Текст книги "Приход ночи (сборник)"

Автор книги: Айзек Азимов

– Кончайте проповедь.

– А я ее и не начинал. Я просто вам объясняю, как обстоят дела. Вы посягнули на систему, и в наказание система разрушена – только для вас одного, – а в остальном вам ведь не сделали ничего плохого. Если ваша жизнь кажется вам невыносимой, в некотором смысле это должно показать вам, какой она стала бы для всех остальных из-за того, что вы совершили покушение на существующий порядок вещей.

– Но год – это слишком много!

– Ну, возможно, меньший срок тоже послужит хорошим примером для тех, кто задумывает аналогичное преступление. Я попытаюсь вам помочь, но боюсь, мне известно, что скажет суд.

– Что?

– Они скажут, что, если наказание должно соответствовать совершенному преступлению, ваше подходит просто идеально.

Золото
© Перевод А. Волнова

Джонас Уиллард посмотрел по сторонам и постучал жезлом:

– Теперь понятно? Это лишь тренировочная сцена, и ее назначение – выяснить, понимаем ли мы, чем занимаемся. Мы отрабатывали ее достаточно долга, и на сей раз я ожидаю профессионального исполнения. Приготовиться. Всем приготовиться.

Он вновь посмотрел по сторонам. Трое сидели за синтезаторами голосов, еще трое – за аппаратами проекции образов. Седьмой отвечал за музыку, а восьмой – за фон. Остальные отошли в сторону, дожидаясь своей очереди.

– Хорошо, – продолжил Уиллард – Помните, старик всю свою жизнь был тираном. Он привык, что любая его прихоть мгновенно исполняется, а когда он хмурится, все сразу дрожат. Ныне все это в прошлом, но он об этом пока не знает. Ему противостоит дочь, которую он считает покорной девушкой, согласной выполнить любое его желание, и никак не может поверить, что теперь перед ним властная королева. Итак, начинаем с короля.

Возник Лир – высокий, седой, слегка растрепанный, с резким и пронзительным взглядом.

– Не сутулить его, не сутулить, – сказал Уиллард. – Ему восемьдесят лет, но он не считает себя старым. Пока что. Выпрямите ему спину, он король до последнего дюйма. – Фигура изменилась. – Вот так, хорошо. И голос должен быть сильным, а не дрожащим – пока. Понятно?

– Понятно, шеф, – кивнул звуковик, отвечающий за голос Лира.

– Прекрасно. Теперь королева.

Возникла королева – чуть пониже Лира, прямая как статуя, каждая складочка платья строго на месте. Ее красота казалась холодной и непрощающей, как лед.

– А теперь шут.

Появился худой и хрупкий человечек, похожий на испуганного подростка, если бы не его взрослое лицо, где доминировали пронзительные глаза – такие большие, что словно занимали все лицо.

– Прекрасно, – сказал Уиллард. – Подготовьте Олбани, он очень скоро появится. Начинаем сцену. – Он вновь постучал по подиуму, бросил быстрый взгляд на лежащую перед ним исчерканную пьесу и произнес: – Лир! – Жезл Уилларда указал на звуковика Лира и плавно качнулся, указывая каденцию речи, которую он хотел услышать.

– Здравствуй, дочка, – произнес Лир. – Чего бровь насупила? Часто ты стала хмуриться[16].

Его прервал голос шута, писклявый, словно дудочка:

– Молодец ты был раньше – чихать тебе было на ее хмурость…

Королева Гонерилья медленно повернулась к шуту, и ее глаза на мгновение вспыхнули огнем, но эта вспышка была столь краткой, что зрители скорее уловили впечатление, чем заметили сам факт. Шут завершил свой монолог со все нарастающим страхом и, пятясь, укрылся за фигурой Лира, отыскивая хоть какую-то защиту от этого яростного взгляда.

Гонерилья заговорила с Лиром о делах в государстве, и во время ее монолога слышалось тихое потрескивание льда, а едва слышимая музыка играла негромкими диссонансами.

Требования Гонерильи соответствуют этой атмосфере, потому что она хочет привести придворные дела в порядок, а порядка нечего и ждать, пока Лир продолжает считать себя тираном. Но Лир не в том настроении, чтобы прислушиваться к доводам. Он поддается гневу и начинает бушевать.

