Текст книги "ОНА. Новая японская проза"

Автор книги: Банана Ёсимото

Соавторы: Миюки Миябэ,Ёко Тавада,Эйми Ямада,Киёко Мурата,Анна Огино,Каору Такамура,Ёрико Сёно,Хироми Каваками,Мири Ю,Марико Охара
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

По ту сторону железной дороги, в полях за рощей тянется в небо труба винокурни. Направляясь к автобусной остановке, я оборачиваюсь и вижу, как крохи-старушки вереницей выходят из вокзала. Каждая прикрывает голову веером, чуть пританцовывает при ходьбе. Сейчас я еще не знаю, что за роль отведена им, этим, как зовут их, «тетушкам-заводилам», в поминальном мероприятии. А приглашают их для создания праздничного настроения. Они всегда являются с северо-запада, из-за гор, дабы предотвратить идущее оттуда злосчастье и восхвалять всех и вся.

Автобус сворачивает на горную дорогу, и время становится до смешного нелепым; по окрестным полям разгуливают мириады ворон; мы взбираемся все выше, и я теряю малейшее представление о том, куда еду.

Некогда в Канидэси укрылись самураи, проигравшие битву, и с той поры здесь живут их потомки.

Так думали соседи. Но возможно и это – только несуразные домыслы в связи с двухсотлетними поминками.

Главная усадьба располагалась сразу против автобусной остановки. Возможно, местным хозяевам доверили почтовую службу, и автобус привозил сюда людей за письмами. С обеих сторон к дороге подступали поля.

До меня доходили разговоры, что, мол, и белые стены, и ограда, и ворота с верхней поперечиной, и черепица, и лак – все было недавно обновлено. От старого дома за воротами, который мне доводилось видеть на фотографиях, сохранился единственный флигель. Прежними остались каменные плиты мостовой и высоченные деревья парка; зато вместо цветущих полян и зарослей кустарника – искусственные цветы погребальных венков, кадки с комнатными растениями. Возле колодца с водоподъемным насосом громоздится котел, под которым ярко пылают угольные брикеты. Из котла с яростным хрипом вырываются клубы пара. Верно, готовится тот самый, известный мне только по рассказам, перечный суп. И всего-то: сделали низку из ярко-красных перчиков «соколиные когти», опустили на миг в кипяток – и суп готов. Ни навара, ни гущи, ни аромата. Но для поминок – лучше не придумаешь. Ведь главное в подобной церемонии – смех сквозь слезы, а некоторым расплакаться куда как тяжело, вот они и хлебают супец, и потом рыдают без устали. Собственно, в такой день в доме только этот суп и готовят, остальную еду доставляют из ближайшей харчевни под названием «Рыбный мир».

Видимо, в главном доме, едва увидали меня в моем красном кимоно, сразу поняли, что я из родственников. Мы обменялись приветствиями, после чего кто-то из встречавших вдруг протянул мне на выкрашенной в ярко-красный цвет ладони нитку с иголкой. Это для того, догадалась я, чтобы прошить хлопковой нитью тридцать семь перчиков «соколиные когти», а концы ее завязать узлом «драгоценная яшма». Получившееся ожерелье полагалось надеть на шею и опустить в кипяток, а потом глотнуть готовый отвар. Я и пригубить-то его не успела, как слезы заструились рекой, да еще кожу на затылке перцами припекало.

После церемониального вкушения супа – обмен поклонами. Но пожертвований, как мне показалось, никто не передавал. Невозможно было разглядеть и вход в главный дом. Широко распахнутые раздвижные перегородки фусума должны бы открывать путь к домашнему алтарю, но в прихожей во множестве толпились гости, поправляя парадную одежду и прихорашиваясь. Усадьба в плане напоминала лежащий на земле длинный крюк. Короткая фасадная часть соединялась длинной крытой галереей с внутренним садом; позади возводили дом из легких полых блоков, похожих на детские бумажные игрушки хариботэ. Выкрашенные в красный цвет стены галереи были сплошь увешаны то ли увеличенными фотографиями из старых альбомов, то ли специально написанными портретами усопших, имевшими вид свитков какэмоно. Напоминая о восьмиугольном здании из песни старух на станции, в стороны от главного дома тянулись восемь свежеотстроенных крыльев.

