Текст книги "Китеж (сборник)"
Автор книги: Айзек Азимов
Соавторы: Роберт Шекли,Теодор Гамильтон Старджон,Павел Молитвин,Андрей Курков,Леонид Смирнов,Игорь Смирнов,Борис Зеленский,Андрей Карапетян,Сергей Казменко,Андрей Кужела
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
– Нет! Не-ет!!! – крикнул Хрун и закрыл лицо руками.
…Шар беззвучно развалился, и пылающие осколки, сталкиваясь и кружась, поплыли в черной ледяной бездне…
Миры людей
Не приведи меня в Кенгаракс!
Состав несколько раз дернулся и пошел. Колеса не спеша отсчитывали стыки рельсов.
– Вот и тронулись.
– Да, уже едем. – Турусов поправил очки.
– Плетемся! – буркнул Радецкий. – Накладная у тебя?
– Да.
– Так что же мы все-таки тянем? И куда?
– Груз “ТПСБ 1785 и др.”, – медленно и внятно прочел Турусов.
– Эта галиматья мне известна, я тебя как знающего человека спросил! Без сокращения как оно называется?
Турусов пожал плечами.
– Тьфу! Тоже мне профессор! А куда?
– Говорили, конечный пункт известен машинисту.
– Машинисту?! Так сходи спроси его!
– Но вы же понимаете, что к нему не пройти. – Турусов снова поправил съехавшие на нос очки в роговой оправе.
Радецкий скривил губы и отвернулся к окну. Достал папиросу, размял толстыми когтистыми пальцами и загнал в уголок рта под уныло свисавшие усы. Чиркнул спичкой, затянулся.
– Ну если ты, студент, ни хрена не знаешь, то, видать, и никто этого не знает. Оно и к лучшему… Ты-то сам чего в сопровождающие пошел.
– Да так… С друзьями старыми во взглядах разошелся…
– Бежишь?
– В общем, да.
– А что, могут поймать и пришить?
– Что вы, нет!
– Странно. Тогда зачем драпать? Вот я – понятное дело. За мной хвосты тянутся, хоть я и не украл, и не завалил никого. Двенадцать лет на маршрутах. А какая у меня любовь была!! У тебя новой сотенной нет?
– Что?
– Сторублевки новенькой, чтоб хрустела, нет у тебя?
– А-а… Нет.
– Жаль. Моя старая истерлась вся, вот-вот рассыплется. Ладно, покажу.
Радецкий вытянул из кармана ватника блокнот, достал свернутую сторублевку, которая действительно была ветхой и протертой, развернул, вытащил из нее фотографию – три на четыре – белобрысой девчонки.
– Вот какой она тогда была! Ни разу сотку не менял. Самая дорогая мне память. Только надо, видать, новую раздобыть, чтоб Валюху в нее заворачивать. Эх, я б на такую девку и тыщерублевки не пожалел, если б была такая деньжища!
– Да, любовь – это прекрасно, – почти шепотом проговорил Турусов.
– Ох не нравятся мне эти сюсюканья интеллигентские! Извини, конечно, но любовь – это не только ночи в шалашах и зажиманья при луне! Это и по морде, если заслужила. А они все этого заслуживают, все подряд! Я Валюху чем чаще лупил, помню, тем любил больше. И она не обижалась, сама говорила, что любая баба этого заслуживает. Эх и умница была! А всего-то семнадцать ей тогда стукнуло. Мужики так рано не умнеют.
Турусов хотел спать, но ему было нелегко прервать несущиеся как горные реки размышления соседа.
– Где у нас аптечка?! – словно самого себя спросил Радецкий.
– Надо бы стрептоцида пожевать, а то каждое утро горло садится.
Приняв таблетку, он спокойно устроился на нижней койке купе для сопровождающих. Турусов забрался на верхнюю.
– Эй, студент, высоты не боишься? Голова не кружится? – негромко, улыбаясь сквозь зевоту, спросил Радецкий.
Турусов так долго искал ответ, что в конце концов отвечать было уже поздно: снизу донесся самоуверенный храп напарника.
Утром их разбудило ржание. Открыв глаза, Турусов приподнял голову и обомлел: вместо ящиков в грузовой части вагона стояли кони – три крепких скакуна. В углу было навалено сено. Пахло скотным двором, но запах не раздражал. Турусов глянул вниз на Радецкого. Тот в ватных штанах и майке сидел на своей полке, молча уставившись на лошадей.