Входит Олбани. Он консорт Гонерильи – круглолицый, простодушный, удивленно озирающийся по сторонам. Что тут происходит? Он полностью под каблуком властной жены и гневливого тестя. Именно в этот момент Лир разражается одним из самых едких осуждений в истории литературы. Его реакция чрезмерна. Гонерилья пока еще не сделала ничего, чтобы заслужитьтакое,но Лир перегибает палку:

 
Услышь меня, великая природа!
Взываю к каре божией твоей.
Бесплодием ей запечатай чрево,
Деторождение в ней иссуши.
А если дашь ребенка этой твари,
То выродка лютейшего, чтоб мучил
Ее без жалости и без конца,
Чтоб изморщинил молодость ее,
Изрыл лицо горючими слезами,
Чтоб радости и боли материнства
В издевку обратил и в едкий смех, —
Чтобы почувствовала на себе,
Насколько злей змеиного укуса
Неблагодарность детища.
 

Звуковик усилил в этом монологе голос Лира и снабдил легким шипением, а тело его стало выше и каким-то менее осязаемым, словно превратилось в мстительную фурию.

Гонерилья же на протяжении всего монолога не шелохнулась, не дрогнула, не шагнула назад но ее прекрасное лицо, не меняясь явно, словно накапливало в себе зло, и к концу произнесенного Лиром проклятия стало застывшим, как у архангела – но у архангела падшего. С него сползли любые остатки жалости, осталась только опасная дьявольская величественность.

Дрожащий шут все это время прятался за Лиром. Олбани олицетворял собой смущение, задавал бессмысленные вопросы, ему хотелось встать между двумя антагонистами, но он откровенно боялся это сделать.

– Хорошо, – произнес Уиллард, постучав жезлом. – Сцена записана, и теперь я хочу, чтобы все ее просмотрели. – Он поднял жезл, и синтезатор, расположенный возле задней стены студии, начал воспроизводить запись.

Ее смотрели молча, затем Уиллард сказал:

– Получилось хорошо, но, думаю, вы согласитесь, что недостаточно хорошо. Прошу всех выслушать меня внимательно, чтобы я смог объяснить, что мы сейчас попробуем сделать. Всем вам известно, что компьютеризованный театр далеко не новинка. С голосами и изображениями научились работать так, что результат превосходит возможности актеров-людей. Уже не надо прерывать монолог, чтобы сделать вдох; диапазон и качество голосов почти неограничены, а синтетические образы можно менять, подстраивая их под слова и действия. Однако до сих пор эти возможности использовали, можно сказать, по-детски. Мы же намерены создать первую серьезную компьюдраму в мире, и меня – не знаю, как вас – устроит только один результат – превосходный. Я хочу поставить величайшую пьесу, написанную величайшим драматургом в истории: «Король Лир» Уильяма Шекспира.

Я желаю, чтобы ни одно слово не было изменено или опущено. Я не хочу модернизировать пьесу. Не хочу удалять архаизмы, потому что в пьесе – в том виде, как онанаписана– звучит восхитительная музыка, и любые изменения ее исказят. Но как нам в таком случае довести ее до широкой публики? Я имею в виду не студентов, не интеллектуалов, а всех. Я говорю о людях, никогда прежде не смотревших Шекспира и чье представление о хорошей пьесе сводится к пошлому мюзиклу. Эта пьеса действительно местами архаична, и люди действительно не разговаривают пятистопным ямбом. Зрители не привыкли слышать его даже на сцене.

Поэтому мы должны перевести для них архаику и все непривычное. Голоса, чьи возможности превышают человеческие, станут интерпретировать слова тембром и ритмом. Меняющиеся образы усилят воздействие слов.

Сейчас мне понравилось, как менялось лицо Гонерильи, когда Лир произносил проклятие. Зритель сумеет оценить, какой разрушительный эффект произвело на нее проклятие, хотя железная воля королевы удержала ее от словесного выражения своих чувств. Следовательно, зритель ощутит этот разрушительный эффект и на себе, пусть даже некоторые слова Лира прозвучат для него странно и архаично.

