Текст книги "Друзья, любовники, враги"
Автор книги: Барбара Виктор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Барбара Виктор
Друзья, любовники, враги
1
Когда перед офисом авиакомпании на Виа Венето разорвалась бомба, Саша Белль как раз натянула высокий, цвета беж замшевый сапожок и собиралась примерить другой. Повремени она чуть-чуть перед обувной лавкой Джованни в размышлениях о том, стоит ли транжирить деньги ради очередной прихоти, можно было бы вообще остаться без ног. А то и лишиться жизни – задержись она в американском баре ради второй чашечки «эспрессо», которую предлагал ей некто благоухавший одеколоном. Она переходила бы улицу в тот момент, когда бомба сдетонировала.
Будь у нее время и желание поглазеть по сторонам, она могла бы заметить коричневый «мерседес», притормозивший у офиса, а также выбравшегося из «мерседеса» коренастого мужчину. Впрочем, на последнем она вряд ли задержала бы внимание. Типичный итальянец, каких много. Все они одеты в черное и увешаны золотыми цепочками, браслетами и кольцами. Конечно, можно было бы описать его и поподробнее. Эдакий «культурист», нахрапистый, грубый, явно «при деле» и уж во всяком случае не из тех, кто мог бы произвести на нее впечатление. Типичный разряженный дикарь, из тех, что околачиваются вокруг отеля, подкарауливая одинокого туриста. Однако на террориста он никак не похож. Где ей было знать, что он палестинец с фальшивым ливийским паспортом. Не могла она знать и о двойном дне в его портфеле из свиной кожи, который он оставил между стеклянными дверями офиса.
Взрыв отбросил Сашу на пол и разнес вдребезги оконное стекло. Ей еще повезло. Она только ушибла спину и содрала кожу на локте. Рядом лежали контуженые, с осколочными ранениями, одному оторвало ногу.
Не то чтобы Саша потеряла сознание на несколько минут, но все происходившее непосредственно после взрыва представилось ей в замедленном темпе. Движение транспорта на улице приостановилось. Светофор переключался с зеленого на красный по меньшей мере четыре раза, но никто не двигался. Перед глазами поплыла бесконечная череда пушинок от сотен одуванчиков. Когда же она ползком двинулась туда, где раньше была дверь, ей показалось, что чья-то невидимая рука, словно замкнув рубильник, заставила свет засиять ярче. Движение резко ускорилось, и – чей-то пронзительный визг: «Диверсия!..» Несколько секунд ей понадобилось, чтобы подняться на ноги и выбраться на яркий свет римского солнца. Надрывались сирены. Кричащие люди разбегались кто куда. Картина кровавой бойни, месиво из тел убитых и умирающих. Это зрелище навсегда запечатлелось в ее памяти.
Саша ковыляла по разбитому асфальту и могла лишь негодовать, видя жестокость и смерть вокруг. Бегущие в разные стороны, люди топтали рассыпавшееся повсюду содержимое портфелей, сумочек, хозяйственных пакетов. Давили ногами хлеб и яйца. Весенний ветер шелестел бумагами. Губная помада и авторучки катались в грязи. Повинуясь безотчетному порыву, она остановилась среди раненых, которые стонали от страха и боли.
В оцепенении смотрела она, как мужчина выбирался из кучи тел и хлама – руки растопырены, по щекам катятся слезы. Врачи укладывали на носилки женщину, застывшую в позе пластмассовой куклы. Оглянувшись, увидела она обрывки красной материи, прилипшие к автомобилю и зацепившиеся за радиоантенну. Пройдя дальше, она наткнулась на мальчишку, уткнувшегося лицом в водосток. Его руки были засунуты в рукава курточки. Саша добралась до него. Разгребая щебень и обрывки одежды, коснулась его волос. Он был еще жив. Что-то булькало и хрипело у него внутри. Казалось, он пытается дышать через пробитое в груди отверстие. «Лет восемь или девять, ранен смертельно», – пронеслось у нее в голове. Почти касаясь своей щекой его щеки, она как могла утешала его, умирающего. «Мамочка!» – только раз всхлипнул он и умолк. Умолк, видимо, навсегда. Несколько полицейских помогли ей подняться. «Куда вы его забираете?» – услышала она собственный голос, не успевая смахивать слезы, катившиеся слишком быстро. «Лет восемь или девять. Выдержу ли я все это?»
