Текст книги "Золото гоблинов"

Автор книги: Бахыт Кенжеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– А экзотерика? – вступился я за молчаливого АТ.

– Занятие благородное,– проникновенно посмотрел на меня Верлин. Занятие для истинных идеалистов, призванных менять судьбы человечества и склонять его к размышлениям о прекрасном и высоком! Дорогой вы мой Анри,– голос его углубился, зарокотал, почти запел,– я не считаю себя заурядным бизнесменом. С университетских лет я сохранил философский взгляд на мир. Вы можете презирать деньги, но обойтись без них вам не удастся, и жалок, жалок сидящий на социальном пособии и изобретающий некий духовный велосипед. За последние несколько десятилетий в цивилизованных странах общественные механизмы настолько отладились, что они сами собой отбирают то, что нужно обществу и грядущим поколениям. Те же, кто не сумел выбиться в люди, попросту не обладают достаточным талантом. Или, точнее, могут и обладать, но – не в той области. Экзотерика умерла. Все эти аэды обслуживают всего несколько тысяч таких же чудаков, как они сами. Когда мы заработаем свой десятый миллион, тогда, разумеется, я буду готов поддержать нашего друга не только морально…

– Ничего себе моральная поддержка,– пробурчал АТ,– серпом по яйцам. Что с тобой случилось, Паша? Ты зачем меня дразнишь?

– Повзрослел я, Алеша, в отличие от тебя. Конечно, аэду дозволительно быть вечным ребенком, но это слишком большая роскошь по нынешним временам.

Как меняются люди в зависимости от того, к кому обращена их речь. Со мной – зеленым юнцом – господин Верлин являл собой воплощенное самодовольство, самоуверенность, самолюбование. Обвиняя АТ, он одновременно как бы извинялся, нападая -защищался. Признаться, я любовался ими обоими. Уважаю людей увлеченных, способных с жаром стоять на своем, при условии, конечно, что разговор не о достоинствах хоккейных команд или преимуществ пива "Молсон" по сравнению с "Лабатт блю". Я вспомнил Раскольникова с Порфирием Петровичем. Почему? Ни один из моих собеседников не был ни следователем, ни подозреваемым. Но АТ в конце концов был прав, когда называл Порфирия Петровича зеркальным отражением Родиона Романовича, разве что сдвинутым во времени.

– Я прошел через крушение всех своих надежд, любезный мой аэд.

– Я тоже.

– Наверное, правы те, кто связывает нашу науку с дьяволом. Ты помнишь открытие Пешкина?

– Как не помнить,– хмыкнул АТ.

– Согласись, что когда твой учитель вдруг отрекается от всего, что тебе дорого, да еще устраивает такую жестокую шутку со своими близкими… и когда в тартарары летит твоя родина… конечно, не Россия, но родина не хуже любой иной… поневоле задумаешься над правильностью, как бы тебе сказать, собственной системы ценностей. Засим – оставим, дружище, все наши высокие идеалы и стремление объять необъятное, оставим это молодежи, особенно живущей под коммунистами,– ей все равно некуда приложить свои силы. И я, откровенно скажу, удивлен тем, что ты уже почти четыре года сидишь на шее у жены и не сумел зарабатывать каким-нибудь простым и остроумным способом.

– Ты превратился в чудовище, Паша! Разве Розенблюм последние годы жизни не жил на милостыню? Помнишь, его жена в мемуарах пишет, как Симеон Кроткий через домработницу послал им корзину картошки со своего дачного огорода?

– Не читал я этих мемуаров,– отмахнулся Верлин,– и зря мы сюда пришли. Продохнуть нельзя от жары.

Он расстегнул верхнюю пуговку своей оксфордской, плотного холста белой рубашки в голубую полоску и отпил вина. Официант уже сгружал со своего подноса шипящие куски мяса.

– По мне так нормально! – рассмеялся Алексей.– Я же не ношу вашей бизнесменской униформы.

Действительно, на эту, достаточно важную для него, встречу он явился в черной, порядком застиранной майке с изображением лиры, с крупной английской надписью "Экзотерика лучше секса". В обыденной жизни вкус нередко изменял моему товарищу.