Поэтому не забудьте, что шута следует делать старше при каждом его появлении на сцене. Он и так с самого начала выглядит слабым, болезненным человечком, его сердце разбито после потери Корделии, он напуган смертями Гонерильи и Реганы, потрясен бурей, от которой Лир, его единственный защитник, не смог его защитить, – а под бурей я подразумеваю и погоду, и реакцию дочерей Лира. И когда он последний раз выходит на сцену в шестой сцене третьего акта, зрителю должно стать ясно, что шуту предстоит умереть. Шекспир этого не говорит явно, и про это должно сказать лицо самого шута.

Однако с самим Лиром придется еще поработать. Его голосу совершенно правильно придали некоторое шипение. Лир брызжет ядом; это человек, у которого после утраты власти не осталось ничего, кроме злобных и резких слов. Он стал коброй, неспособной нанести удар. Но это шипение должно стать заметным не ранее определенного момента. Меня больше интересует фон.

За фон отвечала женщина по имени Мэг Кэткарт. Она занималась созданием фона с самого зарождения технологии компьюдрамы.

– И какой же фон вам нужен? – небрежно поинтересовалась Кэткарт.

– Змеиный мотив, – ответил Уиллард. – Создайте его, и можно будет уменьшить шипение в голосе Лира. Разумеется, я не хочу, чтобы вы продемонстрировали зрителю змею. Это настолько очевидно, что не сработает. Мне нужна змея, которую зрители не увидят, но смогутощутить,не совсем понимая, почему у них возникает это ощущение. Я хочу, чтобы они знали, что змея здесь есть, не понимая, откуда она взялась; тогда это напугает их до глубины души – а это именно то чувство, которое должен вызвать монолог Лира. Так что когда начнем переделывать эту сцену, Мэг, выдайте нам змею, которая на самом деле не змея.

– И как это сделать, Джонас? – спросила Мэг, считая себя вправе обращаться к нему по имени. Она знала себе цену и была уверена, что Уиллард ее тоже знает.

– Понятия не имею. Если бы имел, то был бы специалистом по фону, а не каким-то паршивым директором. Я знаю лишь, что хочу. А воплотить мои желания – ваша работа. Мне нужны извивы длинного тела, образ змеиных чешуек – но до определенного момента. Вспомните, как Лир произносит: «Насколько злей змеиного укуса неблагодарность детища». В этих словах мощь.К ним подводит весь его монолог, и это одна из самых знаменитых цитат из Шекспира. И эта фраза шипящая.В ней есть «с» в «насколько» и «укусе» и «з» в «злей» и «змеиного».Такое можно прошипеть. Если как можно больше сдерживать шипение во всех его предыдущих словах, то тут его можно выдать на полную катушку, сфокусировать его на лице Лира, придать его словам ядовитость. А на этом фоне может появиться змея – хотя словами про нее ничего не говорится. Мгновенная вспышка, образ распахнутой змеиной пасти, и еще зубы, зубы – когда Лир произносит «змеиного укуса», должны на долю секунды появиться зубы.

Уиллард внезапно почувствовал, что очень устал.

– Ладно, – сказал он. – Попробуем снова завтра. Я хочу, чтобы каждый из вас мысленно прошелся по всей сцене и попытался выработать стратегию будущей работы. Все ваши задумки должны взаимно состыковываться, поэтому советую пообщаться друг с другом и все предварительно обговорить, а самое главное – прислушиваться ко мне,потому что я не работаю за инструментом и представляю пьесу целиком. И если я кажусь вам тираном не хуже Лира, что ж – такая у меня работа.

Уиллард приближался к сцене бури, к самой трудной части этой труднейшей пьесы, и ощущал себя полностью выжатым.

Дочери выгнали Лира на улицу в сопровождении одного лишь шута, под ураганный ветер и проливной дождь, и от такого обращения он едва не сошел с ума. Ему даже буря показалась лучше дочерей.

Уиллард указал жезлом, и появился Лир. Новый взмах – и возник шут, цепляющийся за левую ногу Лира. После следующего взмаха загремела буря – выл ветер, хлестал дождь, вспыхивали молнии и громыхал гром.