Готовясь к юбилейным поминкам, старались потратить как можно больше денег, но сооружать что-то капитальное считалось верхом глупости. Как говорится, «двадцать дней простоит – и ладно». После поминок времянки попросту разбирали.

Плохо соображая, где что, я прошла сквозь толпу и оказалась в молельне. Мною никто не интересовался. Видимо, здесь собрались всамделишные покойники. Едва я это поняла, как сзади ко мне приблизилась женщина примерно моих лет в плотном окружении каких-то людей; она казалась всему чужой в своем будничном платье и с обыденным выражением лица. У нее спрашивали, готов ли перечный суп. Потом заговорили о том, что воскресшие знай твердят о своей прежней жизни, а о нынешней и понятия не имеют, с живыми их ничего не связывает. На меня никто не обращал внимания. Со мною всегда так: даже в очереди в парикмахерской все преспокойно проходят к мастеру, словно меня и нет вовсе.

В молельне родственников невозможно отличить от покойников, толпа в сотню человек, поди разбери, где кто. Воскресшие мертвецы вправе беседовать только с теми, кого знали при жизни; что до живых, то они, похоже, могут общаться с кем угодно. В первозданном виде сохранилась только центральная часть комнаты, вдоль поблескивающих золотым песком новых стен громоздились тоже отливающие золотом строительные детали для новых построек. Молельня была задумана в форме восьмигранника, в каждый угол вел переход, крытый циновками татами. На табличках были красной тушью начертаны названия: Поминальный зал. Новогодний зал, Праздничный зал. Траурный зал. Чтобы облегчить покойникам воскресение для них предусмотрели специальное пространство, в котором температуру поддерживали кондиционеры – согревали для летнего праздника Бон, охлаждали для Нового года.

Тут толпа раздалась, образовав проход, и появились двадцать буддийских монахов, специально для этой поминальной службы облачившиеся в накидки, смахивавшие на сутану иезуита Франциска Ксавье, из-под которых ярко краснели оплечья кэса; заунывными голосами они затянули сутры. Присутствующие, невзирая на возраст и звания, устраивались на подушках дзабутон, теснились, освобождая пространство перед домашним алтарем буцудан, дабы монахи смогли вволю попеть и потанцевать, ведь юбилейная поминальная служба не исчерпывается чтением сутр.

По сторонам алтаря, говорят, восседают молодые наследники главы рода, зато самого его покуда не видно, хотя на покой он вроде не удалился. Вообще-то прежде в торжественных церемониях главе рода отвадилась важнейшая роль, но в двухсотую годовщину роль эта оказывается совершенно несуразной и даже шутовской. К примеру, лет шестьсот назад тогдашний глава рода в такой же день запел в саду лягушачьим голосом, а потом впал в зимнюю спячку, о чем с одобрением вспоминают до сих пор. Разумеется, сегодня молодой господин не произнес никаких приветственных слов, молча присоединившись к обряду чтения сутр.

На поминальное двухсотлетие принято исполнять необыкновенные сутры-стихи, требующие умения каркать. Эти именуемые «вороньими» сутры сохранились в древних преданиях, и теперь окрестности оглашались непрерывным «кар-кар-кар-р-р»; конечно, их сокровенный смысл начисто ускользал, но вороньему граю подражали с полной серьезностью, выводя полагающееся «кар-р-р» на разные лады. Голоса достигали запредельной высоты, звенели от напряжения, удивляя и даже рождая страх. Исполнение длилось и длилось вопреки всему, и только какой-то один, особо усердный голос вдруг срывался, вызывая всеобщий хохот. И оттого что монахи продолжали голосить, не обращая на смех внимания, слушатели веселились еще больше. Некоторые монахи пускались в пляс.

