Текст книги "Золото гоблинов"

Автор книги: Бахыт Кенжеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Так предполагал АТ, отставший от времени. Простой подсчет показывает, что в том году уже кипели реформы и мелкие преступления против режима уже мало кого волновали. Вскоре, должно быть, за старые связи, ее нанял Безуглов. Между ними начался вялый роман, о котором АТ узнал не от меня, а от нее самой, я человек порядочный. Не знаю, насколько искренне она любила творчество Алексея, но посмертный двойной компакт-диск, выпущенный недавно в Москве, создан на основе студийных записей, сделанных по еенастоянию за счет Безуглова месяца за полтора до гибели АТ.

Не любила, но и не отвергала!

Переставьте, переставьте в этой фразе порядок слов, чтобы понять, насколько она мучительна.

Выправив себе советскую визу и впервые за семь лет ступив на землю отечества, АТ трясся от волнения и страха. Но сколь мгновенно он просветлел, едва заметив на выходе из таможни свою Катю с охапкой белых георгинов! По бокам ее мялись краснолицый, покачивающийся Ртищев и вполне трезвый Белоглинский, у которого жуткие запои чередовались с полным воздержанием от спиртного. Шагах в десяти от них, рядом со смущенным Безугловым, маячила исполинская девица в мини-юбке, которая оказалась не членом его команды из гостиницы "Космос", как я подумал сначала, а журналисткой из "Московского комсомольца".

Лицо АТ было в Монреале и в Москве совершенно разным. Даже охладев к собственным сахариновым заблуждениям относительно отечества, он неизменно молодел лет на десять, едва сойдя с трапа в Шереметьеве. Но перемена, которую я увидел в тот сырой сентябрьский денек, была, право, невероятной. Напряжение, оглядка, замедленность в движениях – все то, что исчезало в нем лишь после десяти-двенадцати унций горячительного, да и то если Жозефина уже спала, испарились в единый миг. Не стану описывать первых мгновений свидания, ибо есть границы любому соглядатайству. Добавлю только, что у Ртищева под черным плащом оказалась надтреснутая, но тщательно заклеенная лира. Водрузив на голову пластиковый венок, он начал протяжно петь по-гречески. Алексей прослезился,уткнув лицо в свой букет. Белоглинский скептически покачивал головой. Вокруг аэда собралась небольшая толпа таксистов и мелких валютных дельцов. Журналистка щелкала фотоаппаратом, торопливо перематывая пленку. На самом трогательном месте, когда Петр закатил глаза, выпрямился и высоко поднял голову, к нему подошел ленивый сержант милиции.

– Не положено, молодой человек,– сказал он беззлобно.– Здесь общественное место, религиозная пропаганда запрещается.

– Совдепия! – воскликнул Ртищев.– Вечный совок!

– Спокойно! – подскочил к ним Безуглов.– Не обижайся, шеф. Не видишь, товарищ выпивши. Сейчас мы его увезем. Не дразни гусей. И вообще поехали скорее. Водка стынет.

Он неприметно сунул что-то сержанту в карман шинели, обменялся с ним понимающим взглядом и увлек Ртищева к выходу.

50

Нет-нет, я действительно неважный мемуарист! Говорят, что мастерство писателя состоит в непостижимом увязывании мелочей жизни так, чтобы за ними проступал смысл, не поддающийся передаче простыми словами. Но писателю легче, он может подгонять действительность под свой таинственный замысел, а на мою долю выпало только напрягать память, не умея отделить существенное от второстепенного. Я помню, допустим, как на мгновение потух взгляд моего товарища после того, как милиционер прервал пение Ртищева; писатель радостно усмотрел бы в этом печаль художника от столкновения с грубой реальностью и окрасил бы этой печалью весь оставшийся день. Но, едва выйдя из аэропорта, АТ оживился, подозвал Безуглова, шепнул ему в заостренное ухо нечто, отчего тотрасхохотался чуть ли не до слез; начал с неподдельным интересом выспрашивать о делах фирмы и местонахождении господина Верлина; меня пригласил сесть рядом с Жуковым, а сам, затараторив какую-то чушь о султанах и сералях, уселся на заднее сиденье между Катей и журналисткой Женей (придвинувшись потеснее к последней).

