Текст книги "ОНА. Новая японская проза"

Автор книги: Банана Ёсимото

Соавторы: Миюки Миябэ,Ёко Тавада,Эйми Ямада,Киёко Мурата,Анна Огино,Каору Такамура,Ёрико Сёно,Хироми Каваками,Мири Ю,Марико Охара
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Самому же Седзо было достаточно того, что полиция признала, что покушение – лишь инсценировка. Ему не надо, чтобы признавали его заслуги, достаточно, что восторжествовала истина. Такой уж он был, этот Седзо.

Он положил письмо в карман и поднял глаза, Каеко со скучающим видом спросила его:

– Что-то случилось?

– Нет, уже все в порядке.

– А что?

– Недалеко от моей работы произошло несколько квартирных краж. Но теперь, похоже, преступника выследили.

– А ты-то тут при чем?

– Я – бывший сыщик. Мне стоит лишь взглянуть на «почерк» грабителя, и сразу все становится ясно.

В это время принесли кофе, и Каеко, собиравшаяся что-то сказать, остановилась на полуслове, К кофе подали пирожное.

– Ты любишь пирожные? – спросил Седзо.

– В меню написано, что их подают с кофе – пятьсот иен, – ответила Каеко и, улыбнувшись, словно маленькая девочка, посмотрела на пирожное. – Может, и ты съешь?

– Нет.

Седзо пил кофе, размышляя, что последний раз он видел, как его жена ест пирожное, еще до свадьбы. Кофе был переваренный и невкусный. Кроме Седзо и Каеко, посетителей в кафе не было. За прилавком официантка со скучающим видом перелистывала журнал.

У Седзо внезапно появилось ощущение, что уже много лет он живет, чего-то лишившись. Прихлебывая кофе, он от нечего делать стал раздумывать, что бы это могло быть, но так и не придумал. «Надо бы сходить с Каеко в какое-нибудь кафе поприличней», – решил он и в этот момент услышал, как Каеко тихонько вскрикнула и смахнула что-то с юбки.

При глядевшись, он увидел на полу муравья. Каеко уже хотела раздавить его носком туфли, но Седзо удержал ее за колено:

– Не надо.

Муравей двигался по бетонному полу то влево, то вправо.

– Каеко, эта букашка – я…

– О чем это ты?

– Я так же как она – просто ползаю по земле.

Дав это объяснение, ничего не объяснившее, Седзо почувствовал слабое, с привкусом горечи удовлетворение, засмеялся и протянул руку к пирожному Каеко.

Chi wo hau mushi by Kaoru Takamura

Copyright © 1993 by Kaoru Takamura

© Л. Левыкина, перевод на русский язык, 2001

анна огино

водяной мешок

1. саммертайм

Говорят: «Врет и не краснеет». Хорошо бы, когда врешь, нежно розоветь – как роза. Ну-ка попробую.

– Я сегодня вернусь поздно. С подругой встречаюсь – я тебе говорила.

– Угу.

– Сходим в театр, потом поужинаем где-нибудь. В общем, приду ночью.

– М-м.

– Ты ложись без меня, не жди.

– Ага.

Ну же, давай останови меня, а то поздно будет. В груди прямо все клокочет. Вот бы взял встал перед дверью и отрезал: «Никуда ты не пойдешь!».

Я бы тогда ка-ак пихнула бы его и все равно ушла бы.

Я уже надевала туфли, как вдруг вижу – чулок сзади пополз. Через всю лодыжку, зараза такая. Я застонала – получилось не очень убедительно, как-то без души. Стон вяло перешел на низкую ноту. Тогда я свирепо размахнулась и зашвырнула подальше свою сумочку.

– Да ладно тебе. Надень другие, – говорит.

Какие у него все-таки иногда бабские интонации

проскальзывают. Голосишко – будто воздух из надутого шарика выпустили. Любые слова, даже самые ядовитые, он произносит протяжно так, скучно. Весь смысл испаряется.

– Ну чего ты возишься? Опоздаешь.

А мне слышится: «Не спеши, не надо».

– Ты говорила, в Сибуя [2] , в полшестого? Еле-еле успеваешь.

А я слышу: «Куда ты, не торопись!»

Я совсем скисаю и со вздохом начинаю искать пару целых чулок.