Разбушевавшаяся стихия невольно притягивала к себе внимание, но и фигура Лира начала увеличиваться, пока не стала огромной, как гора. Буря его эмоций не уступала буре природной, и его голос перекрывал вой ветра. Его тело утратило осязаемость и начало колыхаться на ветру, словно превратилось в грозовую тучу и состязалось на равных с безумием атмосферы. Лир, преданный дочерьми, бросал вызов буре и голосом, перекрывающим возможности человеческого, взывал к ней:

 
Дуй, ураган, пока не треснут щеки!
Дуй! Свирепей! Ярись! Клубитесь, хляби
Земные и небесные, пока
Не захлебнутся флюгера на башнях!
Вы, молньи – огненные вещуны
Раскалывающих дубы ударов, —
Спалите белые мои седины!
Ты, всесокрушающий гром, разбей в лепешку
Брюхатый шар земли, размолоти
Природы кладовую, уничтожь
Неблагодарное людское семя!
 

Его прерывает шут, чей пронзительный дрожащий голосок делает слова Лира более героическими по контрасту. Он умоляет Лира вернуться в замок и помириться с дочерьми, но Лир его даже не слышит и продолжает греметь:

 
Греми, хлещи, раскатывай, рази!
Я не отец ни молниям, ни вихрю.
Я не давал вам царств, не звал детьми.
Я не виню вас – тешьтесь надо мной,
Одряхшим, презираемым и слабым.
И все же неужель не стыдно вам
С двумя мерзавками объединяться
Против седой и старой головы?
О, это подло, по-холопьи подло!
 

Граф Кент, верный слуга Лира (хотя король изгнал его в припадке ярости), отыскивает Лира и пытается отвести хоть в какое-то укрытие. После интерлюдии в замке графа Глостера действие возвращается к Лиру, и его приводят – вернее, затаскивают – в хижину.

И тут Лир наконец начинает думать о других. Он настаивает на том, чтобы шут вошел в хижину первым, а затем бродит вокруг, размышляя (несомненно, впервые в жизни) об участи тех, кто не является королем или придворным.

Его изображение становится меньше, а дикость на лице сглаживается. Он подставляет лицо дождю, а слова его кажутся отстраненными и исходящими как бы не совсем от него, словно он прислушивается к кому-то другому, произносящему его монолог. Ведь говорит, в конце концов, не прежний Лир, а новый и лучший Лир, очищенный и изменившийся после страданий. Встревоженный Кент смотрит на него и пытается увести в хижину, а Мэг Кэткарт, заставив развеваться на ветру их лохмотья, удается создать впечатление, будто оба они нищие. Лир говорит:

 
Вы, голытьба
Бездомная, бездольная, – все те,
Кого сейчас нещадно хлещет буря!
Как терпят эту злую непогоду
Ваши оголодалые тела,
Глядящие в прорехи, в окна рубищ?
О том я не заботился. Лечись,
Роскошество, подставь бока, почувствуй,
Что чувствует под бурей нищета,
И с нею свой избыток раздели,
Чтоб стала явью правосудность неба.
 

– Неплохо, – сказал через некоторое время Уиллард. – Мы схватываем идею. Только вот что, Мэг, – одних лохмотьев недостаточно. Можешь ты создать впечатление пустых глаз? Не слепых, а пустых – глаза есть, но они глубоко запали.

– Думаю, что смогу, – ответила Кэткарт.

Уилларду с трудом в это верилось. Денег тратилось больше, чем он ожидал. Времени уходило значительно больше, чем он ожидал. И общая усталость оказалась гораздо больше, чем он ожидал. Но все же проект приближался к завершению.

Ему еще предстояло записать сцену примирения – настолько простую, что она требовала самых деликатных штрихов. Там не будет ни фона, ни искусственно измененных голосов или образов, потому что здесь Шекспир становился простым. Ничего, кроме простоты, и не требовалось.

Лир теперь стал просто стариком. А отыскавшая его Корделия – просто любящей дочерью, без королевской величественности Гонерильи и жестокости Реганы.

Лир, в котором выгорело безумие, постепенно начинает осознавать ситуацию. Поначалу он едва узнает Корделию, считая, что он умер, а она – небесный дух. Не узнает он и верного Кента.