– Свидание с преступной Родиной, Катя,– изрек он церемонно,-следует проводить в присутствии понятых. От души рекомендую тебе моего друга Анри. Я многим ему обязан.

– Без тебя не разобрались! – фыркнула Катя.– Ты знаешь, я в письме ошиблась. Я от тебя совершенно не отвыкла. Будто не было этих семи лет.

– Я тоже.– Он вздохнул.

С моего первого приезда в Москву прошло уже года два. Шашлычники по обочинам успели обзавестись палатками и складными стульями; там и сям возникли сколоченные на скорую руку ларьки с неожиданно яркими витринами, на которых красовался сомнительный ликер лейпцигского розлива и не менее сомнительный коньяк. АТ попросил притормозить, вылез из машины, застыл перед одним из ларьков.Друзья-аэды стояли возле него, словно два ординарца, и я вдруг понял, кто в этой компании главный.

– Ну что, господин Татаринов,– осклабился Ртищев,– удивляетесь нашему изобилию?

– Ужасно дешево почему-то,– простодушно сказал АТ.

– Это с вашими доходами,– сказал Белоглинский,– а у нас сорок долларов в месяц считается царской зарплатой.

– Так ведь "Наполеон" же,– гнул свое АТ.

– Мейд ин Польша,– засмеялся Безуглов.– Спирт, экстракт дубовой коры, чуть сахара да золотая этикетка. Настоящий продается в магазинах для белых и стоит дороже, чем у вас.

– Погоди. Дай-ка мне советских денег. Спасибо, сочтемся.

Дважды пересчитав непривычные бумажки, АТ купил матовую бутылку с профилем императора и, отвинтив жестяную пробку, сделал основательный глоток.

– А ведь ужасная мерзость,– сказал он удивленно.

– Спирт "Ройял" еще хуже. Сейчас попробуешь, дай только приедем.

Говорят, от него слепнут.

– Зачем же пить?

– Во-первых, дешево,– пробасил Ртищев.– Во-вторых, любят же японцы рыбу фугу. Один неточный взмах ножа при разделывании – и гурман отправляется в лучший мир. Так и у нас – национальный спорт.

– Ну вас к черту! – смутился АТ.– Вы со мной и впрямь как с иностранцем. Мы с Анри тоже спиртом пробавляемся, только от него не слепнут вовсе. Анри! Помните, как вы однажды из Вермонта привезли его чуть ли не четыре бутылки?

Закрываю глаза и вижу этот фанерный ларек, на скорую руку выкрашенный в грязно-голубой цвет, непропеченное лицо толстухи-продавщицы в амбразуре окошка, худые пальцы АТ, сжимающие бутылку варшавского пойла, даже чувствую запах ранней московской осени, насыщенный бензиновым дымом и испарениями сырой после затяжного дождя земли.

За моим окном тоже осень. Хрупкие кленовые листья неведомо как залетают на балкон, трепещут на ветру, в считанные часы меняя празднично-алый цвет на смертно-бурый.

Так славно все начиналось. Так неслась, подскакивая на ухабах, скрежещущая "Волга", так улыбалась Катя, держа за руку своего-чужого Алексея, залетную птицу, с которым уже простилась было на веки вечные. Так млела молоденькая Женя, которую АТ тоже держал за руку, но уже не столь дружески.

Я радовался. Мне казалось, что я попал на праздник мировой справедливости.

– Все-таки Бог есть,– невпопад сказал Алексей.

Евгения свободной рукою вытащила из кармана плаща диктофон, издавший отчетливый щелчок.

– Но который? – подхватила она воодушевленно.– Вы уехали из СССР по еврейской визе, господин Татаринов. Читателям известно, что в те годы это был едва ли не единственный способ избавиться от преследований всесильного аппарата госбезопасности. Каково ваше отношение к православной традиции?

– Что-что?

– К соборности,– уточнила юная Евгения несколько упавшим голосом.

– Дело хорошее, девушка,– заявил Алексей.

– Вы, как Иаков, провели семь лет в изгнании, чтобы наконец вернуться к своей Рахили… Какие чувства пробудило в вас свидание с Родиной?