– Кто отвечать будет? – наконец как-то заторможенно произнес он. – Первый раз такое. Издевается, что ли, кто?! Ящики сняли, понятно. Но это зачем?
– Это не наш вагон… – удивленно прошептал Турусов, щурясь. – У нас на выходе сто двенадцатый номер стоял, а тут ноль тринадцать нарисовано. И занавески розовые, а там белые были.
– Ну и черт с ним! – Радецкий встал, сплюнул на грязный пол. – Вонища! А если сдохнут, то вообще задохнемся. И чего они мне в моем голубом и безоблачном так нравились?!
– Лошадь – символ свободы, – сказал Турусов.
– Чушь! – Радецкий зевнул. – Цыганщина. Лошадь – это скачки и хорошая колбаса сырого копчения. Это я уже понял. Кстати, студент, могу историю про лошадей рассказать. Занятная история. С батей моим произошла.
Турусов спрыгнул с верхней полки, сел рядом с напарником, напустив на себя внимательный вид.
– Это после войны, в конце пятидесятых было. Батя мой, сокол сталинской закалки, приехал прокурором в один шахтерский городок неподалеку от Донецка. Бродил, изучал вверенное ему хозяйство, во всем копался и вдруг – бах!! – узнает, что в наше время, в век технической революции на одной шахте при вывозе угля из штолен используются лошади. Представь себе: двадцать лошадей или, как ты там брякнул, двадцать символов свободы пашут под землей. Ну, батя огорчился, даже не то слово – возмутился сразу. По начальству шахты шорох навел. Говорит – убирайте коней из шахты, нечего животных мучить, не для того они созданы. А те не соглашаются. Далеко тогда батя добрался, до ЦК республики, добился-таки своего. Привез в городок бумагу с распоряжением в трехдневный срок лошадей поднять на поверхность. А тут ему как раз путевку. Мол, приехал на новое место, не отдохнув от старого. Дело в общем было сделано, оставил он все под контроль заместителю – и на отдых. Возвращается через месяц загорелый, довольный. Сразу про лошадей спрашивает, мол, куда их пристроили. А ему отвечают: как подняли, так и на мясокомбинат увезли. Нельзя было их наверх поднимать. После долгих лет темноты увидели яркое солнце и ослепли враз. Человек, если из долгой темноты резко на свет выйдет, тоже сразу ослепнет. Ох, и ругался тогда батя, я от него раньше и слов таких не слыхал. Ругался дня три, а потом молчал месяц. Мрачным ходил. Ясное дело – не боролся бы за то, чтоб клячи ясный свет увидели, жили бы еще, хоть в темноте, да сытые… Ладно, жрать нам пора.
Турусов полез под полку за мешком с консервами, вспомнил, что они в другом вагоне. Однако мешок был тут.
Съели на завтрак по банке тушенки. Долго молчали. Лошади жевали сено, тряся гривами и громко чмокая. Лоснящиеся крупы их, усеянные черными точками мух, подергивались. Смотреть на них и впрямь было не очень-то приятно.
Турусов приподнял очки и почесал переносицу, укатанную до красноты роговым ободком. Безразличие к запаху скотного двора прошло. Во рту горчило, слегка кружилась голова. Такое же состояние было у него в самом начале прошлой весны, когда хоронил бабушку. Теперь груз этого ушедшего пра-прапоколения должен был постепенно лечь на плечи родителей, а их заботы – перейти к нему, Турусову, йогу-расстриге, из всей восточной философии уяснившему одну-единственную мудрость: “Для полноценной жизни необходимо одиночество, супружество – уже раздвоение личности, а раздвоенная личность – суть продукт, биологически подготовленный к распаду”.
Однако кое-что Турусова и радовало в этой ситуации – сугубая ее конкретность: конкретные запахи, конкретные лошади.
Почти физиологическое влечение к конкретности возникло у Турусова после того, как он пресытился общением с бывшими со-йогами, со-буддистами и со-даосистами, к которым его тянуло прежде невероятно сильно. Даже не тянуло, а гнало, хлеща нагайками желаний по голой спине и оставляя на ней алые полосы, гнало от абстрактного к конкретному, от нирваны к сансаре. И он был доволен: пусть тошнит, пусть запах противен, пусть конкретность далеко не во всем утоляет эстетическую жажду – велика ли беда для человека, получившего огромный выбор жизненных реалий, на которые можно смотреть из поезда, а можно потрогать и ощутить прямо в вагоне.