Они кружились-вертелись, так что полы накидок разлетались по ветру и мелькали подошвы сандалий; непрерывно звучало «кар-р-кар-р», птичьими крыльями взлетали широкие рукава, и танцоры плясали, точно одержимые. Вот кто-то закричал по-птичьи, прочие расступились, а те двое, что остались внутри круга, продолжая перекликаться резким «кар-р» и приникнув друг к другу, принялись в танце изображать совокупление пернатых. Да без озорства, а с поразительной серьезностью: повадка, сила движений, поглощенность действом – все странным образом напоминало суровое монашье подвижничество. Причудливое зрелище! О чем-то подобном я слышала с детских лет, и первое впечатление оказалось не таким уж ярким. Что ж, я увидела то, что должна была увидеть.

Тут внесли перечный отвар. По такому случаю его разлили в заказанные специально ярко-красные лаковые чашки с родовым гербом. Каждому подносили огненное питье с семенами из лопнувших перечных стручков «соколиные когти». Едва кто-нибудь выпивал свою чашку единым духом, как к нему протискивался сквозь толпу слуга, чтобы ковшиком налить добавки.

Хохот, вызванный вороньими сутрами, и слезы от перечного супа вместе родили в людях небывалое возбуждение. В промежутке между двумя приступами смеха я ощутила внутреннюю свободу, позволившую, наконец, оглядеть окружающих. Мелькнуло лишь однажды виденное лицо двоюродного брата, лица дяди и тети. Все они облачились в красные траурные кимоно, и трудно было понять, кто где. Потом глаза вообще перестали различать родственников.

Монахи двигались, раздвигая толпу и продолжая заунывно каркать, правда, уже не столь громко. Парами, пританцовывая, они покинули собрание. Сосуды из-под перечного супа наполнились сакэ, перешептывания сменились болтовней. Молодой господин, облачившись в ярко-красное платье с фамильным гербом, вроде того, в каком выступают сказители ракуго, принялся брызгать сакэ на циновку татами и подушку дзабутон. После этого память потускнела, исчезли воспоминания, зато с отчетливой ясностью проступили фамильные черты рода Савано, словно ожили люди прежних поколений.

– Дивный напиток! А прежде в него еще и бодрящее зелье добавляли, – с этими словами мой дядюшка по отцу, большой шутник, удержал за рукав отставшего монаха и из собственной чаши влил в него перечного отвару.

В семействе Савано женщины рослые и полные, а вот мужчины отчего-то худющие. Глаза и нос кое-как ладят друг с другом, но родинки натыканы где попало; так что дядя типичный образчик нашей породы. С годами он совсем не переменился и выглядел близнецом моего двоюродного брата; помнится, они недолюбливали один другого, но сейчас вели оживленную беседу.

– Поистине, дядюшка, вы – душа всей церемонии!

– Да-да, что-то вроде привидения, жалкий человечишка. Хе-хе-хе.

Тут– то и выяснилось, что добрая половина монахов -воскресшие покойники.

Когда все несколько поуспокоились, молодой господин принялся из принесенного с собой пластикового пакета разбрасывать пачки фотографий. Свой замысел он излагал при этом крайне невнятно. Плел что-то вроде того, что на юбилейных поминках, как ни подлаживайся под вкусы гостей, все равно все традиционные нелепости сами собой примут форму непритязательных шуток.

– Вот, господа, к примеру, дом наш кое-как слеплен, без всякой идеи, да еще эти восемь новопостроенных крыльев – прямо не дом, а короткопалый спрут какой-то. Что до могил, то на кладбище идти бессмысленно, только нарушится течение времени, да и могилу можно узнать по фотографии. Вот одна: бьет фонтанчик, под ним устроена крохотная мельничка; над другой сооружен пластиковый козырек, выдающий себя за гранитный навес, на нем – нечто вроде оттиснутой по шаблону пагоды и изваяние Будды; детскую могилку обступили рекламные пингвинчики фирмы Сантори. Что там могилы, еда еще более нелепа! Впрочем, поминальной церемонии, от которой голова действительно идет кругом, не увидишь, покуда сам не помрешь. Вот я все дурацкие дела переделал с большим удовольствием. Коробочки для еды тоже сам придумал. На следующее двухсотлетие явлюсь уже гостем и вдоволь поиздеваюсь над опоздавшими. А лучше меня и вовсе никто не сделает. Прошу запомнить! – Он продолжал говорить, и нам, как бы между прочим, открывались истинные мотивы его поведения.

