц она на пять дней скрывалась в небольшой хижине на краю деревни, где жила в уединении, ни с кем не разговаривая, не встречаясь, лишь получая еду и воду от женщин из своей семьи. Годфредо узнал, что это обычай всех девушек и женщин племени – ежемесячное течение жидкостей содержало огромную силу луны, которую необходимо было сдерживать. Если женщина в этот период заговаривала с другими членами племени, прикасалась к их еде или пересекала их тень, то она могла навлечь на них болезнь и смерть. Считалось, что в это время женщины тоже подвержены заболеваниям, поэтому им запрещалось мыть волосы, есть мясо, работать и спать с мужьями.

В конце концов настал день, когда Годфредо более не мог скрывать вопрос, горевший в его сердце. Он спросил у Марими, что произойдет, если она проведет ночь с мужчиной.

– Тогда я заболею и умру, а со мной и все племя.

– А что будет с мужчиной?

– Племя предаст его смерти.

Он проснулся от шума и запаха дыма.

Выйдя наружу, он увидел, что в поселении кипит работа, люди раскладывают рыбу по корзинам и связывают в охапки шкуры выдр. Еще они поджигали свои хижины. Марими сказала, что пришло время ежегодного путешествия в долину для торговли с другими племенами, поэтому они сжигают жилища, чтобы по возвращении на свежей земле построить новые.

Увидев людей, тащивших тяжелый груз, взвалив корзины на спины и зацепив ремни через лоб, Годфредо решил: я научу их делать колеса и повозки. И когда все племя отправилось на восток, точно обыкновенные крестьяне, он гадал, водятся ли в этой земле лошади или хотя бы ослы, которых можно приручить и использовать для перевозки поклажи? Путешествие заняло два дня, и в это время Годфредо позволил себе помечтать.

Пока он жил среди топаа, волосы у него отросли. Подстричь их было нечем, поскольку топаа не имели в своем распоряжении ножниц, лезвий или расчесок. Их каменными ножами можно было только рубить. Его борода тоже разрослась, и он приноровился каждый день подбривать ее заточенными раковинами устриц. Теперь, фантазируя по дороге на восток, он воображал, как научит топаа добывать из земли металл и изготавливать из него полезные вещи вроде ножей, лезвий и котлов для варки.

Он грезил наяву, пока они шли древней звериной тропой, – огромная толпа людей на своих двоих, без животных. Они проходили мимо других поселений, некоторые из которых тоже были снесены из-за грядущего великого собрания. Теперь топаа оказались намного дальше, чем бывал Годфредо во время своих исследований, почти за пятнадцать миль от берега океана, и хотя он видел, что обычаи у племен похожи, языки их различались так же, как и у европейских народов. Марими поведала ему, что тропа, по которой они шли, была путем, пройденным Первой Матерью, когда она впервые попала сюда много поколений тому назад. Люди верили, что эта дорога существовала еще с начала времен.

Наконец они достигли пункта назначения, большого лагеря разных племен. На плоской равнине стояло множество хижин. Марими рассказала Годфредо, что в этом месте они собирали вещество, которым замазывали каноэ и корзины.

– Ла бреа[5], – назвал он по-испански лужи черной смолы, булькающие посреди лагеря.

Марими пояснила, что здесь они торговали с восточными племенами, приходившими из деревни Кукамонга и других отдаленных мест. Когда Годфредо увидел, что древняя тропа продолжалась на восток, то спросил, куда она выходит.

– Янг-на, – ответила она, и по ее жестам он догадался, что она там никогда не бывала.

Марими ни разу не заходила дальше смоляных ям.

– Неужели ты не хочешь узнать, что находится дальше? – спросил Годфредо, когда они построили хижины из принесенных с собой сучков и веток.

– Зачем?

– Чтобы увидеть, что там.

Она посмотрела на него.

– Для чего?

Впервые дон Годфредо, который проплыл и прошел тысячи миль к этому месту, был поражен тем, что девушка не имела ни малейшего представления о безбрежности мира, не подозревала, что живет на шаре, вращающемся в космосе, не знала, что в странах за далекими морями воздвигнутые человеком соборы вздымаются к самым небесам. Восточной границей ее мира оставались жалкие лужи вонючей смолы. На севере ее земля оканчивалась горным хребтом, где росли священные дубы и куда она не заходила, а на западе и юге лежал океан, который, по ее поверьям, подпирал небо!