Да, он не ошибся в своем выборе: именно эта работа несла ему многочисленные столкновения с реальным миром, даже иногда казалось, с некоторой гиперреальностью, невидимой для большинства и отражающейся прежде в разуме, а уж после на сетчатке глаз, как бы в подтверждение.
Он закашлялся: уж не запах ли вызвал такой сухой, трескучий, как щепки в огне, кашель?! Нет, вряд ли. С детства его горло довольно бурно реагировало на климатические явления, неощутимые порой никакими органами чувств. Может, и лошади виноваты: запах был неприятен по-новому.
Турусов оглянулся и заметил спящего Радецкого. Сквозь туман мыслей прорезался мерный стук колес. Прорезался, начал убаюкивать. На часах обе стрелки двигались к четверке.
Турусов полез на свою верхнюю, уткнулся в угол и задремал. Первые кадры цветного сна о чужом детстве сопровождались звуком медленно идущего поезда.
В семь утра Радецкий стоял в трясущемся тамбуре и пытался побриться станком. Шея уже кровоточила, когда в тамбур заглянул Турусов.
– Что ты делаешь?! У нас же аптечка со спичечный коробок!
– Тебе что, моей крови жалко? Могу поделиться. У меня, когда из пальца берут, струя врачихе в глаз бьет! Да! Ты заметил, что мы дома?
Турусов недоумевающе заморгал глазами, потом оглянулся.
– Да, наш вагон… – оторопело проговорил он.
– Наш-наш, с ящичками.
С горем пополам побрившись, Радецкий облил свое исполосованное лицо одеколоном и зашипел, как утюг, на который попала вода.
– Студент, хохму разгадаешь? Что такое “тройной полет Арамиса для мужчин”?
Турусов пожал плечами.
– Образованный! В народ ходить надо, а не в университеты! Это пролетарский коктейль, состоящий из лучших одеколонов нашего времени. Постой-ка, а что это там за ящик прибавился?! – Радецкий всем телом подался, вглядываясь в угол вагона.
Ящик небольшого размера отличался от других синей краской трафаретов и какой-то внутренней сбитостью, крепостью. За досками на расстоянии чувствовалась монолитная масса содержимого.
Турусов осторожно, как к мине, приблизился. Наклонился, читая надписи-предупреждения.
– Похоже, что его место действительно здесь, – сказал он успокоенно.
– С чего ты это взял?
– Цифровой шифр груза “1758” и то же самое “ТПСБ”.
– Вот так радость! Наши ящички родственничка заимели! Сам пришел, разыскал их, как агент иностранной разведки, и решил остаться. Слушай, профессор, ты в магии не разбираешься случайно? Языка ящиков не знаешь? Объяснить хоть что-нибудь толком можешь?
Турусов отрицательно замотал головой, все еще разглядывая необъясненное явление в правом углу вагона.
– Ладно, черт с ним. Мне он не мешает. А что ты на нем вычитал?
– “Не распаковывать”, “Не выгружать”, “Не перемещать”.
– Нормально, пойдет. Люблю вещи, с которыми ничего делать не надо. Пусть живет! – Радецкий заговорщицки ухмыльнулся.
Все в природе, думал Турусов, состояло и состоит из вещей, с которыми ничего делать не надо. Но разве человек может пройти мимо, разве может он, заметив незнакомый предмет, не подумать о возможной пользе его? Разве может он не примерить камень к ладони своей?! Человек придумал “порядок” и всю свою жизнь наводит этот порядок среди вещей, предметов и всего, к чему можно прикоснуться. Особенно среди тех, что извечно занимали свое место и еще ни разу не нуждались в перемещении.
За окошком шел дождь, цеплял дрожащие капли на стекло. Капли полосовали окно параллельными линиями. Окно, приподнятое на метр над полом, бросало свет на нижнюю полку, где дремал Радецкий. Турусов еще не научился спать просто от безделья, его все еще влекли пейзажи в оконной рамке, он мог часами смотреть на бесконечные леса, поля, на мелькающие диагональные балки железнодорожных постов.