– Вот, взгляните на эти запасы еды. – У входа в кухню громоздились деревянные ящики со свежим ресторанным клеймом – «Рыбий яд». Раньше-то, видать, ресторан именовался «Рыбий мир», но я потребовал, чтобы заведение сменило вывеску, соответственно, появилось и новое клеймо.

Из всех щелей более чем сотни ящиков выползали ядовитые тараканы и исчезали в саду.

Как и полагается в двухсотлетие и вопреки житейской практике, женщины заняли свои места, а мужчины принялись доставать из деревянных ящиков еду и раскладывать ее на ярко-красных подносах. Посмотришь, так кроме питья, каждому досталось по два одинаковых блюда и засахаренные рыбки в целлофановых пакетиках.

Глава рода снова заговорил:

– Засахаренные окуньки тай – не редкость, а вот поди отыщи пикули из сахара! Это мой собственный рецепт. Я и ящики заставил переделать. Теперь они из сплавных бревен слажены. И тараканы – тоже моя задумка. Итак, вы приняли участие в нашей церемонии, но благодарить вас я не собираюсь, сначала подурачьтесь от души.

Тем временем монахи готовились вкусить отоки – священную пищу синтоистов. Им отвели отдельную комнату.

Своих рыбок и рис нам пришлось есть вызолоченными специально к поминкам алюминиевыми дырявыми ложечками. Еще подали десять сортов рыбы сасими – большой деликатес в здешних краях, но без обычной сои, а с горчицей и кетчупом. Впрочем, после перечного отвара, обжегшего рот, разницы никто не почувствовал.

Тут окрестные жители выволокли из родовой сокровищницы кукол охинасама, фонограф с раструбом и списки драм Но с пометками моего покойного деда, который обожал выступать на сцене, и принялись все это жечь. Поскольку примерно раз в сто лет, поминая далекого предка, что-нибудь из сокровищницы обязательно сжигали, то поистине ценных вещей там давно не осталось.

Пиршество подходило к концу, гости разбредались по дому, но в молельне народу все прибывало – это продолжали воскресать покойники. Началась настоящая сутолока.

Самое время было попытаться отыскать бабушку. Считается, что усопшим хорошо, когда, воскресая, они видят вокруг себя как можно больше тех, кого знали при жизни. Моя бабка по матери поддерживала обширные связи, после замужества дочери сблизилась со здешней родней, не пропускала ни одних поминок, так что была знакома многим.

Хотя все покойники оживали по-разному, большинство не оставляло без внимания угощение на столах. Явившие свой первоначальный облик объедались наравне с живыми. Тут встречались те, кто начисто позабыли своих потомков; те, кто в юности, сбежав из отчего дома, умерли на чужбине; чередою двигались люди, чей облик переменился до неузнаваемости, да и одеты они были не по сезону. Прежде случалось, некоторые из них уменьшались в росте, превращаясь в карликов, усаживались на подносе среди бутылочек с соей и долго болтали о всякой чепухе, не ведая, что их ждет печальная участь – гибель в кошачьей пасти.

В странном, свежеотстроенном доме я молча прокладывала себе дорогу сквозь толпу. Бабка приходилась мне родней по матери, и искать ее, пожалуй, следовало не в Поминальном или Новогоднем зале, а в Похоронном. Только дорогу туда отыскать было трудно. Сколько же родственников уже перемерло с моего рождения, если все эти люди с пустыми равнодушными лицами – ожившие мертвецы?! Но как отличить от них всамделишных живых? – только по красным траурным одеждам, думала я. Некоторые покойники и в самом деле являлись в платьях, потрясавших взоры, но те, что специально готовились к торжеству, облачились в красное и были неотличимы от прочих гостей.

