Текст книги "Золото гоблинов"
Автор книги: Бахыт Кенжеев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Не стану, однако, лицемерить. Люди искусства всегда вызывали у меня живой интерес. Речь не о преклонении, скорее о любопытстве, скажем, этнографа к традициям перуанских индейцев. Истинный восторг исследователя, наблюдающего, а затем описывающего колдовской обряд, где употребляют кактусовую водку, настоянную на табаке, и сушеные шляпки волшебного гриба, вряд ли заставит его забыть о своем собственном образе жизни и уж тем более расстаться с ним. Не пожалев кровной студенческой пятерки, которые собирали с посетителей концерта АТ в его пользу, я не скучал на этом мероприятии, тихо радуясь лицемерию слушателей, большинство из которых, очевидно, впервые в жизни слушало живого аэда. Как водится, долго рассаживались, приносили из задней комнаты алюминиевые стулья с дерматиновыми зелеными сиденьями, переговаривались вполголоса, изображая предвкушение эстетического наслаждения. АТ явился в сопровождении профессора А. и его голенастой дочери Жозефины. Его нейлоновая черная водолазка, кожаный пиджак и поскрипывающие, явно еще не стиранные джинсы "Ливайз" заставили меня усмехнуться. Бедный АТ, должно быть, и не подозревал, как провинциально он выглядит в этой униформе вольного художника 60-х годов. Впрочем, на небольшую сцену АТ вышел, как водится, в хитоне с алой полосой по подолу, в венке из сухих лавровых листьев на лохматой головушке (сам я в те годы стригся почти под ноль). Последовало вступительное слово профессора А., где АТ, неловко державший лиру в левой руке, назывался "борцом за свободу творчества" и "известным аэдом, вынужденным покинуть родину из-за преследований тайной полиции". Все они, с неожиданным раздражением подумал я, покидают родину из-за преследований тайной полиции, и ни один почему-то не едет в Коста-Рику или Тунис, вполне демократические государства, и на родину предков, настоящих или подложных, в Израиль, тоже ехать не желают. Все хотят в Америку, на худой конец в Канаду, где к соблазнам демократии прибавляются прелести зарплаты в свободно конвертируемой валюте.
14
Наша дружба началась с недоразумения.
– Вы мне чрезвычайно мешали во время выступления, молодой человек,– сказал АТ, подойдя ко мне у вешалки.
Говорил он совсем тихо, чтобы не услышали дожидавшиеся неподалеку профессор А. с дочерью.
– Помилуйте,– оторопел я.
– Вы глазели с таким высокомерным, с таким скучающим видом!
Лучше б вообще не пришли, чем злорадствовать. Неужели вы не понимаете трагедии художника, вынужденного покинуть отечество?
(Не ручаюсь, что в точности передаю его слова, но примерно так я их тогда услышал.)
– Ну простите, ради Бога! Я, честное слово, не нарочно. Я, понимаете ли, человек от искусства довольно далекий, мне трудно воспринимать нечто столь изощренное. Да и с древнегреческим, сами понимаете, проблемы. Анри Чередниченко.– Я протянул ему руку.– В следующее воскресенье приходите ко мне в гости. Вам, наверное, здесь достаточно одиноко?
– Не сказал бы,– отвечал он со сдавленной гордостью,– однако за приглашение благодарю.
Мы обменялись телефонами; АТ позвонил мне, правда, только месяца через три, в февральскую оттепель. Мы условились на субботу; с утра я съездил к Вальдману, где в те годы еще торговали недорогими рыбными деликатесами и даже предлагали из-под прилавка местную черную икру в стаканчиках с нарезной жестяной крышкой. Предполагалось, что гвоздем вечера будет десятифунтовый осетр, как археоптерикс, покрытый доисторическими чешуйками, которого я, обмазав тестом, испек в духовке. В квартире нестерпимо запахло жареной рыбой.
Пунктуальный АТ принес букет белых нарциссов с желтой сердцевиной и литровую бутылку ванкуверского портвейна.