Ночью темное нутро вагона прорезал луч фонаря. Пробежался по стенам, по ящикам, задержался на спящих сопровождающих. Радецкий отвернулся к стене, Турусов заворочался на верхней полке и приоткрыл глаза. Шорох, шум шагов, фонарь – все это озадачило его, мгновенно прогнало сон, но в то же время словно отняло язык. Пятно света от фонаря сползло вниз на Радецкого, а потом снова вскарабкалось вверх, остановившись на Турусове, как раз надевавшем очки, чтобы разобраться в происходящем.
– Спускайтесь сюда! – приказал негромкий властный голос.
Стараясь не разбудить напарника, Турусов аккуратно спрыгнул с полки и увидел трех человек в одинаковых темных плащах. Глаза их взирали на него с вопросом, на который он и рад был бы ответить, если бы, конечно, знал, что это за вопрос.
– Не беспокойтесь! – сказал один. – Нам нужно кое-что проверить. Стойте и смотрите!
Он отправился в противоположный угол. Минут пятнадцать луч фонарика скользил по грузу, задерживаясь на надписях и шифрах. И вдруг замер.
– Ага! – вздохнул над новым ящиком человек с фонариком. – Нашелся!
Он выпрямился, схватившись правой рукой за поясницу, словно больной радикулитом. Турусов заметил, что из кармана его плаща торчит свернутая трубочкой газета.
Человек еще раз внимательно осмотрел ящик со всех сторон и вернулся к коллегам.
– Порядок! – сказал он. – Я как чувствовал, что он здесь окажется! Какой номер вашего вагона? – он повернулся к Турусову, дождался ответа, записал номер в блокнот.
– На Осадчего похож! – Второй “гость” кивнул в сторону спящего Радецкого.
– Это уже не имеет значения. Осадчий списан. Был профессор, и нет профессора! – Человек с фонариком четко произносил каждое слово, четко, но не громко. – Этот ящик у вас в накладной значится?
– Нет, он только сегодня утр…
– Ясно! – оборвал человек с фонариком. – Мы его забираем. Расписку написать?
– Он не значится… – взволнованно начал было Турусов.
– Ладно! Если что случится, ставьте нас в известность!
– Хорошо, – пообещал Турусов.
Двое подняли ящик, третий, тот, что командовал, освещал им путь к выходу из вагона. Задвижная дверь была открыта, луч фонаря тонул в проеме двери, как в пропасти, словно и земли под вагоном не было.
Один из несших ящик споткнулся. Турусов подскочил, поддержал его. “Гости” вышли на ходу. Их поглотила ночь.
Турусов подумал о несправедливости, подумал о том, что, несмотря на все предупредительные надписи на ящике, все равно есть люди, которые имеют право поднять его, вынести и где-то вскрыть. Поразмышляв недолго, он закрыл дверь вагона, задвинул ее – только жалобно скрипнули сверху и снизу ролики.
Проснулся Турусов рано, чуть светало. Заметил на полу свернутую трубочкой газету. Поднял, развернул. Оказалось, номер “Стальной магистрали” за 1936 год. Пробежал взглядом по заголовкам – неинтересно. Кинул газету на пол возле окна – она снова свернулась трубочкой.
Подошел к ящикам, уселся на один из них и забылся. Забылся не сном, просто нырнул в себя, даже глаза закрыл, чтобы внутрь, в мысли, не бил свет.
Радецкий, услышав о ночных гостях, долго чертыхался.
– А ты им показался похожим на какого-то Осадчего! – вспомнил Турусов.
– Первый раз в жизни на покойника походил!
– А что, он умер, этот Осадчий?!
– Не то чтобы сам. Может, слышал что-нибудь про Промпартию? “Шахтинское дело”? Профессор Осадчий был одним из руководителей, пока в двадцать восьмом их не накрыли. Историю, студент, любить надо!
– Истории нет! – твердо заявил Турусов.
Радецкий удивленно выпучил глаза.
– От человека в очках я таких заявлений не ожидал!
– История не нужна, – нравоучительно объяснил Турусов. – Это сборник закономерностей развития общества. Закономерности свойственны любой формации, они только меняют форму и названия в зависимости от строя и идеологии. Суть их остается неизменной.
– Вредные ты мысли выдаешь! – Радецкий покачал головой.
– Жалко, ящик унесли, – вдруг грустно проговорил Турусов.
