Текст книги "Золото гоблинов"

Автор книги: Бахыт Кенжеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Я уже отвык от ученых занятий.– В голосе его вдруг появились странные извиняющиеся нотки.– Наука требует постоянной сосредоточенности, затворничества. Да и поздно было бы мне возвращаться к исследованиям – ученый, как музыкант, обязан практиковать ежедневно. Впрочем, я по мере сил использую свои старые знания. Вот, например, линия по производству несовершенного золота.

– Кому оно нужно? – поразился я.– Я слышал, что изготовлять его стоит едва ли не дороже, чем добывать настоящее.

– На этой линии – ненамного, любезный Анри. Срок жизни -гарантированные пятьдесят лет. Продавать его в западных странах, как известно, запрещено. А бессовестные большевики вполне смогут сплавлять его населению под видом настоящего, тем самым заткнув дыру в своей ювелирной промышленности. Вы знаете, какой в СССР огромный денежный навес? – сказал он, несколько щеголяя знанием современной экономической терминологии.

– А что будет через шестьдесят лет?

– Неужели вам не все равно, Анри? – искренне поразился господин Верлин.

20

Время в благополучных странах течет незаметно. Сменяются правительства, растет и сокращается бюджетный дефицит, взлетают и падают процентные ставки, экономические подъемы чередуются со спадами, но всему этому далеко до войн, революций и иных переворотов, сотрясающих менее везучие государства.

Порою мне представляется, что жизнь в подобных странах – а их на всю-то нашу несчастную планету всего десятка два-три – замыслена как своеобразное испытание человека на прочность, словно Господь Бог решил развлечься и посмотреть, что может выйти из рода людского ("лукавого и прелюбодейного", хочется добавить мне) в идеальных по земным меркам обстоятельствах.

Конечно, для того чтобы счесть их идеальными, необходимо родиться в несколько иной стране. Любое благополучие относительно. Сотни тысяч мексиканцев ежегодно бегут через северную границу в Соединенные Штаты, но население Мексики не убывает, потому что столь же многочисленные беженцы из Сальвадора и Гондураса вливаются в нее через южную границу. Кроме того, человеку стыдно все время ощущать себя счастливым. Природе моей (а может быть, и породе) присуща созерцательность, я давний поклонник Лао-цзы и полагаю, что действие не пристало мировому дао и что мудрому не стоит суетиться, поскольку он должен предоставлять миру разворачиваться своим чередом.

Хорошо быть философом в студенческие годы, но настоящая жизнь надвигалась неумолимо. Мне повезло – уже в октябре месяце я получил работу старшего клерка в отделении Ройял-Банка, находившегося минутах в десяти пешком от моего дома. Тридцать тысяч в год даже при необходимости понемногу погашать мой студенческий заем казались мне сущим состоянием. Дня за три до первого появления на службе мы встретились с матерью в центре, и она купила мне в "Итоне" полную экипировку молодого банкира с хорошими перспективами: темно-синий двубортный костюм, еще один костюм полегкомысленнее, колючий твидовый пиджак, полдюжины оксфордских рубашек, тесные черные ботинки с острыми носами, четыре или пять шелковых галстуков и даже дюжину однотонных носков. "Мармеладова снаряжают в присутствие",– почему-то подумал я, весь охваченный скверными предчувствиями. Для начала мне отвели столик с калькулятором в задней каморке, рядом с сейфовой, и пообещали месяца через два-три перевести в помещение с окном и снабдить настоящим компьютером. Я затрепетал: эти железные недоумки в те годы были дорогой и достаточно редкой игрушкой.

Взросление чревато не только радостями, но и неприятными открытиями. В юности, не веря ни в смерть, ни в тяжесть жизни, мы свысока смотрим на старшее поколение, удивляясь его неспособности преодолевать самые простые трудности, над которыми я только смеялся, читая о них в семейных колонках газет.