– В России,– меланхолически сказал АТ с основательным русским акцентом,– осетрина доступна только партийной элите, получающей ее в распределителях. А в Канаде, как мы видим, ее могут позволить себе даже бедные студенты.
Жозефина зарделась; давняя жительница плато Мон-Ройяль, она прекрасно знала, что из-за промышленных стоков в озеро Сен-Жан российский деликатес стоил у Вальдмана куда дешевле мойвы и даже плотвы.
– Зато,– при гробовом молчании продолжал АТ,– канадцы совершенно не интересуются экзотерикой.
Жозефина смутилась еще сильнее и, по-моему, попыталась толкнуть знаменитого изгнанника в бок.
– Если бы экзотерикой интересовались в России,– вмешался я,– вы, Алексей, вероятно, находились бы сейчас в Москве, а не в Монреале.
– Россия – дело особое,– заявил АТ, осушив стакан портвейна и вытерев губы рукавом.
– Разве не любая страна – особая? – вмешалась Жозефина.
После многочисленных встреч с новоприбывшими я уже понимал, как на самом деле ранена их душа, как уязвлено сердце мгновенной и невозвратной потерей почвы под ногами. Переезд сопровождался для них затяжной болезнью. Быть может, самое дорогое, что есть у человека,– это возможность проснуться ночью от страшного сна и, не зажигая света, нащупать на ночном столике стакан с водой и пачку сигарет, понимая: что бы ни было, ты все-таки дома, в своем углу, в своей норе, и телефонная книжка полна номерами, не требующими междугородных кодов.
Несколько лет спустя я напомнил АТ о том наборе пошлостей, которыми сыпал во время нашей первой встречи. Он расхохотался и в пику мне сказал, что симпатия наша друг к другу окрепла в тот вечер едва ли не благодаря взаимным фигурам умолчания. Я ни разу не спросил его, действительно ли он племянник Ксенофонта Степного, романизированная биография которого недавно вышла в Gallimard и пользовалась некоторым успехом в университетских кругах. (Позднее я не раз был свидетелем раздражения, которое охватывало его при вопросах о прославленном дядюшке.)
В конечном итоге российская тема благополучно иссякла. Смущенная Жозефина составила мне компанию на балконе. Курить обычный табак в квартире не возбранялось, но мне не хотелось, чтобы на лестничную клетку просачивался запах анаши. Надо сказать, что мне очень понравилась преданность Жозефины этой смешной личности.
– Его уже приняли в сообщество экзотериков Квебека,– вышептывала она, кутаясь в жиденький плащ,– может быть, ему даже дадут стипендию от Совета по делам искусств. Исаак Православный обещал прислать рекомендацию.
– Ладно, ладно,– отвечал я, взяв ее за руку,– не рекламируй мне своего художника. Я человек простой. У меня есть пленка вашего Исаака, но я не знаю, что невразумительнее – его эллоны или статьи в Village Voice. Впрочем, верю на слово. Однако готов тебе поверить, и сделай в честь этого еще одну затяжку, только не обожгись – косяк уже совсем короткий. Будешь съезжаться со своим Алексеем – попроси у меня консультацию о недостатках и прелестях совместной жизни.
15
Конечно, в тот вечер мы говорили не только о политике; когда мы с Жозефиной вернулись с балкона, АТ взялся доказывать не что иное, как необходимость страданий для истинного художника.
– Засилье массовой культуры,– вещал он уже приняв достаточное количество обруганной по политическим соображениям "Столичной",-объясняется тем, что обыватель ищет страстей заведомо безопасных. От искусства ему требуется не переживание, не потрясение, а всего лишь развлечение, легкая диетическая пища для разленившегося ума.