Когда Корделия пытается вернуть ему здравомыслие, он говорит:

 
Не смейтесь надо мной. Я глуп, я стар,
Мне за восемьдесят… ни часом больше,
Ни меньше… Надо напрямик сказать —
Я, видно, не в себе.
Как будто бы узнал я вас, его,
Но сомневаюсь – ибо не пойму я,
Куда попал, и, хоть убей, не вспомню
Одежды этой – и где ночевал.
Не смейтесь только, но мечом поклялся б:
Она – моя Корделия.
 

Корделия говорит, что это она, и Лир отвечает:

 
А слезы твои мокры? Мокры впрямь.
Не плачь, не надо. Яду дашь – я выпью.
И как меня любить? Ведь, помню, сестрам
Твоим я ненавистен без причин.
А у тебя причина есть.
 

И бедная Корделия способна ответить лишь: «Нет! Нет причины!»

Наконец настал момент, когда Уиллард смог глубоко вдохнуть и сказать:

– Мы сделали все, что могли. Остальное в руках публики.

Год спустя Уиллард, теперь уже самая знаменитая личность в мире индустрии развлечений, встретился с Грегори Лаборианом. Произошла эта встреча почти случайно и в основном благодаря усилиям их общего знакомого.

Он поздоровался с Лаборианом, изобразив всю вежливость, на какую был способен, и тут же многозначительно скосил глаза на часы-полоску на стене.

– Не хочу показаться вам невежливым или негостеприимным, господин… э-э… но я действительно очень занятой человек, и у меня мало времени.

– Не сомневаюсь, но именно поэтому мне захотелось с вами встретиться. Вы, разумеется, собираетесь поставить еще одну компьюдраму.

– Конечно, собираюсь, но, – и Уиллард сухо усмехнулся, – очень нелегко подобрать материал на уровне «Короля Лира», а я не намерен выдать публике нечто такое, что по сравнению выглядело бы халтурой.

– А что, если вы никогда не найдете материал, способный сравниться с «Королем Лиром»?

– Я уверен, что никогда его не найду. Но я подыщу что-нибудь.

– А у меня есть это что-нибудь.

– Вот как?

– У меня есть роман, который можно превратить в компьюдраму.

– Понятно. Но я не могу работать с выброшенным за борт материалом.

– Но я не предлагаю вам нечто из мусорной корзины. Роман был опубликован и довольно высоко оценен.

– Извините. Я не хотел вас обидеть. Однако когда вы представились, ваше имя показалось мне незнакомым.

– Лабориан. Грегори Лабориан.

– Нет, и сейчас не припоминаю. Я не читал ничего из написанного вами. И никогда о вас не слышал.

Лабориан вздохнул:

– Хотел бы я, чтобы вы были единственным, но это не так. Но я могу оставить роман, чтобы вы его прочли.

Уиллард покачал головой:

– Вы очень любезны, господин Лабориан, но я не хочу внушать вам ложных надежд. У меня нет времени его читать. И даже если бы оно у меня было – я просто хочу, чтобы вы поняли, – у меня нет на это желания.

– Но я могу заинтересовать вас, господин Уиллард.

– Каким же образом?

– Я вам заплачу. Я не считаю это взяткой, я лишь предлагаю вам деньги, которые вы более чем заслуживаете, если станете работать с моим романом.

– Кажется, вы не понимаете, господин Лабориан, как много денег требуется на создание первоклассной компьюдрамы. Насколько я понимаю, вы не мультимиллионер.

– Нет, но я могу заплатить вам сто тысяч глободолларов.

– Если это взятка, то как минимум совершенно бессмысленная. За сто тысяч я не смогу сделать даже одной сцены.

Лабориан вновь вздохнул, и его большие карие глаза стали задушевными.

– Понимаю, господин Уиллард, но если вы уделите мне еще пару минут… – добавил он, потому что взгляд Уилларда вновь скользнул по часам-полоске.

– Ладно, еще пять минут. Больше и в самом деле не могу.

– Больше и не потребуется. Я не предлагаю вам деньги на создание компьюдрамы. Вы знаете, и я знаю, господин Уиллард, что вы можете обратиться ко множеству людей в этой стране, сказать, что делаете компьюдраму, и получить любую необходимую сумму. После «Короля Лира» вам никто не откажет и даже не спросит, что вы планируете сделать. Я предлагаю сто тысяч глободолларов лично вам.