– Я тоже все потерял.– Он ткнул вилкой в огромный бифштекс, и оттуда выбрызнула струйка крови.– Но существуют вещи, которых терять нельзя. Не копите себе сокровищ на земле, где ржа истребляет и воры подкапывают и крадут, а копите себе сокровища на небе, где ржа не истребляет и воры соответственно не подкапывают и не крадут.

– Очень, очень интересно! – поднял Верлин свои меховые брови. Как же ты тогда объяснишь свой отъезд из пределов страдающего отечества в благополучную Канаду? Надоело принимать страдания? Но не ты ли меня когда-то уверял в их необходимости?

– Меня тоже,– вставил я,– буквально на днях.

28

Я осекся: собеседники вдруг посмотрели на меня озадаченно и раздраженно, словно на подростка, влезающего во взрослый разговор. Я не обиделся, потому что ничуть не считал себя ниже АТ или господина Верлина. Пускай первый был знаменит и талантлив, а второй сумел немалого добиться (хотя я в то время значительно и, может быть, фатально переоценивал его влияние, знакомства, состояние и все остальное, включая деловую хватку), начав с нуля и, вероятно, преодолев некоторые нравственные преграды. В одном отношении, однако, я вполне мог смотреть свысока на них обоих. Тот вечер был далеко не единственным, когда АТ и Верлин заводили (обычно с подачи первого) беседу как бы о смысле жизни, о призвании, о судьбах отечества. Я, словно серной кислотой выжегший все свои детские воспоминания, добровольно подвергший себя некоей лоботомии (в пятидесятые годы был такой популярный способ лечения-наказания душевнобольных преступников), неизменно чувствовал себя, как бы сказать, более здоровым, что ли. Тогда я подозревал, что дело в эмиграции, но впоследствии, уже в Москве, с ужасом обнаружил, что мои бывшие соотечественники на своей родной земле тоже едва ли не поголовно страдают этой хворью и стремятся жизнь свою прожить подобно роману – с рассуждениями, с лирическими отступлениями, с бесконечными размышлениями о значении жизни. (Наверное, виноваты в этом были бедность и безысходность. Сейчас, с окончательной победой контрреволюции, разговор о компьютерах и поисках работы стал так же мил восточноевропейскому или российскому сердцу, сколь и американскому.)

Так вот, недружелюбно взглянув на меня, собеседники замолкли и как бы очнулись.

– Так ты был в Москве? – вздохнул АТ.– Видел наших?

– Как тебе сказать,– неохотно сказал Верлин,– мы с ними разошлись. Я с тех пор прожил целую другую жизнь. Может быть, даже две или три. Анри тебе не рассказывал, как мы познакомились? Как я раздавал рекламные листовки у порнографического театра?

Я поперхнулся.

– Не сказал? Ха! Ваши акции растут, Анри! Вижу, вы не только не задаете вопросов, но и умеете хранить секреты. На пари я этим занимался. С владельцем театра. Ну ладно, впрочем. О чем я? О том, что у них там продолжается старая жизнь. Все те же разговорчики о литературе, о политике, все тот же тамиздат, который одалживают друг у друга на одну ночь, рассчитывая в каком-нибудь номере "Континента" обнаружить ответы на все свои вопросы. Все то же обильное слюноотделение при виде какой-нибудь полуправды в газете. Я не любитель тюремных библиотек, не поклонник тюремной самодеятельности. Я однажды узнал вкус свободы и ни разу еще об этом не пожалел.

– Ну а не смущает тебя, скажем, что эта свобода досталась только тебе, что ее не с кем разделить? Что твои старые друзья остались там, а ты, так сказать, как оторванный листок, ну и все такое прочее?

– Своя рубашка ближе к телу.– Верлин пожал плечами. Мне казалось, что он слегка лицемерил, как и в рассказе о пари с директором театра.– Мне повезло, другим – нет. Свой шанс в жизни есть у любого человека. Мне, чтобы взять у нее свой, потребовалось унижаться так, как им не приходилось даже перед секретарем парткома.

– Давненько ты не видал секретарей парткома, должно быть. А наш юный друг даже не знает, что это были за птицы. Впрочем… где же это тебе приходилось так унижаться, Павел?

