Текст книги "ОНА. Новая японская проза"

Автор книги: Банана Ёсимото

Соавторы: Миюки Миябэ,Ёко Тавада,Эйми Ямада,Киёко Мурата,Анна Огино,Каору Такамура,Ёрико Сёно,Хироми Каваками,Мири Ю,Марико Охара
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

В Новогоднем зале с его действительно новогодней атмосферой обнаружилась еще одна бабушка. На ней внакидку пепельно-серое норковое манто с лиловым подбоем и белоснежные перчатки, которые она стягивает с рук.

– А вот и хозяюшка из соседнего дома.

– Да нет же, я – ваша внучка.

– Вот как! Что еще за внучка?

– Да, вот… внучка… ваша внучка…

– Вы вообще-то знаете, кто я такая?!

Бабушка пошутила так, как больше полувека шутила еще при жизни, и, словно застеснявшись, прикрыла лицо рукавом шубы.

– Я – Сэнбон. Нынче Новый год – почему вы не дома?

«Если бы свести вместе обеих бабушек – ту, из Поминального зала, и эту, из Новогоднего, – они бы меня, пожалуй, узнали», – подумала я и, разволновавшись, протянула руку, бабушка вдруг съежилась и рассыпалась в пыль.

Госпожа Какако, старшая сестра молодого хозяина, с метелкой поспешила ко мне и принялась усердно подметать остатний прах. Мы с ней, верно, когда-то встречались, но ее, весьма язвительную в речах, многие сторонились; сейчас я была рада хоть с кем-то словом перемолвиться.

– Давно не виделись с вами. Я – Сэнбон, Не навещаете нас совсем… – я старалась говорить возможно вежливее, но в ответ заслужила престранный выговор. Госпожа Какако злобно уставилась на меня и принялась сурово отчитывать:

– Эй, вы, Яеи, зачем газетой стучать стук-постук, когда время пришло предкам съеживаться?!

Я возмутилась:

– Я не Яеи, а Сэнбон!

– Ах, вот как! Значит, ты не Яеи, тогда кто ты вообще такая?!

– Говорю же вам, я – Сэнбон! Знать не знаю никакой Яеи!

До того меня уже назвал Яеи тот странный мужчина, вот я и разнервничалась, отчаянно настаивая на том, что я это я. Но госпоже Какако не передалась моя нервозность, она впала в задумчивость, а потом принялась задавать вопросы и сама же на них отвечала:

– Нет, здесь что-то не так… Уж не ты ли – молодая жена моего брага? Ах, вот оно как… Яеи гак и не пришлась у нас ко двору, она – совсем не то, что нам нужно…

Чтобы не слышать без конца этого треклятого имени, я решилась вставить свое слово:

– Что это за молодая жена? Кто женился-то? Ваш двоюродный брат? Значит, речь о вашей невестке. Так?

Она сердито воззрилась на меня, возмущенная, что ее посмели перебить.

– А-а-а, понимаю, понимаю… я, уж извините, добродушна и мягкосердечна… умная головушка всегда болит… Отчего-то глубоко мыслю… А вы – вот еще учитель нашелся!…

Голос ее звучал вяло, нерешительно, но и с каким-то даже трагизмом. Во мне откуда-то из глубины стало рождаться ощущение, что это вовсе не госпожа Какако, а моя матушка. Пришлось спросить:

– А может быть, вы – моя мама?

– Нет, нет. Я любила молодую жену моего сына, только сына у меня нет. И никогда не было. Дочки – все красавицы, а замуж повыйдут, красоты – как не бывало.

Пролепетав всю эту дичь, госпожа Какако поспешила убраться восвояси.

Вместо нее передо мной соткались пять тетушек по отцовской линии в красных траурных кимоно с короткими подростковыми рукавчиками. Они нелепо размахивали руками, их детские пояса оби смешно подпрыгивали в такт их побежке.

– Добро пожаловать, Сэнбон, деточка! Уже дедушка пришел.

– Он готовит творог тофу в кипятке.

Голова моя шла кругом, и я поспешила в зал Кануна Весны. Похоже, чтобы напомнить о себе, сюда странным образом явились все, кто когда-нибудь ел дедушкин творог. Вообще-то тофу в кипятке – еда самая расхожая, но дедушка превращал ее в праздничное угощение, готовя только в Канун Весны.