Порылась в ящике, достала сначала розовые, потом лиловые, потом желтые. Как быть? Розовые лосины с искрой? У дядечки глаза на лоб полезут. Белые гольфы? Нельзя, с черной мини-юбкой подчеркнет, что ноги толстые. Надо что-нибудь синее. Или все-таки черное? Но это чертово тряпье все с какими-то дырками!

Вот здесь заштопано только на носке. Может, сойдет? Все равно в туфлях не видно будет. Я уже натянула один чулок и снова заколебалась. А вдруг придется где-нибудь раздеваться? Застыла в спущенном чулке, совершенно деморализованная. Этот уставился на меня с недоумением.

В конце концов надела старые черные лосины. Я в них такая девочка-студенточка. Целовать его на прощание не стала. Сказала, помаду сотру.

Иду, мрачно смотрю под ноги. На этих поганых лосинах от ходьбы над щиколотками морщины собираются. Если не припустить до станции бегом, точно опоздаю. А побежишь – они вообще гармошкой соберутся. Да и шов весь перекосится. Иду медленно, скриплю на ходу зубами.

Ну почему я всегда опаздываю? Чем важнее свидание, тем больше. Наверно, очень нервничаю, и от этого мои внутренние часы начинают здорово отставать. Ведь готовлюсь загодя, с запасом, и на тебе: смотришь на часы и видишь, что опять опоздала. Наспех наводишь красоту, руки дрожат, а перед самым выходом вдруг решаешь одеться совсем по-другому. Прямо не человек, а кукла какая-то, которую дергает за ниточки невесть кто.

Прихожу в себя я обычно уже в электричке. Герметично закрытый железный ящик – идеальное место для самобичевания и угрызений совести.

Когда я выскочила из вагона, было уже полшестого. Воздух на площади сочился бессмысленным субботним возбуждением. Истерично надрывался громкоговоритель какой-то правоэкстремистской партии, издалека доносились судорожные тремоло электрогитары, а с другой стороны из предвечерних сумерек душещипательно подвывал благотворительный хор – опять пожертвования собирают.

Светофор мигнул зеленым, и людская толпа, как бурно размножающиеся бактерии, хлынула с тротуара на мостовую.

Я ринулась вперед, но, сами понимаете: Сибуя, суббота, полшестого вечера. Особенно не разлетишься. Все мечутся, как опрысканные тараканы, налетают друг на друга. Короткими зигзагами, то и дело бормоча извинения, несусь вверх по улице. Проклятые каблуки. Я совсем к ним не привыкла, подвернула ногу и, чуть не упав, столкнулась с шедшей навстречу парочкой. Врезалась, разумеется, в мужчину. Его спутница одарила меня уничтожающим взглядом. Ладно, бегу дальше, подворачиваю другую ногу. Едва схватилась за первое попавшееся. Попалась мне толстая ручища, держащая хозяйственную сумку. Собственница ручищи, полная тетя, побагровела от возмущения и неожиданности. «Идиотка!» – шиплю я. Имею в виду, конечно, саму себя – привычка у меня такая, с собой разговаривать.

– Сама ты идиотка!!! – отвечает мне тетя громогласным сопрано. Все на нас оборачиваются.

Вот наконец и универмаг «Парко». Уф, добралась. Но не успела я вздохнуть с облегчением, как вдруг соображаю: мы же не у «Парко» встречаемся, а прямо перед концертным залом «Токю».

Врываюсь как полоумная в ближайший магазин и дурным голосом кричу кассирше:

– Скажите, где здесь концертный зал «Токю»?!

Похоже, никто из прежних посетителей кассиршу об этом не спрашивал. Вид у меня совершенно безумный – сама понимаю. Кассирша переглядывается с продавцом, и оба одновременно показывают пальцем: он направо, она налево.

– Ой, извините, что так опоздала. Такая неприятность вышла! – Про рваный чулок я решила не распространяться. Чтобы не привлекать внимания к своим сморщенным лосинам. Сказала, что перед самым выходом из дома пролила молоко на свой единственный выходной наряд. Мне всегда кажется, что, раз уж все равно врешь, как-то вежливее по отношению к собеседнику напрячь фантазию и придумать что-нибудь поинтереснее. В этом-то, наверно, и проявляется моя порочная сущность.