– Morto, – попробовал объяснить один полицейский.
– Да, – плакала она, – Morto… Но куда, куда?..
– Morto, – повторил другой, словно она не верила им.
Она тихо плакала и смотрела, как кто-то вытаскивает из багажника автомобиля одеяло и накрывает им ребенка. Только тогда она заметила женщину, попавшую под колеса автомобиля, который, видимо, потерял управление. В руках женщины был зажат клочок знакомой материи. Саша рванулась к санитару, сопровождавшему женщину, словно хотела что-то понять. «Мальчик, bambino», – она показала на кузов «скорой», куда спрятали маленькое, укрытое одеялом тело.
– Красная куртка, взгляните, – воскликнула она. Как будто это имело какое-то значение.
– Morto, – повторил мужчина, а потом добавил на английском:
– Они оба мертвы, синьорина, оба.
Повсюду были видны следы взрыва. Ничего не уцелело. Улица усеяна битым стеклом, искореженным металлом и листьями магнолий, оборванных взрывом, – причудливая мозаика, которую завтрашние газеты назовут «осколками».
Она бы никогда не смогла объяснить, почему именно в этот момент все ее инстинкты пришли к ней на помощь, чтобы преодолеть шок. Она собрала последние силы, чтобы добраться до отеля «Флора». Вбежав внутрь, она быстро огляделась в поисках телефона и обнаружила у дальней стены ряд телефонов-автоматов. В каждом – щель для монеты в пять, десять или тридцать лир. Информации, добытой Сашей за две недели, проведенных в Риме, было более чем достаточно, чтобы накормить эти автоматы монетами. Сейчас она позвонит прямо в Римское бюро государственного вещания. Неподражаемая способность сохранять ясность мысли в любой передряге. Строго говоря, она, репортер криминальной хроники в ночных новостях, находилась в отпуске, так сказать, восстанавливала силы после развода, который высосал из нее все запасы юмора и весь ее прагматизм. В отпуске. Перед тем как добывать для начальства новости. И после того, как подтверждала все то, чему была свидетельницей… Однако восстановление сил после развода было главным. Так случилось, что Карл Фельдхаммер, дипломированный член Американской психиатрической ассоциации, прелесть, умница, душка, способный заниматься любовью каждую ночь и каждый день напролет, причем необязательно с женой, – так вот, этот уникум вдруг просто перестал быть необходимейшим условием ее жизни.
Это был не первый ее звонок в Римское бюро. Не то одиночество, не то чувство долга заставляли ее поддерживать телефонную связь с Берни Эрнандесом, руководителем Римского бюро.
– Привет, это Саша Белль. Просто чтобы ты знал, что я здесь. На всякий случай. Если тебе что-нибудь нужно доставить в Штаты. Мало ли что. До дома далеко. В общем, будет сделано.
Берни пригласил ее в офис, наговорил комплиментов о ее скулах и ногах, естественно, предложил чинзано из холодильника, начал распинаться о своем богатом опыте журналиста-международника или как он себя называет разгребателя грязи, который добывает любые дерьмовые новости, какие только случаются в Западной Европе. У Берни жесткая, грубая кожа. Сложен, как индеец. Он проспал как интеграцию, так и феминизм в Соединенных Штатах. Зато себя уважает во всех проявлениях. Везде побывал, все повидал. Бессовестно хвастает. Намекает, что теперь-де помогает рядовым репортерам разыскивать по-настоящему сильные истории, которые он, Берни, называет событиями.
Но Саша не впечатлилась. В тридцать четыре года, после шестилетнего брака с фрейдистом-психиатром и десятилетней карьеры в бизнесе новостей, не так просто решиться связать свою жизнь с человеком, у которого все стены увешаны членскими карточками аэроклубов, а письменный стол набит фотографиями, изображающими его самого, затянутого в тренировочный комбез и позирующего на фоне знаменитостей.
