Текст книги "Китеж (сборник)"

Автор книги: Айзек Азимов

Крылья Икара

 
Вечером,
когда под теплыми одеялами
сбывшихся вожделений
спят счастливцы,
я домой возвращался,
сгибаясь под тяжестью одиночества.
В мире было безлюдно,
ни одно окно не светилось…
В переулок свернул я – и вдруг
замер от удивления
перед неоновой надписью:
“АГЕНТСТВО МЕЖГАЛАКТИЧЕСКИХ КОНТАКТОВ”.
А мне так хотелось контактов!..
Сбросив свое одиночество возле порога,
я толкнул застекленную дверь.
Девушка со звездами в волосах
вышла ко мне навстречу,
усадила в кресло,
стала рассказывать
о самой прекрасной планете,
затерянной в Метагалактике, о своем удивительном мире,
где нет ни болезней, ни войн,
где друг друга без слов понимают…
Потом я рассказывал о себе:
о растраченной юности,
о надеждах,
о безумии сердца, опьяненного первой любовью,
и о горьком его похмелье.
Она внимательно слушала,
но так и не поняла,
что же все-таки такое – одиночество.
Чтобы скрасить неловкость,
стала мне предлагать космические сувениры:
 молектронный прекогникатор – заменитель
гадалки,
 предсказывающий судьбу с точностью до секунды;
удивительный календарь Альфы Центавра,
где год длится семнадцать месяцев;
 зажигалку, замаскированную под вороненый бластер
космического пирата…
А я предложил ей руку и сердце.
Она смутилась,
так что звезды в ее волосах
заискрились нефритовым светом,
и открыла прозрачную дверь
в ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ.
Вслед за ней я шагнул торопливо —
но в ту же секунду
звезды погасли
и мир очертанья утратил.
 
 
…Я очнулся от тяжести:
груз одиночества
вновь сдавливал мне грудь…
Весь переулок я тысячу раз прошел из конца в конец
– нигде ни единой вывески,
ни единой двери…
Спрашивал у прохожих —
они пожимали плечами,
не понимая, чего я ищу.
“Что еще за девушка
со звездами в волосах?
Таких не бывает!..”
 
 
А вскоре
(по непроверенным данным)
Над Петрозаводском
заметили
летающую тарелку…
 

Наша кровь – это кусочек

океана, который мы унесли

с собой, выбираясь на сушу.

Из выступлений биолога

 
Кусочек океана
Живет в моей крови.
Поют моря и страны
От вечной той любви.
 
 
А что все это значит? —
Плоха ли, хороша,
Но вдруг во мне заплачет
Нездешняя душа.
 
 
Сожмется сердце странно,
Услышав позывной:
Кусочек океана
Зовет меня домой!
 
 
Ответ никто не спросит,
Когда, привстав со дна,
Меня с собой уносит
Девятая волна…
 
 
О ком русалка плачет
Среди морских зыбей?
Ведь не привязан к мачте
Наш новый Одиссей.
 
 
На зов тот неизменный
Шагнет – и все дела!
Сирена иль Селена
В пучину позвала?
 
 
Махну ему из бездны
Чешуйчатым хвостом,
Мой капитан железный
Ныряет за бортом.
 
 
Но онемеет парень —
Не против и не за, —
Узнав у дивной твари
Знакомые глаза.
 
 
Ему кидают в воду
Спасительный канат,
– Живи сто лет от роду! —
Ребята говорят.
 
 
Среди полярных вихрей
Корабль ему вести,
Ни айсбергам, ни рифам
Не сбить его с пути!
 
 
Но ежится он зябко
И смотрит в водоем,
Когда поет морзянка
На языке моем…
 

Посвящается

Николаю Степановичу Гумилеву

 
А это ведь еще с Гомера повелось:
Бродяжная судьба, лукавые сирены,
Плеск чаек в небесах и винограда гроздь,
Песчаны берега и горизонт сиренев.
 
 
И мачта словно гвоздь,
И этот странный гость…
Привязан человек, и призрачна Итака…
И верная жена, и теплый пряжи горсть,
И, высунув язык, по следу мчит собака.
 