Все время с вами что-то приключается, – кисло улыбается Ю-сан. Это кличка. Его так прозвали потому, что своей круглой физиономией он похож на Юдзиро Исихару [3] . Я не обижаюсь – ведь уже шесть. Кроме кислой улыбки, он ничем не выражает неудовольствия. В глубине души я пожалела, что не выдумала вместо молока чего-нибудь покруче.

– Пора в зал.

Ю– сан изящно приподнимает бровь, кидает вокруг себя гордый взгляд и становится еще больше похож на Юдзиро Исихару. Я, помню, как-то не выдержала и сказала ему, что с приподнятой бровью он -прямо одно лицо с Исихарой. Хотела подольститься. Ю-сан поморщился и сказал, что терпеть не может Юдзиро Исихару. Но я заметила, что с тех пор бровь у него стала ползти вверх чаще. Каждый раз, когда я вижу эту гримасу, у меня в груди что-то сжимается. Может, это совесть? Хотя вообще-то чувство не сказать чтобы неприятное.

Когда он пригласил меня в театр, я согласилась не сразу. Хоть я про себя и зову его просто «Ю-сан», между нами, как говорится, о-го-го какая дистанция. Положение, разница в возрасте и все такое. В общем, одним словом, дистанция.

Собственно, кто он по отношению ко мне? Начальник? Вряд ли это можно так назвать. Я делала иллюстрации на обложку одной книги, которую выпускает его издательство. Мои обложки у заказчиков обычно восторгов не вызывают, и второй раз меня приглашают редко. Но все-таки какое-то время я как бы находилась у Ю-сан в подчинении, и он был мой начальник.

Может, он мой друг? Тоже не скажешь. У него старший сын уже студент. Тот мне больше подошел бы в друзья. Впрочем нет, я для него лет на десять старовата. А для этого лет на десять моложе, чем нужно.

Неугомонное сердце прошептало: для романа дистанция не имеет значения. Разница в положении и возрасте делают его только пикантнее. Это мне сатана нашептывал, я догадалась. Ну-ка залепим ему пасть пластырем и попытаемся трезво рассудить, что означает это загадочное приглашение в театр.

Значит, так. «Вы а субботу вечером свободны? У меня два билета на „Порги и Бесс“. Может быть, сходим?». Если бы приглашающий находился в той же возрастной категории, что и я – этак плюс-минус пять лет, – все было бы ясно. Клеится. Но Ю-сан мог таким образом отблагодарить меня за выполненный заказ. Хотя, по правде говоря, благодарить особенно не за что. Представляю, сколько стоят билеты в оперу. С другой стороны, это для меня – куча денег, а для Ю-сан, может, сущий пустяк. Или кто-то отказался и у него остался лишний билет? И он решил из благотворительных соображений устроить бедной девушке культпоход в театр?

«Наверно, вам интереснее было бы пойти с кем-нибудь помоложе». А что это должно было означать? Ю-сан часто порет какую-нибудь чушь. Наверно, просто хотел пошутить. Так сказать, поднять дух измотанной непосильным трудом сотруднице. Или поддразнить меня, что ли?

В обычной ситуации я бы немножко поизводилась сомнениями и в конце концов отказалась бы. Пробормотала бы, что субботний вечер у меня уже занят. Вряд ли с ходу придумала бы что-нибудь поинтереснее. Ну а потом, само собой, горько бы раскаивалась.

Стоп, сказала я себе. Тут случай особый. После того, что мне тот устроил… и мысленно махнула рукой сатане, что живет а укромном уголке моего сердца: валяй нашептывай. Чего это я, думаю, такая рассудочная? Гори оно все огнем.

– Ах. «Порги и Бесс»? Какая прелесть! – говорю. – Кто, я? Нет, никогда в жизни. Это там поют: «Саммертайм, саммертайм, тра-та-та, тра-та-та»? Ой, с удовольствием! Особенно, – говорю, – с вами!

А сама так и вижу, как на том конце провода у Ю-сан челюсть отвисает, Вот так все и вышло.

Ладно, занимаем места. Говорить не о чем. Ю-сан – большой знаток классической музыки. Я – большой знаток рока (раннего периода). Про Гершвина мне лучше не распространяться, могу сморозить что-нибудь саморазоблачительное. Сижу и проклинаю собственную болтливость – ну не умею я сидеть и помалкивать. Надо тренироваться, научиться молчать так, чтобы все вокруг ощущали твою невысказанную эрудицию. Хорошо быть красавицей – сиди себе и улыбайся. И никаких проблем.