– По-разному.– Господин Верлин вдруг как бы взял себя в руки, и на полном, я бы даже сказал, обширном, жизнерадостном лице его вновь засияла здоровая уверенность в себе, прекрасная седина показалась мне еще благороднее.– Как там у твоего любимого Пастернака: простимся, бездне унижения бросающая вызов женщина…

– Я – поле твоего сражения,– продолжал АТ. В голосе его, однако, появилось некоторое разочарование.– Почему, Паша, ты не хочешь нанять меня на работу, собственно?

– Я хочу! – воскликнул господин Верлин.– Очень хочу! Но фирма только начинается, деньги на ее деятельность взяты в банке под бешеный, доложу тебе, процент, и я в данный момент просто не могу себе позволить… Да и что ты можешь делать, по чести-то говоря? Распевать под лиру? Я бизнесмен, а не благотворительная организация.

Сказано было справедливо, однако не без покоробившей меня резкости, то есть уж слишком откровенно было сказано, может быть, даже грубо, а может быть, и не без тайного намерения несколько уязвить АТ.

– Ты говорил о какой-то производственной линии… Вам же все равно потребуется подогнать проект под советские условия. Я еще не забыл о своем дипломе.

– Вот-вот,– сказал Верлин, по-моему, несколько устыдившись.– Я сейчас веду переговоры, и если, Бог даст, контракт будет подписан, то вполне возможно, что я смогу, как говорится, оказать помощь старому другу. Но сейчас, пользуясь цитатой из того же автора, сейчас идет другая драма, и на этот раз меня уволь.

– Хорошо,– сказал АТ, потускнев. Его звездный час истек.

Официантка уже несколько раз подходила к столу, пытаясь убрать остатки наших гигантских бифштексов (по поводу размера которых и АТ, и Верлин уже успели обменяться шутками), жареной картошки, салата, кока-колы в бумажных стаканчиках. Отказавшись от предложения подбросить его на машине, Алексей торопливо раскланялся. И если бы меня попросили определить унижение, я бы вспомнил спину удаляющегося по темной весенней улице АТ, его болтающиеся за ненадобностью руки – и направленный ему вслед взгляд господина Верлина, в котором было смешано два взаимоисключающих чувства – жалость и торжество.

29

Раннее утро. Передо мной в стакане шипит, разбрасывая мелкие пузырьки, порция Alka-Seltzer, голова трещит то ли с похмелья, то ли от недосыпу – вчера я-таки поддался на уговоры одного своего старинного приятеля и провел с ним вечер. Добрая дюжина славного бочкового пива в полузабытой атмосфере простодушного веселья подействовала на меня, я расслабился и даже танцевал: сначала – обыкновенные современные подергивания, затем – нечто классическое, сентиментальное.

Ранним утром, когда машины на перекрестке замирают перед светофором, ясно слышно, как птахи Божьи беззастенчиво чирикают в ветвях тополей и кленов. Говорят, что многое из проходящего по разряду прекрасного, как-то: цветы, искусство, птичье пение, женская красота,– косвенным образом увязано с идеей эффективного и безболезненного размножения. Даже художественные кривляния аэда в хитоне и деревянных сандалиях – лишь переродившаяся песня, которую исполняет самец гориллы, победивший в схватке за самку и звуковым кодом готовящий ее к совокуплению, а балетные па худощавой красотки – вариация телодвижений той же самки, стремящейся показать самцу здоровье и гибкость своих членов. Должно быть, Алексей издевался и надо мною, и над Жозефиной, когда с серьезным выражением лица рассказывал всю эту чушь. Английских слов у него не хватало, и мне то и дело приходилось переводить для Жозефины, присоединившейся к нам на чашку чая с абрикосовым вареньем (по которому АТ положительно сходил с ума).

– Мне доводилось читать монографию про пиявок,– продолжал он. Оказывается, пиявки, будучи гермафродитами, перед началом любовных занятий тоже ухаживают друг за другом – колотят хвостом по листочкам водорослей, трогают друг друга и как бы поглаживают.

– Как можно сравнивать человека с пиявкой! – поморщилась Жозефина.