В суете и толчее многие, казалось, позабыли о цели собрания. Но я упорно помнила о бабушке. Пока я гадала, кто есть кто, толпа забурлила и оттеснила меня. Тут некто коснулся моего плеча, и, оглянувшись, я увидала исхудавшего, болезненного вида человека лет сорока с лишним. Чем-то он походил на моего косноязычного дядю: среднего роста, с крохотным личиком, родинки на обеих щеках, выпяченный подбородок. Ласково, даже жеманно, он поинтересовался, узнаю ли я его. Я ответила, что не узнаю. Со своим изможденным лицом он еще ласковее произнес:

– Яеи-тян, наслышан, как ты бедовала в Токио.

Это не местный говор, скорее – диалект Киото. На смуглом лице проступает странная слабая улыбка.

Впрочем, мне претит его панибратство. Но меня-то звали не Яеи.

– Если позволите, я – не Яеи. Мое имя – Сэнбон.

Произнося это, я заметила, что стараюсь избегать местных оборотов. Со странной ласковостью, даже как-то жалостливо мой собеседник заговорил со мной, точно с близким человеком:

– Отчего ты так недобра ко мне, Яеи? Вспомни, мы едва поженились, и через полдня ты сбежала от меня, только и успели, что свадебные бокалы осушить! Забыла?!

– Но меня всегда звали Сэнбон, я не Яеи, позвольте заметить.

Мягкость незнакомца исчезла, сменившись злобой, так что и мне пришлось взять официальный тон. Хотя вряд ли он уловил перемену.

– Восемнадцать лет минуло, разве нет? Успела в университет поступить. А как разъелась! Но ты и прежде худобой не отличалась.

– Вы ошибаетесь! Все это – вовсе не про меня!

Я решила поставить на место своего странного собеседника, внезапно меня осенило, и я спросила:

– А вообще-то вы живой или покойник?

– Живой.

Сомнительно… одет он явно не для церемонии: широченные брюки пепельного цвета и несвежая белая рубаха с отложным воротником. Внезапно он ввинтился в толпу и исчез. А мне вдруг почудилось, что я вижу родителей. Впрочем, они и шагу навстречу не сделали – то ли не узнали меня, то ли были поглощены поиском собственных предков…

Мой взгляд невольно отыскивал в толпе мужчин и женщин возраста моих родителей, лат, примерно, шестидесяти; столько им было в момент нашей разлуки. Они где-то здесь, отец и мать, но ни лиц, ни фигур различить не удавалось. Все льнули к усопшим; вовсе не родителям, а деду с бабушкой, дяде и тете, престарелой сестрице и прочей родне продолжали жаловаться на злую долю – катались по земле, рыдали, орали так, что многие даже обмочились, – ну чисто малые дети!

Впрочем, с шестидесятилетними подобное происходило еще при жизни их родителей. Уж такие у нас в роду отцы, такие, как говорится, и дети. Случалось много странного, но и странным же образом все утрясалось. Достигалось согласие, но мои родители продолжали оставаться для меня загадкой.

Постепенно живые обретали дорогих им покойников и растекались по залам для более тесного общения. Сутолоки стало меньше. Постепенно я приноровилась пробираться сквозь людской водоворот и медленно двигалась, минуя залы Новогодний, Поминальный… Бабушка почему-то оказалась в Праздничном, хотя на ней и было летнее кимоно; ласточки на фоне травы; фон серебристо-мышиного цвета с легким белым очерком рисунке; зеленый пояс оби из «бананового» полотна, словно глазурь на чашке цвета слабого чайного настоя. Она как раз закрывала нежно-бежевый кружевной французский зонтик. Значит, когда-то она бывала и в этом доме родни по отцу. Круг ее знакомств был необычайно широк. Она исправно являлась даже на второстепенные поминки, при том, что ее дочь почти разошлась с мужем; потому и помнить ее должны были, пожалуй, лучше, чем иных оживших из главного рода.

Нынче здесь толпились ожившие, посторонних почти не было, они много превосходили числом отцовскую родню, хотя, возможно, те предпочитали не задерживаться в зале. Праздничный зал был по размеру циновок в тридцать, живые и мертвые плотными рядами сидели друг против друга, перемежая смех рыданиями. Бабушка, точно актер на сцене, свой смех обращала в равной мере ко всем собравшимся. Меня сразу заметили, и лавина симпатии обрушилась на меня; хотя по виду все казалось до крайности изысканным, но грубые слова и обороты употреблялись с легкостью.

