Текст книги "Друзья, любовники, враги"
Автор книги: Барбара Виктор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Гидеон промолчал.
– Одним словом, Гидеон, если ты не сумеешь познакомиться с ней и не успеешь пригласить на ужин, перехватив у Глика, тебе не останется ничего другого, как устроиться за соседним столиком, вооружившись шикарным портфелем с фирменным знаком «Рено». А если ты еще и причешешься, да наденешь голубую рубашку, чтобы подчеркнуть цвет своих глаз, то вполне возможно она обратит на тебя внимание.
Гидеон выглядел мрачным.
– Дай подумать. Мне понадобится пару дней.
Однако про себя он уже решил.
– У нас нет и пары часов. В соответствии с графиком, она начнет снимать в Тунисе уже через неделю, а в Париже пробудет двое суток.
В течение следующего часа они не произнесли ни слова. Гидеон курил и просматривал содержимое папок с досье на Сашу Белль. Рафи то принимался ходить взад и вперед по комнате, то снова садился в кресло, глубоко вздыхая при этом. Наконец, он бодро сказал:
– Она приготовила цыплят.
– Кто? – пробормотал Гидеон.
– Моя жена. Она приготовила цыплят, и они в машине.
– Чтобы накормить ищейку? – сумрачно усмехнулся Гидеон, однако было заметно, что он немного расслабился.
– Так кормить или нет? – спросил Рафи многозначительно.
– Кормить, – кивнул Гидеон.
Согласие между мужчинами было восстановлено.
5
Серым, туманным днем Саша прилетела в Париж. Когда самолет заходил на посадку, капли влаги сконденсировались на стеклах иллюминаторов. По крайней мере три часа полета ее никто не беспокоил, и она смогла побыть наедине со своими мыслями.
В пять тридцать она уже прошла французский паспортный контроль, получила чемоданы и разыскала присланного за ней шофера, державшего табличку с ее именем. На Саше были толстый шерстяной свитер, свободные брюки, элегантные туфли и очки в роговой оправе, которые сделали ее неузнаваемой. Она отправилась за водителем к машине. Обычно общительная и приветливая, она умела напустить на себя холодный и неприступный вид, который мог отбить у каждого желание заговорить. Когда она усаживалась в автомобиль, у нее был как раз такой вид – главным образом, от усталости.
Пока автомобиль мчался в город, она смотрела в окно и вспоминала все подобные этой поездки из аэропорта в город. Где бы это ни происходило – в Дес Мойнсе или Каракасе, или еще где-нибудь, – дорога из аэропорта к центру города казалась ей всегда одинаковой. Промышленные районы сменялись однотипными жилыми кварталами. Потом – деловые кварталы, отели на престижных центральных улицах. Всюду одно и то же. Образчики рекламы неизменно копировали американский стиль. Даже самодеятельная мазня на придорожных заборах, казалось, была сделана одной и той же рукой в любом городе планеты… Немного погодя ей припомнился случай, происшедший в вермонтском мотеле много лет тому назад в один из тех последних летних дней, незадолго до переезда в Нью-Йорк.
В бассейне утонула женщина. Когда женщина нырнула и не вынырнула, народ вокруг заволновался. Может быть, там, под водой отказало сердце. Просто в какой-то момент она перестала жить. Сашу поразил тогда не столько вид трупа, который несли, обернув в целлофан, сколько то, что, когда из номера погибшей выносили ее вещи, среди прочего находилась обыкновенная косметичка. Еще несколько минут назад она была нужна женщине. Целый мир, в том числе и эта сумочка, окружал ее. Еще несколько минут назад у нее были тысячи связей с миром… И вдруг все связи оказались оборваны; жизнь прекратилась. Нечто подобное Саша ощутила в Риме.