Но она была вежлива. Даже обворожительна. Она рассудила, что Берни Эрнандес не герой ее романа, а перспективы работать с ним весьма туманны. Она скользит мимо. Просто визит вежливости: «Надеюсь, не побеспокоила. Увы, посмотреть ночную жизнь Рима в этот раз не получится, но как это мило с твоей стороны сделать такое предложение». Так они просиживают с полчаса. Он – в ожидании, что она уйдет раньше, чем подадут обед. Она – в надежде, что больше никогда его не увидит…
И вот теперь, здесь, в вестибюле отела «Флора», она набирает его номер только потому, что и ей, и ему случилось оказаться в этом бизнесе. В бизнесе, связанном с катастрофами и всем тому подобным.
– Берни Эрнандеса, – сказала Саша в трубку.
– Кто его спрашивает?
– Саша Белль.
– Сейчас взгляну, здесь ли он, – отозвались на другом конце провода.
Однако Берни сразу взял трубку.
– Ты получила мою записку?
– Какую записку?
– Я оставил ее в твоем отеле. Насчет вылазки террористов.
– Знаю. Я была там, когда это случилось. То есть и теперь здесь.
– Это фантастика!
Она прикрыла глаза.
– Что ты там делаешь? – продолжал он возбужденно.
– Как тебе сказать… – пробормотала она.
– Ты ранена?
– Нет, я в порядке, – тихо сказала она, и у нее перед глазами возник тот мальчуган.
– Слушай, Саша, – потребовал он, – не устраивай истерику. Ты мне нужна.
– Берни, я не могу… – начала она, но он перебил.
– Возьми себя в руки, слышишь?
Шел бы он со своими советами. Разузнать все о малыше – вот, что ей необходимо.
– Ты мне нужна, Саша, – повторил он.
– Я? – осведомилась она. – А почему я?
Он прокашлялся.
– За этим я тебя и разыскивал. Я только что говорил с Нью-Йорком. Они хотят, чтобы ты…
– Чтобы – что?
– Они хотят, чтобы ты занялась этим.
– Я? Почему я?
– Не думай, я их об этом не просил.
Но ее мысли были уже далеко.
– О чем не просил?
– Да о том, чтобы ты этим занялась. – Его тон был безучастным. – Ты же знаешь, я никогда не давлю на Нью-Йорк. Просто нажимаю на кое-какие кнопки, и само собой выходит, что все счастливы.
Теперь она у них в команде.
– А что твой штатный репортер?
Он снова прокашлялся.
– Она надумала рожать.
Еще одна игла вонзилась ей в сердце. Тот ребенок, тот мальчик с младенчески нежной щекой.
– А почему ты сам этим не займешься? Тебе не найти темы мощнее этой.
– Они хотят, чтобы ты, – пробубнил он.
– Но ведь я занимаюсь уличной преступностью, – протянула она и тут же почувствовала, как смехотворны, беспомощны и глупы ее слова.
– А это что – конкурс домохозяек в заштатном городишке?
Она прижалась затылком к стене и закрыла глаза.
– Нет, Берни, это не конкурс домохозяек.
– То-то и оно, такого дерьма поискать! – Его шепот был так пронзителен, что Саше пришлось слегка отодвинуть от уха трубку. – Как раз, когда Нью-Йорк подумывает прикрыть Римское бюро, мы им всадим в задницу такой материал! Поэтому не сваливай на меня. Соберись, приди в себя. Большей удачи и быть не может. Когда съемочная группа будет на месте, им ничего не останется, как вручить тебе микрофон, и мы – на коне!.. Ты меня слушаешь?
А она уже была вся в себе. Напряженно обдумывала ответы, вопросы, реплики, эффектные повороты, которыми бы она могла воспользоваться, чтобы побольше узнать о том мальчике. Узнать, была ли попавшая под машину женщина его матерью, а если нет, то с кем он был в этот день.
– Ты меня слушаешь?
Она молча кивала, ловя себя на мысли, хорошо, что Берни не видит ни ее мокрого от слез лица, ни страха в ее глазах.