Отбросив робость, спрашиваю:

– А эта опера, она хорошо кончается?

По– моему, прозвучало довольно мило, по-светски. Особенно если учесть, что было искушение добавить: «Извините за дурацкий вопрос, но просто не знаю, что еще спросить».

– Ну как вам сказать. Вообще-то не очень.

Зря спросила. Я ненавижу две вещи: сушеную селедку и трагедии. Все эти любовные страдания и зловещие повороты судьбы выдуманы лишь для того, чтобы выдавить у зрителя слезы. Прутся прямо в душу, не снимая сапожищ, и давят, давят на слезную железу. Не люблю, когда манипулируют моими чувствами. По-моему, ронять на публике слезу, выманенную у тебя таким мошенническим способом, – отвратительно. Спасаюсь от позора ироническим отношением. Если несчастная героиня очень уж страдает, я начинаю разглядывать толстый слой ее грима. В самых душераздирающих сценах я, зажав нос, гундосо передразниваю: «Де богу жидь без дебя, любибая». Сколько раз мне кавалеры говорили: «С тобой невозможно смотреть серьезные вещи. Все настроение ломаешь».

Ага, вот и «Саммертайм», Хрипловатое и вязкое негритянское сопрано весенним солнышком согревает душу. Грязный снег посторонних мыслей под его лучами тает. Я честно пытаюсь сконцентрироваться на том, что происходит на сцене. Беда только – поют по-английски. В кино бы хоть титры дали. Эх, надо было перед началом программку почитать, там «Краткое содержание» есть. Теперь, в темноте, разве прочтешь? Я искоса смотрю на Ю-сан. Он уставился на сцену таким истуканом, что к нему с вопросами лучше не соваться. Вздыхаю и, рассеянно глядя перед собой, начинаю думать о своем.

В чувство меня привело тепло, разлившееся по левой руке. С той стороны сидит Ю-сан, мы касаемся друг друга локтями. Чего это он ко мне прижался? Или кажется? Не то чтобы прижался – до этого чуть-чуть не хватает. Но тепло передается.

Я прямо застыла. Как быть? Миллиметровое движение в любую сторону может быть неверно истолковано. Даже пот прошиб, и откуда-то набрался полный рот слюней. Разве в обычном состоянии человек обращает внимание на то, сколько у него во рту слюней? Откуда-то там появляются, куда-то исчезают, и все дела. Если со слюной начинаются какие-то фокусы, значит, ты не в своей тарелке. Господи, да откуда ее столько? У меня под языком уже целый пруд. Уровень слюны катастрофически поднимается. Сейчас начнет заливать зал. Я с оглушительным шумом сглотнула. По-моему, он слышал. Ей-богу, слышал!

Наши руки слились в поцелуе. До самых кончиков пальцев пробежал горячий ток. И почти сразу же меня пробрала дрожь. Я стиснула зубы, чтобы не затрястись всерьез, по-крупному.

Жар хлынул из его тела в мое, словно никакой одежды нет и не было. Я чувствовала его дыхание, ощущала, как в его руке бьется пульс, словно туда переместилось сердце. Вдруг замечаю – я и сама дышу в такт. Сердце колотится быстрее, трудности со вдохом и выдохом. Как будто стометровку пробежала. Усилием воли пытаюсь воздействовать на сердечную мышцу, делаю сама себе искусственное дыхание.

Что это со мной творится?

И как реагировать – радоваться или ужасаться?

внутренний голос шепчет: «Спокойно, дура. Расслабься. Он просто смотрит на сцену и даже не замечает, что прижался к тебе рукой».

Безногий Порги и легкомысленная Бесс пытаются урвать кусочек счастья на двоих. А это бывший дружок Бесс – Краун. Он снова к ней вяжется, она ему что-то такое поет. Мол, я уже старуха, найди себе моложе.

Посмотри на эту грудь.

Посмотри на эти руки,

И оставь меня, оставь!

Когда она запела про грудь, я непроизвольно чуть не потрогала собственный бюст. «Посмотри на эти руки» – и меня тянет на собственные руки взглянуть. Я потихоньку пощупала их – как там кожа, не обвисла?