– Даша бы на это сказала, что пиявки тоже люди,– возразил АТ. Есть похожий обряд и у мух-дрозофил. На первой стадии самец приближается к самке и занимает выжидательную позицию на расстоянии примерно в две десятых миллиметра от нее. На второй стадии трогает лапкой живот самки, на третьей – жужжит крылом, исполняя любовную песню. На четвертой – располагается мордочкой к хвосту самки и трогает хоботком ее гениталии, на пятой…

– Ради Бога, заткнись! – почти выкрикнула Жозефина, обращаясь не то к АТ, не то ко мне, невинному переводчику.– Меня как женщину эти уподобления оскорбляют. Особенно стыдно должно быть тебе, человеку искусства…

– Почему?

– Ну потому, что если нет любви, то нет вообще ничего.

– Но с чего ты взяла, что любви нет? По мне так все эти любовные жужжания крыльями доказывают нечто совершенно противоположное: что любовь свойственна даже дрозофилам.

– Перестаньте, Алексей Борисович! – вставил я от себя.– Мухи совокупляются и разлетаются, а человеческой любви свойственна тяга к постоянству.

– Качество любви не меняется от ее продолжительности,-оборонялся АТ.– Ни одна из подруг Казановы не была на него в обиде, а он редко кого любил больше нескольких дней…

– Договорились! – Глаза Жозефины неприятно сузились.– В присутствии собственной жены воспевать Казанову?

– Я исключительно в общем плане.– АТ мгновенно увял.– Прошу прощения, если был бестактен. Прошу прощения, хорошо? – Он посмотрел на жену заискивающим взором.

– Господь с тобой! – засмеялась она.– И почему ты так меня боишься? Чует кошка, чье мясо съела?

30

Понятно, что на закате жизни старику хочется удержать ее, обозначить хотя бы буквами на бумаге, воскликнуть на весь мир: так было! Я не был стариком; я не мучился бессонницей от боли в спине и не клал на ночь искусственные зубы в стакан с водою, влажно шамкая во сне розовыми младенческими челюстями. Я еще не уверен в том, что моя жизнь кончится. Вот почему заниматься воспоминаниями так мучительно: они слишком ясно обозначают, как далеко ты уже отошел от начала известной дороги и сколь кратко оставшееся расстояние.

Однако из приоткрытого окна дует по-особенному свежо. Снег стаял. На самой верхушке тополя под моим окном сжимает в зубах грецкий орех отощавшая рыжая белка, и я невольно улыбаюсь ей. Просохли улицы. Едва ли не каждый вечер теперь я прогуливаюсь по проспекту Сен-Катрин, куда из моего обиталища всего четверть часа на метро. Пускай центр уже не тот, что в моей юности, пускай в нем десятикратно увеличилось количество рвущегося в небеса бетона и огромных стеклянных плоскостей, мрачноватых беспредметных скульптур, футуристических сквериков, покрытых не молодой травою с пятнами маргариток, а мертвым асфальтом,– это жизнь, повторяю я про себя, это ее движение, которому невозможно и не нужно противиться. Прокуренные таверны с бильярдом и чинные оргалитово-стальные кофейни, китайские ресторанчики с постаревшими официантами – теми же самыми, что лет десять назад, с тем же услужливо-усталым выражением на лицах. Иной раз – билет в кино на поздний сеанс. Неповторимый запах воздушной кукурузы с растопленным маслом, душка Шварценеггер, с очаровательным немецким акцентом раскидывающий на экране по дюжине человек зараз. Зимой все это никуда не исчезает, но суровы зимы в нашем городе, и соль, которой посыпают мостовые, разъест любые ботинки. Весной я прихожу в себя, словно только-только остановившееся сердце от электрического шока. Кто-то из современных российских писателей уверял, что у человека все должно получаться неловко, что он не имеет прав на житейскую устроенность. Согласиться ли? Скажу по-иному: не бейте человека слишком тяжело, но пусть чувствует, что удар грозит ему всякую минуту, и душа его будет постоянно настороже, попутно, быть может, замечая нечто более достойное, чем жалкое наше бытие, или предаваясь бессмысленным воспоминаниям, теплым, как слеза.