Но мы уже пятьдесят лет знаем, хотелось закричать ему, что мир – не плоский. И уж как-нибудь побольше сковородки, которой можно охватить весь твой ограниченный мирок, – он огромный, пугающий и поражает чудесами! Годфредо пытался объяснить ей, чертил фигуры на земле, но все было напрасно. Марими только посмеялась над его нелепым поведением и сказала, что это красивый миф.

В тот момент Годфредо понял, что должен сделать. Пока племя Марими обменивало желуди, мыльные камни, рыбу и шкуры тюленей и выдр на семена мескита и оленью кожу, потрясая связками бус из раковин, которые были общей валютой, Годфредо продумывал секретный план. Когда вернутся корабли испанцев, а он был уверен, что рано или поздно это произойдет, он заберет девушку с собой и покажет ей богатство своего мира. Он хотел, чтобы она познала ощущение шелка и жемчуга на своей коже, мечтал показать ей гигантские рукотворные памятники, произведения искусства, духи и гобелены, и тарелки из золота и серебра, покатать ее на лошадях и удивить теми чудесами, о которых ее примитивный разум даже и не помышлял.

Ночью он наблюдал, как она работала с точильным камнем, ее обнаженные груди соблазнительно раскачивались из стороны в сторону. Марими окрасила себя красной охрой, сделав кожу блестящей, выделив прелестные холмы и долины на своем стройном теле. Это волнующее зрелище наполнило его страстным желанием. Чем же так околдовала его эта дикарка? Например, хотя бы тем, что спасла ему жизнь. Когда его много месяцев назад выкинуло на берег, никто не хотел прикасаться к нему. Одна Марими храбро решилась на это. Но не только в этом заключалось ее очарование. Было что-то подкупающее в том, как благосклонно и по-доброму она относилась к своим людям. Он знавал женщин схожего статуса в своем обществе, монашек во власти, дам с деньгами и связями, но мало кто из них отличался вежливостью и великодушием, а многие злоупотребляли своим положением и привилегиями.

Еще в ней чувствовалась уязвимость. Порой у нее случались припадки. Это могло настичь ее где угодно и в любой момент, и, впервые увидев приступ, он не на шутку испугался. Она закричала от боли и повалилась на землю. Мужчины попятились, а женщины подбежали и отнесли ее в хижину. Годфредо стоял у входа и смотрел, как она мотает головой в безмолвной агонии. Потом она заснула и позже говорила, что ей были видения. Женщины рассказали ему, что это – священная болезнь, благодаря которой она может общаться с богами. Он видел таких людей в Испании, праведных монахов и монахинь. Но они были христианами, говорившими со святыми, а она – язычница.

И, наконец, он чувствовал ее одиночество. Хотя Марими являлась неотъемлемой частью племени и даже средоточием его религии, в то же время она была отделена от него и жила одна. Вечерами в других хижинах Годфредо слышал разговоры и смех, музыку флейт, там играли в азартные игры и мужчины смеялись, состязаясь друг с другом. Шушукались женщины, кричали дети. Но в хижине Марими всегда было тихо. Ее уединение напоминало ему собственное одиночество, поселившееся в его душе с тех пор, как в Испании он оставил три могилы, жены и сыновей, отнятых у него, когда по городу пронеслась лихорадка.

– О, дева, – кричал он в муках, – знаешь ли ты, как я сгораю по тебе?

* * *

В последнюю ночь стоянки у смоляных ям Годфредо набрался смелости, чтобы открыть Марими то, что было у него на сердце. Он рассказал ей о чудесах своего мира и как ему хочется забрать ее с собой, чтобы она смогла их увидеть. К его изумлению, она горько заплакала и призналась, что ее сердце чувствует то же самое. Больше всего она хотела бы стать его женой и отправиться за ним, куда бы он ни поехал, но этого никогда не произойдет. Она посвятила жизнь своему народу и должна соблюдать обет целомудрия.

Годфредо был потрясен внезапным объяснением в любви. Обуреваемый плотскими желаниями, он даже не задумывался, что чувствовала по отношению к нему девушка. Мысль о том, что она могла испытывать такую же страсть, даже не приходила ему в голову. Но теперь, когда он услышал ее признание, желание прожгло его кожу и вознеслось до небес.

– Я не могу уехать без тебя! – кричал он. – Но и, оставшись, я не получу тебя! Марими, если ты пойдешь со мной, правила, принуждающие тебя к безбрачию, более не будут действовать. Мы сможем пожениться.

Ей нельзя уходить, плача сказала она, и он больше никогда не должен говорить с ней о своем желании, ибо нарушение табу может навлечь проклятие на племя.