– Рада, что все вы пожаловали сюда. А ты откуда взялась? Видать, издалека явилась.

Именно бабушка старалась воспитать во мне умение хоть иногда встать вровень с простым людом, но я всегда грешила высокомерием. Ни лицом, ни голосом я не походила на бабку. И хотя кому-то, глядя на меня, могли припомниться фамильные черты Савано, но никто из Савано отродясь не вел себя с такой вызывающей вульгарностью.

Боясь шевельнуться, я вглядывалась в бабушкино лицо. Хотелось поведать ей о разрыве с родителями. Хотелось плакать. Бабушка сохраняла полное спокойствие и не обращала на меня ни малейшего внимания.

– Из Нагои пришлось взять такси. Как же я устала!

«При жизни она разговаривала иначе», – подумала я. Тогда она, завидя меня, обязательно ухитрялась что-нибудь учудить, выражая свою радость от встречи. То ли притворялась, то ли в самом деле ее до слез умилял собственный рассказ о том, каким очаровательным созданием была я в два-три годика. А теперь и близко не подойдет!

– К тому же водитель не знал дороги. У меня горло пересохло, но даже сока нельзя было купить!

Бабушка всегда умела с первым встречным заговорить о своих собственных нуждах, но прежде эта ее манера не проявлялась в общении со мной, зато теперь она вела себя со мной, своей внучкой, словно с чужим человеком. Разумеется, я не сразу уловила, что она попросту забыла меня, а потому отозвалась на ее слова в привычном с детства грубовато-шутливом тоне:

– Что-что? На такси из Нагои? На поезде-то лучше, а тут кто бы не устал! Да, небось, и поясницу ломит?

Неожиданно бабушку задело столь бесцеремонное обращение со стороны внучки, ее ласковости – как не бывало, она даже нешуточную обиду попыталась изобразить. Впрочем, безуспешно. Она кокетливо повела плечиком, изящно склонила голову и капризным голосом молвила:

– В поездах, знаешь ли, попадается невесть кто, а я приучена быть равно любезной с каждым. Это

утомляет.

– Да почему же с каждым-то?!

Тут бабушка вдруг меняет тему разговора. Впрочем, представление продолжается.

– Э-э, ты кто будешь? Видно, жизнь тебя изменила… хотя, постой-постой, пожалуй, я тебя узнала. Припоминаю: красивое форменное платье, успехи в школьном футболе…

Она обращает ко мне смеющееся лицо, удивительно обаятельное, обычно так она очаровывает тех, кто видит ее впервые. Потом с изумлением оглядывает окружающих. Каждый жест выверен, она опять словно на сцене играет. Так было и при жизни. То она обращается к давным-давно исчезнувшей юной особе в форме: та добивалась успехов в спорте и заслуживает одобрения; упоминание о футболе (кстати сказать, играла я в бейсбол) – повод скорчить очередную гримасу. Главное, заморочить собеседника и повеселиться, пусть и без всякого повода, самой.

Внезапно речь ее становится бессвязной.

– Где это мы? Где мой Такио-тян? Сколько все же ему лет? И кто он, этот Такио? – забормотала бабушка.

В полном изумлении я отправилась в Зал Двухсотлетних поминок. Здесь было посвободнее, а мне требовалось хотя бы дух перевести. К слову, Такио – первая бабкина любовь.

Конечно, до меня доходили слухи, что на двухсотлетнюю панихиду являются ожившие мертвецы. Но. ведь, такая церемония случается не чаще, чем раз в столетие, никто ничего доподлинно не знает: оживают ли только те, кто похоронены неподалеку и имеют возможность прийти на праздник, или покойники воскресают повсюду, но не все получают приглашение и некоторые являются незваными на встречу с живыми? Как бы то ни было, но приезжать на такси из Нагои – такое никакому мертвецу и в голову бы не пришло! Правда, бабушка, похоже, думает иначе.