Поскольку в зале Кануна Весны царила зимняя стужа, мне пришлось поверх кимоно напялить красный свитер. Народ валом валил. В небольшую комнату – каких-то шесть циновок татами! – набилось несколько десятков человек. Дед, который умер лет в сто, водрузил на комнатную жаровню котацу особую доску, укрытую несколькими шерстяными одеялами, и прокричал в сторону кухни:

– Эй, Какако, детка, неси сюда электроплитку!

Люди только и мечтали что о твороге, и дед должен был появиться уже с кастрюлей готового тофу, а до той поры все видели только его руки, месившие соевую пасту, да слышали голос – его самого слов но бы и не было вовсе. Глянув на меня, дед спросил:

– Это ты, Сэнбон? Пришла все-таки. Подарить тебе старую книгу?

– Очень нужно!

Я грубила, как в детстве, из чувства протеста, и странным образом ощутила успокоение. Еще не обойдя всех здешних залов, я уже была сыта по горло – захотелось обратно домой.

У деда нос и глаза – точь-в-точь, как у всех Савано; ни единой родинки, ноздри узкие – видный мужчина, одним словом.

Нынче разве что в развеселом киотоском квартале Гион помнили рецепт вкуснейшего тофу в кипятке. Дед, известный гуляка, там и научился его готовить и теперь на старинный лад сладким голосом зазывалы, улещивающего прохожих, окликал своих кухонных подмастерьев:

– Эй, Какако, детка-сестрица, не подашь ли мне чуток сои!

Но госпожа Какако, сосредоточенно морща лобик, вбегала с криком:

– Да как же можно?! Где это видано, чтобы захудалые родичи из младших семей не приветствовали нынешнего главу рода!

Она приходилась ему старшей сестрой и, хотя, выйдя замуж, жила в чужой семье, продолжала считать себя насельницей родовой усадьбы. Ей все чудилось, что младшие родичи да и прислуга важничают не по чину, и она то и дело их осаживала. Своими замечаниями она вполне сознательно изводила людей; всякое возражение вызывало ее страшный гнев. Сегодня, самоуничижаясь напоказ, она вместо красного кимоно нацепила кухонный передник.

– Нигде и никогда, даже на двухсотлетних поминках, не потерплю непочтения! Ишь, думают, они нам ровня, нос стали задирать, худородные!

Она злобно водрузила на стол бутыль с остатками сои, пошла, было, назад, на кухню, но передумала и вернулась; во взгляде ее сквозило какое-то затаенное желание. Чинно усевшись напротив женщин, притаившихся на своих местах, она вдруг состроила гримасу, точно готовясь отпустить сальную шутку, и заговорила, обращаясь ко мне:

– Правду сказать, семейка твоя хороша! Сколько мы вас поддерживали, собственного сыночка в местную школу отдали, а ваш – гляди-ка! – в Токийский университет поступил. Да и должок за вами остался! И землю у нас после войны отобрали… А что сын ваш важничает, так за то извиняться не надо, пусть его. Мне-то что? Так, к слову пришлось, считай, пошутила я. Подходящая шутка для двухсотлетних поминок, правда?

Я поднялась, собираясь уйти. Моему терпению пришел конец. Но тут вбежал молодой хозяин. Похоже, он все слышал и всерьез рассердился.

– Опять ты за свое, Какако!

Та вскинула, было, брови, но потом смиренно потупилась. Но молодой хозяин продолжал бушевать:

– Да, ради двухсотлетних поминок я поистине терпелив. Мне принадлежит замысел этого празднества. Пусть все эти дальние родичи – дурачье дурачьем, но я себя сдерживаю. А ты что себе позволяешь?! Вышла замуж в чужую семью, значит, нам уже и не вполне родня. А злиться нечего! Накажу тебя за дурные замашки, ты будешь птицей, Какако!

Он никак не мог остановиться, этот глава рода.

– Птицей, ты станешь птицей, Какако! На следующее двухсотлетие изволь прилететь в обличье пернатой. А до празднества тебе и дела нет, мне все приходится устраивать самому. Вот в кафе, что возле школы в Каникамомэ, специально пригласил феминистов, чтобы народ развлечь. Говорят, они нынче в моде, феминисты. Нанял троих, заплатил им как следует. Позвал и депутата городского собрания, велел ему напудриться да накраситься, точно девке; он настоящим феминистом смотрелся.