В университете я меньше уставал, легче переходил в беззаботное и веселое состояние. Заниматься приходилось иной раз и ночами, особенно на последнем курсе, но как-никак я работал на собственное будущее. И вот оно наступило, обозначившись ежедневными сосисками или гамбургерами в недорогой закусочной напротив банка или бутербродами, которые я готовил себе накануне, столбиками цифр в гроссбухе, подбивкой ежедневного баланса нашего отделения и мечтой о двухнедельных компьютерных курсах. После рабочего дня я пешком отправлялся по Сен-Катрин на восток, в родной район, где в те годы, правда, не было еще скверика памяти жертв СПИДа, и не развевался на здании старой почтовой станции шестицветный флаг гейской гордости, и не открылся еще любопытный магазинчик под красноречивым названием "Приап". Я шел мрачный, едва ли не всю дорогу думая исключительно о нарукавниках и ранних морщинах, которые сулила мне скучная служба. О, проза жизни, над которой еще месяца три тому назад я издевался со всем высокомерием непосвященного!

21

Пусть погодят мои воспоминания о незадачливом аэде: в те первые месяцы службы мне было решительно не до него. Тем более что участие в крысиных бегах обошлось мне недешево.

В томительные мгновения перед сном, когда окружающее начинает плыть, дрожать, колебаться, мне мерещились стеклянная дверь моего закутка и длинный, немногим шире обычного коридора операционный зал, где всегда стояла очередь клиентов, с ожесточенной скукой попыхивавших сигаретами. Вентиляторы под высоким потолком, урча, безуспешно пытались разогнать сизоватый воздух. После долгих унизительных обращений к заведующему отделением господину Шатлену (носившему розовые рубашки в полоску и галстук-бабочку) я плюнул на все и купил свой собственный настольный вентилятор. Двадцать четыре доллара плюс налог – мелочь, в сущности. Но как поразились мои сослуживцы, как дотошно и несколько свысока объясняла мне Джейн, припахивающая деодорантом толстомясая кассирша, что банк, как всякая щедрая, однако крупная организация, нетороплив и рано или поздно я, несомненно, получил бы искомый агрегат, запрос на который уже отправлен в хозяйственный отдел на площади Виль-Мари. С вентилятора и началась моя несколько диссидентская репутация; к тому же как-то раз я явился на службу в кожаной куртке и свитере, после чего потрясенный господин Шатлен, шипя, приказал мне немедленно отправиться домой и переодеться. Обедать я ходил один, не умея чинно беседовать ни о спорте и ценах на недвижимость с мужчинами, ни о модах и последних голливудских комедиях с женщинами. Разговоры о моем продвижении на должность администратора по займам довольно быстро затихли – видимо, господин Шатлен обнаружил, что мне не хватает общительности, недостает таланта добродушно и услужливо улыбаться, даже отказывая клиентам в ссуде. Ставки по займам достигали двадцати процентов в год, и с клиентами было не густо, что обещало непыльную работенку для придурковатого типа с помятыми щеками, такого в конечном итоге и взяли на эту должность, выделив ему стол и компьютер в бельэтаже. Я завидовал ему: оттуда открывался вид не только на унылый операционный зал, но и на перекресток Сен-Катрин и Амхерста, где подтянутые молодые люди с крепкими бедрами целеустремленно шагали с запада на восток по своим неведомым делам.

Зверь в клетке, пускай даже и в благоустроенной современной вольере, где можно худо-бедно создать иллюзию свободы,– вот кому начал я уподоблять себя уже месяца через три работы в банке.

Возможно, виновато было путешествие в Европу, натолкнувшее меня на мысль, что жизнь может состоять из постоянных праздников; едва ли не каждую вторую ночь я просыпался от счастливых снов. Однажды мне приснился даже господин Верлин, с отеческой улыбкой предлагавший мне место заместителя в фирме, торговавшей живым товаром. Я стал раздражителен и озлоблен. Казенная кофеварка, располагавшаяся рядом с моим закутком, издавала запах американского кофе – жиденькой водицы темно-карамельного цвета, от которой еще больше хотелось спать. Коллеги сновали мимо моего стола, возвращаясь на рабочие места с мерзкими пенопластовыми стаканчиками, с очевидным удовольствием прихлебывая из них, когда рассасывалась очередь у окошка. Я поставил рядом с кофеваркой свою собственную, и на меня стали смотреть еще более косо.