Саша шла по фойе отела «Георг V» за мальчиком-посыльным, который катил тележку с ее вещами. Подошла к стойке портье и зарегистрировалась. Здесь ее ждали два послания – оба от Маури Глика. В них сообщалось, что он прилетает завтра и что завтра же они отужинают вдвоем. Слава богу, что по крайней мере сегодня она принадлежит самой себе. Стало быть, если она будет паинькой, то, пожалуй, пригласит сама себя на обед. А может быть, выйдет прогуляться. А может быть, просто отдохнет в номере. Впрочем, сейчас ей было не под силу строить планы, потому что она засыпала на ходу. Когда она поднялась на лифте в номер, то едва могла поднять веки.
В комнате она еще пыталась распаковывать вещи, сделала несколько записей. Нужно принять душ и заказать что-нибудь поесть, думала она, но вместо этого решила прилечь на несколько минут, а остальным заняться чуть позже.
Она проснулась только десять часов спустя. Было полседьмого утра. Она спала бы еще, если бы не какофония автомобильных гудков, доносившихся с улицы. Прежде чем вылезти из постели, она дотянулась до телефона и вызвала горничную. На ломаном английском ей сообщили, что завтрак будет готов через полчаса. Нагая, она скользнула в мраморную ванную, вспенила в воде флакон гостиничного шампуня и погрузилась в ванну, из которой вылезла ровно через тридцать минут – как раз для того, чтобы отпереть дверь. Она запахнулась в махровый халат, впустила официанта и распорядилась поставить поднос на кровать. Выписав чек и дав пять франков на чай, она повернулась к окну, пока официант со своей тележкой выходил из номера.
В атмосфере Парижа, как нигде в другом городе, присутствовало нечто врачующее душу и заставлявшее чувствовать себя не такой несчастной, как обычно. Нельзя сказать, что из ее памяти совершенно стерлись воспоминания о той ночи в Нью-Йорке, когда, собрав вещи и упаковав свой потертый кожаный чемодан, Карл ушел из их общей квартиры на Вестсайде. Никаких объяснений или разбирательств. Скупая слеза и обещание, что в случае необходимости он обязательно вернется. И уж конечно, всегда будет считать ее своей «семьей».
– «Семья»! – с горечью повторила она. – Разве ты знаешь, что это такое.
Следующие несколько недель, когда она видела пустые места на стенах, где раньше висели его литографии, когда натыкалась взглядом на темные, как дупла, пустоты в книжных полках, где раньше стояли его книги, ей казалось, что она сойдет с ума. Это было что-то вроде сожительства с привидением, которое то и дело щерится из-за каждого угла.
Когда она пыталась вспомнить ту ночь в офисе у Карла, это виделось ей, словно из далекого прошлого. Как все начиналось? Она пришла к нему после операции. Ей удалили кисту из левой груди. Она попросила его помочь ей снять пальто. Потом у них случился короткий спор относительно персонализации, мотивации и ассимиляции. Он признал ее правоту весьма неохотно. Зато потом его рука стала поспешно подбираться к ее правой, неоперированной груди. При этом оба хранили неловкое, тяжелое молчание. Потом в ее сознании, словно неоновые огни, вспыхнули всевозможные варианты: любовная интрижка, которая могла бы окончиться замужеством и материнством; дом, которого у нее никогда не было; любовные свидания при едва тлеющем вожделении; пресловутые споры об оргазмах, эротических фантазиях, мастурбировании и нудные обеды в обществе безымянных и безликих мужиков, имя которым легион. Она предпочла принять ухаживания, которые трансформировались в упоительное страстное общение с телом Карла, и в конце концов увенчались замужеством.
Материнство и дети стали темой нон грата. Всякий раз, когда она пробовала коснуться этого предмета, он переводил разговор на путешествия – Таити, Бора-Бора, Мучи-Пучи, – какой еще бэби, дорогая, когда у нас есть целый мир. Через некоторое время он начал жаловаться, что ее биологические часы не дают ему спать всю ночь. Она, вероятно, вполне могла бы выдвинуть контробвинение о том, что его географические часы не дают ей покоя… Но нет, она не винила его. Напротив, проснувшись однажды утром, она пришла к мысли, что все ее ночные проблемы не только не причиняют ей боли и страданий, но даже, как бы это сказать, нелепы и не стоят выеденного яйца. Просто Карл не может принадлежать ей одной. Вот откуда конспиративные телефонные разговоры вполголоса, стереотипные и лживые отговорки о якобы неотложных ночных сеансах с пациентами, склонными к суициду. Даже после того, как они разъехались, а потом и развелись, он так или иначе не оставлял ее в покое. Она смогла забыть его только тогда, когда, оказавшись в Риме, стала свидетельницей террористического взрыва и у нее на руках умер ребенок. С тех пор ее сердце узнало иную боль.