– Женечка,– сказал АТ,– разве Иаков был в изгнании?

– Это образ! Идущий, между прочим, от Блока! О Русь моя, жена моя, до боли нам ясен долгий путь, и так далее,– возмутилась Евгения.– Вы, как аэд, должны понимать!

– Я понимаю. Давайте погодим, а? Этот ваш "Наполеон" как-то смутил мои мысли.

51

Трое суток, великодушно предоставленных ему паном Павелом, чтобы прийти в себя, Алексей провел бестолково, но насыщенно. Даже я устал, хотя сопровождал его далеко не всюду. Снова закрываю глаза, вспоминая, и вижу бесконечный калейдоскоп лиц, квартир, кухонь, огней ночного города из окошка дребезжащего такси, и главное, пожалуй,– АТ в черном хитоне на сцене Центрального дома экзотериков и яростно аплодирующий зал (который, впрочем, мог бы быть и побольше). Взволнованный АТ при осмотре помещения встревожился: а поместятся ли желающие? Почему не устроили выступление в Большом зале? Почему не в Александровском гимнасии?

– Ну-с, семь лет назад тебя бы и к этому залу не подпустили на пушечный выстрел,– усмехнулся Белоглинский.– А в гимнасии концерты по абонементам. Все билеты проданы на полгода вперед. Кроме того, нашего брата-модерниста там не жалуют. Как завели классику, так до сих пор и продолжают.

– В таких залах я и в Америке выступал.

– Народу не до искусства! – захохотал по обыкновению пьяненький Ртищев.

– Не верю! – АТ даже несколько побледнел.– Посмотри, какие книги лежат на уличных развалах!

Он начал восторженно перечислять названия, по большей части мне неизвестные, но для него, видимо, исполненные сокровенного смысла. Белоглинский со Ртищевым, переглянувшись, сокрушенно покачали головами.

– Скажи-ка мне, Алеша,– начал Белоглинский вкрадчиво,– ну, допустим, в компании у господина Верлина ты временно, случайно и все такое прочее. Это я уже слышал от тебя, да и в письмах читал. Неуверенность в завтрашнем дне, пятое-десятое. Говорить о деньгах у вас на Западе не принято. С другой стороны, все мы народ семейный.

Ртищев смущенно закашлялся. У его принципиального бессребреничества, как мне уже насплетничали, имелась и оборотная сторона: своим двум сыновьям и дочери от разных женщин денег он никогда не давал, Белоглинский же славился своим чадолюбием.

– Но возьмем те же твои статьи в "Канадском союзнике",-продолжал он.– За них сколько платят? Долларов сорок?

– Сто двадцать,– нехотя сказал АТ.

– А за выступления?

– По полтораста. Бывает и триста, впрочем.

– А за обзоры для "Континента" тоже что-то обламывается? А гранты тебе два раза давали? В общем, в среднем у тебя еще до пана Павела сотни три в месяц выходило? Из всех источников?

– Выходило и побольше,– пожал плечами АТ.

– Так какого черта ты ноешь? – едва ли не в один голос заорали друзья-аэды.– Денег куры не клюют, компакт-диск вышел, вещи печатаются во всех эмигрантских журналах, по радио передают, скоро и здесь начнут публиковать.

– Вы не поймете,– сказал АТ с неожиданной серьезностью.– Там другая жизнь.

– Но и ты не поймешь, пока тут не поживешь. Ты все забыл, Алеша!

– Ничего я не забыл.

– Ну почему тебе тогда родина представляется таким потерянным раем? Ей-богу, огорчаешь. Сначала ты ностальгией исходил, когда тут еще была тюрьма. Ну ладно, дело понятное, хотя мы порядком недоумевали – нашел по чему тосковать! Теперь, конечно, расцвет духовности, свобода и все такое прочее. А между тем жрать народу нечего, вон, погляди, как старушки на улицах с утра до ночи торгуют последним, чтобы на хлеб заработать. Магазины пустые, видел уже вчера.

– Зря ноешь,– возразил Ртищев.– Скоро большевиков окончательно прогонят, экономика наладится, заживем нормальной жизнью. Главное – перетерпеть.

– А тебе как кажется, Анри? – повернулся ко мне Белоглинский.