Я не узнавал себя: к деньгам я всегда относился легко, тратил их, если они были, не жаловался, когда их не было, и с легкостью мог переключаться с од-ного уровня жизни на другой, полагая, что через двести лет будет решительно все равно, какой сорт мяса покупал себе на ужин Анри Чередниченко. Видимо, в те месяцы я страдал неким постнатальным синдромом, если, конечно, можно приравнять вступление молодого оболтуса на рынок труда к рождению нового человеческого существа.

22

Сколько раз я пролистывал в книжных магазинах патентованные учебники писательского мастерства, дивясь разумным и толковым советам. Внимание к подробностям, умение единым штрихом очертить характер героя или насытить несущественную на первый взгляд деталь глубинным смыслом – ей-Богу, все эти рекомендации вызывали у меня самый живой, хотя и не без горчинки интерес, как если бы я читал руководство к полету для молодых орлят. Говорят, в средневековой Японии, равно как и в Ирландии, умение сочинять стихи было неотъемлемым качеством людей образованных, что не мешало им, впрочем, истреблять друг друга почем зря. То бишь молодой самурай никак не мог отрубить голову другому молодому самураю, предварительно не полюбовавшись веткой цветущей сакуры и не сочинив подобающую случаю танку. Но будь что будет – вряд ли моего главного адресата волнуют красоты стиля!

Постепенно меня стали все чаще приглашать в немногочисленные эмигрантские компании, на вечеринки, где стол был уставлен теми же колбасами, копченым беконом, лососем и салатом со странным названием "Оливье". Мало-помалу я привык к замороженной водке в хрустальных стопочках, к бесконечным воспоминаниям о советской юности, к восхвалениям новой жизни (сквозь которые сквозили едва уловимые робость и горечь). Банковская каторга, столь досаждавшая мне, в этих кругах становилась источником гордости, поскольку обозначала мою принадлежность к тому настоящему, осязаемому реальному миру, где новоприбывшие блуждали, подобно неприкаянным теням. Помню, как благоговейно слушали на вечере у Сергея Шуйского (выведенного в повести АТ под именем графа Толстого, однако в жизни ничуть не склонного к постоянству в любви) мой простодушный рассказ о клиентке нашего отделения, пожилой армянке, лет десять назад вернувшейся в Советский Союз, однако предусмотрительно оставившей свои тридцать тысяч на хранении в Ройял-Банке. Год назад она привела в недоумение руководство банка, потребовав перечислить все деньги на имя своего ереванского знакомого (я переводил ее заявление на английский). Руководство потребовало подтверждения – и получило его. Почти сразу, однако, выяснилось, что молодой человек был авантюристом, склонившим старушку подписать бумаги, которых она не понимала, и он был перехвачен с подачи КГБ, когда явился получать свою добычу. Рассказывал я и о жульничестве с только что появившимися банкоматами, особо предостерегая против изъятия денег в присутствии незнакомцев. Рассказывал и другие не слишком интересные истории, у которых было одно достоинство – они относились не к прошлому, а к настоящему, которого эмигранты, как бы они ни хорохорились, были лишены.

– Послушайте, Анри,– сказал как-то АТ на зимней улице, под легким снежком, едва мы вышли из холостяцкого жилья Сергея, обставленного сосновой мебелью из шведского магазина, включавшей, однако, красный угол, то есть вывешенные в уголке комнаты иконы, перед которыми полагалось произносить молитву, садясь за стол,– на кой черт вы, простите, так выпендриваетесь перед всей этой шелупонью? Не обижайтесь, но вы производите впечатление человека, способного задуматься о смысле жизни и не очень довольного своей службой за тридцать тысяч в год. Не стоит, послушайте, как говорят у нас в России, старшего товарища. Жалкие люди, потерявшие все на свете. Правда, я и сам такой.– Он усмехнулся.