Бедная Какако пыталась что-то возразить, но только вскрикивала и брызгала слюной.

– А что тут особенного – депутаты и без того придут. В главном доме вместе с невестками почитай тринадцать голосов наберется. И не только на двухсотлетие, на любую панихиду припрутся!

К совсем потерявшей разум госпоже Какако подбежала молодая женщина и поднесла ярко-красные ангельские крылья. Было в ней что-то такое, что невозможно подделать – движения, манера говорить, – всем напоминала она молодую жену. Но во время двухсотлетних поминок ни за что нельзя поручиться, даже за подлинность родства. А тут еще сотенная толпа ворвалась, разбрасывая творог тофу и вопя:

– Птицы, птицы, птицы! Кар-кар-кар!

Сотни людей, вдохновившись «Птичьей сутрой», устроили сумасшедший танец, обмениваясь выкриками «вот выходит птица: кар-кар» и «отдайте нам птицу!».

Издавна ходили слухи о превращении людей в птиц. Будто если во время двухсотлетних поминок, кто-то, нарушив запреты, заговорит о самом обыденном, нерадостном, его следует сделать птицей и отправить в полет, иначе двухсотлетие придется праздновать дважды за три дня, и весь род – главная ветвь и боковые – разорится вчистую. Чтобы избежать всеобщего краха, приходилось приносить в жертву даже самых дорогих родичей, обращая их в птиц; то-то дядюшка, великий шутник, подбивал устроить птичьи похороны, самое настоящее птичье погребение.

Я никак не могла понять, как себя вести. Кругом продолжали кричать птичьими голосами, потом высоко подняли ярко-красный соломенный плащ и зонтик того же цвета, совершенно скрыв от меня госпожу Какако. Тело ее странно обмякло, съежилось под красной тканью, от которой, впрочем, тоже остался один лоскут, а соломенный плащ и зонтик вовсе исчезли, В тот же миг совершенно безмолвно возникла ярко-красная фигура молодого главы рода, и спокойный голос произнес:

– А теперь давайте посмотрим, как будет улетать обернувшаяся птицей Какако.

Размышляя о причудах отношений брата и сестры, что связывали молодого господина и Какако, я вместе с толпой оказалась в саду. Вскоре в зарослях бамбука на окраине сада что-то зашуршало, потом, почудилось, мелькнул коричневый коршун, но нет: птица, ростом с человека, взмахнула крылами, на миг взлетела, а потом, с трудом переставляя лапы, двинулась к колодцу и скрылась в его зеве.

И тотчас молодой хозяин закричал не своим голосом, обхватил голову руками и притулился на корточках возле колодца.

– Вот так, господа, я превращусь в камень, за то, что сестру свою сделал птицей.

В его голосе не слышалось ни ноты живого чувства, он трясся всем телом, словно впавший в истерику капризный ребенок.

– В связи с возникновением острой потребности, тетушек, известных как «запевалы», срочно доставить сюда в наемном автомобиле!

Жена молодого хозяина с явным напряжением принялась давать соответствующие поручения, послала кого-то вызвать по телефону машину. Вскоре от ворот донесся звук подъехавшего автомобиля. Из красного «Порше» одна за другой посыпались старушки, которых я встретила на станции. Со счастливыми лицами они продолжали обмахиваться веерами. Молодой хозяин все еще держался руками за голову, но уже не выглядел таким отрешенным, даже на прибывших «тетушек-запевал» соизволил взгляд бросить. Они же окружили господина, разом словно бы зачерпнули веерами что-то в воздухе и разлили вокруг себя, а потом дружно захлопали в ладоши,

– Радость-то какая! Вот так радость!

Птиц больше нет! Птиц – как не бывало!

В тот же миг молодой хозяин резко выпрямился, лицо его оживилось – завершился обряд избавления от напасти, и возгласил:

– Так посмотрим же, как осуществится наш финальный замысел! Порушим это дурацкое родовое гнездо! Ха-ха-ха!