– Слушаю, – проговорила она.
На самом деле она слушала, слушала Карла. Говорила именно с ним. И вовсе не ждала от него благодарности за информацию или совета отправиться куда-нибудь, где можно отдохнуть, пока все не уляжется.
– У тебя есть белый носовой платок?
– Что-что?
– Белый носовой платок, – нетерпеливо повторил он.
– Зачем?
– Не задавай вопросы, а отвечай.
– Н-нет, – сказала она, глядя на скомканный розовый комок, который она мяла в руке.
– Тогда пойди и раздобудь его, – медленно сказал Берни, как если бы обращался к слабоумной.
– И где прикажешь его раздобыть?
– Тогда найди белую салфетку, – фыркнул он. – А когда найдешь, то возьми в правую руку и подними повыше, чтобы съемочная группа могла тебя узнать. Самое смешное, что придурки из других каналов даже не будут знать, кто ты, и прохлопают самое интересное. А теперь иди и найди белую салфетку. Поняла?
И опять, отрицательно мотнув головой, она осознала, что Берни вовсе нет рядом и он не дышит ей в лицо.
– Берни, я не смогу.
– Нет, ты сможешь, Саша. И ты сделаешь так, как если бы я был рядом с тобой.
Ей показалось, что-то произошло, и уже ничего нельзя изменить, независимо от того, получится репортаж или нет. Это было сильнее ее. Независимо от того, что сказал бы Карл. Она приехала в Рим, зашла в обувной магазин, оказалась в гуще событий и согласилась делать репортаж о чрезвычайном происшествии. Это судьба, и не в ее власти что-либо изменить. Что касается Карла и того, как одним мановением руки он направил ее жизнь в определенное русло, то и это представлялось ей теперь не настолько значительным, чтобы это можно было сравнить с тем, что случилось с мальчиком в красной курточке.
Голос Берни приобрел начальнические ноты.
– У тебя лицо, поди, пошло пятнами? – поинтересовался он.
– Вполне возможно, – глухо ответила она.
– Тогда пойди умойся, причешись, подкрасься. Только поменьше косметики. Ровно столько, чтобы выглядеть взволнованной и бледной. Уразумела?
Она вдруг задохнулась от поднявшейся в ней ярости.
– Я другого мнения, Берни.
– Что это значит?
Она едва сдерживала себя. В ней боролись рассудок и чувства.
– Это значит, что мы будем делать все, как будто это радиотрансляция, то есть никаких примочек, мишуры, грима и света. Ничего, кроме того, что уже есть на улице. – Ей хотелось побыстрей закончить этот разговор. – Словом, если твоя группа собирается делать цирк из чужого несчастья, я ухожу. – Она шмыгнула носом.
– Итак, – медленно выговорил он, – ты ставишь мне условия.
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, просто объясняю тебе, что случилось нечто ужасное, и не стоит делать из этого цирк.
– Делай, как знаешь, – сказал он, немного помолчав.
– Все будет в лучшем виде, – все-таки прибавила она, памятуя о том, что в их работе честолюбие на первом месте, а душевные терзания – на втором.
– Будем надеяться. В этот раз ты оказалась там, где надо.
И все-таки как ни крути, Берни не было там, когда это случилось. Он не видел всего этого от первой минуты до последней. Она повесила трубку, решив найти белую салфетку и выбрать наилучшую позицию, чтобы встретить трудности в полный рост. Она взглянула вниз и обнаружила, что на одной ее ноге высокий, цвета беж замшевый сапожок, а другая нога босая.
2
Прибрежное поселение Герцилия Петуя с его чистыми, набело оштукатуренными домами и чередой шелестящих пальм вдоль берега несло на себе печать очарования всего Кот д'Азура. Однако в отличие от Ривьеры пляжи здесь были почище, и белые пески тянулись далеко на север – к великолепному городу Натанья и на юг – до урбанистически беспорядочного Тель-Авива.
Городок был типично европейским, французский по духу, известный своими маленькими магазинчиками и бистро. Здесь можно было купить модную одежду, изделия народных мастеров. Правда, цены соперничали с парижскими.