23

Никто больше не будет беседовать со мною на эти отвлеченные, однако возвышенные темы. Времена изменились. О чем нынче разговаривают люди образованные? Отчего у них загораются глаза, а руки сами собой прижимаются к сердцу? Политика ли служит предметом их страстей или прекрасная половина рода человеческого? Кажется, компьютеры уже начисто заместили автомобили в качестве излюбленного предмета светской беседы. (Про спорт ничего сказать не могу – как и АТ, я не отличил бы бейсбольного матча от хоккейного.) Даже отец мой, когда я захожу к нему на работу, то есть спускаюсь из гостиной в перестроенный подвал нашего дома, всякий раз пытается обратить меня в свою новую веру.

– Ты только посмотри.– Он обводит рукой расставленный по стеллажам электронный хлам, словно вокруг нас – чертоги царя Соломона.– Вот моя последняя модель. Расходится, как горячие пирожки. Пентиум, сто двадцать мегагерц, шестнадцать мегабайт памяти и диск – ты на диск посмотри – съемный, и каждый сменный элемент – по сто двадцать мегабайт. И все удовольствие за полторы тысячи, с компакт-диском и звуковой картой! Интернет,-произносит он молитвенно, не принимая моих неуклюжих шуток, а дальше говорит уже без остановки и насильно усаживает меня перед компьютером, демонстрируя, как легко можно в киберпространстве перенестись в Гватемалу, в Гонолулу, в Санкт-Петербург.

Что ж, я и сам не чужд этих развлечений, сам подписался на приличную службу, за символическую плату дающую сто двадцать часов доступа к Интернету ежемесячно, и часы эти пролетают в единый миг. (У отца доступ неограниченный.) И отнюдь не только фотоснимки дальних галактик волнуют меня в киберпространстве, чего уж там. Иной раз сгружаю я свежие анекдоты про новых русских, иной раз – бессмысленно брожу по электронным залам электронных магазинов, порою, воровато оглядываясь, хотя за спиною у меня, кроме Господа Бога, не стоит никто, выхожу в группы новостей, откуда можно бесплатно загрузить грязные картинки, пользующиеся спросом, вероятно, у всех абонентов Интернета, только одни признаются в этом, а другие нет.

Не могу при этом отделаться от одной скорбной мысли.

Сколь смешны и печальны восторги современников перед чудесами человеческого гения – механическими часами, паровозами, ткацкими станками и фонографическими записями на восковых валиках.

Выходя с бульвара Сен-Лоран на улицу Мон-Ройяль, которая упирается прямо в царящую над городом гору, точнее, холм, из тех, что возвышаются над многими городами Земли, я нередко забредаю в магазины подержанных вещей, в которые затаскивал меня, бывало, АТ, завороженный возможностью за гроши приобрести предметы, ничем, на его взгляд, не отличимые от выставленных в обычных универмагах. (Этих магазинов осталось уже не так много за убылью покупателей: в этом районе некогда маялась сначала еврейская, потом португальская, потом вьетнамская беднота, а сейчас селятся молодые профессионалы, попивающие свой кофе-эспрессо за безнадежно геометрическими стеклами прокуренных кафе, украшенных беспредметной живописью.) Я посмеивался: АТ, казалось, не замечал ни потрепанных обшлагов, ни разошедшихся швов на подкладке, ни безнадежной старомодности потертых пиджачков и лоснящихся брюк, а когда я пытался поиронизировать, сообщил мне, что аристократы всегда старомодны, странное и жалкое заявление!

Общность языка не означает общности культуры; недаром мои старики так толком и не сблизились со своими ровесниками, попавшими за океан в юношеском возрасте. Так и я долго не мог понять, какие пропасти между мною и моим другом-аэдом и то, что он происходит из страны, отставшей от нас едва ли не на двадцать лет (примерно настолько он ошибался, когда пытался определить возраст более или менее современных зданий).

