Текст книги "О приятных и праведных"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

В силах ли я, спросила себя Мэри. С первого дня она беспрекословно подчинялась Вилли. И нарочитая «демонстрация чувств» ничего в этом смысле не изменила. Несмотря ни на какие свои жесты, она, по существу, перечеркивала себя в его присутствии, главное было – не трогать его, оставлять в покое. Теперь ей показалось, что это было совершенно неправильно, что эта тактика как раз и разрешилась для них обоих необоримой подавленностью, которую она воспринимала как способ его самозащиты от нее.

– Говорите себе, – сказал Дьюкейн, – что нет ничего невозможного!

Да, думала Мэри, выйти замуж и увезти Вилли отсюда!.. Такое счастье несла с собою мысль об этом, что она поднялась на ноги легко и непроизвольно, словно два ангела поддерживали ее под локотки кончиками пальцев.

– Попробую, – сказала она. – Я попытаюсь.

– Ты, говорят, сегодня возмутительно вел себя за ланчем.

– Кто это вам сказал?

– Двойняшки.

– Ну и что?

– Да ничего. Что ж, поглядим, как у тебя с латинской прозой.

– Вилли… вы извините – мне так плохо…

– Барбара?

– Да.

– А что она?

– Я ее раздражаю, и только.

– Мне тебя нечем утешить, Пирс. Придется страдать. Но постарайся запереть страдание в себе. Подави его, как Одиссей, в своем сердце.

– А правда, что, когда любишь в первый раз, это тяжелей всего?

– Нет.

– Господи! Придется мне, думаю, отсюда уехать, Вилли. Если б она еще не играла на этой проклятой флейте! Пытка какая-то!

– Да, флейта – это мучительно, могу тебя понять.

– Ничего, если я похожу по комнате? Такая адская боль, вы не представляете, – не отпускает ни на секунду.

– Да нет, в общих чертах – представляю.

– Вы сами, Вилли, в кого влюбились первый раз?

– В девушку, друг мой, в девушку…

– Какая она была?

– О, это дело прошлое.

– А хорошо, наверное, выйти уже из того возраста, когда влюбляются…

– Подобно Кефалу из первой книги «Республики» [21]21
  Речь идет о сочинении Платона, более известном под названием «Государство».


[Закрыть].

– Ну да. Я раньше не понимал, в чем там смысл. Завидую вам. Переменится она, как вы считаете?

– Ты, главное, не позволяй себе надеяться.

– Лекарства не существует от этого?

– Искусство, разве что. Или – полюбить еще сильнее.

– Если еще сильнее, я умру.

– Умрешь и возродишься к новой жизни, Пирс.

– Нет, просто умру. Ну вот, разбилось яичко, из тех, что натащили близнецы. Я схожу вымою руки.

Отчего это раздавленное яичко, обломки крапчатой голубенькой скорлупы и ярко-желтые следы содержимого, которые он смывал с кончиков пальцев, так неистово обращали его мыслями к Барбаре? «Имя мне – смерть посреди жизни, и жизнь среди смерти». Любовь, не знающая меры, должна бы, по-настоящему, быть силой во имя жизни, навязывать миру порядок и красоту. Сердце разрывается, когда любовь так огромна – и ничего не может. Не жизни способствует любовь, она пособница смерти, она подталкивает к гулким и гибельным морским пещерам. Или – к бессмыслице вроде разбитого птичьего яичка, чьи останки сейчас смывает прочь вода из крана. Так и Господь возьмет в один прекрасный день, да и раздавит вселенную, как скорлупку, и смоет прочь могучим равнодушным потопом вместе с напрасным и бессильным скопищем ее любви.

– Простите, Вилли. Теперь давайте поглядим на мою прозу.

– Я передумал. Взгляну на твою прозу завтра. А нынче почитаем любовные стихи. Будешь читать мне вслух, и мы поплачем вместе. Вот отсюда:

 
«Vivamus, mea Lesbia, ataue amemus,
rumoresque senum severiorum
omnes unius aestimemus assis,
soles occidere et redire possunt:
nobis cum semcl occidit brevis lux,
nox est perpetua una dormienda…» [22]22
  Катулл, «Книга стихов», 5:
«Будем, Лесбиа, жить, любя друг друга.Пусть ворчат старики – за весь их ропотМы одной не дадим монетки медной.Пусть заходят и вновь восходят солнца —Помни: только лишь день погаснет краткий,Бесконечную ночь нам спать придется». (Пер. В.Ширвинского.)