Теперь она не жалела ни о чем и благодарила судьбу, что рассталась с Карлом. Она опасалась только одного – как бы не вернулось прежнее безумие. Именно поэтому все, что она ни делала – пила ли кофе, принимала ли душ, примеряла ли платья, – она делала это для того, чтобы не вспоминать о нем. С величайшими предосторожностями она раздвигала шторы, открывала двери и даже откупоривала банку с овсянкой – словно опасалась, что оттуда вдруг выпрыгнет какое-то воспоминание о нем и в один миг разрушит покой, которого она достигла ценой таких усилий.
Когда позвонили в дверь, сердце у Саши тяжело забилось. Идя открывать, она пересекала комнату с такой осторожностью, будто на каждом шагу под ковром могла быть спрятана мина.
За дверью стоял слесарь. Он стал объяснять, что пришел чинить неисправный бачок: есть заявка, и потому он обязан сделать все необходимое. И хотя Саша уверяла, что все в порядке, слесарь настоял на том, чтобы проверить бачок и унитаз. Его манера спорить была точь-в-точь, как у Карла.
Однажды, вдвоем с Карлом, им пришлось повозиться с бачком у себя дома, и она пыталась объяснить ему, что нужно всего лишь поправить резиновую затычку, а доктор Фельдхаммер никак не хотел согласиться с тем, что сначала нужно поднять поплавок и слить воду. Пока он упрямо старался сделать по-своему, она стояла рядом, накинув на плечи его старый больничный халат. Ее волосы были спутаны, а под глазами лежали тени. Ее удивила тогда мысль о том, что, может быть, Карл возится с бачком, сознавая, что их совместная жизнь заканчивается и пользоваться туалетом она уже будет без него.
Сейчас, когда она натягивала для утренней пробежки футболку и спортивные брюки, она была поглощена другой мыслью. Ей хотелось обыкновенного человеческого общения. Ей хотелось встретить этим утром кого-нибудь, с кем можно было бы перекинуться словечком, даже если разговор ограничится бачком и унитазом. Завязывая кроссовки, она думала о том, до какой степени был несносен Карл, если она решила с ним расстаться. Ее кожа еще хранила воспоминание о его руках и губах так же, как бачок, поплавок и затычка в туалете хранили отпечатки его пальцев.
6
В восемь утра в Тюильри было еще безлюдно. Только небольшая группа туристов с рюкзачками на плечах выстроилась у тяжелых чугунных ворот, дожидаясь, когда откроют проход на пляс де Конкорд. Еще дальше, немного правее Саша увидела мима, который отдыхал, сидя у каменного парапета, служившего ему сценой, когда собиралась публика. Теперь мим спал, прикрыв грудь соломенным канотье. Воротник его розовой рубашки был испачкан гримом. Слева от мима прогуливался завсегдатай Тюильри. Этот высматривал на аллеях, не забыл ли какой растяпа-турист на скамейке фотоаппарат. В самом центре парка внимание Саши привлек какой-то чудак, изображавший святого Франциска Ассизского.
Легкой трусцой приближаясь к нему, она с удивлением видела, как целые стайки воробьев садятся на его плечи и вытянутую вперед руку, а он словно о чем-то разговаривает с ними и даже ласково грозит им пальцем. Пробежав мимо, Саша прибавила скорости, чтобы сделать первый круг возле небольшого пруда. Но сначала она остановилась, чтобы поправить на лбу повязку. В этот момент она заметила еще одного одинокого бегуна, любителя утренних пробежек, у которого тоже, вероятно, «не все дома». Он походил скорее на американца, чем на француза, судя по кроссовкам. Одним словом, такой же, как и она, сумасшедший, находящий удовольствие в том, чтобы устраивать кросс между Лувром и Эйфелевой башней, петляя по аллеям парка среди статуй королей и богов.