– Я человек, далекий от искусства, и уж тем более от общественной психологии,– тактично отвечал я.– Но справедливости ради замечу, что покупательная способность доллара в России раз в шесть выше, чем у нас, поэтому сравнивать трудно…

Первые слушатели уже рассаживались на скрипучих стульях, перед багровым плюшевым занавесом, в просвете которого виднелся обязательный гипсовый бюст Ильича с аккуратно обрубленными руками.

"Главное у вас, дети мои, еще впереди,– думал я.– Сидели вы в своем гигантском лагере и перед сном в бараке рассказывали друг другу по памяти истории из мировой культуры. Лагерь был, заметим, не Освенцим. Обыкновенный трудовой лагерь, где мучили, но, во всяком случае, последние лет тридцать не убивали. Один помнил наизусть всего Шекспира, другая без бумаги и пера переводила Байрона, третий под самым носом у охраны ухитрялся смастерить лиру и в хитоне из казенной простыни вполголоса исполнял свои песенки. И при этом все думали: какие мы духовные, какие просвещенные! Ворота открылись. В возникшей суматохе лагерное начальство, между прочим, успело присвоить и лагерную кухню, и грузовики, и цех по производству колючей проволоки. Освободившиеся заключенные несказанно обрадовались и основали две дюжины политических партий и десятка три газет. И так далее. Для наиболее сообразительных зеков открылась совершенно иная жизнь. Потом выяснилось, что бесплатные пайки отменены".

– Но главное еще впереди,-решился я.– Лет через пять, когда экономика и впрямь наладится, когда на улице Горького появятся филиалы Эсте Лаудер, Теда Лапидуса и ресторана "Максим", ваша подпольная экзотерика, поджав хвост, закономерно вернется в частные квартиры, а нынешние официальные аэды начнут жить продажей картошки со своих дач. В Александровском гимнасии будут проводиться концерты Майкла Джексона. А в этом зале – собрания акционеров банка "Народный кредит".

– Ну, это ты загнул, наш дорогой американский товарищ,-недовольно сказал Белоглинский.

– Не американский, а канадский,– поправил я.– А загнул или нет -время покажет. Хотя за детали я не ручаюсь, конечно. Может быть, не Майкл Джексон, а Мадонна. И не "Народный кредит", а "Московский банк франчайзинга, лизинга и эксклюзивного дистрибьюторства".

52

Кое-кто из заходивших в зал кидался на шею нашему изгнаннику, иные, шествуя к креслам, уважительно на него оглядывались, а третьи косили в сторону, как бы не желая видеть аэда одетым в мирское. Среди одетых вполне затрапезно попадались осанистые мужчины в строгих костюмах и накрашенные женщины в вечерних платьях. Молодежи почти не было. Среди кидавшихся на шею преобладали бородатые и растрепанные, а также молодящиеся дамы в джинсах. АТ, тая, в то же время ревниво следил затем, как заполнялся зал. В свой звездный час ему явно хотелось, чтобы в проходах теснились возбужденные поклонники, а у дверей толпились охотники за лишними билетами. Он был бледен, судорожно вздыхал, то и дело прикладывался к небольшой стальной фляжке с красноармейской звездой, подаренной Ртищевым еще в аэропорту. Медленно проплыл к забронированному месту в первом ряду массивный пан Павел, одна из красавиц в открытом платье восторженно целовала АТ и досрочно отдала ему букет хризантем. Следующей оказаласьженщина совсем пожилая, опирающаяся на палку; эта и вовсе прослезилась, как, впрочем, и АТ. Из мужчин в строгих костюмах к АТ подошел только один – полнеющий, лысеющий, даже несколько скользкий, в роговых очках и галстуке с изображением лиры. На шею аэду он не кинулся, но жизнерадостно протянул ему пухлую руку, тесно сжатую золотым «Ролексом» (я так и не сумел различить, поддельным, вроде тех, дюжину которых привез АТ в подарок разнообразным приятелям, или настоящим).

Не описать лица АТ в то мгновение, когда эта протянутая верхняя конечность, казалось, повисла в воздухе.

Впрочем, рукопожатие все же состоялось, и не могу утверждать, что АТ полностью притворялся, когда узкие его губы расплылись, наконец, в улыбке.