[Закрыть]
 

Глава тринадцатая

В облаке пыли, в парах бензина сгущался тягостно долгий летний вечер, усталость человеческой массы, возвращающейся с работы, расползалась по Ноттинг-Хиллу, подобно ядовитому газу. Неумолчный уличный гул уплотнял собой освещение, искажая фасады домов и людские лица. Весь район пульсировал, подрагивал, смещался, как если б нечто чужое и очень скверное по тупичкам, градостроительным огрехам, по кособоким закоулкам пробивалось в обычный мир.

Дьюкейн шагал, сверяясь с маленькой картой, которую начертил себе в блокноте, отправляясь на поиски дома, где обитал Питер Макрейт. Перспектива явиться к Макрейту нежданно-негаданно несколько тяготила Дьюкейна. Он не любил хватать за горло, брать нахрапом, а то, что требовалось применить в данном случае, был умышленный, рассчитанный нахрап. Досадно было бы, кроме того, если б нахрап не дал результатов. Уж если использовать силовой прием, так по крайней мере быстро, умело и с полной отдачей. К несчастью, он слишком мало знал о своей жертве, чтобы избрать наиболее действенный способ нажима, а утратив преимущество внезапности, мог столкнуться с тем, что Макрейт вообще откажется говорить, начнет настаивать на своих правах, а то и выкинет какую-нибудь пакость.

Усугубляло ситуацию то злосчастное обстоятельство, что его расследование покамест не принесло никаких плодов. Премьер-министр требовал отчета о состоянии дел на текущий момент, и Октавиан, которому нечем было ответить, начинал нервничать. Газета все еще продолжала придерживать материал. Разведка, предпринятая Джорджем Дройзеном на Флит-стрит, не увенчалась ничем, выследить Елену Прекрасную оказалось невозможно. Дьюкейн обследовал служебный кабинет Радичи, но ничего интересного не обнаружил. Обещанная же санкция на обыск его дома и знакомство с банковским счетом задерживалась из-за какой-то формальности. Дьюкейн мог бы резонно посетовать, что раз его расследование не имеет никакого статуса, то и неудивительно, если оно не дает результатов. Это, однако, были те условия, на которых он взялся исполнять задание, да и потом, ему отнюдь не улыбалось признать свое поражение и подвести Октавиана. Единственной «ниточкой» в наличии по-прежнему оставался Макрейт, и, кажется, все зависело от того, что еще удастся вытянуть из него под нажимом. От этой мысли Дьюкейну, когда он сворачивал на улицу, где жил Макрейт, сделалось еще муторней.

По шумной узкой улице тянулись сплошь однообразные обшарпанные дома, в которых изредка помещались то газетный киоск, то продуктовая лавка. Входные двери большей частью стояли нараспашку; жильцы, по преимуществу цветные, либо толклись снаружи, либо высовывались из окон. Немногие из домов могли похвастаться номером, и все же, начав отсчет от одного из таких немногих, Дьюкейн сумел вычислить открытый подъезд, в котором, среди многочисленных фамилий рядом с набором разнокалиберных звонков, виднелась фамилия Макрейт. Помедлив нажимать на кнопку, Дьюкейн заметил, что у него учащенно бьется сердце. Как перед любовным свиданием, хмуро подумал он. И тотчас в мозгу его большой черной птицей пронеслась мысль о Джессике. Свидание с Джессикой предстояло ему назавтра.

– Звонки не работают, – сообщила, спускаясь с лестницы, некая фигура. – Вам кого?

– Макрейта.

– Четвертый этаж.