Я покосился на журнальный столик, где валялся очередной выпуск бульварной газеты с огромными заголовками "Вечная жизнь доказана окончательно" и "Марсиане отбирают у налогоплательщиков социальные пособия", затем – на допотопный телевизор, который, правда, почти не смотрел, на книжный шкаф, заполненный едва наполовину, да и то по большей части подержанными бестселлерами. По всему выходило, что я и есть обыватель. Почему-то это меня не смущало. Во-первых, сказывалась анаша, неизменно приводившая меня в благодушное состояние, во-вторых, для полноценного спора собеседники должны говорить на одном языке. Была и еще одна причина. Стояла ранняя коварная весна. По небу бежали серенькие, тяжелые тучи, сыпал снежок, тут же превращавшийся в слякоть, с реки дул одинокий сырой ветер. Такая погода заставляет глубоко вздыхать и столь же глубоко грустить. Гости собрались уходить. Стоя в дверях, АТ закусил зубами мохеровый шарфик в красно-зеленую клетку и долго не мог попасть руками в рукава пальто из жесткой, чуть потрескавшейся кожи, перед окончательной уценкой явно пролежавшего лет десять на складе.
Ответное приглашение от АТ последовало нескоро. Думаю, что он просто стеснялся приглашать меня в свою нору, обставленную на социальное пособие. Два-три раза мы вежливо раскланялись в церкви; я заметил, что после службы он бодрым шагом направляется в домик церковного сторожа Жени Рабиновича, и вздохнул, поражаясь неразборчивости АТ. (Женя Рабинович известен был способностью впадать в религиозно-патриотический транс после первой же унции горячительного.) К маю они с Жозефиной поженились, а осенью он перестал ходить в церковь, видимо, поглощенный домашними заботами после рождения дочери. От матери я слыхал о его концертах: в Мак-Гилльском, а затем и в Монреальском университетах, в гимназии имени Святого Сульпиция (физкультурном зале со скрипучими дощатыми полами и высокими окнами, который на два вечера в месяц снимало у мэрии городское общество экзотериков). В Le Devoir появилась об этом концерте заметка в двадцать строк, выражавшая веселое недоумение старомодностью исполнявшихся эллонов. "Впрочем,– с некоторой двусмысленностью замечал рецензент,– для предмета, изготовленного в Советском Союзе, лира месье Татаринова звучит на удивление гармонично". Учеба меня не слишком обременяла. Последнюю сессию я сдал на твердые четверки, а в мае получил магистерскую степень за небольшую, но не лишенную остроумия работу "Скрытое налогообложение в социалистической экономике". Royal Bank, где я прошлым летом проходил практику, обещал взять меня на скромную должность. Присоединив собственные сбережения к деньгам, выпрошенным у родителей, я отправился на два месяца путешествовать по Европе. Не скрою, что я вздыхал, планируя эту поездку: при всем равнодушии к моему историческому отечеству было обидно, что добрая половина континента остается вне пределов досягаемости. В любом случае на мою долю достались места более обжитые, более завлекательные, более красивые, чем в странах побеждающего социализма. Не стану описывать здесь ни благоуханного Парижа, ни великолепных Альп на горизонте дождливого Мюнхена, ни развалин Колизея. Если придерживаться взглядов АТ, то я рядовой потребитель как красот природы, так и ценностей культуры, и сочные описания оставляю профессионалам. Славно было блуждать по замшелым улочкам европейских городов, приятно было убедиться, что полностью насладиться несказанной грациозностью Парламента в Лондоне и Биг Бена можно только наяву, а не на открытке; приятно было, наконец, гулять по кварталу красных фонарей в Амстердаме, подсмеиваясь над провинциалами со всего света, робко оговаривающими с полуголыми девицами условия нехитрого контракта.
16
– Все-таки тесновато у тебя,– вздохнул отец.– Как ты живешь в одной комнате?
– Зато чисто,– возразил я,– и безопасно, и в подъезде стоит телекамера.
– В доме целый этаж пустует,– вздохнул он.– Жил бы не тужил, бесплатно, мать была бы счастлива.– И бросил на меня неискренний взгляд, бедняга, прихлебывая чай из блюдечка, загодя наколов потемневшими щипчиками десяток крошечных кусков особого плотного сахара, который им до сих пор присылали из Харькова. Я промолчал, представив себе тридцатипятилетнего балбеса на пособии по безработице в этом пусть и двухэтажном, но достаточно скромном коттедже, пропахшем борщом и тушеной капустой. Представил себе полуночные звонки любящего сына, извещающего, что сегодня он не придет, представил охи и ахи матери на следующий день – упаси Господь! – Не люблю "Макинтошей",– сказал отец,– плохо в них разбираюсь. Ты не пробовал обратиться в фирму по восстановлению данных?