Крутовато она про себя, даже ради того, чтобы мужику дать от ворот поворот. Если женщина так заговорила, это уж все, финиш. Хотя почему финиш? У нее же в тылу Порги. Поэтому она и лепит такое. Если тебя любят, можно себе позволить и старухой назваться. Не убудет. Вот если одинокая баба называет себя старухой, то. значит, она и в самом деле уже старуха.

И стало мне вдруг как-то очень тошно.

Тут и первый акт закончился. «Не хотите ли закусить?» Встаем. В буфете толчея страшная. Ю-сан героически прорвался сквозь толпу вокруг стойки и вынырнул обратно с вином и бутербродами. Небрежным жестом остановив мою робкую попытку достать кошелек, Ю-сан вгрызся в бутерброд. В углу какая-то дамочка, прикрываясь ладошкой, кушала принесенную из дома провизию. Вот что значит ходить в театр одной. Еще одна парочка с аппетитом уплетала домашние рисовые колобки, запивая купленным лимонадом. Приди я сюда с тем, тоже сейчас бы вот так подкреплялись.

Яркий свет, шелест нарядных платьев. Я выпила бокал вина и слегка окосела.

Началось второе действие. Ю-сан уселся, сложила руки на груди. Значит, локотками прижиматься не будем? Сидит и не шелохнется. Ладно, посмотрим, что там на сцене. Бесс уже доходит – ее преследует Краун. С Крауном разбирается Порги. Над любовной историей сгустились тучи. Дальше смотреть уже не хочется.

Подумаем о чем-нибудь другом. Я начинаю вспоминать лобзание двух рук. Сплав конечностей в посрамление разделяющей их одежды. Два сердца, переместившиеся в локти, единая температура тела… Наша общая кровь, изливаясь из пределов плоти, все быстрее и быстрее течет куда-то прочь, к неведомым континентам. Его эритроциты братаются с моими лейкоцитами. Кровяные тельца, кружась легкими бабочками по спирали ДНК, танцуют вальс. Маленькие сумасшедшие балерины, канкан крови и любви.

Может, я начинаю влюбляться в Ю-сан? Или уже заканчиваю? Эмоционально обрабатываю чувство, ставшее, не успев расцвести, делом прошлым? Каких-нибудь полчаса назад прикосновение наших локтей мучило меня и мешало нормально дышать. И вот вдруг превратилось в такое сладкое воспоминание.

Сладким бывает только то, что уже миновало и горла больше не царапает. Чем дольше живу на свете, тем хуже переношу это самое «сейчас». Куда лучше звучит «давным-давно». Все время себе говорку, не успеешь оглянуться, как «сейчас» превратится в «давным-давно». И тогда, в райском заповеднике минувшего, экспериментируй с воспоминаниями как хочешь, своя рука – владыка.

Порги на сцене завопил что-то отчаянное. Бедолага просидел в каталажке всего неделю, а Бесс, обманутая негодяем, уехала в Нью-Йорк. Порги на своей тележке катит по горам, по долам из Южной Каролины в далекий Нью-Йорк. «За тыщу миль, на север дальний, минуя сто застав». Едет к своей Бесс.

Я качу дорогой в рай,

Дальнею дорогой.

Не оставь меня, Господь,

Отправляюсь в путь.

– Не такая уж печальная концовка.

Я стараюсь говорить пониже, чтобы голос не дрожал, но выходит какое-то дурацкое сипение.

– Это вам по молодости кажется.

Ю– сан поднес бокал с шампанским к носу и сосредоточенно разглядывает пузырьки. Спектакль кончился, мы сидим в кафе «Домаго». В шипящем соусе масляно поблескивают эскарго.

– Думаете, по молодости?

Не знаю, что он хотел этим сказать, но чувства внутреннего протеста не возникает.

Ю– сан в последнее время страдает от «комплекса заходящего солнца». «В моем возрасте жизнь кончена», -вздыхает он, глядя в сторону заката. И зубы-то у него уже не те, и дальнозоркость одолела, и седина в волосах.

По правде говоря, видок у него на закате пока еще хоть куда. Нынешние двадцати летние девочки про таких говорят «обалденный кадр». Мне не двадцать лег, и «обалденным» я Ю-сан не считаю, но посидеть с ним вечером в приличном кафе – почему бы и нет.

– Какая там молодость, – говорю, – Старушка уже. Посмотри на эту грудь.

Выпячиваю вперед бюст. Декольте у меня сегодня – не для слабонервных.