Дьюкейн стал подниматься по лестнице, темной и пропахшей кошками. Неудивительно – сопровождать его, откуда ни возьмись, явились целых три; едва различимые во тьме, кошки бесшумно шмыгали наверх между его лодыжками и перилами, поджидали его на площадке и снова шмыгали наверх. На четвертом этаже была единственная дверь, покрытая свежей краской и снабженная американским замком. Дьюкейн позвонил и услышал, что звонок работает.

– Кто там? – спросил изнутри женский голос.

Из сведений, полученных в министерстве, не следовало, что Макрейт женат, – Дьюкейн полагал, что он холост.

– Я хотел бы видеть мистера Макрейта, – сказал он.

– Одну минуту. – За дверью послышалось движение, потом она приотворилась пальца на два. – Крыс этих не впускайте, ради Бога!

– Крыс?

– Это я их так называю. Кошки, крысы – какая разница? Я открою, а вы давайте пулей сюда, иначе они явятся тоже, ну – живо!

Дверь открылась, и Дьюкейн поспешно вошел; кошки – не успели.

Особа, которая открыла ему, оказалась женщиной высокого роста, очень смуглокожей – настолько, что он в первые минуты принял ее за индианку, – одетой в белый халат и с головой, обвязанной полотенцем. Может быть, этот белый тюрбан и навел его на мысль об Индии. Было в женщине что-то поразительное, хотя что именно, Дьюкейн на первых порах не разобрал. В сумеречной от приспущенных штор, мглистой комнате предметы теряли четкость очертаний.

– Терпеть не могу кошек, – оголодали, таскают все подряд, царапаются, – в детстве, как моя мать рассказывала, ко мне в коляску прыгнула кошка, уселась прямо на лицо, и мне с тех пор, если в комнате кошка, трудно дышать, – занятно, правда? Вы сами насчет кошек не очень?

– Нет, я – нормально, – сказал Дьюкейн. – Простите, что побеспокоил вас, но я ищу мистера Макрейта.

– Вы, часом, не из полиции?

Вопрос заставил Дьюкейна насторожиться.

– Нет. А что, мистер Макрейт ждет, что к нему придут из полиции?

– Не знаю, чего он ждет. Я лично жду, что придет полиция, что атомная бомба свалится на голову. В вас что-то есть от ловчего.

– И все же я не полицейский, – сказал Дьюкейн.

Хотя немногим лучше, пристыженно прибавил он про себя.

– Макрейта сейчас нет. Но он скоро будет. Хотите, можете обождать.

Дьюкейн с удивлением отметил, что тягостное возбуждение бесследно покинуло его, сменившись спокойным щекочущим любопытством. Скованность исчезла. Он допускал, что отчасти напоминает ловчего, но его это не волновало. Он стал присматриваться к тому, что было поблизости, начиная с женщины, стоящей перед ним.

Высокая, в белом, с тюрбаном на голове и никакая не индианка. Да, кожа довольно смуглая, и прядки волос, выбивающиеся из-под полотенца, – почти что смоляные, зато глаза – пронзительно синие, густой, насыщенной синевы, точно Северное море в безоблачный ясный день. Дьюкейн отнес бы ее к кельтскому типу. Стоя перед ним с небрежным достоинством, свесив руки по бокам, она отвечала ему безмятежным, чуть отрешенным взглядом – так жрица с высоты нескончаемых каменных ступеней взирает на далекую вереницу паломников, что тянется к ее таинственной святыне.

Смущенный этой воображаемой картиной, Дьюкейн отвел глаза. Не слишком вежливо было разглядывать ее так откровенно и, как оказалось, так долго.

– Не говорите мне, кто вы такой, дайте-ка, я угадаю.

– Я просто из… – торопливо начал Дьюкейн.

– А, неважно! Но на случай, если вам интересно, кто я такая, я – Джуди Макрейт, мисис Макрейт, иначе говоря, – не путать, естественно, с миссис Макрейт-старшей, та десять лет как померла, мымра старая. Я – жена Макрейта, как это ни прискорбно, да и вряд ли меня можно принять за его мамашу, правильно, хоть я уже и не та, какой была, когда победила на конкурсе красоты в Риле. Победила, представьте, что вы так уставились? Могу показать фотографию. Вы женаты?

– Нет.

– Я так и думала, что не женаты, – у холостых более свежий, не подержанный вид. И не педик?