 
Все будет хорошо! И на душе легко,
Улыбчивый дельфин пловцу подставит спину…
И ждет тебя очаг, и козье молоко
На берегу Земном, который ты покинул.
 

 
Когда-то я была водой.
А ныне человеком стала.
Искрилась поутру. Со мной
На зорьке солнышко играло.
 
 
Потом я воздухом была.
Касалась сердцем Мирозданья.
И мудрость Вечности пила,
Изведав горький плод познанья.
 
 
И стало мне невмоготу.
И тесно стало в поднебесье.
И я, покинув сферу ту,
Пришла в людское мелколесье.
 
 
Но как же трудно средь людей
Рожденной от воды и неба!
Жить среди будничных страстей,
Мешая сон, и явь, и небыль.
 
 
И все ж, Начало Всех Начал,
Перед лицом жестоким века
Позволь остаться Человеком:
Я отыскала свой причал.
 

 
Потоки неземного света
Лия в аквариум ночной,
Стоит пустынная планета
Над очарованной землей,
И неземною тянет силой,
И вдоль великой кривизны
Летят погасшие светила,
Плывут планеты-валуны…
 
 
Так длится ночь. Так шевельнет
Глотком воды плавник у рыбы.
Так по пространству тень плывет
От круглой и тяжелой глыбы.
Так шелестящий океан
Ракушку вытолкнет на берег,
И в темноту открыты двери,
И на столе забыт роман.
 
 
Так, не желая пренебречь
Ничтожным шансом, купол строят,
Пытаясь в хаосе прибоя
Разумную услышать речь,
И кромкой берега бредут,
И подставляют брызгам пальцы,
И верят, что вот-вот найдут
Следы неведомых скитальцев…
 
 
Еще ведь просто есть упрямство.
Еще пустыня так нова!
Еще легенды о пространстве
Полны чудес и волшебства.
Еще ночная песнь не спета.
Гудит в локаторах прибой…
Так длится ночь – и до рассвета
Стоит огромная планета
Над очарованной землей.
 

Разрешите представиться

Будильник мягко тронул меня за плечо – безрезультатно. Затряс терпеливо – никакого эффекта. Наконец не выдержал и заревел басом:

– Подъем! Подъем! Подъем!

Я замычал, заворочался в постели, а потом – броском вперед – попытался достать членистую руку. Как всегда, не достал. Реакция машины малость получше. Кибер-будильник убрал руку в паз стены. Одеяло теперь лежало на полу. А я, зацепившись за воздух, в нелепой позе завис над краем кровати.

Привести себя в порядок – дело трех минут. Идти или не идти в столовую? Мотаться по станции взад-вперед было лень. В малюсеньком холодильнике с вечера оставались сок и суфле. Как-нибудь перекантуюсь! Открыл дверцу холодильника, достал банку суфле, нажал ногтем на кнопку. Крышка отлетела в сторону, и в нос ударила удушливая вонь. К горлу подступило. Я брезгливо подцепил банку двумя пальцами и швырнул в распахнувшийся мусорозаборник. Система регенерации воздуха моментально восстановила норму.

Что же это такое? Надо думать, морозильник сработал как нагревательный элемент. Парадокс современной техники. Отнюдь не чудо. Принцип Оккама – святой и вечный. Аминь.

Я нарочито бодрым шагом двинулся в пустынную сейчас столовую. Мерно отмахивал руками: ать-два, ать-два. А на душе скреблись кошки. Инстинкт исследователя требовал не спускать глаз с холодильника, установить по-быстрому анализаторы, всякие там интроскопы и ретротермометры.

Стены и пол коридоров алюминиевого цвета. Так и кажется, что любой шаг должен отдаваться звоном или металлическим лязгом. А мягкая дорожка гасит звуки. Словно идешь по ворсистому ковру. До сих пор никак привыкнуть не могу. Какой-то в этом подвох…

Покрытый люминофором потолок заставляет ускорять шаги. Он гонит меня вперед так, что трудно потом остановиться. Он слишком напоминает мне трассу кольцевых гонок на мотоскуттерах. Включаются запретные рефлексы. Иллюзия возврата в прошлое. Ведь после аварии в Луго надо мной довлеет вето Медконтроля.