– Тогда это и в самом деле взятка, а со мной такие номера не проходят. До свидания, господин Лабориан.

– Подождите. Я ведь предлагаю вам не электронный обмен. Я не хочу, чтобы я поместил свою денежную карточку в одну щель, а вы свою – в другую, и эти сто тысяч были бы переведены с моего счета на ваш. Я говорю о золоте, господин Уиллард.

Уиллард уже встал, готовый распахнуть дверь и выставить Лабориана, но, услышав последние слова, нерешительно застыл.

– Что значит «о золоте»?

– Я имел в виду, что могу получить в свое распоряжение сто тысяч глободолларов золотом – это около пятнадцати фунтов. Быть может, я не мультимиллионер, но неплохо зарабатываю, и эти деньги не краденые. Это будут мои личные деньги, которые я сниму со своего счета в виде золотых монет. Тут нет ничего противозаконного. Я предлагаю вам сто тысяч глободолларов монетами по пятьсот глободолларов – двести штук.Золото,господин Уиллард.

Золото! Уиллард задумался. Деньги, когда дело касалось электронного обмена, не означали ровным счетом ничего. После достижения определенного уровня доходов они переставали порождать ощущение богатства или нищеты. Мир превратился в набор пластиковых карт (каждая закодирована на ДНК владельца) и щелей, куда эти карты вставляли, и весь мир переводил, переводил, перечислял, перечислял…

Но золото – штука совсем иная. Его можно потрогать. Каждая монета что-то весит. Кучка блестящих монет попросту красива. Уиллард никогда не видел золотой монеты и уж тем более не держал ее в руке. А тут целых двести штук!

Деньги ему не были нужны. Но вот золото…

– А что это за роман, о котором вы говорили? – спросил он, слегка устыдившись собственной слабости.

– Фантастика.

– Я никогда не читал фантастику, – скривился Уиллард.

– Значит, настало время расширить ваш кругозор, господин Уиллард Прочтите мой роман. Если вы представите, что между каждыми двумя страницами лежит по золотой монете, как раз и получится две сотни.

И Уиллард еще больше презирая себя за слабость, спросил:

– А как называется ваша книга?

– «Три в одном».

– И у вас есть экземпляр?

– Я принес его с собой.

Уиллард протянул руку и взял книгу.

Назвав себя занятым человеком, Уиллард ничуть не покривил душой. Время прочитать книгу он выкроил лишь через неделю, хотя его и манили две сотни мерцающих золотых монет.

Затем он посидел и немного подумал. Потом позвонил Лабориану.

На следующее утро Лабориан вновь сидел в офисе Уилларда.

– Мистер Лабориан, я прочитал вашу книгу, – грубовато произнес Уиллард.

Лабориан кивнул, не в силах скрыть тревогу в глазах.

– Надеюсь, она вам понравилась, господин Уиллард?

– Более или менее. Я вам говорил, что никогда не читал фантастику, поэтому не могу судить, насколько она хороша в рамках своего жанра…

– Но разве это имеет значение, если вам понравилось?

– Не уверен, что понравилось. Я не привык к текстам подобного рода. В вашей книге речь идет о существах трех полов.

– Да.

– Вы назвали их Рациональный, Эмоциональная и Родительский.

– Да.

– Но вы не описали их.

– Я не стал их описывать, господин Уиллард, – смутился Лабориан, – потому что не сумел. Это инопланетные существа, воистину чужие для нас. И я не захотел изобразить их чужаками, просто снабдив их синей кожей, парой антенн или третьим глазом. Видите ли, я хотел,чтобы они остались неописанными, поэтому и не стал их описывать.

– Получается, что вам не хватило воображения?

– Н-нет. Я не стал бы так говорить. Скорее мне не хватает такого вида воображения. Я вообще никого не описываю. Если бы я стал писать рассказ о вас и обо мне, то скорее всего не стал бы утруждаться описанием любого из нас.

Уиллард уставился на Лабориана, даже не пытаясь замаскировать презрение. Он подумал о себе. Среднего роста, располневший в талии, что следует подправить, с намеком на двойной подбородок и родинкой на правом запястье. Светло-каштановые волосы, темно-синие глаза, нос картошкой. Неужели так трудно это описать? Да такое по силам любому. А если у тебя вымышленный персонаж, то представь кого-нибудь реального и валяй, описывай.