Большинство живущих здесь – добропорядочные бельгийцы и французы, сохранившие финансовые связи с алмазным центром Антверпена, оружейным рынком Брюсселя и фондовой биржей Парижа. И все же, несмотря на роскошный фасад – а это и был лишь фасад, – всем было отлично известно, что здешнее уединенное поселение не что иное, как благоухающий оазис, возникший посреди пространства, в буквальном и переносном смысле нашпигованного минами.
Дом в самом конце улицы Мево Йорам был немного меньше остальных. Впрочем, у него было свое, присущее только ему, очарование. Неоштукатуренные стены украшал пышно разросшийся плющ, почти скрывавший окна первого этажа. Соседей раздражали неухоженная трава и растрепанные пучки высоких цветов, которые должны были изображать естественный английский парк. Но что особенно выводило из себя, так это расставленные по всей лужайке громоздкие скульптуры в стиле модерн, которые должны были восхищать тонких знатоков, а всем прочим, лишенным воображения, представлялись искореженными кусками металла.
Вход в дом был с обратной стороны. Через распахнутую дверь можно было рассмотреть другие произведения искусства в разных стадиях завершенности. Повсюду валялись тюбики из-под краски, кисти, куски холста и глиняные черепки. Впрочем, весь этот беспорядок, более эклектичный, чем простой бардак, представлял собой, так сказать, разновидность, сознательную попытку противостояния всему устоявшемуся, стремление преобразить замшелое прошлое, осовременить его в мощных и современных декорациях.
Стекляшки, никель и неотесанная древесина смешались с ветхими редкостными вещичками, искусственными минералами, фотоальбомами в потертых кожаных переплетах. Неразвязанные стопки новых книг и последние журналы грудились на изысканных восточных коврах, а из серебряных рамок, потемневших от времени, смотрели лики из прошлых веков… И все же во всем этом чувствовался определенный творческий замысел, который присутствовал в каждой комнате с высокими потолками и белыми стенами. Черно-белые литографии с изображением сцен насилия были развешаны рядами по всему дому и группировались по различным видам и способам истребления.
Гидеон Авирам сидел в комнате, которая при жизни его отца считалась библиотекой. Когда же они остались втроем, он, Мириам и Ави, их единственный ребенок, за ней закрепилось название «комната без правил». Не столько по принадлежности, сколько по содержанию, – здесь были только вещи Гидеона. Теннисная экипировка, старые пластинки и пленки, поношенные кроссовки, рваные носки, кипы книг и подборки вырезок из газет – все это было разложено повсюду, на столах, на полу. На книжных полках были выставлены археологические находки, найденные Гидеоном во время войны 1973 года. Достопримечательности, собранные за два десятилетия службы на четырех континентах. Кроме того, «комната без правил» была единственной комнатой в доме, в которой хранили память об ушедших из жизни.
Гидеон не одобрял занятий Мириам. Во-первых, из-за возникавшей между ними пустоты. Особенно с тех пор, как она добилась успеха, получив известность как художник «холокоста» [1]1
То есть художник, изображающий на своих полотнах смерть. (Прим. пер.)
[Закрыть]. А во-вторых, из-за того, что Гидеон чувствовал, как каждый новый день, окрашенный ее постоянной тоской, наступает лишь для того, чтобы с ужасающей навязчивостью подготовить беду, которая, в конце концов, и разразилась.
Гидеон был довольно красив. Классическая внешность с налетом аристократической грубоватости. Волевое лицо, крепкий, но очень изящный нос, чувствительный рот с чуть припухшей нижней губой, на подбородке ямочка в форме оливки, темные волосы, удлиненные и с серым отливом у висков. Для человека, только что отметившего свое сорокапятилетие, он был в изумительной физической форме, несмотря на то, что иногда и выглядел старше своих лет – когда хмурился и на лоб ложилась тень или когда улыбался и две морщинки появлялись в углах рта. Однако самой замечательной его особенностью были глаза – чисто голубые. Они особенно выделялись своим необычным цветом на его породистом лице. Теперь они чуть покраснели и подернулись поволокой, и он щурился от сигаретного дыма, выкуривая одну сигарету за другой и бросая короткие окурки в керамическую пепельницу.