– Посмотри на эти руки.

Протягиваю ему руки (предварительно напрягаю мускулы).

– Нельзя так говорить. Постареете.

– Уже. Годы взяли свое.

– Ну что вы за человек такой. Почему вы не можете жить как нормальные люди?

– Продолжать не надо. Мне уже неоднократно советовали. Жить как нормальные люди живут, повышать уровень профессионального мастерства. Которого нет.

– Нет, я не то хотел сказать. До меня доходят слухи, что кое в чем вы вполне нормальная. Переехали на другую квартиру, да?

– Да. Оторвалась от родительского гнезда. Так сказать, вылетела в большой мир.

– И живете, как я слышал, не одна?

Скачок давления. Миллиметров на тридцать. И, ясное дело, похолодели конечности.

– Такие ходят слухи? Ну что ж. хоть, говорят, дыма без огня и не бывает…

Ой, не то ляпнула. Не надо так решительно все отрицать, а то не поверит.

– Но вообще-то приятно, когда про тебя сплетничают. По правде сказать, я сама этому способствую. Переодеваюсь мужчиной и специально кручусь перед собственной дверью, чтобы соседи заметили.

Нет, это я переборщила. Смеюсь – пусть видит, что пошутила.

– На самом деле я действительно живу не одна.

Нервная пауза.

– Что это вы так смотрите? Мы с подругой квартиру снимаем.

По– прежнему молчит, но взгляд помягчел.

– Ее зовут Жюли. Мы когда-то в одном классе учились. Она теперь известная журналистка. Деловая – жуть. Зарабатывает раз в сто больше меня. Но все время в бегах. Зато я с утра до вечера сижу дома. За квартиру платит Жюли, а я убираю, стираю. Готовлю. Правда, довольно паршиво. В любой столовке и то вкуснее. Это Жюли так говорит; по-моему, ничего, есть можно. В общем, я у нее вроде домохозяйки. Думаю вот, не выйти ли за нее замуж, а?

По– моему, тон взят верный.

– Я-то вот одна-одинешенька. А у Жюли есть парень. Чудной такой. Она обожает крепких мужиков, этаких мачо. Чтобы мускулы, как у Шварценеггера, ну, одним словом, мужественных. Знаете, до того, как она ездила учиться в Англию, у нее был один кандидат в любовники – жутко добрый и внимательный, души в ней не чаял. Жюли стирать-готовить терпеть не может, так он, представляете, специально на видео кулинарные рецепты записывал – «Меню на сегодня» или там «Обед за три минуты». И учился готовить. Между прочим, по вечерам, после работы. Собой, правда, был не красавец. Не то чтоб урод какой-нибудь, но Жюли с ним рядом отказывалась ходить. Говорила: «Отстань на три шага, образина». Так он и таскался за ней – на три шага сзади. Причем, чем больше Жюли зверела, тем покладистее он становился. Она с ним обращалась как с грязью, а он был сущий ангел. Ну, потом Жюли укатила в Англию учиться и оставила ангела с носом. Вот… А еще она один раз сказала другому ухажеру: «Похудеешь на десять килограммов, тогда и поговорим о свидании». Тот давай голодать, иссушать плоть, но все без толку.

– Так и не сумел похудеть?

– Да нет, сумел. До десяти килограммов уже совсем чуть-чуть оставалось, но тут Жюли взяла и послала его. А про нынешнего своего она говорит коротко: вот это, говорит, мужик! Ему сорок лет, холостой. Художник – делает для ванных гравюры с видами Фудзи. Я его пару раз видела. Плечищи! А рост – просто скала какая-то. По улице идет – земля дрожит. Если в метро какая-нибудь шпана безобразничает и все пассажиры смотрят в другую сторону, этот на них один раз цыкнет: «А ну, тихо там!» – и все дела. В общем, одним словом, «вот это мужик!». Над нами, этажом выше, живет один малолетний придурок, который повадился ночь-полночь шуметь и грохотать. Сколько раз я ходила к его папаше жаловаться, тот и слушать не хотел. Пусть, говорит, ребенок порезвится. Пожаловалась Жюли – он рукава засучил, поднялся наверх и исполнил свой коронный: «А ну, тихо там!» Папаша и придурок с тех пор – тише воды, ниже травы. Настоящий мужик. Соседи уверены, что в нашей квартире поселился член якудза [4] с двумя любовницами.