Господин Верлин обхаживал меня, словно юную девицу, и уже несколько раз приглашал на обед в ресторан "Мазурка", что на улице принца Артура, на бигос, вареники и шницель по-венски. В тот день он против обыкновения заказал еще вина – опять же весьма третьесортного. Стояла, как и сейчас, весна, близился туристический сезон, за окнами разливались, соперничая друг с другом, уличные певцы, и продавцы серебряных украшений раскладывали по лоткам свой однообразный товар – знаки Зодиака, подковки, миниатюрные человеческие черепа на цепочках. К тому времени я уже с полгода выполнял мелкие рекламные и переводческие поручения фирмы, а на этот раз мне торжественно объявили о том, что "финансирование открыто", что снято настоящее помещение в Заречье, где меня ждет отдельный кабинет с видом на реку Святого Лаврентия.

Слово за слово, и я наконец поддался уговорам господина Верлина и даже, расчувствовавшись, сам оплатил счет.

"В крайнем случае,– подумал я,– стаж на пособие по безработице у меня уже накопился, с голоду не помру. Но путешествия! Россия! Отдельный кабинет с видом на реку! Черт возьми, игра стоит свеч!"

На следующий день я, отчасти все-таки трепеща, подал заявление об увольнении (принятое без всякого сожаления), а через две недели мой новый босс уже сигналил мне у подъезда банка, и мы вдвоем, кряхтя, грузили в багажник его вишневого, ну, не "ягуара", разумеется, а самого прозаического "плимута" два или три ящика с моими книгами и бумагами. (Я мстительно сунул туда еще фунта два канцелярской мелочи – скрепок, папочек, дешевых шариковых ручек.) Коллеги завидовали мне; разумеется, у меня хватило и такта, чтобы на прощание не высказать всего, что я о них думаю, и ума, чтобы не делиться с ними сомнениями по поводу устойчивости фирмы "Канадское золото". При всей сладости обещаний господина Верлина и скромных обедах в "Мазурке" или "Будапеште" он оплачивал мои счета за мелкие услуги с неприличным опозданием да и разговор о зарплате все откладывал, ограничиваясь заверениями в том, что получать я буду "существенно больше, чем в банке". Собственно, даже контракт мы подписали только дней через десять после начала работы. И сумма моего жалованья в нем оказалась заметно меньшей, чем на старой службе.

Я покраснел, я разгневался, я потерял дар речи.

Но господин Верлин встал из-за своего министерского стола под красное дерево, обнял меня за плечи и обворожительно рассмеялся:

– Вы будете числиться консультантом, Анри. Компаньоном, если угодно. Работа по найму – это так тривиально! Честно заработанные деньги еще вам не выданы, а государство уже запускает руку в ваш карман. Представьте себе – налоги федеральные, налоги провинциальные, страхование по безработице, пенсионные…

– Но как же без пособия по безработице? И пенсионный фонд у нас в банке был.

– Оставим эти грошовые заботы простонародью,– поморщился господин Верлин.– Неужели вы, Анри, не верите в успех моего начинания? А тем временем будете списывать с налогов все профессиональные расходы – квартиру, автомобиль, а у вас непременно будет автомобиль, и в самом скором будущем,– бархатно разливался он,– газ, свет, обеды в ресторанах – только и нужно, что хранить квитанции! Я приглашаю вас в другую жизнь, не на крысиные бега, а на схватку, ведущую к победе!

31

Так начались мои ежедневные странствия в Броссар, называемый у нас еще Южным берегом, скучноватый геометрический район, похожий на американские пригороды, царство автомобилей и одноэтажных, распластанных по асфальтированной равнине торговых центров, где пахнет китайской кухней, хлоркой и сухими цветами.

Да простится мне юное высокомерие, с которым озирал я тогда этот край двухэтажных коттеджей из сухой штукатурки на алюминиевом каркасе, окруженных невысокими заборами и населенных, казалось мне, незамысловатым средним классом! (Так оно, вероятно, и было, но кто же я такой, чтобы судить?) Прощай, крысиное прозябание банковского клерка, радостно рассуждал я, пересекая в полупустом рейсовом автобусе широкую, спокойную реку, то лазурную, то оловянно-серую, пока навстречу мне катили автобусы, битком набитые обывателями, торопящимися на работу в город. Даже это движение в противоположном направлении отделяло меня от толпы, не говоря уже о том, что новая служба сулила мне доступ в волшебный мир большого международного бизнеса.