– Четыреста долларов,– сказал я,– без гарантии успеха. Кроме того, подозреваю, что при поступлении таких заказов – на вскрытие компьютера с паролем – они сообщают в полицию.
– Чего тебе бояться? – изумился отец.
– Вроде бы и нечего,– согласился я,– однако не хочу давать объяснения этим солдафонам.
Стоял зимний вечер за окном, почти рождественский снегопад стих всего полчаса назад. Небо успело проясниться, и в не убранных еще сугробах, казалось, отражались звезды. Освещение в моей квартире нещедрое – два торшера по разным углам гостиной да маленький прожектор, бросающий яркое пятно на увеличенную фотографию АТ после концерта в Москве, окруженного взволнованной молодежью, смущенного, счастливого, усталого, еще в сосновом венке и в черном хитоне. Чуть скривив губы, он ставит крючковатую подпись на компактный диск с собственным портретом, и этот его двойник на обложке – совсем иной, с ликом торжественным и печальным.
– Знаете выражение лица у слепых? – спросил он меня однажды вечером в квартире у Савеловского вокзала.
В Москве АТ не баловал меня своим обществом и даже, кручинился я, иногда стеснялся сводить со своими товарищами по цеху. И то сказать – я чурался чинных бесед о высоком искусстве, я не понимал слова "постмодернизм" (да и не хотел его понимать), я не знал греческого языка и, наконец, не любил той фальшивой атмосферы преувеличенного рыцарства, которая воцарялась на Савеловском, стоило там появиться хотя бы одному существу в юбке, изображающему интерес к экзотерике.
В тот вечер у Алексея сорвалось какое-то любовное свидание и он позвонил мне в офис, попросив захватить по дороге бутылку.
– Знаю,– кивнул я.
– Вот такое же выражение лица у нас всех перед Господом, ибо мы растеряны, мы не уверены в своих силах, а если что и умеем, то разве что хорохориться перед равными себе. Где же настоящая жизнь? Мне узко здесь, Анри, тесно.
– Где? – спросил я, сдуру подумав, что Алексей имеет в виду кухню, на которой мы сидели, или квартиру, или несуразно огромную Москву.
– В мире, любезный вы мой Анри, в мироздании, если хотите.
Сколько раз я оправдывал свою меланхолию тем, что передо мной стояла какая-то преграда к счастью. Не давали выступать, не печатали, травили, и я оставил родину, оскорбившись. Попал за океан и стал объяснять мировую скорбь отсутствием друзей, бедностью, житейскими хлопотами. Нашел себе, не без вашей помощи, эту синекуру. Вернулся на родину только затем, чтобы убедиться в невозможности два раза вступить в одну и ту же реку. Знаете, Анри, я порою чувствую себя здесь еще более чужим, чем вы. Иногда я думаю: что было бы, если б я с детства ни в чем не сомневался? Если б я вырос в нормальной стране, без российской сентиментальной жестокости.
– Ничего бы не изменилось,– перебил его я.– Вы, Алексей, склонны к меланхолии от природы, а в какой стране родиться – вещь по большому счету посторонняя. Особенно при вашей профессии.
– А какая у меня профессия? – спросил АТ с неожиданной серьезностью.– Сочиняю я свои безделки по дюжине в год, и порою кажется, ей-Богу, не стоят они того, чтобы вся жизнь катилась в тартарары. Вот я вернулся на родину и должен быть счастлив. И где же это положенное, заслуженное пожинание лавров? Всем решительно все равно. Вот плюну и сочиню романчик для секретарш и пожилых паспортисток. Из красивой жизни. Из всех наших пертурбаций с Пашей, с Зеленовым, с Безугловым этим поганым.
– Ну, не такие уж они поганые,– сказал я примирительно.– Бизнес есть бизнес.