– И агнец возляжет со львом, так, что ли, Зеленов?

– Примерно, старичок, более или менее! Строим, понимаешь ли, новую Россию! Вместе с теми, кто в тяжелые годы не бросил Родину, так сказать, на произвол судьбы! – Он кивнул в сторону Белоглинского (Ртищев в этот момент необъяснимым образом исчез), а потом обвел свободною рукою все пространство зала.– Ну и, разумеется,– заторопился он,– с такими, как ты, с теми, кто вынужден был покинуть Отечество, но теперь возвращается в его, если можно так выразиться, объятия! Ну, не буду отнимать у тебя время, тем более что нам на днях все равно встречаться по делам. Бизнесмен ты наш! Ведь следил я, следил за твоим творчеством!

– По долгу службы? – не удержался АТ.

– Ну, не упрощай!

Когда он удалился, АТ потряс рукою, будто стряхивая с нее невидимые капли воды. Вынырнувший, словно из-под земли, Ртищев вдруг захохотал. Становилось душно. Я сел между господином Верлиным и Безугловым. (Кстати, почти на всех остальных местах в первом ряду ерзали сотрудники "Вечернего звона" и девочки из "Космоса".)

Плюшевый занавес, наконец, раздвинулся. Трое аэдов за дубовым столом, уже облаченные в хитоны и сандалии, с легким недовольством поглядывали в зал, где продолжалась возня,-видимо, часть гостей засиделась в знаменитом буфете ЦДЭ (где по пригласительным билетам на сегодняшний вечер можно было бесплатно получить рюмку водки и небольшой бутерброд), а может быть, и в еще более знаменитом ресторане. Венок и лира лежали только перед Татариновым. Я оглянулся. АТ напрасно беспокоился -в проходах никто не толпился, но и пустые кресла были немногочисленны. (Времена, когда на экзотерические концерты стало приходить от силы двадцать человек, в том числе десять приятелей, были еще впереди.)

– Ну-с, начнем, пожалуй.– Белоглинский постучал по столу деревянным молоточком. Зал притих. Опоздавшие прокрадывались к своим местам на цыпочках.– Прежде всего позвольте поблагодарить спонсоров сегодняшнего выступления и фуршета – банк "Народный кредит", фирму "Вечерний звон" и компанию "Канадское золото". Координаты и контактные телефоны этих уважаемых предприятий желающие могут обнаружить на своих пригласительных билетах.

Никто, кроме сидевших в первом ряду, к моим аплодисментам почему-то не присоединился (что я нашел со стороны зрителей несколько бестактным).

– А теперь позвольте представить вам гордость российской экзотерики – аэда Алексея Печального!

Зал воодушевленно зааплодировал. АТ зарделся, потупил взор.

– Нет нужды рассказывать истинным знатокам о творческом пути Алексея. У многих из вас, вероятно, хранятся дома подпольные кассеты с его выступлениями, выпуски "Континента" со статьями АТ и с текстами его эллонов. У отдельных счастливцев, возможно, имеется лазерный диск, два года назад выпущенный в "Атенеуме", знаменитой гавани для российских аэдов, которым было не по пути с режимом. Перестройка и гласность открыли многим талантливым изгнанникам путь на родину. Среди них и отсутствовавший среди нас более семи лет Алексей Печальный. Он покинул отечество в глухие годы, когда в наших сердцах уже иссякала надежда на перемены. Друзья и ценители прощались с ним навсегда. Но пути Господни неисповедимы. Иногда на их перекрестках вдруг оказывается и недоумевающее человечество. Главное же в том, чтобы в самые тяжелые времена в нас теплилась искра причастности к этому промыслу.

Безуглов отчетливо зевнул; я со своей стороны находил речь напыщенной, но любопытной. Бывшее непутевое дитя бойлерных и церковных сторожек, истеричный изгой, вечно неуверенный в своих силах, Белоглинский явно наслаждался своей нынешней причастностью к чему-то, что несколько отличалось от упомянутого высокого промысла. Впрочем, преступления в этом я, право, не усматривал.