В одночасье сооруженный дом, распростерший свои восемь крыльев, оказался незаметно окружен странными приспособлениями, напоминавшими огнетушители. Какие-то люди, облаченные в плащи-дождевики, перевернули свои аппараты и нажали на рычаги. Белая пузырящаяся клейковина, похожая на противопожарную пену, натужно растекалась, будто разом лишившись напора. Почему-то не пахло никакими химикатами. Из недр странной жидкости скорее сочился аромат сои, а, может, яичного белка, Все двигались с подчеркнутой серьезностью, как на пожарных учениях. Время от времени доносился с трудом сдерживаемый смех зрителей.

Мало– помалу клейковина ровным слоем укрыла весь дом. Плотная и тяжелая, не чета противопожарной пене, она лежала на крыше, тягуче стекала с закраин кровли, точно живое существо, обволакивала стены, так что дом оказался заключенным в кокон.

Несущие стены, которые я приняла за деревянные или бетонные, внезапно начали вибрировать и гнуться, местами утончились до полной прозрачности, и сквозь них проглянуло внутреннее убранство – светло-коричневые полосы, желтый узор, – так проступает пейзаж за окном в дождливый день. Да и сам дом вдруг оказался огромным рыбным пудингом, изготовленным из фарша и теста.

Специально сооруженный к двухсотлетним поминкам дом медленно разрушался, радуя и веселя гостей непредсказуемостью своего распада; собственно, увеселение собравшихся считалось едва ли не важнейшей задачей всей церемонии. В широко распахнутые окна свободно затекала клейковина, покрывая циновки татами, на которых еще недавно сидели люди. Циновки делались прозрачными, под ними слоилась сухая, обернутая в бамбуковые листья рыбная паста.

Проворно семеня, появились старухи с веерами в руках.

– С недавних пор разные удобства появились, вот какой отыскался строительный материал – рыбная паста, из него и дом можно сладить, а если особым средством присыпать, то и рыбный пудинг испечь.

– Не из деревянных ли подносов-подставок для рыбной пасты этот дом соорудили?

– Мир изменился, все стало таким удобным, что стоит пожить подольше.

Протискиваясь сквозь толпу старух, в зал вошла молодая хозяйка.

– Поверхность пасты запекается снаружи аппетитной коркой, а под ней – рыбный пудинг. Вот смотрите, как это делается!

– А что за дивный аромат! До самой смерти не насладиться!

– Его и после смерти не забыть.

Молодая хозяйка коснулась рукой живописного свитка на стене, и тот растаял, расплылся; поверхность стен стала прозрачной, как желе, растворилась ярко-красная краска, сморщилась, словно сожженная солнцем кожа, обнажая внутренность дома, откуда запахло рыбьей мукой. Каркас дома воздвигли из легких трубок, заполнив промежутки рыбной пастой. Нынче она растрескалась, и из щелей вываливались рыбные котлетки, жареные на кунжутном масле. Молодая хозяйка споро кромсала стены кухонным тесаком и вместе с рыбными котлетками укладывала тестяные куски на огромное блюдо, чтобы потом поднести угощение «тетушкам-заводилам». Те, смущенно хихикая, нахваливали угощение и подначивали одна другую:

– Ну, перепало нам вкуснотищи! Как бы не объесться!

Когда одна за другой старушки направились в дом, их чинную компанию внезапно грубо растолкали пьяные монахи, которые, выпростав руки из рукавов, разом, точно летающий робот Атому – Стальная Длань из одноименного мультфильма, согнули их под прямым углом, а потом с истошными воплями, приплясывая, ринулись головами вперед к стене и увязли в ее сердцевине. Быстро уменьшаясь в размерах, тела их постепенно совсем исчезли в рыбной пасте. На поверхности виднелась только россыпь крохотных отверстий, как от жуков-короедов: глянув внутрь, можно было разглядеть черные фасолины – все, что осталось от монахов. Из глубины доносился мерный скрежет жующих челюстей, вгрызающихся в плоть стены.

– Тут, похоже, полно людей, – сказал молодой хозяин, и сразу же несколько человек удалили ту часть стены, которая кишела монахами-древоточцами.

– Ничего страшного, за завтрашний день отмокнут в бочках для мытья, напитаются влагой и вновь примут человеческие размеры и облик.