Впрочем, при более близком рассмотрении выяснилось, что бегун имеет вид вполне здравомыслящего человека. Он спускался по верхней аллее, чтобы тоже сделать кружок около святого Франциска с его воробьиным братством. Не меняя темпа бега, Саша краем глаза рассматривала его. Он бежал неспешно, даже лениво, слегка наклонившись вперед. У него были широкие плечи, крепкие ноги, и вообще он был неплохо сложен. Для человека в такой хорошей спортивной форме, он, однако, не был похож на тех фанатов-бегунов с бритыми головами, пустыми глазами и каменными мышцами. На его лице не было и следа того измочаленного выражения, какое обычно бывает у этих марафонцев. Она все внимательнее всматривалась в него, решив, что на американца он все-таки не похож. Скорее, на итальянца, грека или испанца. Он смугл. Его движения элегантны, и сразу видно, что бежит он исключительно ради удовольствия и с необычайной легкостью.
Почему бы мне не разглядывать его, говорила себе Саша. Я живой человек, я одинока, и поэтому имею полное право смотреть на привлекательного мужчину, бегающего трусцой в парке.
Слезы едва не навернулись на глаза, когда она осознала, что живет и может дышать полной грудью. Рим был далеко. Все неприятное было в прошлом и больше не вернется. Она уговаривала себя хотя бы полчаса ни о чем не думать и не беспокоиться. Хотя бы тридцать минут не вспоминать ни о чем.
Развернувшись, она еще прибавила скорости и, наконец, пробежала мимо незнакомца, чувствуя, как капельки пота скатываются между ее грудей. Что с того, скажите на милость, если она и засмотрелась на незнакомца из Тюильри, которого, скорее всего, больше никогда не увидит.
Однако, когда он внезапно скрылся где-то между статуями святого Августина и Бодлера, Саша с огорчением подумала, что не рассчитывала, что его исчезновение произойдет так скоро. Вздох облегчения вырвался из ее груди, когда она снова увидела его бегущим вдоль газона мимо нагих греческих богов. Потом она свернула на тенистую дубовую аллею, чтобы еще немного погодя миновать кафе. Пробегая мимо расставленных вдоль аллеи столиков и стульев, она с волнением услышала за своей спиной его дыхание. В следующее мгновение он уже обогнал ее, а обогнав, естественно, обернулся, чтобы бросить на нее через плечо взгляд. Опустив глаза, она продолжала бежать за ним по направлению к стеклянной пирамиде во дворе Лувра мимо строительной площадки и ограждения, за которым работали археологи. Внезапно ей захотелось догнать его. Он снова оглянулся и посмотрел на нее с большим интересом, и на этот раз их взгляды встретились. Саша отметила чистую голубизну его глаз. Небольшие морщинки около век указывали на то, что у него, вероятно, хватает забот с женой, подругой или возлюбленной – в зависимости от того, как у него сложилась жизнь. Они имела право на любопытство. Ей хотелось занять свои мысли чем-нибудь отвлеченным во время пробежки, чем-нибудь, что поможет перевести дух и расслабиться.
Она проворно перебежала улицу, обогнув несколько автомобилей и оставив за собой стоянку туристических автобусов. Около площади с конной статуей Луи XIV ей пришлось перейти к бегу на месте, дожидаясь, пока переключится светофор. Незнакомец был прямо перед ней и обегал статую с правой стороны.
Что сказал поэт насчет случайного знакомства? Никаких уз, никаких претензий, никаких вопросов. Это могло бы заставить ее забыть обо всем остальном. Если бы она осмелилась, если бы забыла свою рассудительность, если бы могла совершенно расслабиться и вести себя так, чтобы не чувствовать за собой никакой вины!.. В следующее мгновение она зацепила носком железное кольцо, торчавшее из асфальта у подножия Луи XIV, и полетела вверх тормашками. «Дерьмо!» – выкрикнула она прежде, чем растянуться на мостовой.