53

Если на последних выступлениях в Америке АТ исполнял эллоны в основном по-русски (как бы в порыве самоистязания отсекая себя от аудитории), то здесь пел исключительно «истинные», иными словами, написанные на языке Гомера. Жаль. Думаю, что подлинных знатоков в зале было раз-два и обчелся, и уж лично я никак не принадлежал к их числу, хотя общий смысл эллона, исполняемого на более внятном языке, уловить могу. Впрочем, слушалис благоговением, чем бы оно ни объяснялось. Пускай тщеславие Алексея оказалось несколько уязвлено отсутствием телекамер и патриархов официальной экзотерики, пускай едва не половину собравшихся составляли старые приятели, бывшие любовницы и многочисленные родственники аэда, но все в мире относительно.

Вспотевший, задыхающийся АТ глубоко поклонился публике и церемонно снял с головы венок. К букету хризантем, подаренному Мариной Горенко, добавилось еще пять или шесть. Защелкали фотоаппараты, включая и мой собственный.

– Что ж, может быть, у кого-то есть вопросы? – осведомился Белоглинский.

– Или предложения,– съерничал Ртищев.

Из первого ряда я видел, как голые ноги АТ под хитоном покрылись гусиной кожей. И то сказать! Говорят, нервной энергии, которую тратит за небольшое выступление любимец муз, исполняющий собственные сочинения, хватает на то, чтобы вскипятить порядочный чайник. Меня толкнули сзади в плечо, передавая записку; минуты через три перед АТ лежал уже целый ворох этих листочков. Читая, он раскладывал их на две стопки.

– Дамы и господа,– он весело оглядел зал,– примерно половина вопросов касается моей жизни в Монреале. Отвечаю – более или менее – на все эти вопросы сразу. А именно: ответа здесь быть не может. Это сугубо частная жизнь, которая не имеет отношения ни к России, ни к творчеству, ни к собравшимся здесь.

– Поясните! – выкрикнул кто-то.– А как же историческая миссия русской эмиграции?

– Пожалуйста. Помните гибель Орфея? Я думаю, что вакханки растерзали его отчасти от раздражения. Наверняка они расспрашивали его об экскурсии в загробный мир, ожидая подробных рассказов, а он помалкивал или говорил невразумительное, потому что описать загробный мир живущим невозможно. Если кого интересует жизнь на Западе, прошу обратиться к газетам и журналам, благо у нас теперь свобода печати. В историческую миссию русской эмиграции, особенно нынешней, я не верю, и обсуждать ее мне неинтересно. Меня спрашивают, насколько в Америке велик интерес к происходящему в России. Отвечаю: весьма велик, так как у России естьядерное оружие, и вопрос, у кого в конце концов окажется кнопка от ядерного чемоданчика, весьма насущен. Спрашивают,– он перебирал бумажки,– об интересе к российской экзотерике. Отвечаю: такого интереса абсолютно нет и быть не может.

– А "Атенеум"? А "Континент"?

– О них знает только горстка университетских профессоров да почти такая же горстка людей здесь,– растолковывал АТ.

Я озирал эти две сотни людей, которые пришли внимать высокому искусству, и с грустью думал об их невежестве и простодушии, с которыми за полтора года поездок в Россию уже сталкивался куда чаще, чем хотелось. Впрочем, АТ перешел к вопросам, касавшимся собственно экзотерики, и минут пятнадцать с удовольствием рассуждал о любви-ненависти, связывавшей Розенблюма и Ходынского.

– Кажется, все? – сказал он вдруг с облегчением.

– Вы не ответили на мою записку,– раздался из глубины зала обиженный девичий голос.– Как вы относитесь к наследию Ксенофонта Степного?

– Положительно,– отвечал АТ, несколько напрягшись.

– Почему вы говорите так односложно, если ваши ранние эллоны критики постоянно сравнивают с творчеством вашего дяди?

– Он – Ксенофонт Степной, я – Алексей Печальный. Родственников в искусстве не бывает, барышня. А критики… ну, не знаю. Он титан, классик, мученик. Думаю, что подобное сравнение должно мне льстить.

– Но не смущает ли вас,– настаивала барышня,– что вы слишком часто находитесь как бы в его тени?