Любопытно, что рыбная паста стен привлекала только живых, только они бросились прогрызать ее на манер насекомых. Мертвецы то ли терпеть ее не могут, то ли, напротив, слишком любят, но они ничуть не соблазнились угощением, а чинно сидели, наслаждаясь рыбными крокетами на кунжутном масле. Я пыталась как-то обдумать этот парадокс, но мой желудок, обожженный перечным отваром, без конца требовал рыбных котлеток, словно в надежде насытиться до конца жизни, и все мысли растворялись во вкусе еды. На самом деле, две-три котлетки вполне удовлетворяли аппетит, но гостям предлагалось столько их видов и сортов, что ели их поистине без счету.

Похоже, внешние стены создавали эффект термоса и котлетки все время оставались горяченькими, словно с пылу, с жару, к тому же их заворачивали в пурпурные листья периллы или в сушеные водоросли нори. Мурена, угорь, сельдь иваси, серебристый толстолобик, морковь, грибы сиитакэ и грибы «иудино ухо», сыр, плоды дерева гинко – все шло в дело и не поддавалось учету. От кончика языка до самой макушки поднималось чувство неземного наслаждения.

И тут вдруг я оказалась по соседству с родителями. Впервые их лица с совершенной отчетливостью возникли передо мной. Уверенная, что и они узнали собственную дочь, я обратила к ним взгляд, но они, увлеченные разговором, даже не посмотрели в мою сторону и покинули зал.

– Слу-шай-те! Начинается поминальная служба!

Вот оно как! Значит, эта служба родителям важнее родного ребенка! Мне сделалось плохо; исчезло приятное послевкусие рыбной пасты; резко понизилось давление. Хотела присесть, но кто-то схватил меня за руку. Неужто родители? С деланным равнодушием я подняла глаза и встретилась взглядом с давешним сердитым гостем. Теперь он разъярился до крайности:

– Что, Яеи, хорошенький урок получила?! Ну-ка, марш домой! Ты ведь моя молодая женушка, признайся!

Словно позабыв о своем киотоском выговоре, он произносил слова отчетливо и грубо. Так говорят разве что с домашними. Его лицо с крупными порами источало пот. Он ухватил меня за запястье, собираясь куда-то тащить. Тонкие руки его странным образом оказались выкованными из одних мышц.

Внезапно я поняла, что способна на убийство.

– Прочь! О каком доме ты говоришь?! Что ты задумал? Только тронь меня – тут же превращу тебя в птицу!

Когда– то я недолго жила в Киото и теперь заговорила на киотоский манер. Резко оттолкнула его руку.

– Не смей прикасаться ко мне, дурак! Кем это ты себя вообразил?!

И тут я совершила то, чего сама от себя не ожидала. Брызжа слюной, ухватила в горсть волосы на его голове вместе с кожей, а ногой изо всех сил пнула в коленку. Потом обеими руками сдавила его и, легко оторвав от земли, взметнула над головой. Он едва тянул на сорок килограммов, так что я без труда прямо-таки вколотила тщедушное тельце в рыбную пасту стены, точно мусор в топку печи швырнула. И тотчас он превратился в фасолину, напрочь позабыл обо мне и принялся грызть внутристенный пудинг – послышался звук жующих челюстей. «Пусть подкормится, – подумала я с ненавистью, – прежде чем вместе с теми монахами опять разбухнет до человеческих размеров в бочке-купальне».

Откуда ни возьмись, примчался молодой хозяин и на радостях завопил, тыча в стену пальцем:

– Ага, попался! Вот здорово! Это же феминист, с ними такое редко случается.

А тетушки-заводилы весело заверещали:

– Что за диво, что за диво – настоящий феминист!

Оживившись, тетушки приволокли толстый соломенный канат, обвязались им, встали в затылок друг другу и затеяли детскую игру в паровозик. На ногах у них поскрипывали длинные деревянные сандалии тэта, пригодные для состязания в беге сороконожек. Потом они разом запрыгали по-кроличьи – пен-пен. Каждая втянула голову в плечи, так что со стороны они напоминали котят. Когда же они еще и запели, тот самый дядюшка, любитель соленых шуток, поддержав игру, улегся на пути поезда, вскочил, снова бросился, якобы на рельсы. Подпрыгивая, он прищелкивал пальцами, перебирал ногами, точно в танце, приседал, не забывая руководить странной процессией. При этом он еще и напевал, вернее – что-то мурлыкал себе под нос.