Незнакомец одним прыжком оказался возле нее.
– Вы ушиблись? – спросил он на чистом английском.
Она была слишком смущена и раздосадована, чтобы оставаться вежливой.
– С чего вы взяли, что я говорю по-английски?
– Просто французские девушки употребляют в подобной ситуации другое слово.
Итак, у него вполне самоуверенный тон, приличные манеры. Она даже отметила про себя, что он упомянул «девушек».
– Вы можете встать?
Может она встать или нет, решила она, это его совершенно не касается, а потому лежала ничего не говоря и не двигаясь. Просто лежала, чувствуя себя абсолютной идиоткой. Больше всего ей хотелось провалиться сквозь землю, чтобы не видеть ничего вокруг и его в том числе.
– Можете встать? – повторил он.
– Если захочу, то думаю, – ответила она, – что смогу.
– А вы захотите?
– Как вам сказать.
Она с трудом повернулась на бок. Потом собрала силы и попробовала сесть. Спортивные брюки были разодраны на колене, и колено слегка кровоточило.
– Дерьмо, – повторила она.
Он сунул руку в карман.
– Вот, – сказал он, протягивая ей белый носовой платок, – он чистый.
Такой платок пригодился бы ей в Риме.
– Дурацкий случай, – пробормотала она. – Спасибо.
– Что если я намочу платок под фонтаном?
– Спасибо, – повторила она, удивляясь тому, что вблизи он выглядит еще более привлекательным.
Он вернулся через несколько секунд и приложил к ее колену холодный компресс.
– И часто вы так развлекаетесь? – поинтересовался он.
В его глазах мелькнула веселая искорка.
Во всяком случае, подумала она, на этот раз на обручальное кольцо не похоже. Хотя какая разница? На этот раз с ней все в порядке.
– Каждый день, – ответила она, как бы поощряя его к дальнейшим шуткам, но он молчал. – Я бегаю, – продолжала она, – каждый день, и, как это не покажется смешно, еще ни разу не падала.
Она улыбнулась и с облегчением вздохнула, когда он улыбнулся в ответ.
– А знаете, – спросил он, – чего действительно следует опасаться тем, у кого такая прекрасная форма, как у вас?
Она пожала плечами.
– Им следует опасаться того, что они переживут своих друзей. Когда вам между семьюдесятью и ста, вы вдруг становитесь ужасно одиноки.
То, что он говорил, было и смешно и грустно одновременно.
– Вся хитрость в том, – предположила она, – чтобы где-то около шестидесяти пяти перестать упражняться и начать пить и курить.
– Вот-вот, – кивнул он.
– Вы не француз, – сказала она, прижимая мокрый платок к колену.
– Почему вы решили?
– У вас хороший английский.
Он слегка улыбнулся.
– Это потому, что у нас учат английскому, а не американскому. Вообще-то я наполовину француз, наполовину англичанин, – сказал он, доставая из кармана солнечные очки.
В очках он совсем другой, подумала она. Догадывается ли он об этом?
– Ваша «английская половина» говорит на чистом английском.
Иногда ей приходилось делать над собой большое усилие, чтобы поддержать разговор.
– И часто вы занимаетесь этим? – быстро спросила она, щурясь на солнце.
– Вы имеете в виду спасение падших, извините, упавших женщин?
– Нет, я имею в виду бег.
– Довольно часто. Когда есть время и когда я не в разъездах.
– А чем вы занимаетесь? – промурлыкала она, закрывая глаза и подставляя лицо солнцу. – Не знаю, можно ли вас об этом спрашивать.
– Это очень по-американски, – сказал он, внимательно вглядываясь в нее. – Как правило, первая вещь, которой интересуются американские девушки у мужчины, это женат ли он. Хотя вопрос следовало бы формулировать несколько иначе. А именно – сколько раз он был женат.
– То есть?