От надежды человек глупеет не меньше, чем от любви.

"Здравствуй, новая жизнь!" – как бы восклицал я про себя, пересекая шоссе от остановки автобуса к приземистому конторскому зданию (при первом посещении поселившем во мне порядочное разочарование), которое компания "Канадское золото" делила с аптекой, мастерской по ремонту телевизоров, нотариусом, дантистом и частными курсами экзотерики, по вторникам и четвергам арендовавшими пустующий зал на первом этаже. Господин Верлин планировал в будущем использовать зал для семинаров, выставок, а может быть, и для демонстрации опытной линии по производству верлинского золота приезжим клиентам.

– Типичный мелкий бизнес,– заключил отец за пирогом с грибами, поданным матерью к чаю.– Вероятно, кто-то вложил начальный капитал, теперь года полтора твой Верлин будет пытаться его раскрутить, а потом лопнет. И останешься ты, как бобик, на улице. Кроме того, он, по-моему, вообще авантюрист.

Родители знали господина Верлина только по моим рассказам, в которых, быть может, некоторое недоверие и сквозило. Алхимия, Прага, Амстердам, знакомство с Алексеем, несовершенное золото, торговля с Москвой, тесные и не вполне понятные отношения с советским консульством – кто же спорит, здесь легко усмотреть определенный перебор.

– У тебя у самого мелкий бизнес,– не очень убедительно возразил я.

– Ну да, сегодня густо, завтра пусто. Нет, сынок, в работе по найму есть своя прелесть. На руки, может быть, получаешь и поменьше, зато – уверенность в завтрашнем дне, или как там это называется. Вон у матери тоже мелкий бизнес. После службы всякое воскресенье как угорелая мчится дома показывать. Сколько у тебя, Вера, домов сейчас продается в месяц?

– Рынок вялый,– сказала мать скучным голосом.– Проценты за моргидж высокие. Потом, народ уезжает из провинции, а у тех, кто переселяется, у вьетнамцев этих, у сальвадорцев, даже на даунпеймент денег нет. Теснятся в каких-то подвалах, по восемь человек в комнате. Но что-то все равно набегает. Меня другое беспокоит, Сергей, боюсь я этих командировок в Россию. Ну что ты там забыл, Гена?

– Ох мать! – вскипел я.– Как ты мне надоела со своими вечными страхами! У меня полноценный канадский паспорт, советского нет даже в теории… Королева заступится в случае чего.

– Почитай газеты,– упорствовала она.– Два года назад какой-то старик приехал из Бельгии, так арестовали беднягу, судили и, можешь себе представить, расстреляли. И паспорт не помог. И бельгийская королева пыталась заступиться.

– Так он был военный преступник!

– Все равно страшно. Ты же знаешь,– она замялась,– тут одни законы, там другие…

– Я не идиот,– вымолвил я, несколько смутившись.– Я буду в этом смысле осторожен.

При этих упоминаниях о веревке в доме повешенного всегда наступало неловкое молчание. Дорого, дорого даются пироги и домашнее печенье, которыми потчуют родители взрослых детей, наведывающихся в отчий дом, как на другую планету! Любовь, жалость, снисходительность, зависимость, близость и несказанная отдаленность – кому не знаком этот противоречивый набор чувств, который в родительском доме достигает своей вершины, а стоит выйти на улицу – и переживания уступают место насущным заботам, далеким от закатной жизни тех, кому ты обязан своей собственной.

"А может, и впрямь авантюрист,– размышлял я, оглядывая глухие эмалированные стены своего нового кабинета. (Комната с видом на реку Святого Лаврентия пустовала, но Янек, не столько старый, сколько совершенно беззубый заместитель моего нового босса, на смеси русского с чешским объяснил мне, что фирме в скором будущем потребуется юрист, для которого комната и предназначается.– Вольно АТ рассыпать Верлину комплименты. Одно дело – аспирант физфака пятнадцатилетней давности, другое -сомнительный предприниматель. Да и сам АТ не большой специалист в людях".