В конце концов, дядюшка подпрыгнул очень уж высоко, задергал ногами на манер Джорджа Чаклиса, голова его вспухла, засверкала, как металлический шар, сияющий всеми цветами радуги, или как праздничный фейерверк, – и растаяла. Обезглавленное тело взмыло метра на три, совершило несколько кувырков, во все стороны из него посыпались огненные шутихи, а ноги продолжали дрыгаться, словно у чертика на резинке, и карабкались, карабкались по невидимой лестнице прямиком в небеса.

Позавчера минула первая годовщина дядюшкиной смерти, Он знал, что неизлечимо болен и еще при жизни распорядился положить себя в гроб в верхнем кимоно ярко-красного цвета.

Из– за обломка стены выглянули дети.

– Просим извинить, мы – ученики начальной школы Каникамонэ. Нам нужны продукты для завтрашних школьных завтраков, мы в автомобиле-рефрижераторе приехали.

Старые тетушки принялись втолковывать детишкам:

– Дети, это же рыбная паста, купленная в лавке Итимацуя, и крыша, и столбы из нее.

– Но такое только в подземном этаже универмага Луна-сити продается!

– А мы всех в этой лавке работать заставили, за три дня нужное готово было.

– Но до Луна-сити добираться – полдня потратишь: сначала автобусом, потом на электричке.

За разговором тетушки не забывали об игре в паровозик, но продолжали со знанием дела нахваливать изделия из рыбы.

В небе заклубились облака, постепенно затмилось солнце, ничего не стало видно окрест. Только время от времени дядюшка рассыпался в вышине фейерверком.

– Слышишь, гром,

– Когда громыхает, значит, в небесах рыбная паста нарождается.

– Рыбная паста ни при чем, просто компост перепревает.

– Да-а, в небе смерть притаилась нам на радость.

Во мне все еще бурлила та сила, что позволила с легкостью зашвырнуть в стену беднягу-феминиста. Нахохлившись, бродила я вокруг забавных старух, и вдруг ярость снова захлестнула меня. Не сдержавшись, я принялась выкрикивать:

– Выходи-ка, негодяй! Выходи-ка, негодяй! Ну-ка, кто еще посмеет Яеи меня назвать?! Тотчас в стену зашвырну, в рыбью пасту запихну!

Схватив нож, принесенный молодой хозяйкой, я отхватила от стены здоровенный ломоть рыбной пасты размером с подушку, налепила его себе на лицо вместо маски и направилась к тетушкам-заводилам; двигалась я почему-то в ритме их танца. Чей-то голос испуганно вопрошал: «Что, она тоже мертвец?!» – но никто уже не принимал такие вопросы близко к сердцу.

Молодой господин тем временем надел свежие белые носки таби, натянул на красное кимоно недавно купленный белоснежный парадный костюм камисимо. а голову обернул треугольным куском марли, точно школьный дежурный на раздаче завтраков. Не привлекая к себе внимания, он начал взбираться по лестнице на крышу дома. Точно у воинственного Бэнкэя, во множестве топорщилось у него за спиной колющее и режущее оружие, и каждое лезвие или наконечник было снабжено бумажной наклейкой с печатью и надписью «Стерилизовано!». Подобным же образом были опечатаны и лестничные ступени, и молодой хозяин, поднимаясь вверх, лихо сдирал алебардой печати, пока не вступил на крышу, распростершую свои крылья на восемь сторон, и не начал рушить ее стерилизованным оружием. С глухим грохотом рухнула вниз обернутая в целлофан кровля из рыбной пасты – значит, и молельня, которую я считала сохранившейся от прежнего дома, тоже новодел.

Отовсюду сбегались люди. По десять человек разом прыгали на приглянувшуюся стену и начинали обдирать ее – слой за слоем. Стены рушились чередой, Падая, они подскакивали, точно пружинные матрацы. Вокруг меня тоже внезапно и непонятно откуда оказалось множество народу. От автобусной остановки я глянула вниз: к усадьбе двигалась такая густая толпа, что не было видно дороги.

У ворот стояли, размахивая веерами, две старухи и давали пояснения всем желающим.

– Добро пожаловать, господа!

– К нам вот-вот знаменитые гости явятся!