Безумие овладело Годфредо в ту ночь, и когда сон не смог удержать его на циновке, он выбежал в зловонную тьму и принялся мерить шагами черный берег издававших жуткий аромат смоляных ям, не обращая внимания на нескольких не спавших индейцев, которые наблюдали за ним. Он метался, размахивал руками и время от времени кричал на языке, непонятном никому из его невольных слушателей. Кауилья, мохаве подбрасывали ветки в костры и смотрели, как одержимый белый человек боролся с демонами.

Именно тогда его осенила идея: он решил рассказать топаа о современном мире. Научив их делать бумагу и добывать металл, использовать колесо и приручать животных, строить дома из камня и жить по часам, он сумеет открыть Марими глаза, чтобы она увидела, в каком невежестве живет, и всем сердцем захотела уехать вместе с ним.

* * *

Его план провалился.

Каждый проект хоть и привлекал на первых порах заинтересованных зрителей, вскоре терял свою новизну, и люди расходились. Годфредо сумел изготовить свечи, которые привели топаа в восхищение, но, когда свечи догорели, народ Марими не захотел делать новые. Когда он сварил грубое мыло, они радостно терлись им в волнах прибоя, но сразу же забыли о нем, едва оно закончилось. Он разбил небольшой сад с подсолнухами и показал, как можно круглый год получать семена, но когда из-за плохого ухода подсолнухи завяли, то же произошло и с интересом к ним. Зачем нам меняться, спрашивали люди Годфредо, если такую жизнь топаа ведут с самого начала времен, и им всегда было хорошо?

– Перемены – это прогресс, – пытался объяснить он. Но, к его негодованию, прогресс был той концепцией, которую они оказались не в состоянии понять.

Он пошел в хижину Марими и снова спросил ее, может ли она освободиться от своего обета.

Она сказала:

– В твоей земле есть женщины, посвятившие себя и свое целомудрие богам?

– Да, монахини.

– И если ты возжелаешь одну из них, то станешь ли убеждать ее отказаться от своих клятв?

Он взял ее за плечи.

– Марими, безбрачие – это обычай, придуманный людьми, а не Богом!

– Ты разговариваешь со своим богом?

Он опустил руки.

– Я даже не верю в него.

Она прикоснулась к золотому распятию на его шее.

– А этот человек, Иисус. Ты веришь в него?

– Иисус – это миф. Бог – это миф.

Черные глаза Марими наполнила печаль, пока она смотрела на него в этот долгий горестный момент. Болезнь, подтачивавшая душу Годфредо, не являлась для нее тайной: ему надо было во что-то верить.

Два дня они возвращались по древней звериной тропе от смоляных ям обратно в каньон Топаангна. Выйдя к горам, Годфредо и Марими пошли по тропинке, пролегавшей среди зарослей смородины и дикой сирени. Там они набрели на поляну, где увидели самку койота, исполнявшую безумный танец: она ложилась на землю, задрав морду, потом внезапно подпрыгивала, щелкала челюстями, приземлялась и принималась быстро зарываться в песок. Она повторяла свои прыжки снова и снова, и Годфредо попятился, испугавшись, что они наткнулись на взбесившуюся собаку. Но Марими рассмеялась, сказав, что койот всего лишь охотится за дождевыми жуками. Ее народ называл койота обманщиком, потому что он умел лежать и притворяться мертвым, чтобы подманить к себе грифов, а потом хватал их и съедал.

Когда они подошли к пещере в небольшом каньоне, Марими остановилась и сказала:

– В эту пещеру никому нельзя входить, кроме меня и других шаманов. Этот закон распространяется на всех топаа и членов других племен. Но ты отличаешься от нас, твои предки живут далеко отсюда, и я думаю, Годфредо, что с твоими очками, которые позволяют тебе увидеть вещи, недоступные другим, и могут чудесным образом вызывать огонь, ты смог бы стать шаманом в своем мире. Поэтому ты не нарушишь табу, если войдешь в эту священную пещеру.

Ведя его за собой, она перешла на почтительный шепот.

– Наша Первая Мать покоится здесь.

Годфредо увидел старую могилу, возможно, тысячелетней давности. Положив на нее цветы, Марими сказала:

– Мы всегда делаем подношения Первой Матери. – Потом она показала ему рисунок на стене и поведала историю первой Марими. – Я рассказываю тебе это, Годфредо, потому что у тебя здесь пустота. – Она положила ладонь ему на грудь. – Это очень плохо для человека, ибо без веры, которая может заполнить пустоту, в ней поселятся злые духи. Духи печали и горечи, ревности и ненависти. Годфредо, я привела тебя сюда, чтобы заполнить эту пустоту мудростью Первой Матери.