– Всех нас ждет по ящику в конце! – с улыбочкой успокоил напарник. – Главное – не волноваться: еще неизвестно, от чего нас избавили эти гости в плащах.
Как бы медленно ни шло время, оно обязано строго следить за сменой одного дня другим, за круговоротом луны и солнца, за более мелкими, а с высоты Времени даже мельчайшими событиями, заполняющими жизнь каждого человека неким, не всегда существующим смыслом. Иногда кажется, что Время, словно обычный работяга, пришедший на завод с похмелья, то и дело гонит брак, срывает график. То ночь получается слишком светлой, то день выходит излишне темен. Может, это и не Времени вина, однако ж на него свернуть легче, так как Время куда более управляемо, чем луна или солнце.
Когда Время не захватывает вас, не сбивает с ног и не гонит в шею, вы теряете ощущение жизненного ритма, вы становитесь вялым и ватным, вот-вот превратитесь в неуправляемый дирижабль или воздушный пузырь, наполненный подогретым, но уже остывающим газом.
Три дня, целых три дня прошло с ночного визита. Турусов хандрил, ворочаясь на верхней полке, Радецкий валялся спокойно, со знанием дела или, вернее сказать, с полным осознанием своего безделья. Редкие слова, звучавшие на фоне стука колес, выплевывались, как шелуха от семечек. Они ничего не значили, никому ничего не говорили. Турусов в дреме сожалел об унесенном ящике, напарник изредка чертыхался оттого, что никак не мог разогнать назойливые, как навозные мухи, мысли.
– Слышь, студент, какой день едем? – наконец вопросительно пробурчал он.
– Шестой… – ответил Турусов.
– А сколько еще?!
Турусов от неожиданного вопроса приподнялся на локте и заглянул вниз.
– Как это, “сколько”?!
– Ну, я имею в виду, когда назад?
– Да не знаю я!
– А ты в накладной посмотри, может, там нацарапано? Турусов развернул серую бумагу, пробежал ее взглядом.
– Ну что? – Радецкий нетерпеливо задрал голову вверх.
– “Груз должен быть доставлен получателю не ранее 15.12.92 и не позднее 10.07.97 г.”.
– Это говорит об одном! – Радецкий опустил ноги на пол. – В ящиках нет ничего скоропортящегося!
– И содержимое их сейчас никому не нужно! – добавил Турусов. – Послушай, они просто хотят избавиться от этого груза, потому и заслали его в такой маршрут.
– Еще бы! – Радецкий сделал шаг к окну. – Чего бы им иначе заманивать тебя тыщерублевой зарплатой?.. А какой конечный пункт и кто там получатель?
Турусов снова вытащил из кармана накладную.
– “Получатель груза, – забубнил он себе под нос, – не обязан предъявлять каких-либо требований и претензий. В дозволенных случаях он имеет право вообще отказаться от получения груза. Тогда груз следует везти дальше, к следующему возможному получателю”.
– Полнейшая шизуха! – констатировал Радецкий, кривя губы. – Может, ломануть эти ящики? А еще проще – на ходу их скинуть, ночью…
– Ты что! – Турусов испуганно выпучил глаза за стеклами очков.
– Испугался, студент! Ну-ну. Тебя эти ящички еще порадуют!
– А ты что, решил на ходу выпрыгивать?
– Не-е-ет, – растянул Радецкий. – С меня как с гуся вода: отключу голову и глазами собаки на все это дело смотреть буду. А вот ты нервишек не напасешься, это я точно знаю!
Радецкий прошелся к ящикам и обратно, держа руки за спиной. Остановился возле свернутой газеты, валявшейся на полу.
– Так, что там на воле? – он поднял номер “Стальной магистрали”. – Так-так… что?!
Это “что” вырвалось у Радецкого криком то ли удивления, то ли отчаяния.
– Чего кричишь? – неестественно спокойно спросил Турусов, решивший экономить свои “нервишки”.
– Послушай! Здесь объявление: “Требуются два сопровождающих, желательно – одинокие мужчины, для сопровождения груза “ТПСБ-1735” указанным маршрутом. Оплата сдельно-премиальная, повышенная. Предоставляется место в теплушке на весь маршрут, независимо от того, сколько времени он займет. С предложениями обращаться гор. Талдом, ул. Самуила Рысса, 7, кв. 3”.