В Поминальном зале никого из знакомых не оказалось, на глаза попалась только «с младенчества обреченная смерти» госпожа Синэко, чистившая яблоко. Вполне естественно, что она здесь. Помнится, в доме родителей моего отца она была непременной участницей больших поминальных служб и всегда при этом чистила и резала яблоки, угощая гостей. Не только она знала всех присутствовавших на подобных церемониях, но и ее с яблоком в руке запомнили многие и многие. Именно ее привычная фигура должна была нынче служить верной приметой того, что мертвые ожили и присутствуют на поминках. Ни я, ни иные прочие, верно, не могли представить себе Синэко-сан за другим занятием.

В былые времена во время поминальной службы (кто-нибудь обязательно говорил: «О-о, да это же госпожа Синэко!», – а другой отзывался эхом: «Изволит яблоко чистить». Госпожа Синэко при жизни треть года проводила в главной родовой усадьбе; вышла замуж за вдовца, но с детьми его не ужилась и закончила свои дни в чужих краях при весьма запутанных обстоятельствах. Известно, что еще за несколько лет до смерти моей бабки, отцовой матери, состоя при ней компаньонкой, она уже только и знала, что чистить яблоки да помнить в лицо всех гостей. Вообще-то, никого из тех, кто мог бы доподлинно знать, кем была Синэко-сан в главной родовой усадьбе – служанкой или родственницей – уже и на свете нет. Разумеется, кое-кто должен бы появиться на двухсотлетних поминках, но я уже поняла, общаясь с бабушкой, что от этих оживших истины не узнаешь.

В Поминальном зале мне быстро наскучило, и я вернулась в буддийскую молельню. Здесь сосредоточилась вся заносчивая кичливость нашего рода. Старший наследник, всегда поглядывавший свысока на младших родственников, основательно набрался, хотя как несовершеннолетнему ему пить не полагалось. За последние десять пет он сильно отощал, но по-прежнему казался вполне милым молодым человеком. Заботясь исключительно о собственном увеселении, он вырядился сегодня в ярко-красное траурное женское кимоно и разукрасил себе лицо. Сам ли он додумался напялить женское платье да еще японское? Глаза ярко подведены красным, торчащий наружу нижний воротник тоже красный. Развалившись перед нишей такэмоно, он пронзительным голосом выкрикивал что-то бессвязное:

– Да-да, пять поколений сменились от моего предка Нагамотохико, того, что основал дом Канидзси, ныне возродившийся. Чистили-чистили нашу сокровищницу, но она столь велика, что с ней и великой уборкой не сладишь, оглянуться не успеешь, опять парочка динозавров обнаружилась. Вообще-то здесь в доме еще с древности устроили гостиницу для благородных господ, а в эпоху Эдо даже факс поставили. То-то никто, кроме нас, не вправе двухсотлетние поминки справлять, и все к нашей славе, и род наш процветает.

Какие события ни происходили, какие ни случались нелепости, рано или поздно кичливость нашего семейства обязательно давала о себе знать. Здешний люд не переносил дурацкого хвастовства, но мои родичи продолжали бахвалиться, точно напоказ, и все воспринимали это как неизбежное зло. И вообще вся эта двухсотлетняя поминальная годовщина успела мне надоесть. Я отправилась в Поминальный зал – просто так, чтобы время убить.

Здесь лепила клецки данго моя бабка с отцовской стороны. При жизни она казалась довольно-таки суровой и надменной старухой, а, воскреснув, странным образом сделалась вполне веселой. Может быть, кто-то и раньше знал ее такой, но для меня это оказалось полной неожиданностью. Она бойко скатывала в ладонях сантиметровые шарики теста для праздничных клецок, причем ухитрялась, смешно гримасничая, лепить в своих мягких пухлых руках по три клецки разом. Время от времени бабушка добавляла, просеивая сквозь пальцы, рисовую муку в большой фарфоровый горшок, знакомый мне с детства; оттуда, вспухал, начинало выползать тесто, и она заразительно хохотала.

– Поминальные клецки лепят в форме уточек или змеек, а все – чтобы досточтимый покойник сильно удивился и, воскреснув, вернулся бы к нам. Ха-ха-ха!