Годфредо посмотрел на руку медного цвета на своей рубашке, которая когда-то была белой. Он заглянул в невинные, но в то же время умные глаза индианки, ощутил тяжесть гор вокруг себя, услышал странные перешептывания во тьме, почувствовал движение теней, наблюдающих и выжидающих. Пещера напомнила ему грот, в котором он побывал ребенком, где, как говорили, святой нашел исцеляющие воды. Вероятно, магические пещеры все-таки существуют, возможно, Первая Мать Марими и правда была здесь.

От мужчин топаа Годфредо научился носить с собой инструменты, и сейчас из кожаного мешочка, висевшего на поясе, он извлек красный и блестящий осколок обсидиана. Его острым краем он вырезал на чистой стене пещеры: «Ла Примера Мадре». Потом сказал с улыбкой:

– Теперь все будущие поколения будут знать, кто здесь похоронен.

Марими зачарованно смотрела на необычные очертания. Пока Годфредо рисовал свою карту и вел летопись, он пробовал научить ее читать. Но символы оставались всего лишь непонятными знаками. Теперь, когда она взирала на только что вырезанные буквы, луч света проник в ее разум. Протянув руку, она прикоснулась к стене и, ведя по буквам кончиками пальцев, произнесла каждую, внезапно осознав их смысл.

Глядя на нее, слушая ее мягкий шепот, Годфредо был потрясен. То было чудо, о котором он так просил, свершение его мечтаний: он научил Марими чему-то из своего мира. И в это мгновение он почувствовал, как его страстное желание сменилось более нежным чувством. Он влюбился в нее.

Взяв ее за руки, он повернул Марими к себе лицом.

– Ты девственница, потому что так завещала Первая Мать?

– Да.

– Как монахини в Испании, посвятившие свою непорочность Матери Божьей. Марими, я не могу поверить в твою Первую Мать больше, чем я верю в другую первую мать по имени Мария. Но я уважаю твою веру и твои обеты. Я больше не буду просить тебя пойти со мной, ибо понял, что это неправильно. Но я не могу остаться жить среди твоего народа. Боль так сильна, что смертному ее не вынести. Я уеду.

Когда она заплакала, он обнял и держал ее, содрогаясь в душе, осознав, что больше ее не увидит.

Он чуть отстранился, пока у него еще оставались силы, и произнес:

– Ты говорила, что вы никогда не приходите к Первой Матери, не оставив какого-либо дара. – Он снял очки и передал ей. – Это мое подношение для нее.

И внезапно ему было видение будущего.

– Люди придут и уничтожат вас, – проговорил он страстно. – Я уже видел, как это происходило с империями на юге. Они придут со своими писарями и священниками, учеными и солдатами и отберут то малое, что вы имеете, и взамен не дадут ничего, кроме жестокого правления, как они это сделали с ацтеками и инками, как происходило везде, куда бы ни ступала нога цивилизованного человека. Поэтому я отправлюсь на юг, в Баха Калифорнию, и скажу им, что здесь для них нет ничего полезного, и если мне повезет, то ты и твой народ будете жить в покое хотя бы какое-то время.

Когда он ушел, Марими осталась в пещере с расколотым надвое сердцем. Впервые в жизни она не хотела быть избранной служительницей Первой Матери. Она хотела Годфредо.

Она посмотрела на очки в своей руке, эти чудесные глаза, позволявшие увидеть другие миры. Одев их на нос, она сначала взглянула на буквы, составлявшие слова Первая Мать, а потом на рисунок – и изумленно выдохнула. Фигуры выросли! Они заполнили ее глаза и теперь открывали мельчайшие детали и дефекты, которых она не замечала ранее. И когда она повернула голову, ей показалось, что символы тоже сдвинулись!

Внезапно острая боль пронзила ее голову. Марими закричала и упала на колени, а затем повалилась набок, когда знакомая болезнь накрыла ее, окутав черной тьмой и погрузив в глубокое забытье.

Во время короткого сна ей явилась Первая Мать – неразличимое, сияющее видение, – которая говорила молча, скорее смыслами, чем словами, и она сказала своей служительнице Марими, что безбрачие – обычай, придуманный людьми, а не богами. Первая Мать хотела, чтобы ее дочери рожали детей и имели большое потомство.