В небесной выси сильнее громыхал гром. Под его раскаты из земли дружно проросли три отрока-школьника небывалой красоты, облаченные в такие же, как у всех домочадцев, ярко-красные траурные одежды.

– Как они прекрасны!

– Пригласили трек необыкновенных феминистов – такие раз в тысячу лет рождаются.

– Вот так удача – будто дракона изловили!

Три красавца-отрока принялись потешать толпу фокусами и трюками. Прибывшие на такси напудренные и накрашенные члены муниципалитета, как ни в чем не бывало, раздавали направо и налево свои визитные карточки. Не знаю, вправду ли они феминисты, но все пришли в полный восторг и наградили их аплодисментами.

Продвигаясь вперед мелкими шажками, я размышляла: «Где реальность, а где сон, в котором я видела бабушку и проснулась как раз тогда, когда сочла его реальностью?»

Все страшнее гремел гром. Дождевые капли падали с неба, больно колотя меня по щекам. Дождь, совершенно растворивший рассыпавшегося фейерверком дядюшку, досуха впитается в почву, а значит, на следующие двухсотлетние поминки дядюшка воспрянет из земли и снова вознесется в поднебесье.

Мало– помалу в небо потянулись и другие мертвецы. В сыром воздухе сгустился аромат чернозема. Отныне, при каждом следующем ливне, в Канидэси под завесою дождевых струй будут скользить людские тени и исчезать без следа.

Когда я вернулась в Накано, было пять часов пополудни того же дня. Посередине комнаты почему-то сидела кошка, хотя я и отдала ее перед отъездом на передержку. Она, похоже, дом сторожила. Меня это буквально потрясло. Выходит, двухсотлетние поминки даже на кошек влияют!

В мое отсутствие кошечка стащила покрывало с постели, располосовала наволочку, а потом улеглась спать в бумажном пакете, выставив все четыре лапки подушечками наружу. Она узнала меня, с громким «мяу» бросилась ко мне навстречу, но, приблизившись, вдруг шарахнулась прочь и исчезла.

Почему– то на двух парах джинсов сохранились следы кискиной блевотины. Исчезли и котята. Этим, пожалуй, исчерпывается вредоносное воздействие двухсотлетних поминок на мою кошку.

На следующий день, когда я полезла в платяной шкаф, оттуда выскочила старуха с веером и принялась нахваливать мою однокомнатную квартиру, точно это дворец в Версале. Потом, как и полагается в подобных случаях, она исчезла.

На этом чудеса не кончились. Скажем, купленные впрок школьные ластики с той поры всякий раз превращаются в рыбную пасту.

Nihyakkaiki by Yoriko Shono

Copyright © 1997 by Yoriko Shono

© Е. Дьяконова, перевод на русский язык, 2001

Хироми Каваками

Медвежий бог

Мы направляемся на прогулку с медведем. Это он подбил меня на эту затею – сходить на берег реки. До реки недалеко, пешком минут двадцать. Мне уже доводилось гулять в тех местах: ранней весной ходила смотреть на бекасов, но в жаркий сезон я там никогда не была. Да еще и завтрак с собой прихватила, так что получилась уже не прогулка, а настоящий поход.

Медведь – совсем взрослый самец, а потому очень большой. Он только недавно вселился в квартиру номер 305, через три квартиры от меня. И что удивительно, все сделал по правилам, с церемониями – соседям по этажу преподнес традиционную гречневую лапшу и по пачке открыток подарил, а ведь такое в последнее время не часто случается. Какой обходительный, подумала я тогда. А впрочем, он же медведь, вот хочешь – не хочешь, а приходится думать об отношении окружающих.

Кстати, когда он преподносил мне лапшу, в разговоре случайно выяснилось, что мы в некотором роде знакомы, если можно так выразиться.

Увидев мою фамилию на дверной табличке, медведь поинтересовался, а не из городка ли N я родом.

Узнав, что это действительно так, медведь ужасно разволновался. Оказалось, что дядюшка одного его знакомого, который некогда оказал медведю неоценимую услугу, работал помощником начальника местного управления. И его фамилия записывалась точь-в-точь теми же иероглифами, что и моя, так медведь сразу подумал, что тот самый помощник начальника управления не иначе как приходится троюродным братцем моему батюшке. Весьма шаткое, конечно, предположение, но медведь очень воодушевился и долго-долго толковал про какие-то «узы» в самых что ни на есть изысканных выражениях. Не поймешь, то ли он так сверхучтиво приветствовал меня, то ли просто у него вообще подобная манера изъясняться – в общем, вел он себя довольно старомодно.