– Не пора ли обратиться? – голос Турусова задрожал. – Кстати, эти ящики уже стояли в вагоне, когда мы прибыли…
Турусов подошел к грузу, склонился над деревянными кубами, внутри которых находилось нечто запакованное и запрещенное для вскрытия.
– Так и есть! – Турусов вздохнул. – Цифры на нескольких ящиках исправлены, две последние…
– Интересно, кто с ними до нас катался?! Наверняка они уже приехали.
– Кто знает! А может, сейчас в соседнем вагоне чай пьют!
– Да, конечно. Там, где лошадки твои любимые! – ухмыльнулся Радецкий.
У каждого человека есть свое слово, способное отвлечь, увести от мыслей и разговоров. Стоит только произнести одно такое слово – и собеседник уже не помнит, о чем вы спорили, что защищали, что опровергали. Он уже не в состоянии продолжить разговор, хотя и кажется, что он слушает, смотрит в глаза. Да, его взгляд направлен на вас, но смотрит он внутрь себя. Вы для него более не существуете. Не потому, что он вдруг перестал вас уважать. Просто вы произнесли его слово, которое, как красная кнопка, способно отключить человека от вас, от ваших проблем, заставить его вернуться к собственным вопросам, к старым нерешенным загадкам.
Наступило молчание. Только шелестела газета в руках у Радецкого. Радецкий так близко подносил ее к глазам, будто хотел высмотреть какие-то водяные знаки между строк.
Он тоже отключился, но ему не понадобилось слово, вполне хватило одного номера “Стальной магистрали” за 1936 год.
Поезд замедлил ход и остановился. Остановка была настолько неожиданной, что у Радецкого на лбу выступил холодный пот.
– Что-то не то… – мягкий, такой непривычный в его устах голос задрожал. – Не помню, чтобы когда-нибудь на маршрутах вдруг тормозили посреди тайги!
В стену словно палкой заколотили. Турусов отодвинул дверь, и в вагон вскарабкалась бабка лет семидесяти, крепкая, плотная, с румяным лицом и в шерстяном платке.
– Ну, все! – вздохнула она. – Поехали!
И состав действительно дернулся и покатился, набирая скорость.
– Вы куда, бабушка? – Радецкий коровьим взглядом впился в гостью.
– А мне до “Факела”. Тут недалечко.
– До какого факела?
– Гостиница “Факел”, сын там живет. Он у меня деньгодобытчик.
– А на какой станции гостиница?
– А бог ее знает! Нет там никакой станции. Машинисту место известно, он остановится – я и спрыгну, а там рядом…
Турусов с интересом слушал разговор Радецкого с бабусей. Как-то теплее, душевнее стало в вагоне, и Турусову подумалось, хорошо бы бабка с ними осталась. Варила бы каши, надоедала своей болтовней…
– Сколько туда ехать? – спросил Турусов.
– Да, милок, сутки две – три.
Все равно, хоть два – три дня отдохнуть можно, подумал Турусов.
– Занятно, – протянул Радецкий, ни к кому не обращаясь. – Станции нет, а гостиница есть.
– А чего, у нас тут по Сибирьке таких гостиниц много. Они ж бесплатные. Правда, и удобств никаких.
– А что ваш сын там делает?
– Я ж сказала, деньгодобытчик он.
– Хо-о-орошая специальность… – Лицо Радецкого приняло задумчивое выражение.
– Конечно, милок, хорошая. Ни чета всяким там инженеришкам. Как ни приеду к нему – тыщенку – другую всегда дает на пропитание. А мне, старухе, больше и не надо. Аппетит у меня не тот.
– Да, недурно ему, видать, живется.
– Не жалуется, это точно. – Бабушка вытащила из кармана ватника, обшитого черным бархатом, бумажный сверток и разложила его на откидном столике служебного купе.
– Угощайтесь, голубчики!
На бумаге лежало крупно нарезанное мясо. Каждый взял по кусочку.
– Я чай поставлю! – Турусов вскочил, вышел в тамбур за чайником. Стал в тамбуре у окна. По спине пробежали мурашки. Окно с внешней стороны замерзло, лишь в верхней его части оставалось прозрачное пятно, сквозь которое проглядывался морозный лес.
Зима, что ли?! – подумалось Турусову.