– Нет.

– А то вы мне расскажете! Это мамочки делают их такими, стервы паршивые. Может, присядете, денег с вас за это не возьму? Винца не выпьете красненького, – отрава страшная, но все же спиртное как-никак.

Дьюкейн сел на диван, накрытый тонким цветастым покрывалом, заткнутым за спинку сиденья. В комнате, заставленной вещами, было душно и пахло косметикой. Вторая, полуоткрытая дверь вела куда-то в темноту. Обстановку, помимо дивана, составляли коротконогие приземистые стулья и отлакированные до жаркого блеска журнальные столики в современном стиле, придвинутые ближе к телевизору, стоящему в углу. На столиках теснились безделушки, покрытые легким налетом пыли: вазочки, затейливые пепельницы, фарфоровые зверюшки. На одном стуле лежала дорогая, судя по виду, фотокамера. Кокетливая белая комбинация распласталась по линолеуму, уходящему в темноту дверного проема. Помещение чем-то напоминало магазин или приемную врача, носило отпечаток чего-то неустойчивого, временного, к чему не лежит душа, рождало ощущение скуки – возможно, скуки, передающейся от миссис Макрейт.

– Я перед вашим приходом не знала, куда деваться от скуки! – сказала миссис Макрейт. – Что за тоска – сидеть и ждать…

Чего, интересно, она ждет, подумал Дьюкейн. Почему-то ясно было, что ждет не мужа.

– Нет, спасибо, – сказал он в ответ на протянутый ему бокал вина.

Он заметил, что она держит что-то и в другой руке; оказалось – ручное зеркальце.

– Нос воротите, м-м? Я Макрейту законная жена, было бы вам известно, – может, желаете взглянуть на паспорт? Или боитесь, как бы не опоила вас приворотным зельем? Я – не колдунья, обыкновенный человек, как вы! Может быть, просто не любите валлийцев? Вы не поверите, сколько народу их не любит! «Тоффи был валлиец, был Тоффи плут и вор» [23]23
  Строки детской считалочки из сборника «Стихи матушки Гусыни».


[Закрыть], и так далее – и ведь, представьте, верят! Я-то валлийка австралийского розлива, вернее, родители – австралийские валлийцы, но потом вернулись назад, так что я родилась уже в Риле, там и заняла первое место на конкурсе красоты. Манекенщицей могла бы стать. А вы сами англичанин?

– Шотландец.

– Подумать, так же как Макрейт, хотя какое там, он – лондонский шакал, родился в Кройдене [24]24
  Район в южной части Лондона.


[Закрыть]. Меня, кстати, звать Джуди. Ой, извиняюсь, я уже говорила! Простите, я только схожу переоденусь.

Миссис Макрейт скрылась в соседней комнате, подхватив по дороге с пола распластанную на нем комбинацию. Минуты не прошло, как она появилась снова – в зеленом, очень коротком бумажном платье, проводя щеткой по своим смоляным волосам. Волосы, очень густые и жесткие, ложились ей на шею однородной, плотной массой, загибаясь вверх на концах и придавая нечто египетское ее облику.

Дьюкейн встал. До него теперь дошло, что поразительного было в миссис Макрейт – что она просто очень красивая женщина. Он сказал:

– Можно, я все же передумаю насчет вина?

– Решили поддержать компанию? Боже, какое пойло! За ваше здоровье! Да вы садитесь! Я тоже присяду рядышком. Вот так. Ничего, если я буду причесываться? Нет, сочувствую вам, но смотреть не на что, на мне колготки.

Миссис Макрейт, подсев к Дьюкейну, лихо закинула ногу на ногу. Дьюкейн пригубил вина. Если она и впрямь задумала опоить его приворотным зельем, он сейчас не имел бы ничего против. В комнате потянуло спиртным – очень может быть, что от миссис Макрейт. Дьюкейн догадался, что она слегка навеселе. Он скосил глаза в ее сторону.