– Еще как смущает! И не будем больше об этом. Тут еще один вопрос… читаю: "Почему вы вдруг занялись бизнесом? Не может ли это повредить вашему призванию?" Что я могу ответить? Бизнес как таковой меня не интересует. Но есть еще суровая проза жизни. Необходимость зарабатывать на хлеб, кормить детей. Мои обязанности в фирме моего старого друга Павела Верлина ограничиваются чисто технической стороной дела. Я рад возможности применить свое алхимическое образование и здравый рассудок, который, как ни странно, бывает развит даже у аэдов. Кроме того, благодаря господину Верлину и его фирме я получил возможность приехать в Москву и выступить перед вами.

Господин Верлин зарделся. Замечу, что поначалу он заметно нервничал. На концерт пришло несколько человек с кафедры алхимии, которые здоровались с ним довольно сухо.

– А правда ли, что ваша фирма собирается строить предприятие по производству золота? С участием банка "Народный кредит"?

Готов поклясться, что этот вопрос задал кто-то из людей Зеленова. Во всяком случае, по прилизанности и основательности тяжелого с отвисающими щечками лица он был больше похож на постаревшего комсомольского работника, чем на ценителя искусства.

– Ну, об этом надо спросить настоящих представителей фирмы, а не меня,– сказал АТ не без раздражения.– А теперь позвольте мне от души поблагодарить всех собравшихся и закончить эту затянувшуюся встречу.

54

Кое-кто из искателей автографов еще протягивал разрумянившемуся Алексею, уже успевшему переодеться (рубашка в красную клетку, умеренной потертости джинсы), диски из «Атенеума», зачитанные номера «Континента», просто пригласительные билеты, но по большей части народ потянулся к выходу. Обняли Алексея престарелые Штерны; его собственные родители и сестра, у которых он прожил эти три дня, тоже распрощались, понимающе, хотя и огорченно кивая.

– Возникает вопрос хаты,– вдумчиво сказал Ртищев.

(До сих пор не понимаю, как можно до сорока лет жить у родителей и более того – в основном за их счет. Искусство искусством, но есть же, наконец, и обыкновенная человеческая гордость!)

– Анри, с этим все в порядке? – с надеждой обратился ко мне Алексей.

– Фирма веников не вяжет.– Я с удовольствием достал из кармана связку ключей.– Мы, конечно, песенок не пишем… но кое в чем разбираемся.

Я несколько лицемерил. За два года наездов в Москву мне так и не удалось в ней освоиться. Мы с паном Павелом и другими сотрудниками обитали в гостинице без вывески в Плотниковом переулке, принадлежащей не то ВЦСПС, не то ЦК КПСС. Смехотворная плата в долларах, вероятно, шла в карман Зеленову, а уж он расплачивался за всю эту мебель карельской березы, серые простыни, протекающие краны и вчерашний бефстроганов, подававшийся на завтрак, безналичными рублями. Эта жизнь мне совершенно осточертела, а поиски частной квартиры оказались делом трудоемким. Но Иван выполнил мое поручение. Правда, в квартире имелось маленькое неудобство в виде жильцов, какого-то капитана медицинской службы с женой и годовалым младенцем. Они платили хозяину тридцать долларов в месяц, мы обещали сто двадцать. Вчера, когда мы с Катей доставили туда запасы продовольствия для сегодняшней вечеринки, капитан, в одиночестве подпиравший голову руками на кухне, выпросил у нас бутылку водки из привезенной дюжины. В прихожей уже стоял упакованный скарб, но доносившийся из дальней комнаты детский плач если и смутил меня, то ненадолго, в конце концов Безуглов сунул полсотни лично капитану за моральный ущерб и дал ему два дня на сборы, что было достаточно гуманным. Так что имелась не только хата, но постоянное, полноценное жилье, где нам с АТ суждено прожить вместе еще не один месяц. Мы вышли на улицу поймать такси.

– Мне ваши песни очень понравились,– защебетала Таня из "Космоса".– Я вообще-то сама из Саранска, но русская. Вы на каком языке их пели? Ужасно похоже на мордовский!

– Дура ты, Танька, это греческий,– заявила Света.– И не песни, а эллоны.

– Все равно красиво. Почти как Благород Современный. А вы, Алексей Борисович, по национальности грек? Совсем непохожи.