Но я отвлекся: все чаще забредаю я в эти пропахшие потом, пылью и тлением лавочки, прохожу мимо разбросанных там и сям столовых приборов, щербатых тарелок, пожелтевших от времени холодильников, черно-белых телевизоров, которыми лет тридцать назад так гордились их владельцы, радиоприемников с отвалившимися ручками настройки – всего хлама, некогда наполнявшего чью-то жизнь, а теперь мертвого, как, возможно, и его владельцы. Особая жалость охватывает меня, пронзает мне сердце, когда я смотрю на старую электронику, понимая, что не пройдет и десяти лет, как отцовский "Пентиум" будет вызывать столь же снисходительную и сентиментальную усмешку у новых поколений, как и эта куча компьютерного хлама в лавочке подержанных вещей. Собственно, уже сейчас "Макинтош" АТ выглядит громоздким и неуклюжим, и жесткий диск его шумит, подобно ветру в горах или отдаленному прибою – негромко, однако достаточно отчетливо для того, чтобы не давать мне заснуть, когда я забываю выключить компьютер, утомившись от путешествий по несуществующему киберпространству, от новостей из России, от картинок, где седеющий интеллигентный негр совокупляется с козлом, от электронных арен, на которых выплясывают перед всем честным народом клоуны со всех концов света, предлагая свои портреты, соображения о смысле жизни, краткие биографии. Весь мир может зайти на эти страницы, но число посетителей редко превышает несколько сотен, а может быть, и десятков, в год.

Скажу, перед сном – таким одиноким, как в киберпространстве,– я не чувствовал себя ни в лесах Скалистых гор, ни на заваленном гранитными глыбами пустом берегу Ньюфаундленда, ни в Нью-Йорке, когда у меня еще не было там знакомых. Странен век телефонного секса и виртуальной реальности, и богатства наши, вероятно, сродни несовершенному золоту господина Верлина, распадающемуся в прах с первым пением петуха.

24

Меня всегда поражало, что вдобавок к ужасу смерти в ее метафизическом смысле она приносит близким также необходимость избавляться от мертвого тела, вести переговоры с сотрудником похоронного бюро о разряде, по которому предполагается закапывать покойника в землю, прицениваться к гробу и выбирать место на кладбище.

– Недаром,– вздохнул я,– некоторые похоронные дома предлагают новую услугу: еще при жизни заехать к ним, подробно договориться об участке, о церемонии, о разряде, наконец. Оплатить все заранее. И presto наследников ожидает прекрасный сюрприз.

– Вы это вычитали у Ивлина Во,– поморщился АТ.– Вам бы в Россию, многоуважаемый Анри, познакомиться с тамошними – как их называют большевики? – бюро ритуальных услуг. Да на гробы российские поглядеть, обитые красным кумачом, плохо выструганные, скрипучие…

Он остановился и, поморщившись, отхлебнул водки, которую на этот раз, верно почуяв неладное в моем телефонном голосе, принес с собою. Впрочем, напиток, хоть и налитый в тару из-под "Финляндии", был подозрительный, пожалуй, даже и приготовленный дома из контрабандного американского спирта. Литровую емкость этого снадобья считал своим долгом прихватить в пограничной беспошлинной лавочке едва ли не каждый российский эмигрант.

– Наоборот,– отозвался я, шпильку насчет российских похоронных домов пропустив мимо ушей. АТ любил наносить удары ниже пояса, ссылаться на свой трагический и недоступный мне жизненный опыт. Это ваш Ивлин Во ознакомился с такой практикой и вставил ее в свой – надо сказать, не весьма справедливый – пасквиль.

– Ну хорошо, хотя я не понимаю, почему Ивлин Во мой. А как вы, Анри, мыслите приложить эту удобную практику к своему нынешнему положению? Вы что, уже думаете заказывать место на кладбище?