Зеленое, низко вырезанное платье открывало затененную ложбинку округлой белой груди, послушно заправленной в лиф. Лицо миссис Макрейт, без видимых следов косметики, показалось ему теперь бледнее, матово-сливочное под ровным коричневым загаром. Жесткие черные волосы потрескивали и поднимались навстречу мерным взмахам щетки. Смуглая Леди, подумал Дьюкейн. Цирцея.

Темно-синие холодные глаза встретили его все тем же отрешенным безмятежным взглядом. Не переставая проводить щеткой по волосам, миссис Макрейт протянула левую руку за своим бокалом.

– Бип-бип!

Она легонько чокнулась с Дьюкейном и с оттяжечкой гибким движением погладила его по ребру ладони тыльной стороной руки. Взмахи щетки прекратились.

Соприкосновение руки миссис Макрейт с его рукой затягивалось. В точке этого соприкосновения кожу сильно жгло и одновременно тело Дьюкейна до самой сердцевины прошило длинное острие тепла. Он не отнял руку.

Щетка упала на пол. Правая рука миссис Макрейт забрала оба бокала и, держа их за края, поставила на ближайший столик. Левая обвилась змеей вокруг его руки; пальцы, сжимаясь все туже, медленно поползли по его ладони.

Дьюкейн не отрываясь глядел в синие, очень сонные теперь глаза. Постепенно клонясь вперед, миссис Макрейт осторожно приложилась губами к его губам. Так прошли секунды. Потом, обхватив его за плечи, она порывисто припала к нему, раздвигая его губы. Дьюкейн ощутил ее зубы, ее язык. Еще мгновение – и он отпрянул назад и встал. Миссис Макрейт, которую он отпихнул от себя вставая, осталась сидеть в прежней позе, с воздетыми руками. Глаза цвета Северного моря, насмешливо сощурясь, глядели сейчас хищно и осмысленно.

– Вы мне нравитесь, Сладкин… мистер Сладкин, – правда нравитесь, – вкрадчиво сказала она.

Дьюкейн потом много размышлял о своем поведении в тот раз и не находил себе оправдания за то, что позорнейшим образом пустил события на самотек. В те минуты, однако, он, в основном, не чувствовал ничего, кроме острого и безрассудного физического упоения – упоения, связанного с каждой подробностью происшедшего, как если бы все их телодвижения с того момента, как соприкоснулись их руки, сплелись узором, радостно пульсирующим внутри его нервной системы. Его распирало от шального удовольствия, словно ему нежданно-негаданно накинули на шею непомерно пышную цветочную гирлянду. Вместе с тем он испытывал настоятельную потребность объясниться с миссис Макрейт начистоту и выложить ей всю правду.

– Миссис Макрейт, – начал он скороговоркой, – я действительно не служу в полиции, однако я представляю министерство, в котором работает ваш муж. Боюсь, у вашего мужа возникли сложности, и я пришел задать ему кой-какие не слишком приятные вопросы.

– Как вас зовут? – спросила Джуди Макрейт, вновь принимая естественное положение.

– Джон Дьюкейн.

– Вы симпатичный.

Дьюкейн с опаской присел на один из журнальных столиков, предусмотрительно сдвинув в сторону семейство фарфоровых свинок, расписанных трилистниками.

– Боюсь, что дело, пожалуй, обстоит серьезно…

– Очень симпатичный. Известно вам это? Выпейте еще винца. Что вы хотите услышать от Макрейта? Возможно, я могу сказать?

Дьюкейн торопливо соображал. Стоит ли? Профессиональный расчет, подкрепленный, возможно, естественным чувством вины, крепнущим понемногу в его размягченных упоением нервах, подсказывал – да. Придав своему лицу надлежащую строгость для острастки собеседницы, он проговорил:

– Миссис Макрейт, ваш муж шантажировал мистера Радичи.

В глазах Джуди Макрейт не оставалось ничего от взора жрицы. Она смотрела на Дьюкейна цепко, но доверчиво. Так смотрят на старого друга, который принес дурные вести. Помедлив, она сказала:

– Он, видимо, потеряет работу?

– Сколько Радичи платил ему за молчание? – спросил Дьюкейн.

Он удерживал ее холодным, почти циничным взглядом, а между тем, как казалось ему впоследствии, по накалу страсти эти вопросы и ответы не уступали шквалу эмоций, что только что предшествовал им.