Когда Марими проснулась и боль покинула ее голову, она сняла магические глаза Годфредо и, поняв с восторгом и благоговейным трепетом, что они даровали ей возможность попасть в потусторонний мир, где она получила послание от Первой Матери, выбежала из пещеры и пронеслась по каньону, догнав Годфредо у валунов, на которых были вырезаны символы луны и ворона.

– Я стану твоей женой, – сказала она.

Так как Первая Мать говорила с Марими и из-за того, что Годфредо был необычным человеком, пришедшим с запада, где обитали предки, вожди, их помощники и шаманы сочли, что им можно разрешить пожениться. Но поскольку это было табу, то требовалось обратиться за советом к духам. Пять дней шаманы сидели в парильне, поедая дурман и растолковывая свои видения, а в это время Марими и Годфредо постились, молились и сохраняли себя в чистоте. Когда старейшины вышли на свежий воздух, они объявили Годфредо реинкарнацией одного из предков, особенным человеком, посланным богами в партнеры их шаманке. Плотский союз с ним сделает Марими сильнее, а вместе с ней и все племя.

Племя отмечало свадьбу в течение пяти дней, устроив пир, пляски, играя в азартные игры. А когда последняя ночь закончилась обрядом плодородия под полной луной, в котором принимали участие все члены племени, делая то, что Годфредо раньше считал аморальным, он лежал в объятиях Марими и впервые в жизни чувствовал такое удовлетворение и спокойствие.

Пришел день, когда гонцы с берега принесли весть, что на горизонте появились паруса. Годфредо быстро собрал свои карты и записи и радостно побежал на пляж, где увидел четко различимые очертания парусов на голубом небе. Марими присоединилась к нему, держа на руках их первого ребенка. Вскоре все племя собралось на дюнах, и Марими достала палочки, чтобы разжечь костер. Но, когда она уже собралась раскрутить их, Годфредо остановил ее. Внезапно он понял то, что не приходило ему в голову раньше: если он возьмет Марими с собой в Испанию, она станет любопытной диковиной, как дикари Колумба при дворе Изабеллы, предметом, который все будут разглядывать. Может быть, над ней будут даже насмехаться. Они отберут у нее достоинство и душу. И она увянет и погибнет, как цветок вдали от родной земли. Но вдруг он четко осознал, что и сам не может уехать. Он не в силах оставить любимую Марими и своего сына.

Годфредо бросил карты и летопись на незажженный костер, где пергамент со временем промокнет и сгниет, и его смоет прибоем, и потом, взяв Марими за руку, повернулся спиной к парусам на горизонте и повел ее прочь от берега, обратно в их дом.

За минувшие недели, месяцы и, наконец, годы странная вещь произошла с Годфредо: он начал ощущать любопытный комфорт, слушая истории у вечернего костра, легенды, передававшиеся из поколения в поколение, волновавшие аудиторию, которая вздыхала, улыбалась и задорно хлопала рассказам о храбрых подвигах своих прародителей и о том, как Черепаха обманула Койота, как был создан мир, как со звезд умершие могли смотреть на своих сыновей и дочерей. Дон Годфредо видел в словах рассказчика незримую нить, уходившую обратно во времени, сплетая настоящее и прошлое, пока не становилось неясно, повествовала ли история о чем-то случившемся давным-давно или только вчера. Это не имело значения. Истории были хороши. Они развлекали. И они создавали чувство причастности и единения как с другими слушателями, так и с теми, кто уже ушел в земли предков.

Он также понял всю бесполезность своего европейского наряда. Среди этих людей он не являлся показателем статуса, а в действительности бархат и сковывающий движения хлопок оказались непрактичными в земле, где лето было жарким и сухим, а зимы теплыми. Годфредо, подобно мужчинам топаа, привык к ощущению солнца на своей коже и, сбросив камзол и бриджи, ходил голым, как в стародавние времена это делал Адам.

Еще дон Годфредо осознал, что перестал скучать по часам, дням недели или месяцам. Он начал чувствовать новый ритм времени в своем организме. Теперь, чтобы определить время, он смотрел не на солнечные часы, а на само солнце, совершавшее свой небесный обход. И больше не имели значения названия дней и месяцев, только сезонов, которые, как он обнаружил, человек знал на инстинктивном уровне, словно у него внутри все менялось вместе с сезонами, убывая и нарастая с луной, отступая и прибывая вместе с приливной волной. Ученый стал понимать связь топаа с землей и природой. Он видел, что человечество не отделено от зверей и деревьев, как они с друзьями думали у себя на родине. Каждый мужчина, каждая женщина, каждый олень, ястреб и моллюск, каждый куст, цветок и дерево были сложным образом вплетены в большую сеть, сотканную космическим ткачем.