АТ неторопливо достал из своего винилового школьного портфеля пластмассовую машинку для набивания сигарет, пакетик табаку и несколько пустых сигаретных гильз. В нашем районе многие пользовались такими машинками – налог на табак и гильзы по неизвестной причине был заметно ниже, чем на готовые сигареты. Пользоваться машинкой легко, особенно если набивать десяток-другой сигарет заранее, но АТ не отличался предусмотрительностью да и набивальщиком оказался никудышным. Перед тем как наконец закурить, он разорвал две или три гильзы и засыпал табаком весь диван. Не люблю грязи, не люблю богемных привычек: при всем душевном расстройстве я не поленился сходить в прихожую за пылесосом.

– Денег нет совершенно,– сказал он, поджимая ноги, чтобы не мешать мне убирать мусор,– живем втроем на Жозефинины ассистентские заработки. Родители, конечно, помогают ей, но нерегулярно, и если не попрекают, любезный вы мой Анри, то только по избытку воспитания. Папаша-профессор даже спрашивал у Жозефины, когда я наконец пойду учиться на программиста или вернусь к алхимии. За три с лишним года здесь я заработал,– он призадумался, загибая пальцы,– две с половиной тысячи. Знаете, я опасаюсь, что и Жозефине это скоро надоест при всем ее бессребреничестве. Даже в Москву не позвонишь. Ах, Анри, не понимаете вы собственного счастья. Живете на родине, работаете, знаете все три языка. И не пишется – вот главная беда. Раньше я умел писать красиво, а теперь получается нечто вроде волчьего воя. Любые страдания полезны, как я много раз говорил вам, но -в меру, в меру, Анри. Слышали вы легенду об Антее? А о Сизифе?

25

Тот затянувшийся день оказался богат событиями: часов в девять вечера, когда бутылка фальшивой «Финляндии» почти опустела и лицо мое, как отметил АТ, уже перестало изображать трагическую маску, вдруг позвонил господин Верлин. Как ни странно, я сразу узнал его вельветовый баритон с мягким восточноевропейским акцентом. Он рокотал и переливался, уверяя меня, что дела идут блестяще и что фирма «Канадское золото», зарегистрированная им месяца два назад, в ближайшие недели получит аккредитацию в России.

– Вы произвели на меня отличное впечатление, Анри,– убеждал меня голос, не менее вальяжный, чем его обладатель,– у меня ощущение, что вы прямо-таки созданы для работы в моей фирме. Мне удалось отыскать инвесторов, мы набираем персонал. Золотых гор не обещаю, но у этой фирмы невероятные, неслыханные перспективы!

– Господин Верлин,– сказал я, выслушав до конца его, надо сказать, весьма соблазнительный монолог,– очень рад вашим успехам. А над вашим предложением…

АТ, не дав мне договорить, выхватил трубку.

– Паша,– заорал он, вырвав у меня трубку,– Паша, ты ли это?

Боюсь, что и господин Верлин на том конце провода впал в совершеннейший ступор.

– Да-да! – лучился Татаринов.– Это я! Он самый! Уже три года.

Нет, конечно, нет, жребий брошен. Ага, так ты, значит, следишь за периодикой? Почему же ты меня не отыскал в Монреале? Сам работал за границей, понимаю… Ну да, а в телефонной книге мы под фамилией Жозефины. Ну, не знаю, можно ли назвать это успехом… Шесть концертов в Монреале, четыре в Америке… да-да, разумеется… даже отчасти покровительствует. Он вообще оказался очень отзывчивым человеком. Ну, например, я по его рекомендации устраиваюсь ассистентом в летнюю экзотерическую школу. Деньги почти символические, но все-таки первый профессиональный контракт… Паша… слушай, подъезжай немедленно! Подумаешь, выпил! Дай полицейскому полсотни… Ладно, ладно, молчу… хорошо, давай завтра… Пишут. Лялька рыжая пишет. Валентин прислал открытку с оказией. Боятся, конечно.