Небритый, нечесаный, он находился в подавленном состоянии с тех пор, как около двух недель назад Мириам выдвинула ему ультиматум – оставить любовницу или их супружеству конец. На этот раз, потребовав его возвращения, она не устраивала истерики, а он не отвечал тем, что уходил в себя. Напротив, он принял ее слова, как боксер-профессионал принимает мощный удар в челюсть, – лишь прищурил глаз. Те отношения, что сложились между ними, можно было бы назвать обоюдной мрачной апатией, неизвестно чем грозящей. Но на самом деле, внешне спокойный, он переживал всем сердцем, и именно поэтому все то, что он чувствовал – свою вину, неправоту, ошибки, – он переживал молча. Таким Гидеон был всегда, даже в юности, когда изучал арабские проблемы в Еврейском Университете в Иерусалиме, где его заметила и завербовала Моссад [2]2
Израильская спецслужба. ( Прим. пер.)
[Закрыть].
В соответствии с его старыми привычками и выучкой, первая реакция Гидеона была предсказуемой. Он не признал и не опроверг свою связь с другой женщиной. И все же по прошествии нескольких дней он почувствовал, что теперь более расположен поговорить об этом. Возможно, это было чем-то вроде молчаливой договоренности, когда каждый подготовлен к тому, чтобы отказаться от привычных представлений, склонностей и страхов. После того как иссяк запас слез, и между супругами возникла некоторая дистанция, Мириам провозгласила свой ультиматум, который имел отношение скорее к ее занятиям, чем к ее ущемленной гордости. Она заявила, что формы расплылись, образы сделались безжизненными, а сам предмет устарел. Именно со свойственным упомянутой дистанции черным юмором она прибавила, что, может быть, как раз настало время создать новый холокост.
Что касается Гидеона, то некоторое время им владело желание прекратить двойную жизнь. Возможно, как раз настал момент привнести в жизнь что-то новое, что будет общим для всей семьи, и особенно для его сына, который уже достаточно подрос, чтобы задавать вопросы. Постепенно он стал задумываться над тем, чтобы сменить не только род занятий, но и стиль жизни. Не было сомнений в том, что он разочаровался в своей жизни. Постоянная ложь, извинения, самопожертвование не были тем, что можно было бы считать полезным Соединенным Штатам или его собственной семье. И все-таки куда как легче решить проблему, если она касается личной жизни, поэтому-то он и решил покончить с внебрачной связью. Он решил также, что потребуется некоторое время, чтобы объяснить Элле, что все кончено, он изменился, они больше не могут быть вместе.
Отличная мысль, подумал он. Таким образом, он обратится к жене не как к женщине, а как к художнику, и предложит ей следующее: не пытаться подлатать брак обычным способом, то есть выясняя отношения, или того хуже, принуждая друг друга к чему-либо, а просто отправиться с мальчиком в Рим, посетить музеи, посмотреть развалины. Он же, честное слово, присоединится к ним через несколько дней, после того, как разберется с одним незаконченным делом в Израиле. И если Мириам поддалась на эту ложь и не устроила сцены, то только потому, что, взглянув на Гидеона, поймала знакомый взгляд, говоривший о его намерении вывернуться достойным образом из недостойной ситуации. Гидеон же про себя твердо решил сдержать слово. Именно потому, что видел, какой опустошенной выглядит Мириам, и приписывал это тем неделям, месяцам и годам, когда обманывал ее…
Когда перед офисом на Виа Венето разорвалась бомба, Мириам и Ави, только что приехавшие, стояли в очереди, чтобы купить карту Рима. Взрывная волна бросила Мириам сквозь витрину на проезжую часть улицы без всяких шансов на спасение, потому что она тут же попала под потерявший управление автомобиль. Ави швырнуло лицом в водосток. Взрыв насквозь пробил его грудь, искромсал новую красную курточку. Вскрытие показало, что он прожил после этого не более двадцати минут.