– Не знаю. Немного. Питер не из таких, кто мыслит по-крупному. С детства пробавлялся тем, чем пичкают газеты.

Дьюкейн тяжело вздохнул и снова встал.

Пока он мысленно формулировал следующий вопрос, на лестнице послышались шаги. Оба как по команде повернулись друг к другу. Она сказала, понизив голос:

– Ну вот, пришел. Мы еще вами встретимся, мистер Сладкин, обязательно.

Дверь отворилась, и вошел Макрейт.

Первоначальный план Дьюкейна застать Макрейта врасплох сработал безотказно. Макрейт застыл на пороге точно вкопанный, разинув свой пунцовый рот и тараща на Дьюкейна глаза. Потом вороватая тень тревоги смяла его черты, и он неуклюжим и неистовым движением подался в сторону жены.

– Добрый вечер, Макрейт, – безмятежно уронил Дьюкейн.

Сейчас он был собран и хладнокровен.

– Ладно, я пошла в паб, – сказала Джуди Макрейт.

Она взяла с дивана сумочку и направилась к двери.

Так как Макрейт, опять уставясь на Дьюкейна, не тронулся с места, она оттолкнула его с дороги. Он шумно захлопнул за нею дверь пинком ноги.

– Извините за непрошеный визит, – сказал Дьюкейн. – Как выяснилось, у меня остались к вам вопросы.

– Ну?

В атмосфере нарастало опасное ощущение равенства. Макрейт еще таил в себе неизрасходованную ярость, предназначавшуюся его жене. Надо брать его наскоком, мелькнуло в сознании Дьюкейна. Он произнес:

– Макрейт, вы шантажировали Радичи.

– Это жена вам сказала?

– Нет. Это явствует из бумаг, обнаруженных у Радичи. За шантаж, как вам известно, полагается весьма суровая кара.

– Не было никакого шантажа.

Макрейт прислонился спиной к двери.

– Ну, скажем так – Радичи положил вам вознаграждение за то, что вы держали язык за зубами. Откровенно говоря, Макрейт, вы для меня не представляете интереса, и, если сейчас изложите мне всю правду от и до, я постараюсь избавить вас от наказания. Если нет, вами займется правосудие.

– Не понимаю, – сказал Макрейт. – Я ничего худого не делал.

– Полно, полно! Мы доподлинно знаем, что вы вымогали у Радичи деньги. Вам, очевидно, не приходило в голову задаться вопросом, не вы ли отчасти повинны в его кончине?

– Я? – Макрейт шагнул вперед и ухватился за спинку дивана. Он успел собраться с мыслями и, раздувая щеки, напустил на себя вид незаслуженно оскорбленной добродетели. – Со мной он горя не знал! Я не причинял ему беспокойства. Он мне нравился! Мы ладили между собой!

– К сожалению, я вам не верю, – сказал Дьюкейн. – А теперь я вот что хочу знать…

– Никакой это был не шантаж, – сказал Макрейт, – и вам это не доказать. Если мистер Радичи давал мне деньги, так за то, что я делал! Насчет меня он нисколько не тревожился, не могло это случиться из-за меня, хотите – спросите мистера Биранна, он скажет, как и что там было, на квартире у мистера Радичи. Никогда я мистеру Радичи ничем не угрожал, вы не докажете, что это был шантаж, то есть никакого шантажа и не было, я человеку просто пришелся по душе, короче, полюбился, – ну, он и не скупился, когда платил мне, вот и все.

Дьюкейн отступил назад. Мозг его лихорадочно работал, силясь не упустить и усвоить то, что ему подбросили так внезапно. Он сумел не перемениться в лице. Как ни в чем не бывало, сказал:

– У мисера Биранна. Да, естественно. Он ведь часто там бывал.

– А то! И он расскажет, как все было между мной и мистером Радичи. Это я-то шантажист! Да я мухи в жизни не обидел! Я…

Макрейт продолжал возмущаться.

Так, значит, Биранн солгал насчет своих отношений с Радичи, думал Дьюкейн. Почему, почему? Зачем?