Вот сидит Лабориан – смугловатое лицо, тугие черные кудри, вид такой, словно ему не мешало бы побриться (наверное, он все время так ходит), кадык заметно выдается, на правой щеке небольшой шрам, довольно большие карие глаза – единственная приятная особенность его лица.

– Я вас не понимаю, – сказал Уиллард. – Что вы вообще за писатель, если не в состоянии ничего описать? О чем вы пишете?

Лабориан мягко заговорил, и стало ясно, что ему не впервые приходится защищаться от подобных обвинений:

– Вы прочитали «Три в одном». У меня написаны и другие романы, и все в том же стиле. В основном разговоры. Когда я пишу, то ничего не представляю; я слышу, и мои персонажи в основном обсуждают идеи – конфликтующие идеи. В этом отношении я силен, и моим читателям это нравится.

– Пусть так, но куда это заводит меня? Я не могу создавать компьюдраму, отталкиваясь от одних разговоров. Мне нужно создавать образы, звуки и подсознательные внушения, а здесь работать попросту не с чем.

– Значит, вы решили сделать «Три в одном»?

– Нет, даже если мне не с чем будет работать. Подумайте сами, господин Лабориан, подумайте! Этот Родительский – он же тупица!

– Не тупица, – нахмурившись, возразил Лабориан. – Он целеустремленный. В его сознании есть место только для детей, как реальных, так и потенциальных.

– Тупой! Если вы не употребили это слово по отношению к Родительскому в романе, а я сейчас не могу вспомнить, так оно или нет, то у меня возникло именно такое впечатление. Он кубический. Это так?

– Ну, во всяком случае, простой. Прямые линии. Прямые углы. Не кубический. Больше в длину, чем в ширину.

– А как он передвигается? У него есть ноги?

– Не знаю. Честно говоря, даже не задумывался над этим.

– Хм-м. А Рациональный? Он умен, понятлив и быстр. Каков он? Яйцеобразный?

– Согласен. Я над этим тоже не задумывался, но согласен.

– И тоже без ног?

– Я их не описывал.

– Теперь последняя из троицы. Ваш «женский» персонаж, поскольку остальных вы именуете «он».

– Эмоциональная.

– Правильно, Эмоциональная. У вас она получилась лучше.

– Разумеется. Над ней я думал больше всего. Она пытается спасти разумную жизнь – то есть нас – на чужой для них планете, Земле. Симпатии читателей должны быть на ее стороне, хотя она и терпит неудачу.

– Насколько я понял, она похожа на облачко, не имеет постоянной формы и способна сжиматься и расширяться.

– Да-да. Совершенно верно.

– Она скользит над землей или плывет по воздуху? Лабориан подумал, затем покачал головой:

– Не знаю. Придумайте сами, когда дело дойдет до нее.

– Понятно. А как насчет секса?

– Это очень важный момент, – с неожиданным энтузиазмом сказал Лабориан. – Во всех своих романах я упоминал секс лишь тогда, когда это становилось абсолютно необходимо, и даже в этих случаях мне удавалось обходиться без его описания…

– Вам не нравится секс?

– Почему же, нравится. Он просто не нравится мне в моих романах. Его вставляют в книги все подряд и если честно, то, по-моему, для читателей его отсутствие в моих романах становится как бы освежающим; по крайней мере для моих читателей. Должен вам напомнить, что мои книги пользуются большим успехом. Если бы это было не так, у меня не нашлось бы для вас ста тысяч глободолларов.

– Хорошо, хорошо. Я вовсе не пытаюсь заткнуть вам рот.

– Однако всегда находятся и такие, кто утверждает: я, мол, не включаю в романы секс, потому что ничего в нем не смыслю, поэтому я – наверное, из принципа – написал этот роман исключительно для того, чтобы доказать им, что я могу про него писать. Весь роман пронизан сексом. Но это, конечно же, чужой секс, не такой, как наш.

– Совершенно верно. Поэтому мне и хочется выяснить у вас подробности. Как все это происходит?