Мало кто попадался навстречу, чаще я обгонял сонно бредущие фигуры. Мы живем в разных ритмах. И нам трудно бывает понять друг друга. Мне говорят: “Ты все время идешь на обгон и когда-нибудь врежешься в стену”. А я отмалчиваюсь. Не хочу зря тратить слова.

Потом был спуск на третью палубу. Лифт огромный, будто пещера циклопа. В нем затерялись три человека. Мы казались самим себе крохотными песчинками и с каждой секундой становились все меньше и меньше, грозя вовсе исчезнуть. Лифт рассчитан на несчетные толпы, на движение исследовательских смен, но часы “пик” на станции коротки. Остальное время он странно выглядит, даже нелепо.

Остановка. Стена раскололась, и половинки ушли в стороны. Дверь в столовую была, как всегда, распахнута настежь. Изнутри струился ровный, чуть зеленоватый свет, странно обрывающийся на пороге и ничуть не смешивающийся с желтым свечением коридорного люминофора. Ни единого звука не доносилось из залов. Странно. Ночь – ночью, но все же… Я сделал шаг вперед и вдруг ударился коленом. Осторожно пощупал рукой воздух: что-то вроде силового поля. “Мания преследования у меня, что ли?” – подумал с досадой.

– Кибер-уборщик! – позвал севшим голосом.

В стене открылась ниша, и на пол вывалился самоходный ящичек, чем-то похожий на крысу Чучундру. Он в нетерпении помигивал зеленым огоньком, водил из стороны в сторону хоботом анализатора – требовал работы.

– В столовую шагом марш!

Кибер покатился было вперед, но тут же уперся в невидимую стену, засучил лапками. Двигатель его надсадно гудел. Уборщик встал на дыбы, пытаясь взобраться на это непонятное препятствие. Ничего не вышло.

– Отставить! – Мне стало жаль Чучундру.

Вообще-то все это было явное сумасшествие. А времени оставалось в обрез. Не то чтобы со злости, а от раздражения я стукнул кулаком в стену, она упруго отразила удар. “Резина”, – подумал я и вызвал дежурного по жилому комплексу.

– Дежурный на проводе, – тут же раздался по интеркому притворно бодрый голос. – Что стряслось?

Я молчал, не зная, что и сказать. Чувствовал себя этаким глупым Етаро. Потом решился:

– Пытаюсь войти в столовую третьей палубы и не могу. Уборщик тоже не может. Похоже на силовой барьер. Вы в курсе?

– Что за чепуха? – Голос недоуменный, голос человека, постепенно раздражающегося. – Аппаратная тут не при чем. Может, вам все-таки показалось?

Неохота отрывать зад от кресла? Паршивец!

– Нет, не показалось. – На всякий случай снова стукнул. Стена была на месте.

– Тогда что же это такое?

– Понятия не имею. Не в своем ведь мире живем…

И так далее, и тому подобное. Когда на место прибыл техник, я уже успел заступить на дежурство по Большой Машине, мое первое ночное. Спустя несколько минут на пульте загудел зуммер. С экрана смотрело лицо дежурного по жилому комплексу.

– Все в порядке, коллега. Я вам, конечно же, верю, но… Ведь ничего нет. Нет! – и отключился радостный.

Ишь ты, младенчик! Все обошлось, ну и ладушки…

Спасительный сандвич с кефиром не заставил себя долго ждать, но вот приступить к еде довелось нескоро. Пульт был затянут успокаивающей зеленоватой ряской огней индикации. Но спокойствия не было. Показатели приборов прыгали, хоть и далеко от критических рубежей. В эту ночь вне станции постоянно что-то происходило. И кто поручится с полной гарантией, что наши красные черты действительно красны? А не черны, скажем… Очень может быть, что для станции опасны даже небольшие флуктуации Континуума. Или, во всяком случае, причудливое сочетание нескольких докритических флуктуации…

Параметры менялись калейдоскопически. Цифры на экранах терминалов скакали, как стадо взбесившихся мустангов. Я никак не успевал оценить картину в целом. Чувствовал, что бразды правления уходят из рук. А тем временем Мозг Машины флегматичным тоном сообщал:

– Пятая темпоральная составляющая имеет тенденцию к понижению. Нарастает напряженность оболочечного хронополя станции, увеличивается нагрузка на установки внешнего контура защиты. Подключение резерва пока не требуется. За состояние внутреннего времени можно не беспокоиться…

Пятая, значит, понижается, напряженность и нагрузка растут, а беспокоиться не нужно? Взвинченный до полуобморочности я судорожно бил пальцами по сенсорным контактам, перенацеливая охранные механизмы, запуская в ход все новые и новые системы стабилизации поля. Что толку? Голос Мозга уже начинает дрожать:

– Пятая составляющая опасно снизилась! Поле выгибается! Вокруг станции развивается кокон!.. – почти в истерике. И тут же, когда я уже готов был подать сигнал аварийной тревоги, он вдруг снова становится флегматичным: – Положение нормализуется. Напряженность падает. Нагрузка падает. Все хорошо. Все очень хорошо.

Я едва не в изнеможении откидывался на спинку кресла, думал вяло: “Пожалуй, можно перекусить”. И тут опять начиналась свистопляска. Небольшая такая, скромная свистоплясочка.

Из коллег поблизости никого не было. От драматического голоса Мозга Машины саднило в ушах. Спина давным-давно взмокла, сто раз успела высохнуть и снова намокнуть. Экраны расплывались в глазах. Я проделал комплекс хатха-йоги для глаз, но это как мертвому припарки.

– Отмечаю прогрессирующую вибрацию второй составляющей. Возможно появление разрывов в оболочном хронополе. Критические напряжения… Необходимо подготовить к действию головной интростабилизатор. Начинаю отсчет: девять, восемь… Складки разглаживаются. Опасность уменьшается. Положение нормализуется…

И так без конца. С ума можно сойти! Если, конечно, уже не сошел. Вот уже два часа я метался у пульта, то вскакивая с кресла, то плюхаясь в него. Наверное, со стороны я напоминал эпилептика.

Наконец я решил разбудить главного техника-смотрителя Большой Машины Жоля Ниденса. Он долго продирал глаза. Половина экрана телекома была заполнена ворохом белья.

– Ну, что? Что еще могло стрястись? Опять какие-нибудь пустяки? А мне рано вставать… Ну, что на сей раз? – Тирада его напоминала пулеметную очередь.

– Континуум буйствует. Я не успеваю реагировать. Что случилось? Никогда такого не бывало.

– О, господи!.. Каждую ночь, каждую ночь так, – ворчливо забормотал Жоль, а потом начал швырять в меня плакатными рублеными фразами: – Новичкам всегда мерещится черт те что. Это наши будни. Наша жизнь. Не справляешься – так и скажи. Неволить не будем. Желающих – хоть пруд пруди.

– Но вы-то сами знаете, почему он бушует?

– А почему море волнуется? От ветра? А можно сказать, что морю присуще волнение. Ветер, который в Континууме, мы еще как следует не изучили. Поэтому говорим: буйство присуще Континууму. С самого начала, как только мы здесь появились, ни единой ночки не был он в покое. И ничего, понимаешь, ни-че-го не случилось… Почему только ночью? Днем то же самое. Но днем мы включаем фильтр, подрезающий пики. Слишком много всяких гостей, комиссий… Понимаешь? – Это было сказано уже доверительным тоном. Как коллега – коллеге. – Зачем тревожить людей? А вот ночью все идет, как идет… Ну, теперь я могу спать? – спросил раздраженно, но в голосе проскользнули и победные нотки.

– Значит, и днем… – ошарашенно проговорил я.

Ниденс отключился. Континуум в который раз пришел в ярость, боднул станцию. Та заскрипела. Таймер интростабилизатора начал обратный отсчет времени. А потом опасность, как всегда, пошла на убыль.

– Море волнуется… Море… – Мне стало вдруг так смешно, что я не удержался и захохотал. Это был смех смертельно испуганного человека.