Гидеону стало известно обо всем еще до того, как о числе жертв сообщили официально. Однако в ожидании, пока по факсу передадут имена, он провел несколько мучительных часов. Взрыв бомбы, который произошел в соответствии с законами физики, разорвал на куски людей, среди которых были его жена и сын. Его реакция была столь бурной, что руководитель Моссад просил сотрудников не сообщать ему дальнейшей информации и запретил ему просматривать фотографии, начавшие поступать из Рима.
Горе накатывало на Гидеона волнами, словно физическая усталость, с которой невозможно справиться, пока силы не восстановятся сами собой. Сначала он сидел у себя в офисе и подумывал о том, не покончить ли с собой, а может быть, убить кого-нибудь или совершить другую дикую выходку. Ничто не могло принести облегчения. Он пытался представить себе Мириам в те ужасные секунды, предшествующие смерти. Сознавала ли она, что умирает от руки врага рода человеческого нового поколения, чей предок едва не уничтожил ее родителей. А может быть, ей показалось, что она пала жертвой того, что она сама называла в своих картинах зверствами, еще неизвестными миру. До Гидеона дошло, что он уже никогда не узнает, что же случилось на самом деле, и все то, что казалось ему непонятным в ней, исчезло со взрывом бомбы навсегда. Он приговорен жить, храня о ней в памяти только хорошее. Осужден на жизнь, чтобы помнить только о любви к женщине, на которой был женат и с которой разделил лучшие молодые и полные надежд годы.
Другое дело Ави. Утрата была невыносима. Гидеон почувствовал, что от горя теряет рассудок. Лицо мальчика то и дело всплывало у него перед глазами. Все известные ему симптомы безумия, о которых он читал или слышал, стали проявляться с безжалостной последовательностью. В горле словно застрял ком. Руки и ноги немели. Сердце щемило, а слезы накатывали так внезапно, будто кто-то поворачивал выключатель. Иногда он просто сидел и ждал, когда наступит сердечный приступ и левую руку скрутит судорога, когда тупая боль не даст шевельнуть головой, а пронзительная боль в груди погасит сознание.
Он ополаскивал лицо водой, бродил из комнаты в комнату, пил кофе, но не мог преодолеть мучительной депрессии. Какая-то ирония судьбы была в том, что ни Мириам, ни Ави, когда были живы, не могли вывести его из равновесия, какие бы душевные муки он не испытывал. Теперь же он плакал и стонал от отчаяния. Последние силы оставляли его. Если бы его близкие были живы, один вид его страданий надорвал бы их сердца.
Крупица здравомыслия удержала его от того, чтобы войти в комнату Ави. Увидев или прикоснувшись к вещам сына, он бы просто потерял сознание. Он снял чулки и лифчик, которые Мириам оставила сушиться в ванной, и убрал в ее шкаф. Слабый запах ее духов, витавший вокруг, мог довести его до обморока.
В выпуске новостей передали несколько версий случившегося. Главным образом, эмоции. Впрочем, некоторые выглядели весьма правдоподобно и, в отличие от других, заслуживали внимания. Немцы сообщали, что этот взрыв – ответ правоэкстремистской нацистской группировки на отказ Ватикана принять Курта Вальдхайма. Одна из частных английских станций заявила, что за устроенный «гнусный акт терроризма» ответственна ИРА [3]3
Ирландская республиканская армия.
[Закрыть], добивающаяся освобождения из тюрьмы на Сицилии одного из своих членов. Впрочем, эта версия быстро отпала, выяснилось, что неделей раньше член ИРА, о котором шла речь, выпущен на свободу на поруки своей ликующей братии. На фоне этой болтовни особенно усердствовал один из американских каналов, безудержно хвастая, что их собственный корреспондент не только оказался на месте происшествия, когда все произошло, но даже получил легкое ранение.