Лабориан на мгновение растерялся.

– Они сплавляются воедино.

– Да, вы использовали именно такое слово. Вы имели в виду, что они сливаются воедино? Проникают друг в друга?

– Пожалуй, да. Уиллард вздохнул:

– Ну как вы могли писать книгу, не имея ни малейшего понятия о столь важной ее теме?

– У меня не было необходимости описывать детали. У читателя возникают собственные образы. Вам ли задавать подобный вопрос, когда компьюдрамы сейчас немыслимы без подсознательных внушений?

Уиллард сжал губы. Тут Лабориан оказался полностью прав.

– Ладно, они сливаются. Но как они выглядят после слияния?

– Я не стал затрагивать эту проблему, – покачал головой Лабориан.

– Но вы, конечно, понимаете, что я не смогу этого избежать?

– Да, – кивнул Лабориан. Уиллард тяжело вздохнул и сказал:

– Послушайте, господин Лабориан, если я соглашусь делать такую компьюдраму – а я пока еще не принял решение, – то стану делать ее исключительно по-своему. Я не потерплю никакого вмешательства с вашей стороны. Работая над романом, вы уклонились от такого количества авторских обязанностей, что я не могу позволить вам участвовать в творческом процессе, даже если у вас внезапно появится такое желание.

– Я это прекрасно понимаю, господин Уиллард. Я прошу лишь об одном: как можно ближе придерживаться сюжета и диалогов. Что же касается визуальных, звуковых и подсознательных эффектов, то их я полностью оставляю на ваше усмотрение.

– Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем ограничиться простым устным или письменным соглашением, которое кто-то из моих коллег полтора века назад назвал «не стоящим бумаги, на которой оно записано». Нам придется подписать контракт, составленный моими юристами и полностью исключающий вас из участия в работе.

– Мои юристы будут рады с ним ознакомиться, но могу сразу заверить, что я не собираюсь прибегать к различным уверткам.

– И еще, – жестко произнес Уиллард, – я хочу получить аванс из той суммы, что вы мне предложили. Вдруг вы передумаете, а у меня нет настроения ввязываться в долгую судебную тяжбу.

Услышав это, Лабориан нахмурился:

– Господин Уиллард, те, кто меня знают, никогда не стали бы подвергать сомнению мою финансовую честность. Вы этого не знали, поэтому я прощаю вам подобное замечание, но прошу его не повторять. Какой аванс вы желаете получить?

– Половину, – бросил Уиллард.

– У меня есть предложение получше. Как только вы договоритесь с теми, кто пожелает вложить деньги в создание компьюдрамы, и как только мы подпишем контракт, я выплачу все сто тысяч даже прежде, чем вы начнете работу над первой сценой.

Глаза Уилларда широко раскрылись, и он не сумел удержаться от вопроса:

– Почему?

– Потому что хочу вас поторопить. Более того, если компьюдрама окажется для вас слишком сложна, если у вас ничего не выйдет или, к моему невезению, возникнут обстоятельства, которые не позволят завершить работу, то вы сможете оставить эти сто тысяч себе. Это риск, на который я готов пойти.

– Почему? В чем здесь подвох?

– Никакого подвоха нет. Я делаю ставку на бессмертие. Я популярный писатель, но никто и никогда не называл меня великим. Скорее всего мои книги умрут вместе со мной. Сделайте из моего романа компьюдраму, сделайте ее хорошо, и тогда хотя бы «Три в одном» станут жить дальше и заставят мое имя прогреметь в веках, – он печально улыбнулся, – или хотя бы несколько веков. Однако…

– Ага, – встрепенулся Уиллард. – Вот мы добрались и до «однако».

– Гм, да. У меня есть мечта, ради которой я готов на большой риск, но я все же не дурак. Я заплачу вам обещанные сто тысяч, и даже если ничего не получится, вы сможете оставить их себе – однако вы получите их в электронной форме. Но если, однако, вы создадите продукт, который удовлетворит меня, то вы вернете мне электронный дар, а взамен я вручу вам сто тысяч глободолларов в золотых монетах. Вы в любом случае ничего не потеряете – за исключением того, что для художника вашего масштаба золото наверняка будет иметь гораздо большую ценность, чем записанные на карту цифры.