Он перешел на незнакомый язык, и я не сразу сообразил, что это была латынь.

Выражение лица АТ всегда зависело от языка, на котором он говорил. Русская речь означала некую смесь унижения и гордыни, видимо, въевшихся в плоть и кровь моего друга за годы мытарств на родине. Изъясняясь по-английски, Алексей выглядел так, словно пытался доказать что-то глухому собеседнику. Греческий, на котором он не говорил, а только пел, преображал его совершенно, и, право слово, стоило ходить на его концерты, просто чтобы подивиться возможностям человека. Художник да и только! Тот самый вдохновенный романтик с классических картин. За одно это лицо я готов был простить все глупости, которые мне доводилось от него слышать. Сейчас передо мною стоял еще один Алексей Татаринов, дитя Московского университета, причастный целому пласту жизни, мне недоступному,– запрещенные книги, научные конференции, опыты за полночь, Домбай, уборка картофеля, водка, песни под гитару, кандидатские экзамены, подпольные выставки, самиздат – словом, целая вселенная. Отсвет ее освещал лицо АТ, когда он говорил по-латыни… А потом он снова перешел на русский и лицо его как-то сжалось.

– Нет, там все беспросветно. Абсолютно беспросветно. Нет, ты меня не убедишь. Твой Горбачев с его антиалкогольной кампанией -такой же гэбэшник, как и его предшественники, только европейского лоску нахватался… Кто же меня пустит? Ты же не ездишь в Прагу. Ах, не дразни меня, Паша! Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, особенно если пляж обнесен колючей проволокой.

В разговоре (который для меня, понятно, был монологом) мелькало слишком много незнакомых имен, и я чувствовал себя, как чужой на встрече одноклассников. Наконец АТ повесил трубку и потянулся к бутылке.

– Вообразите, Анри, какие подарки делает нам судьба! Это же Паша! Натуральнейшая часть моей юности! Часть того, что навеки осталось в прошлом. Так мне казалось, во всяком случае. Откуда вы с ним знакомы?

Я рассказал ему о нашей встрече, впрочем, воздержавшись от некоторых подробностей.

– Несовершенное золото…– протянул АТ, как бы чем-то расстроенный.– Он что, действительно собирается торговать с большевиками?

– Не он, так другие найдутся,– возразил я.– И вы не очень-то воодушевляйтесь, Алексей. Почти полтора десятка лет на Западе наверняка изменили вашего Пашу до неузнаваемости. Крысиные бега, знаете ли. Мне он при встрече показался заурядным мелким предпринимателем, правда, с огромным апломбом. Причем предпринимателем, как бы поделикатнее выразиться, не вполне разборчивым. Складывалось впечатление, что он много чего уже перепробовал, в том числе и не очень кошерного.

АТ надолго замолк.

– Блестящий был ученый,– сказал он наконец.– Кафедра его на руках носила. Уговаривали остаться в России, работу предлагали. Впрочем, я читал, что из Чехословакии тогда бежали все кому не лень. За полной ненужностью новому режиму. Черт бы подрал этих проклятых большевиков! А чего он от вас хочет, мой Паша?

– У меня все-таки образование, практически нет акцента, а ему требуются служащие. Для начала на неполную ставку, консультантом, а затем сулит золотые горы: командировки в Россию, карьеру, большие деньги. Всю алхимическую сторону он берет на себя… От меня требуется только мой опыт почти урожденного канадца. Завтра отпрошусь в банке к дантисту и поеду к нему в контору.

26

Как чувствовал я себя наутро в Ройял-Банке?

Вот проснулся я, зевая, в своей сиротской или вдовьей, как хотите, постели. Вот вышел, нацепив халат, на кухню, привычными движениями открывая холодильник, доставая яйца, бекон, йогурт, апельсиновый сок.

Вот поставил все это на кухонный стол, покрытый скатертью в плывущих по краю синих уточках, и вдруг спрятал все обратно, побрился, натянул белую рубаху, завязал галстук.