Мысли сами перескочили на эту крепкую бабку, ехавшую к сыну в какую-то странную гостиницу “Факел”. Хорошее название для этих суровых сибирских мест. А когда это они в Сибирь заехали?! Ехали, стучали колесами по рельсам и даже не задумывались о том, где они, собственно, находятся. А тут на тебе, Сибирь! Там какая: Западная, Восточная? Поди разберись! Одна Сибирь на весь Союз, одна и огромна. И куда бы ты ни ехал, если долго едешь, обязательно в нее попадешь. Такая уж наука география. Можно сказать, динамическая география тела, прямо зависящая от динамики духа и мысли. Горячие мысли охлаждать нужно, холодные подогревать, но не часто, да и до кипения ни в коем случае не доводить.
– Эй, профессор, а чай?! – прорвался сквозь тамбурную дверь голос напарника.
Турусов налил воды в коротконосое чугунное детище какого-то уральского заводика, поставил чугунок на примус.
– Слышь, профессор, как ты насчет остановки в пути?
– Какой остановки? – не понял Турусов.
– А вот Клавдия Николаевна обещает нам пару дней место в этом “Факеле”. Говорит, кстати, что с машинистом договорится. У него тоже в том районе какие-то дела. Отдохнем на твердой почве и дальше покатим.
Турусов не понимал: шутит его напарник или говорит серьезно. Оставить груз на два дня, уйти от поезда, который может тронуться в любой момент, оставив их посреди сибирской зимы, холода и снегов?! Как же подписанный договор, где одним из условий значилось “ни в коем случае не оставлять груз без надзора”.
– Ты чего окаменел? Что, не хочешь жизнь за вагоном посмотреть?
– А груз?
– Никуда не денется. Не бойся. Такой случай представился, а ты дрейфишь! Если хочешь – оставайся, посторожишь свои ящички, пока я прогуляюсь.
– Нет, я пойду!
– Трудно тебя уговаривать, профессор. Излишне серьезно ты на жизнь и на работу глядишь. Исправляйся, пока не поздно!
– Да, милок, – поддакнула Клавдия Николаевна. – Серьезным быть не надо, а то беды не оберешься! Серьезные, они всегда за все в ответе, а вот если так просто ко всему подходить – никто с тебя не спросит. Сынок вот мой тоже поначалу серьезным был, студентов даже обучал, а как понял, что весь вред ему от его серьезности, так и бросил это дело. Вот поглядишь, как он нынче живет, побеседуешь… Может, и остаться там захочешь. Там многие остаются из тех, что в гости приезжают.
Бабка попила чайку, встала, прошлась по вагону.
– А что это у вас за ящички? Не продовольствие?
– Нет, – ответил Радецкий.
– Может, из одежи что?
– Да нет, там такое, чего не употребишь.
– Это плохо. – Клавдия Николаевна мудро покачала головой. – Такой груз никому не нужен. Везли бы валенки – совсем иное дело. Меня бы, старуху, парой – другой порадовали, а то мои поизносились.
– Да, – согласился Радецкий. – И вас бы порадовали, и сына вашего.
Два дня пролетели быстро. Клавдия Николаевна рассказывала о сыне, крутилась вокруг примуса, варя сопровождающим то гречку, то рис, то горох. Словно и не в вагоне ехали, а жили в какой-то сельской хате, где и на печи поваляться можно, и пирожков испечь.
Так уютно стало в вагоне, что Турусов даже о грузе забыл. А Клавдия Николаевна все хлопотала, согревая сопровождающих своею заботою.
* * *
Поезд мягко и почти бесшумно остановился. Старушка легко отодвинула дверь и спрыгнула на снег, засеменила в сторону тепловоза.
– Я сейчас, сынки!
Минут через пятнадцать вернулась, задышала часто-часто, красная с мороза.
– Ну и длиннючий у вас состав! Ни разу на таком не ездила. Вылазьте! Уговорила машиниста денька два-три подождать. Он-то, оказывается, и не знал, что в его составе люди есть. Глаза выпучил – во как удивился! Но когда я сказала ему, что вы работаете здесь и живете, он поуспокоился. Вылазьте, голубчики!
– А как же, он что – три дня стоять здесь будет? – озадаченный Турусов остановился в проеме двери, глядя вниз.