– Очень просто. Например, пять браков приравниваются к тому, как если бы мужчина был холост. А сто любовниц – все равно что ни одной. Дело в том, что количество в таких вещах сводит качество к нулю. – Его улыбка в этот момент была не просто очаровательна, ей невозможно было противостоять. – А вы замужем? – поинтересовался он без всякого перехода.
– Нет, – ответила она, не понимая, какого черта…
– Что значит ваше «нет»? Ни разу или пять раз?
Она испытала что-то вроде чувства превосходства над ним.
– Вы единственный, кто видит в этом проблему, – сказала она и сделала паузу, ожидая чего-то большего, хотя и сама не знала, чего именно.
– Я тоже нет, – сказал он и, помолчав, спросил:
– Так ни разу и не были?
– Может быть, однажды, – ответила она и увидела, как на его лице дрогнул какой-то мускул.
– Может быть? Вы хотите сказать, что не уверены? – засмеялся он, и для нее этот смех прозвучал как аплодисменты.
– Ну, если количество сводит качество к нулю, то отрицательный опыт иногда отбивает память. Не так ли?
Несмотря на вопросительную интонацию, ее глаза говорили, что эта тема закрыта.
– Кажется, кровь больше не идет, – сказала она, осмотрев колено.
Он подал ей руку. Еще один убийца, отметила она про себя, судя по его изящной и сильной кисти. Однако оперлась о его руку, чтобы подняться.
– Хорошо еще, что не расквасили нос, – улыбнулся он.
– Да, конечно.
Он помолчал секунду, прежде чем спросил:
– Хотите кофе?
Он сказал «кофе». Американец бы сказал «кофейку». В самом предложении уже содержался определенный намек. Так что из того? Однако раненая часть ее души вдруг проснулась. Значит, кофе. Это открывало возможность интерпретации. Предложение заключало в себе некие планы, которые, впрочем, не простирались дальше определенных границ. Скажем, в Нью-Йорке мужчина может пригласить на обед любую женщину, и в этом отсутствует всякий подвох. Другое дело – выпить. Это что-то вроде предварительного просмотра товара. Возможно, то, что означает «выпить» в Америке, во Франции называется «кофе». Да здравствует всемирный рынок симпатий.
– Обожаю кофе, – сказала она, удивляясь собственной смелости. Позволить снять себя в чужой стране! У нее, однако, железные нервы. Впрочем, из всех мужчин, которые попадались ей после Карла, у этого был самый надежный вид и с ним действительно хотелось поболтать. По крайней мере, он не производил впечатление человека, находящегося под судом или занимающегося подпольной торговлей плутонием и тяжелой водой. Оставалось надеяться, что его работа состоит не в том, чтобы закладывать бомбы в офисы авиакомпаний. Она протянула ему руку.
– Меня зовут Саша Белль.
– А меня – Гидеон Аткинсон, – ответил он, принимая рукопожатие.
Они не были персонажами в фильме «Трюффо», а потому эпизод с «чашечкой кофе» вовсе не обязан был напоминать сцену неразделенной любви в Тулузе или трогательного единения в Гренобле. Однако целиком полагаться на свои чувства Саша тоже не могла, поскольку знала за собой, что становится простодушной, когда нужно выглядеть загадочной, или оказывается слишком практичной, когда следует отдаться романтическим мечтам. Во-первых, мужчина, который все еще держал ее за руку, был ей совершенно незнаком. Спору нет, он был обаятелен и привлекателен, но менее незнакомым от этого не становился. Во-вторых, она была, пожалуй, единственным человеком, который, посмотрев «Последнее танго в Париже», был искренне убежден, что единственная идея фильма – напряженный квартирный вопрос. Таким образом, сам факт того, что некто, отрекомендовавшийся Гидеоном Аткинсоном, тащит ее в скромное кафе рядом с Национальным музеем, не казался ей менее настораживающим, даже если бы у нее хватило ума предположить, что затеваемое мероприятие отнюдь не шампанское с Пабло Нерудой перед церемонией вручения Нобелевской премии.