* * *

В кабинете начальника Службы Континуума я долго разглядывал “вечный сосуд”. Красноперые рыбки с ноготь величиной лениво шевелили плавниками. Водоросли поникли, словно устав демонстрировать свою жизнестойкость. По дну ползала какая-то мелочь. Запаянная внутри сосуда микробиосфера обещала быть бессмертной. Впрочем, кто знает… Сто лет, во всяком случае, она уже протянула.

Хозяина все не было. Кибер-секретарь услужливо вкатил столик с коктейлями и фруктами. Я поблагодарил, едва сдерживаясь – было уже невмоготу. Сначала пришлось дожидаться приемного дня, потом оказалось, что прием откладывается в связи с командировкой Перейры, и вот теперь битый час я маялся в этом обихоженном кабинетике.

Наконец лучи света озарили ворс пушистого ангорского ковра. Это распахнулась входная дверь, и я мог лицезреть Перейру: улыбающееся лицо – воплощенная откровенность и искреннее внимание.

– Здравствуйте, коллега. Чем могу? С радостью решу любой вопрос. Ну, говорите же, Игорь, говорите!

Поток слов. Растянутые в улыбке губы. А в глазах теплые светлячки. Я просто не мог ему не поверить. Я рассказал ему все…

– Обязательно разберусь в этом деле. Не беспокойтесь. Однако Жоль – очень хороший специалист. Вряд ли он заблуждается. И все же… проверю со всей тщательностью. А теперь давайте посмотрим, какие чудесные кадры только что получены с Седьмой!

Зажегся стереоэкран, и в тот же миг кабинет пропал. Над нами нависли свинцовые тучи. Не какие-нибудь банальные серые тучи, а словно на самом деле выплавленные из свинца, тяжелые, как горы, густые, как ртуть.

– Такого грандиозного грязепада еще никогда не видел человек! Это чудо, истинное чудо! – не уставал восхищаться Перейра. Глаза его сияли лучезарно – особенно по контрасту с тучами. – Сейчас все сами увидите! Кадр за кадром!

Я смотрел ролик со смешанным чувством. Да, зрелище было впечатляющее. И хозяин кабинета обещал во всем разобраться. Но мне казалось, что и то и другое – лишь попытка отвлечь и успокоить меня, причем удавшаяся попытка. Я словно бы сидел перед старинной фотокамерой, а фотограф говорил мне: “Сейчас вылетит птичка”. И я доверчиво раскрывал рот.

Тучи набрякли, теперь уже напоминая набитые мешки. Они прогибались под собственной тяжестью. Телезонд несся вдоль фронта. Вблизи подушка туч казалась ноздреватой и пористой, как тесто. Ветер утюжил ее, разглаживая каверны и кратеры от лопающихся пузырей воздуха.

Восходящие потоки, несмотря на ураганную скорость, больше не могли компенсировать силу тяготения. Грязно-коричневое небо раскололось. Весь мир, казалось, хлынул. Единое движение. Вниз, вниз! Грохот грязепада оглушал. Это была настоящая стихия, а не та привычная – укрощенная и взнузданная, что окружает нас на Земле.

– А на Левой-Тринадцать обнаружено племя подземных жителей, не видевших света двести лет. Еще одно чудо в бесконечном ряду. Миры буквально нашпигованы ими! И это прекрасно! На Земле все давно изучено. Преснятина. Мясо без соли и специй. Зато здесь… Только ради того, чтобы увидеть такой грязепад, стоит жить. Судьба милостива к нам: мы могли родиться, ну, скажем, веком раньше…

Перейру прорвало. Низвергалась грязь на экране, и низвергался поток слов. Шум гасил их, звуки сливались воедино. Меня обуяла неудержимая зевота. Я вежливо поблагодарил начальника Службы Континуума и откланялся.

* * *

В ожидании ответа прошло несколько дней. Его все не было и не было. Однажды я заступил на свое очередное дежурство. На сей раз – дневное. Пульты Большой Машины испускали фимиам умиротворенности. Выводимые на экран параметры ласкали взор. И потому в груди беспрестанно саднила тревога. Казалось, что вся эта гремучая смесь лжи и самоуспокоенности в любой момент может рвануть, в щепки разнеся станцию и разметав по вселенной нас, экспедиционеров.