Полно, полно, уговаривал я себя в такие минуты, когда основательные сомнения заставляли меня сдвигать в сторону кипу ожидающих обработки бумаг и со вздохом созерцать экран компьютера или голую металлическую стену своего кабинета. Даже если в деяниях господина Верлина и есть нечто, скажем, не то что противоправное, но не вполне нравственное с точки зрения какого-нибудь Жени Рабиновича, а мне-то что!

Кроме того, рассчитав свою зарплату, я увидал, что смогу жить не хуже, чем раньше, даже откладывая процентов двадцать пять в месяц на налоги да и просто на черный день.

32

– Многоуважаемый господин Безуглов,– читал босс, посверкивая очками, составленное мною письмо,– компания «Канадское золото» имеет честь обратиться к услугам Вашего кооператива для организации в Москве выставки-семинара с участием представителей канадских деловых кругов, посвященного производству искусственных драгоценных металлов на основе последних научно-промышленных разработок. Наша компания также заинтересована в экспортно-импортных операциях, связанных с продуктами питания, удобрениями, потребительскими товарами и т. п., а также бартерных сделках.

– Никуда не годится, Анри.– Он посмотрел на меня с ласковой укоризной.

– Вы же так велели, пан Павел. К тому же я полагал, что Алексей по телефону рассказал этому Безуглову все про нашу компанию.

На жизнерадостном лике господина Верлина отразилось растущее разочарование моими деловыми способностями. Видимо, в слове все помимо моей воли прозвучали и приемная дантиста на первом этаже, и сухонький вьетнамец-аптекарь, и пустые кабинеты нашей обширной конторы, и лихорадочная закупка компьютеров, факсов и конторской мебели на аукционах, где распродавалось имущество обанкротившихся фирм.

– Здесь есть свои тонкости,– с отеческой назидательностью сказал он.– Этот Иван, может быть, и знает про нас, по вашему выражению, все, но у него есть свои деловые партнеры. Организовать выставку – дело непростое. Российский рынок -джунгли, где новичкам места нет. Даже в таком коротком письме следует показать, чего мы на самом деле стоЂим. Скажем, почему бы не упомянуть, что после пятнадцати лет успешной торговли со странами Восточной Европы,– он говорил, как по-писаному, хотя и с некоторыми грамматическими ошибками, которые я ради связности текста убираю,– совет директоров компании "Канадское золото" принял историческое решение о распространении ее деятельности на Советский Союз с целью плодотворного сотрудничества, взаимовыгодной кооперации и содействия перестройке, гласности и ускорению… Созданный при прямом участии японской фирмы "Хаванагила"…

– Пан Павел!

– Хорошо, созданный при прямом участии фирмы "Мацусони" департамент инженерно-конструкторских исследований может предложить советской стороне сооружаемые "под ключ" промышленные мощности по производству химических продуктов, драгоценных металлов… Не надо говорить "искусственных", вы бы еще сказали "фальшивых", Анри…

– Или ненастоящих! – подал голос Янек, покачиваясь в совершенно новом кожаном кресле, за которое с пана Павела на аукционе взяли всего полсотни. Вообще я заметил в его вкусах европейскую склонность к вещам основательным и как бы вечным: коже, габардину, мебели если не красного дерева, то уж, во всяком случае, фанерованной под оное, оксфордским рубашкам в синюю полоску и чернильным авторучкам.

– Верно, Янек, ах, как это дьявольски верно! В общем, Анри, напрягите свои творческие способности. Это письмо рассматривайте как первый набросок нашей рекламной брошюры, которую потребуется впоследствии перевести на английский и французский.

Напряженность растаяла на лице господина Верлина, он посмотрел на часы, показывавшие без четверти пять, и извлек из ящика стола початую бутылку так называемой "Боровички" – весьма сносного словацкого джина, десять ящиков которого недавно поступили в адрес фирмы бесплатно и беспошлинно, так как представляли собой, согласно отправленному на таможню письму, рекламный материал для дегустаций с перспективой последующей реализации "Боровички" на американском рынке. После первой рюмки я поборол свое недоумение, а после третьей приобрел полную уверенность в том, что сумею написать не только рекламную брошюру, но и целый том, посвященный многолетней деятельности нашей фирмы на рынках Восточной, а может быть, и Западной Европы. Рюмки недорогого чешского хрусталя, надо сказать, были довольно объемистые.