К земле, где он раньше чувствовал себя одиноким и брошенным, Годфредо ощущал большую привязанность, чем к любому другому краю в своей прошлой жизни. Дом в Кастилии обратился в сон. Книги, инструменты, часы и перья утратили свою важность. И, в конце концов, он не стал обучать топаа изготовлению колеса, добыче металла, знанию алфавита и математике. Раз уж на то была Божья воля, чтобы сохранить их столь же невинными, как Адама и Еву в Райском саду, то кем был дон Годфредо, чтобы предложить им яблоко с древа познания?

Дон Годфредо де Альварес, будучи мужем Марими, прожил среди топаа двадцать три лета. Он подарил ей двенадцать детей, и, когда он умер, его обрядили в старую одежду, надели золотое распятие ему на шею и кремировали с великими почестями. Потом в красивейшем каноэ его прах отвезли в море и развеяли над волнами, когда-то вынесшими его на берег. Вторую пару глаз, которая дала Марими возможность по-другому увидеть мир и которую он завещал ей в память о своей любви, она закопала в пещере рядом с Первой Матерью, – дар от человека, который вышел из моря.

Глава 5

Шаги. Тяжелое дыхание. Звуки лопат, раскидывающих грунт.

Эрика резко раскрыла глаза. Стараясь не дышать, она прислушивалась к ночной тишине.

Металл врезался в землю. Кирка звякнула о камень. Приглушенное ругательство. Шумное дыхание. Один – нет, два человека.

– Боже мой! – закричала она, выпрыгнув из кровати и схватив в темноте свою одежду. Она вылетела на улицу и помчалась через лагерь к старой армейской палатке, где спал Люк. Пробравшись внутрь и чуть не споткнувшись о спальный мешок, она потрясла его за плечо и прошипела:

– Люк! Просыпайся! Кто-то забрался в пещеру! Люди! Копают!

Он протер глаза.

– Что? Эрика?

– Разбуди остальных. Быстро!

Он сел.

– Эрика!

Но она уже убежала.

– Постой! – прошептал один из мужчин, положив ладонь на руку своего напарника. – Послушай! Кто-то идет.

– Не может этого быть, – зло буркнул другой, на лице его сверкал пот. – Тут нас никто не услышит. Копай давай.

Но прежде чем кирка еще раз крепко приложилась к камню, свет внезапно наполнил пещеру, и женщина закричала.

– Что вы тут делаете?

И не успели они отреагировать, как она уже неслась на них с лопатой, которой принялась бить их по головам, вопя во весь голос.

Один из злоумышленников сумел протолкнуться мимо нее и выскочить из пещеры, где пополз вниз по строительным лесам, прочь от шагов, приближавшихся к месту раскопок. Другой остался в пещере, крича: «Прекрати! Господи!» и пытаясь увернуться от лопаты Эрики.

Когда она в очередной раз занесла руки, он ринулся на нее, наклонив голову, сшиб ее с ног, потом обернулся и бросился к выходу.

– Стой! – кричала Эрика, ползя за ним. – Кто-нибудь, остановите их!

Теперь раздавались и другие крики, послышался топот ног по лесам снаружи. Эрика уже была у выхода, когда столкнулась с Джаредом, который, как и все остальные, примчался полуголым. Вид у него был ошалевший.

– Там двое! – Запыхавшись, Эрика указала на кратер бассейна Циммермана. – Не дайте им уйти!

Джаред бросился вниз по подмосткам.

По периметру ограждения зажглись огни охранной сигнализации. В темноте можно было разглядеть бежавшие фигуры: люди преследовали нарушителей.

Люк спустился по лестнице, его длинные светлые волосы разметались по плечам.

– Я вызвал полицию, Эрика. Что случилось? Они удрали?

Но она уже шла обратно в пещеру, шаря лучом фонарика по полу и стенам.

И вдруг остановилась, не желая верить своим глазам. Скелет...

Она опустилась на колени и протянула к нему дрожащую руку. Череп был проломлен. Кости раздроблены. Таз расколот, как яйцо.

– Вот дерьмо, – прошептал Люк. – Какого черта им здесь было нужно?

– Приведи Сэма, – проговорила она напряженным голосом.

Череп Прародительницы... Вдребезги... Челюсть выбита.

– Он большой соня. Иди, разбуди его.