Вот вышел я из дома. Двухквартирные особнячки с наружными витыми лестницами, одна из главных монреальских достопримечательностей, казались мне трущобами, прохожие – мрачными уродами, а весенний ветерок – настырным сквозняком через щель приоткрытого окна. Поравнявшись же со зданием банка, я испытал острый соблазн миновать его, добрести до Сен-Дени и, купив там у уличного торговца в черных очках весь его наличный запас товара, отправиться в лучший мир.

Вместо этого, впрочем, я завернул в столовую напротив банка, добросовестно сжевал недожаренную склизкую яичницу и запил ее стаканом полупрозрачного кофе в бумажном стаканчике.

Немногочисленные ранние посетители – угрюмый строительный рабочий в каске (наверное, поссорился с женушкой за вчерашнюю дюжину пива с приятелями), две длинноногие полногрудые девицы, от которых за версту разило блудом, костистый, лысеющий младший администратор по займам из моего банка, тот самый, занявший мое место, с непроизносимым именем Кржиштоф – все они казались столь же неприкаянными, как я сам. И действительно, разве довольный жизнью отправится в эту забегаловку со стерильными столами и зевающими служителями? Разве что из юродства.

Быть может, все к лучшему, думал я, стыдясь собственных мыслей.

Во-первых, господин Верлин обещает мне увлекательную службу. Во-вторых… Но тут я боялся признаться в своих надеждах даже самому себе. Не будучи искателем приключений, я верю в такое немодное понятие, как любовь. Вчерашняя встреча с АТ меня взволновала. Неожиданно для самого себя я вдруг увидел в нем не только жалкого изгнанника и салонного острослова, но и личность таинственную, даже отчасти романтическую. Конечно, какой я ему друг! Со своим старомодным воспитанием он, вероятно, считает меня человеческим уродом. Но чем черт не шутит.

За окном серело мокрое весеннее утро, уже посматривал на часы ненавистный Кржиштоф, попыхивающий своими вонючими "Дюморье", и в двери банка по одному заходили мои коллеги. Я тоже поднялся с места и отправился на службу, пытаясь в меру сил изобразить страдающего зубной болью, чтобы после обеда отпроситься к доктору, перепоручив завершение еженедельного баланса своему шефу. Как всякий молодой человек в небольших чинах, я простодушно полагал, что он работает в несколько раз меньше меня.

Усевшись за письменный стол в своем закутке, я со вздохом потянул на себя повизгивающий ящик жестяного конторского шкафа. Даже такое первоклассное заведение, как Ройял-Банк, скупилось на канцелярские товары, и картонные папки защитной масти, где хранились выписки со счетов, уже порядком пожелтели с торцов.

Позвонил господин Верлин, столь же жизнерадостный, как вчера, напомнил мне о запланированной встрече – перенесенной, впрочем, на вечер, в один из довольно приличных ресторанов Старого города.

27

Господин Верлин уже сидел в глубине ресторана, за столом, накрытым розовой бумажной скатертью, в обществе Алексея. Привстав, он облобызал меня и засиял еще более обаятельной улыбкою, чем некогда в Амстердаме. Подали салат, я налил себе кисленького красного вина из стоявшего на столе графина. Мы сдвинули бокалы, и Верлин вернулся к разговору, который начался еще до меня.

– Даже для нашего Анри у меня пока работа только временная, на четверть ставки. Вы переводить умеете? – обратился ко мне господин Верлин.

Я почесал в затылке.

– Как в том анекдоте про игру на скрипке,– честно ответил я благоухающему предпринимателю.– Не знаю – не пробовал.

– Я уверен, что сможете. Мне на первых порах нужен двуязычный помощник, который занимался бы составлением русской документации, заодно постепенно входя в курс дела. При этом русским эмигрантам я как-то не доверяю. Алексей, конечно, исключение, но алхимик мне пока не нужен, а в остальном он, как бы выразиться, разбирается не слишком, так?