Первые несколько дней, когда эти сюжеты ежечасно мелькали на экране телевизора, звонил телефон, Гидеон снимал трубку, молча выслушивал то, что говорил звонивший, – все соболезнования, сожаления и так далее, – и так же молча опускал трубку, не говоря ни слова. Даже когда позвонил босс, руководитель Моссад, Гидеон продолжал молчать. Да и что тот мог сказать, кроме обычных в таких случаях уверений, что готов помочь чем только возможно и тому подобное. Звонила и Элла. В первые дни иногда по три, шесть, десять раз на день. Она умоляла Гидеона сказать что-нибудь, что угодно – лишь бы услышать его голос. Потом, когда она поняла, что ее мольбы останутся втуне, просто набирала его номер. А когда он брал трубку, тут же отзванивалась. Однако в том, что это звонила она, у него не возникало сомнений, поскольку перед тем, как раздавались короткие гудки, слышался ее вздох.
Соседи тоже приходили. Стучали или звонили в дверь. Оставляли корзины с цветами и провизией; записки с выражением соболезнования и словами о том, как они потрясены. И если даже они не стучали и не звонили, Гидеон ощущал их присутствие, слышал, как они бродят снаружи – слишком деликатные, чтобы навязываться, и слишком потрясенные, чтобы оставить его в покое.
Однажды, в час, когда над городом начали сгущаться сумерки, у двери его дома позвонили. Первый раз за прошедшие несколько дней. Это был длинный и настойчивый звонок, и звучал он как-то по-иному, чем другие, более доверительно, что ли, и звонивший, державший палец на кнопке звонка, отнюдь не собирался сдаваться. Пока Гидеон медленно ковылял через весь дом к веранде, он уже не сомневался, кто был этот настойчивый визитер. Не сомневался он и в том, что позволит ему войти. Отперев дверь, он отступил чуть назад, давая дорогу Рафи Унгару.
– Хватит, – заявил старик, кладя Гидеону руку на плечо и притягивая к себе. – Я нужен тебе здесь, – добавил он, прежде чем отпустить его от себя.
Трудно объяснить, почему Гидеон, застыв на месте, сквозь слезы смотрел на старика. Потом он отвел глаза в сторону и проговорил:
– А выглядишь еще хуже, чем я.
– Ну, это мы еще посмотрим, – ответил Рафи хрипловато. – Во всяком случае, мы бы не были вместе двадцать лет, если бы ты брал в расчет то, как я выгляжу.
Он провел ладонью по своим седым волосам – единственному, что изменилось в нем за все годы. В остальном он был все тот же: поджарый, энергичный, с темными, почти черными глазами. Руководитель Моссад.
Гидеон повернулся и пошел в библиотеку. Рафи последовал за ним и, когда они сели, заметил:
– Ты слишком много куришь.
Вздохнув, Гидеон прикрыл глаза, откинувшись назад, вытянул ноги. Помахал сигаретой.
– Откуда тебе знать? Ты же только вошел.
– Здесь не продохнуть.
Гидеон смотрел куда-то в пространство, а когда заговорил, в его тоне послышалась горечь.
– Я регулярно заставлял Ави глотать витамины, хорошо есть. Все для того, чтобы он не заболел и не ослаб. Зачем все это?
– Гидеон, что об этом толковать! Внезапно все накопившееся внутри – отчаяние, злость – хлынуло наружу.
– Ни слова о том, сколько я курю! Не смей меня успокаивать! Я сыт по горло соболезнованиями и цветами!
– Просто люди не знают другого способа выразить сочувствие.
Гидеон взглянул на фотографии, расставленные по книжным полкам.
– А знаешь, – он словно говорил сам с собой, – впервые за все годы с тех пор, как мы поженились, ей захотелось со мной поговорить. – Он не ждал ответа; его тон вовсе не приглашал к диалогу. – Перед тем как уехать, она впервые заговорила со мной. – Он покачал головой. – Она сказала, что я единственный, кто никогда не ждет объяснений и сам не задает вопросов. Самое ужасное в том, что я никогда не пытался узнать, каково у нее на душе. Это потому, что и сам никого не хотел пускать к себе в душу. И моя работа тут ни при чем. – Он прищурился. – Вся моя жизнь была набором сведений, которые надлежало держать в секрете. Все свое время я тратил на то, чтобы никто не запустил в них лапу, – вздохнул он. – А что мне действительно следовало бы сделать, так это попытаться понять, как страдает моя жена.