И вот теперь мы идем с этим самым медведем в поход. Я довольно слабо разбираюсь в медведях, поэтому не могу сказать наверняка, какой он породы – японский медведь, бурый медведь или еще какой другой, но спросить напрямик совестно. Как зовут – тоже не знаю. Я осмелилась поинтересоваться, как мне его величать. Узнав, что в округе нет ни одного медведя, он ответил: «Имени у меня в данный момент нет, и поскольку я здесь единственный медведь, то и придумывать его вовсе необязательно. Мне лично нравится, когда ко мне обращаются на „вы“. Так что можете говорить мне „вы“ – только при этом не просто произносите местоимение, а непременно представляйте себе иероглиф „благородный“, которым оно записывается. А впрочем, называйте меня, как вам заблагорассудится». И впрямь какой-то очень уж старомодный медведь. К тому же любитель порезонерствовать.

Дорога к реке идет вдоль заливных полей. По дороге время от времени проезжают автомашины. Подъезжая к нам, водители непременно сбрасывают скорость и стараются объехать нас стороной, подальше. А вообще дорога совершенно пустынна, нам пока не встретилось ни единого пешехода. Ужас как жарко. На поле тоже ни души, никто не работает. Тишина. Только лапы медведя ритмично скребут по асфальту – шарк-шарк, шарк-шарк…

– Не жарко? – поинтересовалась я.

– Не, только вот лапы от долгой ходьбы по асфальту начинают болеть, – пожаловался медведь. – Но до реки уже рукой подать, так что не извольте беспокоиться. Большое спасибо за заботу.

Медведь подумал немного и заботливо добавил:

– А вообще, если вы притомились, можно свернуть на большак, посидеть, отдохнуть в какой-нибудь закусочной.

На мне шляпа, и вообще я хорошо переношу жару, так что от предложения я отказалась, а про себя подумала: может, ему самому захотелось устроить себе перекур? Некоторое время мы шагали молча.

Наконец невнятное журчание воды сделалось отчетливей – мы вышли на берег реки. На реке полно купальщиков и рыболовов. Скинув на землю сумки, мы вытерли полотенцами пот. Медведь часто-часто дышал, высунув язык. Тут к нам подошли трое: двое мужчин и мальчик, все а плавках. У одного из мужчин в руках были солнечные очки, другой нес трубки для подводного плавания.

– Папа, папа! Медведь! – завопил мальчишка.

– Да вижу, вижу, – отозвался тот, что нес трубки для акваланга.

– Да медведь же!

– Да-да, медведь.

– Да гляди же, гляди! Медведь!

И так повторилось множество раз. Мужнина с трубками покосился на меня в надежде что-то прочитать на моего лице, а на медведя в упор смотреть не решился. Второй, с очками, просто стоял и молчал. Мальчишка подергал медведя за шерсть, пнул ногой, потом с диким воплем ткнул кулаком в брюхо – и убежал. Его спутники вразвалочку последовали за ним.

– Охо-хо! – сказал медведь после некоторого молчания. – Малыши – они все такие славные, никому зла не хотят.

Я промолчала.

– Люди-то – они ведь разные бывают. Есть и плохие, есть и хорошие. Но маленькие – они все добрые.

Я не успела ничего ответить, потому что медведь быстро пошел вперед к кромке воды. На отмели плескалась рыба, там и сям мелькали узкие длинные спинки. От воды тянуло холодом. Присмотревшись хорошенько, я заметила интересную особенность: рыба сновала вверх и вниз как бы строго очерченного прямоугольника, не выходя за его пределы. Медведь тоже не отрываясь смотрел на воду. Что-то он там углядел. Наверное, медвежьи глаза видят в воде совсем не то, что человечьи. Внезапно он плюхнулся в воду, подняв фонтан брызг, и забарахтался в волнах. Потом замер посреди реки и вдруг резко что-то поддел в воде правой лапой – и вытащил на воздух рыбину. Она была раза в три крупнее тех, что вертелись на мелководье.