– Кр-расавицы вы мои! – АТ обнял обеих девиц сразу. Настроение его при виде ключей достигло небывалых высот.

Шел легкий сентябрьский дождик. Разбитое такси, где ехали мы с Мариной Горенко и двумя аэдами, заносило на темных поворотах. Я уже привык к унылым пейзажам ночной Москвы и почти не глядел за окно. Впрочем, глоток поддельного "Наполеона", перепавший мне из фляжки Алексея, подействовал на удивление благотворно.

– Какая радость, что Алексей приехал! – сказала Марина.

– Да не очень.– Ртищев хмыкнул.

– В каком смысле?

– Столько лет мы лезли вон из кожи, чтобы даже край наших риз, в смысле хитонов, не замарать об окружающее дерьмо. Наконец замаячила свобода. И что же? Вместо разрешения на проведение вечера в обкоме партии приходится как бы получать его у безугловых и зеленовых. И откуда они только выскочили, не понимаю!

– Не стоит быть таким неблагодарным,– легко сказала Марина.– Ты бы видел спонсоров моей последней ленты. Совершенно отмороженные. Шакальский уверяет, что они не меценатствуют, а просто отмывают деньги.

– Но берет?

– А куда денешься?

– Неладно что-то в королевстве датском,– упорствовал Ртищев. Могло бы какое-нибудь министерство культуры отслюнить Алексею денег на билет. Смешно получается. Не знаю, понимаешь ли ты, как Татаринов вырос за эти годы. Между тем завтра он должен надевать двубортный костюм и идти на службу, торговать. Чем, Анри?

– Оленьими пенисами, вареной колбасой, красной ртутью! -засмеялся я.– Но это жизнь, Петр Алексеевич. Общество как таковое, простите уж за проповедь, испытывает лишь самую ограниченную потребность в искусстве. То, что замучили Розенблюма, например, меня не удивляет. Поражает другое – что лет через пятьдесят ему непременно поставят памятник на муниципальные средства. Как говорил поэт, "у нас любить умеют только мертвых". И не стоит из-за этого огорчаться. Не только у вас, всюду. Так всегда было, есть и будет.

– А Исаак Православный?

– Исключение, подтверждающее правило,– сказал я с полной ответственностью.– Бросьте, Петр Алексеевич. Мне иногда кажется, что вы ни одному моему слову не верите, а напрасно. Согласитесь, какой мне или Алексею Борисовичу резон вам врать?

– А комплекс вины? – загорелся Белоглинский.– Я давно заметил в наших гостях из свободного мира склонность прибедняться.

– У них свои проблемы,– примирительно сказала Марина.

– Ну да, у кого суп негуст, у кого жемчуг мелок.

Беседа принимала слишком знакомый оборот. Ох, как не хотелось мне снова начинать бесплодные споры об относительности всех ценностей, о системном подходе и прочих абстракциях, лишенных всякого смысла на фоне обид и страстей, сквозивших в подобных разговорах. Живущим и впрямь не понять загробного мира. Слава Богу, мы уже заруливали под неосвещенную арку двора, где высаживались из такси подъехавшие раньше нас.

55

К полуночи я забеспокоился. Отгремели велеречивые, хотя и грешащие несвязностью, тосты за перестройку и гласность, за кооперативные издательства, за Горбачева, Сахарова и Исаака Православного, а по квартире все еще бродило дюжины две потрепанных аэдов, разномастных дам и гостей вовсе случайных, отчасти даже мне и незнакомых. В морозилку с трудом втиснули уже четвертую объемистую банку с разбавленным спиртом. АТ, совершенно позабыв об эллонах, вырывал у Ртищева алюминиевый чайник в виде усеченного конуса, настаивая на том, что «Ройял» следует смешивать только с крутым кипятком. Я принялся совать гостям деньги на такси, потом махнул рукою и молча пристроился у разоренного стола. Остальные тоже, кажется, успокоились и расселись вокруг Белоглинского, уже бравшего первые аккорды на хозяйской гитаре. Как нередко бывает на российских вечеринках, начали с заунывных народных песен, а затем с непонятным мне воодушевлением перешли к сталинским маршам тридцатых годов.