– Делать деньги из воздуха – тоже мне бизнес! – отмахнулся АТ. Кстати, что там за переговоры ведет Георгий с Пашей?
– Вы же помните, Алексей, у Паши проект пустить рекламу на первом канале. А поскольку он любит производить впечатление человека просвещенного, то хочет подпустить туда пару-тройку эллонов, ну, простых, запамятовал, как они у вас называются…
– Плебейских.
– Вот-вот. Вы отказались, Алексей Борисович, и Ртищев отказался, а Георгий сделает и много не возьмет.
17
На голубом экране компьютера появилась нехитрая мультипликация -большеголовый человечек в хитоне бряцал на лире, закатывая круглые глазки и нараспашку раскрывая рот. Отец зашел в меню, набрал несколько команд, и я увидел список эллонов, которые мог по заказу исполнять нарисованный аэд. В ответ на вопросительный взгляд отца я покачал головой, и он со вздохом принялся копаться в машине дальше, бормоча под нос какую-то компьютерную белиберду. В последнее время я, кажется, отучил его от восторженных телефонных звонков с описанием новых программ и неподражаемых интернетовских площадок, на которых можно читать свежие выпуски журналов, посвященных интернетовским площадкам, на которых… и так до дурной бесконечности.
– Как ты думаешь,– спросил я,– у тебя что-нибудь получится?
– Я не с пустыми руками пришел,– ответил отец, не отрываясь от экрана, на котором уже виднелись ряды цифр вперемешку с буквами.– Я успел скачать эту шифрующую программку, а пару дней назад кто-то принес мне "Макинтош" на продажу, так что платформа для работы имелась… У Алексея была, судя по всему, бесплатная демонстрационная копия…
– Ох! – не удержался от смеха.– Почему мы, уроженцы СССР, так падки на халяву вообще, а уж в том, что касается компьютерных программ, вовсе не исправимы?
– Кончай,– сказал отец несколько обиженным голосом.– У меня каждый второй покупатель из местных тоже спрашивает, не могу ли ему установить программы бесплатно, хотя бы самые основные.
– А что ты?
– Ну, Windows-95 сам Бог велел ставить бесплатно – большие компании это делают, а чем я хуже? А остальное, честно говоря, побаиваюсь. Изловят – и плакала моя фирма. Но…– Он заменил на экране одну цифру, потом другую и снова начал нести английскую галиматью, которую я пропустил мимо ушей.– Словом, количество кодов в бесплатной программке ограничено. Всего девяносто шесть тысяч. Для знающего человека не так уж и трудно все их перебрать…
– Девяносто шесть тысяч? Сколько же надо сидеть и тыкать в клавиатуру? Двое суток?
– Около того, если вручную. А если написать маленькую утилитку, на что у меня ушло часа три, то можно попробовать и похитрее… Вот сейчас мы ее заведем и посмотрим… Один вопрос. Ты уверен, что это стоит делать? Никакой пользователь не станет напрасно шифровать свои данные, правда?
– Пользователь, как ты выражаешься, может, и не станет, а Алексей мог так поступить просто на всякий случай. Он же не знал, что погибнет. Ключ от компьютера, как ты знаешь, он мне дал, а про запертую часть диска, вероятно, забыл. И кроме того… ты слыхал историю архива Кафки?
– Писателя?
– Ага. Он завещал своему приятелю его сжечь, а тот, так сказать, не выполнил последнюю волю, за что человечество ему до сих пор благодарно. Конечно, Алексей был мне друг, но все-таки он не совсем частное лицо. Слишком часто он говорил мне о призвании, служении и прочих возвышенных штучках, которым, по его словам, подчинена его жалкая жизнь. Рисовался, конечно. Но само уважение к его памяти, по-моему, должно заставить нас хотя бы взглянуть на его архив. Вдруг там какие-нибудь откровения, которые изменят судьбу человечества? Я серьезно.
– Как будто ты в этом что-то понимаешь.
– Попробую.