– Зря вы, ей-богу… – вдруг донесся чей-то грустный монотонный голос. – Останьтесь, профессор…

Ему вторил басовитый, увещевающий:

– Ну, зачем эта эскапада? Мальчишество. Глупое фрондерство…

Поначалу в ответ ни слова. А потом вдруг львиный рык:

– Оставите вы меня в покое или нет?! С вами я, кажется, простился! Дайте же мне проститься и с Ней!

Увещеватели, как видно, удалились. А этот, рыкающий, шаг за шагом приближался ко мне. Наконец я заметил на одном из экранов его широкую тень, спросил неожиданно для себя:

– Домой?

– Крысы бегут с корабля. – Человек нагнулся над моим креслом и проговорил негромко: – Молодой человек, видит бог, я стремился изменить мир, но оказалось, что это мир изменяет меня. И вот я бегу. Бегите и вы, пока не поздно.

Я, конечно же, узнал его: это был профессор Фабиани. Я хотел спросить его о многом, но прекрасно понимал: ничего-то он мне не скажет. Разговора просто не будет. И поэтому я проговорил со значением:

– Еще рано. Сначала надо разобраться во всем.

– А в чем вы собираетесь разбираться, позвольте спросить?

– В ночной пляске Континуума.

– Эх, милый мой… – протянул Фабиани и почти отечески похлопал меня по плечу. – Разобрался – а дальше-то что? – Потом пробормотал чуть слышно: – Еще один младенец прозрел… – И теперь уже мне: – Ну, это-то не самое страшное. Снимается постоянно возникающее напряжение, и станцию лихорадит. Хуже, когда оно копится. Тоща…

Фабиани замолчал. Хронофизик-теоретик покидал “Иоганн Кеплер”. Нужны ли комментарии?

– Боитесь? – полуутвердительно произнес профессор и обошел мое кресло.

Я не ответил. А Фабиани приблизился к пульту и ласково погладил ладонью теплый металл.

– Все тужится… – пробормотал нежно. – А ноженьки-то уже не держат.

Я внимательно следил за профессором, он почувствовал мой взгляд и обернулся.

– Не любите ее? – спросил, чуть скривив губы. Он уже был уверен, что это так, и я тут же стал ему антипатичен.

– Машина… – Я не нашелся, что ответить.

Фабиани покачал головой, то ли укоризненно, то ли уже думая о своем. Он пошел в глубь Машины, образовывающей целый лабиринт, ведя рукой по ее гладким бокам. В этот момент он напоминал мне мальчишку, который не пропускает на своем пути ни одной стены, прочерчивая на них пальцами невидимую дорожку.

Мои экраны по-прежнему беспощадно лгали, показывая едва ли не мертвый штиль. “Зачем же я здесь сижу? – окончательно оформилась во мне очевидная мысль. – Только по инерции? И для успокоения наших гостей? Дежурный бдит, значит, все в порядке? Граница на замке?..”

– Сначала нам мнилось, что она держит руку на горле времени, а потом оказалось, что это время держит руку на ее горле, – донесся до меня голос возвращающегося из “ущелья” профессора. – Прощайте, коллега. – Он вяло дотронулся до моего плеча. – Все-таки советую вам уехать. Это не тот риск… – и быстро зашагал прочь.

Я с трудом дождался окончания дежурства. Правда, ожидание мое скрасили туристы. Как я понял, это были преподаватели какого-то фиджийского или самоанского колледжа. Смуглые, сверкающие белками глаз неофиты толпились вокруг Машины, шептались, то и дело начинали галдеть и тут же испуганно оглядывались на меня, умолкали. Сопровождающее их лицо – штатный станционный гид – наконец вывалился из дремы и заговорил с пафосом:

– Великая сила человеческого разума!.. Оседлали враждебное пространство – время… Дорога в миры открыта… Многовековая мечта сбылась… Океан энергии… Неисчерпаемая мощь… Машина – сердце станции. Станция “Иоганн Кеплер” – ворота в мир Правый-Семь… Вершина инженерной мысли… Уникальный инструмент познания… Феноменальная сложность конструкции… Содружество позитронных мозгов высочайшей производительности…

Тошно было смотреть на этих больших детей, разинувших рты и едва не водящих вокруг Машины хороводы. Ах ты, милая, хорошая моя… Умиленные лица, чуть ли не экстаз от сознания человеческого величия перед лицом косного мироздания.