Перед длинной стойкой бара половина мест была занята самой разношерстной публикой. Сюда заглядывали по пути в офис или на стройку все те, кому на завтрак было достаточно чашки кофе и бутылки воды. Чтобы добиться здесь хотя бы бутерброда, нужно было быть очень умным. Еще умнее было вообще забыть о еде. Саша не могла придумать ничего лучшего, как попрактиковаться здесь в искусстве общения полов. Это вдвойне полезно, если учесть, что она не занималась этим сто лет. Как насчет того, чтобы начать с одной или пары реплик по поводу объединенной Европы? А может, порассуждать о месте Франции в мировом сообществе? Или о том, какие газеты объективнее – правые или левые?.. А что если задать мистеру Гидеону Аткинсону действительно глобальный вопрос, как часто он снимает иностранок в Тюильри по утрам?
– Не заказать ли нам горячего молока к нашему кофе? – спросил он, глядя на нее поверх очков.
«Не заказать ли нам», «наш кофе» – что это он? Даже задавая себе подобные вопросы, она чувствовала, что теряет голову. Что если он вовсе не рассматривает эту встречу в качестве оценочного просмотра?
– Да, – ответила она, наблюдая, как он шепчется с официантом.
Вот, снял очки. Словно указкой, проводит дужкой очков по меню. Надел очки. Говорит что-то, кивая в сторону бара. Принимает и отклоняет предложения официанта. Можно подумать, дело происходит в шикарном ресторане.
Затем следует бурная деятельность официанта. На столе появляются тарелки и чашки. Салфетка опускается точно ей на колени. На столик ставят вазу с булочками и бутербродами, стакан густого апельсинового сока, розетку с джемом, появляется молочник с горячим молоком, пара яиц вкрутую.
– Если вы хотите что-то еще, скажите, – проговорил он, глядя на нее так, словно хотел обнять взглядом.
– Нет-нет, спасибо, этого слишком много, – ответила она, размышляя о том, что если «кофе» для него означает «завтрак», то не означает ли «завтрак» в таком случае «пожизненное заключение».
– Хорошо поесть с утра – первое дело для атлета, – серьезно сказал он.
Бросив в кофе кусочек сахара, она почувствовала, что краснеет. Дело в том, что она никогда не пила кофе с сахаром.
– Итак, вернемся к моему падению? – спросила она, стараясь придать голосу шутливый тон.
– Вообще-то упали вы вполне грамотно, – начал он, попивая кофе. – Однако главное для женщины в такой ситуации это знать, как закричать при этом. Вы согласны?
Нет в жизни гармонии. Кажется, она имела несчастье напасть на субъекта, который не вполне нормален. Не то чтобы она была экспертом по этой части, но его слова ошеломили ее. А может, он дурачится? Или из этих пещерных европейцев, которые до того аристократичны, что похожи на животных?.. Между тем он по-прежнему казался ей необыкновенно привлекательным и вроде бы не угрожал ее жизни и здоровью.
– Нет ли у нас проблем с языком, – сказала она с очаровательной улыбкой, – я что-то не поняла вопроса.
– Женщина, которая умеет кричать, очень соблазнительна, – обстоятельно объяснил он, – потому что воздействует на все защитные мужские инстинкты. Это может выглядеть очень сексуально.
Она решила продолжать игру.
– Чем же по-вашему отличается умелый крик от неумелого?
Кто знает, может быть, она даже почерпнет для себя что-нибудь полезное.
– Хороший крик вовсе не означает, что надо бить себя в грудь, визжать или корчить гримасы. – Он чуть наклонился к ней. – Единственное, что я имел в виду, это то, что ваше падение и было эталоном грации и красоты.
Она отщипнула кусочек бутерброда. Ее мысли были где-то далеко.
– Вы были здесь во время войны? – вдруг спросила она.
– Какой войны? – слегка удивленный, переспросил он.
Не было, однако, ничего удивительного в ее вопросе, за исключением того, что она вообще спросила об этом.