Одно из самых примечательных свойств компьютеров – это способность отказывать в самый неподходящий момент. Разумеется, как только отец завел свою утилитку, "Макинтош" немедленно завис (как видите, мне удалось усвоить десяток слов из этого жаргона), а я пришел в крайнее раздражение. (Должно быть, так раздражался римский патриций, когда перед званым обедом заболевал его раб-повар.)
– Нужна небольшая отладка,– сказал отец и попросил еще чаю.
Часа через три, когда я, прикорнув в гостиной, на минуту проснулся, он все еще сосредоточенно возился с машиной, а в десять утра квартира моя была пуста, желтенькая же записка, прилепленная к выключенному "Макинтошу", гласила: "ПАРОЛЬ -
ЖОЗЕФИНА, РУССКИМИ БУКВАМИ. ФАЙЛЫ Я СМОТРЕТЬ НЕ СТАЛ, РАЗБЕРИСЬ С НИМИ САМ. УВИДИМСЯ В ВОСКРЕСЕНЬЕ В СОБОРЕ. ОТЕЦ".
Легко сказать – разберись сам. Что бы я ни говорил отцу, изучение этих материалов слишком напоминало осквернение могил. И все же ведь печатают после смерти дневники выдающихся личностей. Следовательно, они знали, на что шли, утешал я себя, следовательно, они сами этого хотели, рассуждал я, изготовляя свой низкокалорийный холостяцкий завтрак, опустошая пепельницу и невольно радуясь наступающему весеннему дню, молодому солнцу, оседающему снегу да и попросту тому, что большинство человечества уже находится если не в могиле, то в неведомом загробном мире, а я вот, Анри Чередниченко, совершенно жив и могу с наслаждением пользоваться правами живущего: рыться в записях покойного друга, слушать тонконогого Моцарта или осанистого Бетховена, наливать обжигающий кофе в щербатую чашку и смотреть на телефон, каждую секунду ожидая звонка, который, может быть, переменил бы мою жизнь.
18
Я немедленно позвонил отцу, поблагодарил его, выразил надлежащее восхищение его талантами. Но лучше бы не доставался мне этот ключ от Сезама. Я и впрямь рассчитывал на какие-то откровения, набирая имя «Жозефина».
На тайном диске оказалось всего три каталога.
Я открыл самый большой из файлов, именовавшийся "Иван Безуглов", и послал его на принтер, зачарованно глядя на первую страницу, выползающую во всем великолепии почти типографского компьютерного набора едва ли не из небытия. Я благоговейно взял эту страницу в руки – и лицо мое вытянулось. Обязанности самозваного душеприказчика требовали от меня, чтобы я отдал это произведение в печать под тем же псевдонимом, что в свое время использовал Алексей для своей повестушки из монреальской жизни.
Я выполнил свой долг честно, немедленно отослав рукопись по электронной почте одной из многочисленных подруг АТ в Москве. Недавно повесть уже вышла в одном из журналов.
Но она огорчила меня еще больше, чем предыдущая. Может быть, потому, что тщеславие мое осталось неудовлетворенным: поиздевавшись над всеми знакомыми по бизнесу, АТ, видимо, решил меня пожалеть, и ни одного героя, похожего на себя, я не обнаружил.
Или в жизни АТ я вовсе не занимал столь заметного места?
Поздно уже размышлять об этом да и бесполезно.
Мне другое обидно – АТ не скрывал своей неприязни к фирме "Канадское золото", однако честно выполнял свои обязанности, не прогуливал, на деловых совещаниях не хамил и ни разу, честное слово, ни разу не вел со мною душеспасительных бесед о бессмысленности и пошлости коммерции как таковой. Тем не менее едва ли не каждое слово в повести дышит таким ядовитым высокомерием в адрес красивой жизни благородных предпринимателей и опереточных злодеев, что я растерялся. Неужели он считал себя настолько выше всего человечества? И имел ли он на это право?