В этом зале вообще собрались старухи, отличавшиеся при жизни мрачным обликом и суровым нравом. Нынче, напротив, они светились радостью и весельем, выкрикивая: «Пусть сегодня на двухсотлетних поминках каждая споет нам песню!». Им было не слишком удобно сидеть на циновках татами в церемониальных позах, опираясь о пол ладонями, словно они, как в девичьей игре, изготовились жонглировать мешочками с крупой; при этом только и слышалось «шу-шу-шу» да «бу-бу-бу», словно они оживленно беседовали. Но, оказывается, так старухи пели «Трех странников».

В этом шуме и гаме только одна молчаливая особа в кимоно с длинными рукавами и прической, как у замужней женщины, сохраняла полное спокойствие. С редким пренебрежением, буквально давясь смехом, бабушка сказала:

– Вот, полюбуйтесь, – ни она никого не знает, ни ее не знают, да и песен петь не умеет. А это еще кто?

– Я – ваша внучка Сэнбон.

– Что еще за внучка, нет у меня такой!

Понятно, что оживших удивляют те, кого они едва знали при жизни. У бабки было несколько десятков внуков, разве всех упомнишь.

Тут в зале появилась госпожа Синэко, Она внесла большое белое блюдо с горкой очищенных яблок. Мне она приветливо улыбнулась, и я подумала, что, кажется, меня, наконец, узнали.

– О-о, здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Любите яблоки?

– Нет, не слишком…

До сей поры госпожа Синэко меня мало интересовала, но тут я почувствовала к ней некоторое расположение. Впрочем, мой ответ ей не понравился. Она присела; на ее иссохшем до прозрачности лобике пролегли гневные морщины; единым духом она выпалила:

– И совсем не милая, нет… гору прекрасных яблок принесла… если бы не я, кто чистил бы их для подношений… нынешний господин… куда ему… Ты – девица Савано?

– Ну, девицей меня вряд ли можно назвать, но я из семьи Савано – это верно.

– И в каком же ты классе?

– Мне тридцать семь лет.

Госпожа Синэко кивнула головой и забормотала:

– Стало быть, пора уже в гимназию поступать. И купить яблочные счеты, Но яблоки перевелись. Такие яблоки сохранились только здесь, в родовой усадьбе. Чудесные яблочки, отборные – одно к одному: крупные, светлокожие, поистине, им цены нет, пожалуйста, угощайся. А то ими все ящики набиты, сколько сами ни едим, сколько гостям ни подносим, а они все не кончаются.

«Отборные – одно к одному» – так обычно на нашем диалекте нахваливали лучшие плоды.

– Яблоки-яблочки, кожуру очистила, вот они и потемнели.

Смущенная таким натиском, я принялась робко отказываться:

– Благодарю… да-да, я… но не сейчас… не могу…

Госпожа Синэко, споро передвигаясь на коленях вокруг меня, несколько раз пересаживалась, продолжая говорить:

– Как-то мне неловко на этих двухсотлетних поминках, Не была бы я такой чистой да наивной до глупости, давно бы замуж вышла. А кто яблок не ест, тому вдовства не избежать. Так что ешь! – И она почти швырнула мне кусок яблока.

– Спасибо!

Хрусткое твердое яблоко напоминало вкусом крупную редьку. Госпожа Синэко разделила его натрое, и поскольку фруктовых вилочек под рукой не оказалось, пришлось взять дольку рукой. По вкусу даже не редька, а настоящая сырая картошка, но я мужественно вгрызлась в отвратительный плод. Семечки застревали между зубами, впивались в десны.

Ай– яй-яй, надо бы середку вычистить. Школьники любят яблоки. Кто яблоки ест, тот умен и здоров. Вот и я в молодости была барышней умной да толстой, весила -что твой борец сумо!

Кажется, госпоже Синэко безразлично, с кем разговаривать. Ее занимают только яблоки. Тут ешь, не ешь – их все равно не убудет. Я уже смертельно устала, и решила сбежать. Прощаться не требовалось – здесь ведь все не так. как в обычной жизни, каждый поступает, как заблагорассудится.