– Второй мировой, – ответила она, понимая, что пошла напролом, хотя могла найти и более осторожный путь. Она находилась в таком смятении чувств, что была способна затронуть любой вопрос – от коллаборационизма до обрезания – лишь бы добиться того, что она хотела.
– Моя семья была в Европе, – сказал он, продолжая пристально смотреть на нее.
После Рима она стремилась к одному. Это стало ее навязчивой идеей, вошло в ее натуру, переполняло ненавистью. С тех пор как она прилетела в Париж и услышала эти оглушительные автомобильные гудки, ей грезились угрожающего вида люди. Перепоясанные ремнями и в шинелях, они вытаскивают жителей из их домов, они…
– А вы тогда были в Париже? – спросила она.
– Я не такой старый, как вам кажется, – проворчал он. – И потом, моих родителей не было в Париже. Во время войны они жили в Лондоне.
– Что не так уж плохо, а?
– Во многих отношениях это было как раз хуже. Из-за частых бомбардировок и трудностей с продовольствием. И еще несколько лет после войны Лондон находился в весьма плачевном состоянии. Впрочем, любой британец скажет вам, что предпочел бы любые лишения, чем жить в оккупации или быть депортированным.
Вежливые слова «оккупация» и «депортация» были призваны сгладить ужас происходившего в действительности. Точно так же современные деятели жонглируют словами, чтобы не употреблять выражений вроде «террористический акт» или «диверсия». Однако людей все-таки убивают. Убивают маленьких мальчиков в красных курточках. Кое-кто называет это революционным порывом борцов за свободу, – подумала она, ощутив внезапный озноб.
– Вы теряли близких во время войны? – спросила она.
– Нет, – тихо сказал он после мгновенного смущения и замешательства.
Ей захотелось переменить тему разговора. Она все равно не смогла бы подобрать слов, чтобы рассказать о том, что ее беспокоит.
– Мужчины среднего возраста могут выглядеть соблазнительно, – сказала она, возвращаясь к началу разговора. Сей предмет был гораздо безопаснее и не выдавал ее потаенных чувств.
– А вы специалист по этой части? – спросил Гидеон.
– Если только начинающий.
– И до какого возраста они могут казаться таковыми? – улыбнулся он, и ей показалось, что он хочет взять ее за руку.
– Тут нет ограничений.
– В самом деле?
Нет смысла просвещать его в этом отношении, если он до сих пор сам до этого не дошел. Да и как объяснишь то, что находится где-то на подсознательном уровне и о чем лишь можно догадываться. Не подлежит сомнению только то, что сексуальная притягательность мужчин не имеет возрастных пределов из-за их неограниченной возрастом способности к оплодотворению. Женщины же быстро теряют сексуальную привлекательность, когда уже не в состоянии иметь детей.
– Все дело в том, что мужчины бреются, – пошутила она. – Это закаляет кожу и предохраняет от морщин.
Гидеон смотрел на нее так, словно принимал ее слова всерьез.
– Кроме того, – добавил он, – мужчины с морщинами внушают больше доверия.
Она взглянула на него с интересом.
– А женщины?
– Женщины выглядят умудренными опытом.
«Умудренность» – вот еще словечко. Скорее мужчин «умудренность» делает сексуально привлекательными. Тогда как доверие «внушают» только слесари и бухгалтеры. Впрочем, и тут мужчины имеют преимущество. Даже перемазавшись говном за починкой унитаза, они могут быть дьявольски сексуальны… Как она объяснит ему все это, если он оценивает привлекательность женщин по тому, как те кричат?
– У мужчин есть другие средства, чтобы подчеркнуть свой возраст.
– А именно?
– Когда они подбирают для себя женщин, моложе собственных дочерей.
Либо она показалась ему гораздо моложе своего возраста, либо он сам гораздо старше, чем кажется. Во всяком случае, она все-таки решила изложить ему свой взгляд на этот предмет.
– Шестидесятилетний мужчина с сорокалетней женщиной или пятидесятилетний с тридцатилетней смотрятся на равных куда больше, чем, скажем, сорокалетний с двадцатилетней или тридцатилетний с девчонкой-подростком.