– А разве этот господин прямо живет у Жюли?

– А? Нет… То есть теперь уже да, Он недавно к нам переехал. Они сейчас ищут другую квартиру. А пока живем втроем. Он занял маленькую комнату – там ничего нет, голые стены, – пытаюсь я увести разговор в сторону. – Только книги стопками. Он – маньяк по части чтения. У нас там недалеко букинистический магазин, а перед ним ящики, в которых горой навалены книжки по сто иен штука. Так наш Геркулес набирает целую груду, даже не глядя на названия, притаскивает домой и прочитывает от корки до корки. Потом относит на помойку и в тот же день приволакивает новую груду.

– Интересно вы про него рассказываете.

– Ну так. «Вот это мужик!» Сами понимаете.

– А что, ваша подруга красивая?

– Спрашиваете! Разве дурнушка может сказать ухажеру: «Похудей на десять килограммов»? Разве я бы такое брякнула? Сама на диете сижу.

Похоже, Ю-сан не на шутку заинтересовался роковой Жюли. Поворот, конечно, неожиданный, но такой уж я человек – не могу оставить любопытство собеседника неудовлетворенным. И весь остаток вечера (мы потом еще в бар пошли) я рассказывала 10-сан про жизненный путь своей подруги, ее внешность, хобби и даже любимые блюда. Ушел он совершенно удовлетворенный.

А надо сказать, что дело было как раз накануне Валентинова дня, я и шоколадку заранее приготовила. Сую ее Ю-сан, а он уже такой хороший, еле языком ворочает. Эх, надо было с шоколадкой подъехать до того, как всплыла роковая Жюли…

Вспомнилось стихотворение:

Позднее раскаянье.

Поглядишь назад -

Где ж была соломка.

Как упал на зад?

Я ждала поезда, стоя на пустой, гулкой платформе (неужели еще недавно здесь было такое столпотворение?), и думала про Ю-сан. Точнее, про свою шоколадку, небрежно сунутую им в «дипломат». Он. конечно, про нее забудет. То-то удивится, когда найдет у себя в портфеле через пару дней. Озадаченно прищурится. Возникнет две-три версии о происхождении этого загадочного предмета. Так ничего и не вспомнит. Тряхнет головой и бросит мою бедную шоколадку туда, где уже будет лежать горка ее Валентиновых сестер. Вздохнет: память совсем ни к черту стала. «Комплекс заходящего солнца».

Еще одна синяя птица упорхнула.

Что– то туман в глазах. Потерла пальцами -мокро.

2. блуждание в потемках

Я тихонечко открыла входную дверь. В прихожей стоял Жюли. Скорбные глаза Кэндзи Савады (из-за них он и получил свое прозвище [5] ) смотрели на меня сурово.

– Ассьте, – шепну я, имея в виду «здрасьте».

– Ты знаешь, который нас?

– Акатачас? (А какой такой час?)

– Все шутки шутишь?!

Какие там шутки. Это я с перепугу слова глотаю. Вид у Жюли довольно грозный.

– А что такого? Ну, засиделись с Юко. Я тебе разве не сказала, что я с Юко встречаюсь? Ну, с моей школьной подругой. Она теперь журналистка. Вот устроилась! Знаешь какие деньги гребет? Не поверишь! Не то что я. Но работка у нее тоже не сахар. Думаешь, легко материал для статей собирать?

У меня внутри что-то судорожно сжалось и вырвалось наружу – совершенно неожиданно – хохотом.

– Знаешь, в Тиба есть целый квартал борделей, которые раньше назывались «турецкими банями», а теперь просто «банями». Так, представляешь, редакция ее туда отправила, и бедняжка целый день изображала «банщицу». За такую работенку сколько ни плати – все мало будет. Или, допустим, поступил сигнал, что в одной аптеке из-под прилавка торгуют наркотиками. Так Юко отправляют туда – чтоб купила и все разнюхала… Я не помню, ты с ней встречался? Нет? Обязательно познакомлю. Она на мальчика похожа. Косметики – ноль, короткая стрижка, джинсики, спортивная курточка. А за спиной – здоровенная репортерская сумка. Представляешь, заявляется такая пигалица в аптеку и пищит: «Мне таблеточек, пожалуйста. Тех самых». Ну, ее, конечно, посылают куда подальше. А начальство говорит: сама виновата. Вот такая работенка. Ей бы замуж.