– Ты не беспокойся, сынок. Он тоже человек, у него свои заботы: по делам съездит, да и дом у него тут недалече. Поездит и сюда же вернется через пару деньков.
Радецкий застегнул на себе ватник, нахлобучил валявшуюся на полу ушанку и грузно шагнул в снег с метровой высоты.
– Профессор! Не заставляй старых людей ждать!
Турусов тоже соскочил, и Клавдия Николаевна повела их в тайгу по невидимой, ей одной известной тропинке.
Железнодорожная насыпь осталась позади. Обернешься – не увидишь: кусты, бурелом сплошной.
– Долго нам? – осторожно спросил Турусов.
– Та не, не очень. Через полчасика выйдем.
Навстречу медленно двигалось темное на фоне снега пятно, оказавшееся сухоньким мужичком, шедшим по той же невидимой тропинке.
– Эй, Потапыч! – окликнула его бабка. – Куда эт ты собрался?
– А к рельсам. Скоро поезд пройти может. Подцеплюсь и до следующего “факела”, а то этот мне че-то не очень.
– Мест нет, али заелся с кем?
– Нет, Клавуша, мест ого сколько, оттого и хочу куда-нибудь, где полюднее. А твой Пашка там, только скурвился он…
– Ты чего болтаешь? Сам скурвился! Ишь какой умник, ты больно правильный! Едь-едь, пень ворчливый!
Потапыч прибавил шагу и так понесся к рельсам, словно ему могли в спину выстрелить.
Оставшуюся часть пути прошли молча.
Вскоре почувствовался специфический запах, а чуть позже над деревьями вспыхнули несколько огромных языков пламени.
– Что это? – Турусов сощурился за стеклами очков.
– Это он, голубчик, пристанище наше. “Факел”, что я говорила.
Открылась квадратная бетонная площадка метров двести на двести, по ее краям возвышались четыре трубы, из которых в небо рвался мощный напорный огонь. На площадке стояли десятки сколоченных из дерева лежанок. Вокруг было очень тепло, даже метрах в пятидесяти от трубы зеленела трава, желтели одуванчики.
Радецкий знающе осмотрел трубы.
– Попутный газ сжигается.
Все трое ступили на площадку и присели на грубо сколоченных лежаках.
– Ох и жарища здесь нынче! – Клавдия Николаевна стянула с себя бархатный ватник. – Одно плохо – по нужде на мороз идти надо.
Она покачала головой с таким видом, будто это было единственной и наихудшей стороной жизни.
На площадке спал один-одинешенек мужик, накрывшись чем-то похожим на чехол для автомашины. Тепло, тихо и безлюдно. И просторно ко всему прочему. Турусов лег на спину, глянул на пламя, резвившееся высоко над землей.
– Красота! – довольно проурчал Радецкий. – Хорошее место.
– Их, сынок, таких мест у нас столько, что всех и не отыщешь. И все они “факелами” зовутся, гостиницы…
Отдохнув, Турусов обошел площадку. Под некоторыми лежаками валялись вещмешки. Разные вещмешки, от тугонабитых с крутыми боками до грязных и полупустых, обмякших от своей пустотелости.
Побродив, вернулся к Радецкому, уминавшему на пару с бабусей вареную колбасу.
– Подкрепись, профессор! Нервы крепче будут, а то ждет тебя один ударчик неместного происхождения.
Колбасу доели быстро. Целлофан с жирной бумагой отшвырнули на траву.
– Ох Пашка, мой Пашка! – вздохнула Клавдия Николаевна.
– А где он? – Турусов еще раз окинул взглядом окрестности.
– На работе, видать. За деньгой пошел.
Турусов качнул головой: мол, понял.
Время двигалось к вечеру: солнце скатывалось за горизонт, и хозяевами неба оставались четыре ярких факела, прогревавшие небольшой кусочек тайги и лишавшие его ночной темноты. Факелы заслоняли не только луну и звезды, но и все небо; и чем темнее становилось, тем ярче они разгорались, словно над этой площадкой небесная ткань давно уже прогорела и сквозь невидимую дыру вниз в огненную четырехязыкую пасть сочилась горючая легковоспламенимая темнота, из-за которой языки пламени отрывались от своего факела и устремлялись вверх, стараясь выскочить сквозь прорванную ткань неба, чтобы уже там посоревноваться с самим солнцем в жестокости ко всему живому и мертвому.