– Подойди сюда, – тихо сказал я.

Но гид услышал. Он извинился перед экскурсантами, подошел, склонился нарочито почтительно (ведь дежурный же! жрец, можно сказать!), буркнул неслышно:

– Ну, что еще?

– Ты бы заткнулся, голуба… А не то сейчас как врублю учебную тревогу, – сказал я проникновенно.

– Рехнулся! – процедил сквозь зубы гид и тут же свернул лекцию. Как видно, представил сумасшедший аврал и тяжеленные скафандры высшей защиты.

Щедро раздаривая на своем пути улыбки, он погнал паству дальше по маршруту.

Дежурство закончилось, и я двинулся в кабинет главного аналитика Большой Машины. После разговора с Фабиани я окончательно уверился в своей правоте. Надо было звонить во все колокола, и я снова начал стучаться в запертые двери звонниц.

Главный аналитик Большой Машины Цокугава размещался неподалеку от Машины, что было рационально. Он был вообще самым рациональным человеком на станции.

Кибер-секретарь, притулившийся в тесном предбаннике, спросил меня тоном, не терпящим возражений:

– Кто таков? Какова цель визита? Прошу отвечать лаконично.

– Оператор Большой Машины Черторогов. Проблема жизнеобеспечения станции. Не терпит отлагательства, – разозленно отбарабанил я.

Аналитик с первой же секунды ставил своих посетителей в какое-то дурацкое положение.

– Ждите, – буркнул кибер-секретарь. И после паузы: – Главный аналитик очень занят. В вашем распоряжении три минуты. Проходите.

Я вошел в нарочито аскетический кабинет, единственным украшением которого был все тот же “вечный сосуд” с рыбками и водорослями. Хозяин сидел на круглом металлическом табурете за пультом терминала и пронзительно смотрел на входящего, всем своим видом напоминая филина на охоте.

– Добрый день… – начал было я.

Цокугава перебил:

– К делу!

– Почему занижаются на порядок показания датчиков? Почему мы постоянно врем? Почему скачки напряженности хронополей никого не волнуют? Почему ушел профессор Фабиани? – выпалил я.

Невысокий желчный аналитик теперь уже с любопытством разглядывал меня. Дескать, откуда взялось это чудо?

– Машину давно пора перенастроить. Ее дурацкая болтовня мешает нормальной работе. Незачем дергать оператора. Спасибо, что напомнили. Нормализуем их и на ночь. Это раз.

Цокугава следил за моей реакцией. Я молчал, сжимал и разжимал кулаки.

– Я не знаю слова “ложь”. Зато я знаю слово “паника”. И я не допущу паралича станции. Мы должны работать и будем работать. Миры не ждут. Это два. Опасных скачков напряжения нет и никогда не было. Я компетентней вас, так что уж поверьте на слово. Я уверяю, что все в пределах нормы. Это три. – Цокугава чувствовал себя хозяином положения. – А Фабиани просто нечего больше делать на станции. Он – теоретик, а сейчас время практиков. Он всюду совал свой нос, помочь был не в состоянии, а когда ему на это намекали, впадал в амбицию. Его уход – свидетельство прозрения, хоть и позднего. Теперь все встало на свои места. Это четыре… Я снял все ваши вопросы?

– Так вы уже всех нас приговорили… – тихо сказал я и повернулся, чтобы уйти.

Цокугава пытался создать из станции гомеостазис, замкнутый “вечный сосуд”. Аналитик убедил себя в том, что этот мирок уже существует, и не задумываясь отбрасывал все, что противоречило его схеме.

Я вдруг ясно увидел, как трескается и раскалывается “вечный сосуд”, из дыр хлещет вода, как бьются задыхающиеся рыбки, безвольно ложатся на сохнущее дно водоросли…

– Это просто упрямство. А оно еще никогда не спасало. Подумайте на досуге над моими словами. Я мог бы привести вам убийственные аргументы, но у меня совершенно нет времени, – снова выстрелил в меня Цокугава, но это уже был выстрел в небо.