В самом начале амуров фирмы "Канадское золото" с советскими внешнеторговыми организациями, когда иные расторопные негоцианты в считанные дни наживали состояния на мочевине и цветных металлах, венцом их мечтаний оставалась загадочная красная ртуть, о которой то и дело появлялись полосы то в "Коммерсанте", то в "Деловом мире". Именно ради красной ртути нанял Алексея господин Верлин (уж я-то знаю!). "Бизнес есть бизнес",– сказал АТ, когда узнал, что цепочка предлагающих завидный товар оканчивается не кем иным, как его давним гонителем Зеленовым. Не погнушался же наш аэд получить от него подробное деловое предложение на бланке банка "Народный кредит" и лицензию на экспорт, не стеснялся торговаться из-за комиссионных с Безугловым, который требовал минимум пятнадцать процентов! Проект, слава Богу, провалился: отлично помню, как хохотал через неделю АТ, когда отец Кати Штерн принес ему, во-первых, килограмм этого рыжеватого порошка, а во-вторых, две страницы на машинке с подробным описанием методики его получения. Мифом оказалась красная ртуть, уткой, пущенной не лишенными чувства юмора химиками из оборонной промышленности, может быть, даже при участии Зеленова, и не получили ни Безуглов своих пятнадцати процентов, ни Верлин – восьмидесяти пяти. Очень хорошо: не прошло и года, как по Москве прокатилась волна заказных убийств. Жертвами оказались как раз продавцы этого продукта (якобы предназначенного для детонации ядерных бомб). Боюсь, что скупившие его через подставных лиц арабские шейхи затаили бо-ольшое зло на своих российских партнеров.
Вот как было на самом деле. Почему из этой довольно занимательной истории АТ создал столь злую издевку, неинтересную к тому же ни читателю-интеллектуалу, ни пожилой паспортистке? Я к тому, что ничего – ровным счетом ничего! – из описанного в "народной саге" не происходило в действительности.
Это меня смущает. Ведь в своих записках я стараюсь быть правдивым. Говорят, истина многолика – сомневаюсь. Можно приукрасить ее, можно, как выражаются, творчески переосмыслить, но в основании всегда будет лежать нечто неизменное.
Да, грех мне подпадать под гипноз обнаруженного на диске, грех рыться в памяти, выискивая прототипы героев. Разве я сторож брату своему? Разве родился я на свет Божий для того, чтобы комментировать причуду знаменитого приятеля? Нет-нет, я не позволю ни безугловым, ни верлиным, ни таням и светам (в сочинении АТ почему-то помолодевшим на десять лет) смущать меня в моем скромном, зато собственном замысле. И второй повести даже читать не буду, пока не закончу своей работы.
Есть, правда, еще и третий каталог, с множеством мелких записей, должно быть, дневников, писем, набросков. В эту замочную скважину я еще, возможно, загляну, если наберусь решимости.
А пока обратимся к моему собственному каталогу, без претензий названному АНРИ. Перечитывая написанное, я вижу все недостатки: путаницу времен, отсутствие стержневой мысли. Ничего, утешаю я себя, другие не отваживаются даже на такое и ни разу в жизни не задумываются, а приходят в себя только, допустим, на больничной койке, в палате для безнадежных, когда остается время только на бесплодные сожаления по поводу ушедшей жизни. А мы, мы еще поборемся, приговариваю я и закрываю глаза, и снова вижу Алексея в морге, на поцарапанном мраморном столе, с оскаленными редкими зубами и черным кровоподтеком на левой щеке с проступившей седоватой щетиной.
19
В Амстердаме стоял влажный июньский вечер. Только что отшумела легкая гроза, оставив запах сырой штукатурки и пыли, прибитой дождем к старинной выщербленной брусчатке. Ржавели прикованные к столбикам велосипеды, где-то стучал неурочный отбойный молоток рабочих-ремонтников, каналы как бы на глазах зарастали густыми зелеными водорослями.