– Приходится хитрить,– шлепал розовыми челюстями Янек,– а вы не удивляйтесь, молодой человек, так поступают все без исключения. Всем надо выживать, закон бизнеса…

– Ты не прав, Янек.– Господин Верлин взмахнул рукой, подобно выступающему на Форуме императору.– Никто не собирается хитрить, никто не будет обманывать наших возможных партнеров. Я всего лишь за то, чтобы постоянно глядеть в будущее. Почему так постоянно несчастен и страдает меланхолией наш общий друг Алексей? Потому что он витает в облаках, где будущего нет, а если и есть, то оно обозначено только редкими минутами так называемого вдохновения. Иными словами, от его работы ничего не происходит, ничего не изменяется. Посетители концертов расходятся, возможно, и в состоянии некоторого душевного подъема, но возвращаются в свою обычную жизнь, изменять которую призваны совсем другие люди – мы с вами, дорогой мой Анри. Толпа консервативна. Расшевелить ее можно с помощью приемов простейших, известных умным людям, однако иной раз, скажем, не вполне ординарных. Сколько стоит ваш галстук? – неожиданно спросил он.

– Долларов десять,– сказал я.

– Вот вам в счет предстоящего чека.– Он протянул мне три бумажки по двадцать долларов.– Отправьтесь вечерком в "Огилвиз" и купите хотя бы один. Завтра у нас посетители, которые родились не вчера и прекрасно могут по галстукам и костюмам определить годовой оборот фирмы.

– А по местоположению? – не удержался я.

– Монреальское отделение фирмы "Канадское золото" – всего лишь дочернее предприятие нью-йоркской компании под тем же названием.– Пан Павел снова заговорил голосом вкрадчивым и официальным: – И на первых порах, на время исследования канадского рынка, мы вынуждены довольствоваться этим скромным помещением.

Он протянул мне визитную карточку, где и в самом деле был указан нью-йоркский адрес, причем на Пятой авеню.

– Но как же…– начал я.

– А вот так, Анри.– Господин Верлин развеселился и даже подмигнул мне.– У фирмы есть свои маленькие секреты. Что до тебя, Янек, то если ты еще раз забудешь дома протезы, я тебя уволю. При всей старой дружбе.

33

Из небытия, из голубого и разреженного воздуха весеннего Заречья вдруг начали сгущаться в нашей конторе молодые люди с бараньими глазками и девицы в синтетических блузках. Заикаясь, они отчаянно лгали про имеющийся опыт работы, и садились за компьютеры, по два человека на кабинет без окон, и покуривали на лестничной площадке, у латунной вывески таинственной компании «Морские путешествия», жалуясь на долгие часы в присутствии и скудную зарплату,– всем им определял пан Павел минимальное жалованье плюс мифические комиссионные с удачных сделок. (У меня в свое время хватило ума отказаться от комиссионных в пользу твердого жалованья. Сейчас я понимаю, что пан Павел не из жадности определял сотрудникам столь нищенское жалованье, а по бедности да еще потому, что на те несчастные несколько сотен тысяч, полученные, возможно, и от какого-нибудь порнотеатра в Амстердаме, смотрел отчасти как на свои собственные деньги и страшился, что они кончатся до того, как дело окончательно развернется.) В кабинет с видом на реку по вторникам и четвергам стала приходить большегрудая блондинка с дискообразными сережками фальшивого золота в розовых ушках, студентка четвертого курса. Поскольку ни один юрист в здравом уме и твердой памяти не пошел бы в компанию «Канадское золото», пан Павел от души радовался: за четверть нормального жалованья Джулия довольно ловко превращала бойкий, но кишащий грамматическими ошибками язык босса в густые заросли «таковых» и «вышепоименованных». Правда, пока ей доводилось работать только над контрактами с молодежью, откуда босс железной рукой вычеркивал такие лишние пункты, как пособие по болезни и трехнедельные отпуска. Из факсимильного аппарата непрерывно ползла хрупкая, едва ли не на глазах желтевшая бумага, и ваш покорный слуга, проходя в кабинет господина Верлина, напоминал секретарше – о да, и секретарша уже появилась! – о необходимости разрезаЂть факс на отдельные листы – раз, и читать, а затем передавать господину Верлину – два.