– А я тебе ванну приготовил.

– Ага. Ты слушай дальше. Она мне одну историю рассказала. Неприличную. Тебе интересно? У их газеты есть отделение в Тиба. А напротив, через дорогу, двухэтажный дом: на первом этаже магазин подержанной мебели, на втором хозяева живут. Они вдвоем работают, муж и жена. Часто можно видеть, как они на пару надрываются, тащут какой-нибудь развалюшный диван. Что тут неприличного? А ты слушай. У стариков дочка, в колледж готовится. Окно ее комнаты как раз на улицу выходит. Раз в три дня к дочке приходит приятель – помогает готовиться. Он тоже абитуриент. Сидят занимаются. Скучно, кровь играет. Ну и, сам понимаешь, учебники в сторону и пошло-поехало. Это бы еще ладно, но дочка каждый раз перед этим окно открывает. А как раз напротив, через дорогу, – редакционный мужской туалет. Расстояние – подмигнуть можно. Так у них там сидит специальный дежурный. Как увидит, что у дочки окно открылось, давай названивать по отделам: началось, мол. Через минуту в мужском туалете у окна давка. И главный аттракцион такой. На лестнице непременно появляется мамаша с подносом – чай там, конфетки. Несет наверх, деток угостить. Дочка этого не видит. А из туалета – все как на сцене: тут дочка с парнем, там мамаша с подносом надвигается. Мужики слюну глотают, шепчут: «Давай, давай, торопись!». Наверно, Господь Бог с небес на нас, грешных, примерно с таким же чувством смотрит. Ну вот, старушка уже у двери. В одной руке поднос, другой ручку поворачивает. И тут всякий раз – чудо. Те двое в момент отлетают друг от друга, дочка молниеносным движением одергивает юбку (она никогда не раздевается, как солдат на фронте), лицо – сама невинность. Мирная жизнь семьи не нарушена.

– А чего же она окно-то открывает? Жарко ей, что ли?

– При чем тут «жарко», Она каждое утро перед открытым окном одевается. В редакционном туалете по утрам не протолкнешься,

– Щедрая девица.

– У нее с этими мужиками из редакции родство душ. Она их любит, потому что все люди – братья. А может, просто эксгибиционистка. Или бешенство матки.

– Кстати, а ты знаешь, что «бешенство матки» входит в список слов и терминов, запрещенных к употреблению на телевидении и радио?

– Да? Между прочим, история совершенно правдивая.

Что– то глаза у него подозрительно блеснули.

– А про цензуру на телевидении я тебе могу отдельно рассказать. Тоже чистая правда.

На слове «тоже» я делаю ударение.

– Когда в записи встречается запрещенное слово, там в фонограмме делают такой щелчок или гудок. Слышал, наверно? А когда транслируют концерт Рютаро Камиоки [6] , он же без конца сыплет всякими словечками. Зал хохочет, а телезрители одни щелчки слышат. Такая досада всегда берет! А знаешь, как это делается? Ведь трансляция-то прямая, поди угадай, что он там залепит. Так вот, оказывается, на телевидении есть специальный эксперт по нецензурным словам. Он сидит у пульта и напряженно слушает. Работа нервная, ответственная. Должен нехорошее слово с лету угадать и нажать на кнопку. В его распоряжении максимум две десятых секунды. Работенка – не позавидуешь. Весь, наверно, напичкан похабными словами. Ходячий справочник неприличностей. И нервная система, поди, ни к черту.

– У него, наверно, выделяется специальная секреция на похабщину.

– Смешно! Ты, Жюли, нынче в ударе.

Когда лицо Жюли расплывается в улыбке, от уголков глаз лучиками разбегается по пять морщинок. Их я больше всего в нем и люблю, Поулыбались немножко. Потом помолчали.

– Я волновался.

Моя болтовня, как обычно, подействовала на Жюли благотворно. У него привычка в конце каждой фразы как бы ставить вопросительный знак. К кому вопрос относится – к собеседнику или к самому себе, – неясно. Жюли как бы слегка отстраняется от своих слов. Или прикидывается, что отстранился, а потом подступает по-новой.

Я терпеть не могу людей, которые не говорят, а вещают. Поэтому так уж выходит, что рядом всегда оказывается какой-нибудь любитель вопросительной интонации.