Мне надоел ободранный номер студенческой гостиницы. Располагалась гостиница в двух шагах от известного района города; я шел наугад, поражаясь обилию секс-шопов и товаров куда более откровенных, чем у нас в Монреале. Попадались и зрелищные заведения; у одного из них я встретил довольно неожиданную личность. Сначала я принял господина Верлина за баптистского проповедника. Явный иностранец (а их в любой стране можно отличить по тщательно скрываемому беспокойству в глазах), этот седеющий гренадер с канадским кленовым листком на лацкане славно скроенного синего блейзера стоял у подъезда, украшенного неоновым абрисом любовной парочки, раздавая прохожим какие-то листовки. "Протестует, должно быть",– подумал я, приблизившись. Я ошибся. "Знаменитый банановый номер",– повторял гренадер хорошо поставленным баритоном, с легкой и загадочной улыбкой, достойной Джоконды. Меня передернуло. Увидав стайку советских моряков (каждый, как и положено, тащил в руке огромный пластиковый пакет с видеомагнитофоном), он вдруг перешел на русский. Моряки пугливо удалились. Я заговорил с лжепроповедником, и через полчаса, когда началось представление (ничуть не интересовавшее ни его, ни меня), мы уже сидели в баре: я – за стопкой местного джина и легальным косячком, он -за кружкой "Хайнекена". Он оказался чехом (я сочувственно вздохнул), кандидатом алхимии, бежавшим из Праги в смутные недели сентября 1968 года и в конце концов обосновавшимся в Монреале. Поначалу, по его словам, он маялся то в страховых агентах, то в коммивояжерах, а в последние годы основал собственное дело, требовавшее постоянных заграничных выездов. Русский язык его был вполне правильным, как у многих интеллигентов из стран Восточной Европы, которую нынешние жители тех мест предпочитают именовать Центральной.
Почему-то ничуть его рассказы не вызвали у меня сомнений. Разумеется, остался открытым вопрос о том, каким образом господин Верлин оказался в роли зазывалы. Но я не задавал вопросов. Мне нравилось вдыхать едкий запах анаши, нравилась беременная рыжая кошка, прогуливавшаяся между столиками, нравилась публика, включая даже буддийского монаха в оранжевой хламиде.
"Откуда это буддисту знать русский язык? – лениво думал я.– А ведь он как пить дать прислушивается! И морда вроде бы европейская. Или они знакомы с этим авантюристом? Впрочем, черт их разберет".
Между тем господин Верлин продолжал задумчиво рокотать над своей кружкой.
– Я ликвидирую амстердамское отделение своей фирмы,– продолжал он, ласково глядя на меня честными светло-голубыми очами,– и послезавтра улетаю в Монреаль, к жене и детям.
"Хор-рошая у тебя фирма,– продолжал размышлять я.– Доля в шоу, что ли?"
– Велика вероятность, что в ближайшем будущем мы откроем компанию по деловым связям с Россией. Точнее, с Советским Союзом. Нет-нет! – Он засмеялся, обнажив золотые коронки в глубине рта, на коренных зубах.– Совсем не то, что вы подумали. Подумали, признайтесь?
Я захохотал. Анаша всегда повергает меня в благодушное настроение.
– Обыкновенный бизнес, строительство заводов, фабрик, экспорт химического сырья, удобрений, импорт потребительских товаров. Отдаете ли вы себе отчет в масштабах этого рынка, Анри?
Одна из немногих истин, которые я усвоил уже в те годы, состоит в том, что в разговоре с возможным работодателем следует проявлять чудеса скромности и внимания. Российский рынок сам по себе меня интересовал не особенно, однако казался куда привлекательней конторской работы в банке. Влипнуть в историю я не боялся: из речей господина Верлина можно было с равной вероятностью заключить, что он собирается за железным занавесом отмывать прибыли амстердамского отделения своей фирмы (возможно, занимавшейся исключительно отмыванием денег) либо действительно завалить Россию стиральным порошком и колготками. Во всяком случае, любой, кто отважился бы задать господину Верлину прямой вопрос, получил бы в ответ, вероятно, лишь бархатный смешок почтенного предпринимателя.
Верлин достал из замшевого атташе-кейса глянцевый проспект, набранный старомодным шрифтом и вдобавок на таком английском, что безошибочно выдавало рекламу одной из дальневосточных фирм.