Текст книги "О приятных и праведных"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Глава четвертая

– Здравствуйте, Октавиан. Вы оставили записку, что хотите меня видеть.

Дьюкейн просунул голову в дверь к Октавиану. Было субботнее утро, назавтра после самоубийства Радичи.

– Заходите, Джон, заходите. У нас тут ситуация.

В кабинете уже сидели Ричард Биранн и Джордж Дройзен, бывший журналист, а ныне, несмотря на молодость, – высокое должностное лицо в министерстве.

Дьюкейн вошел, сел; вопросительно глянул на Октавиана.

– Слушайте, – заговорил Октавиан, – боюсь, это вас не обрадует. Словом… Дройзен, мне начать или вы ему скажете?

– Лучше вы, – сказал Дройзен.

– Это связано с Радичи, чтоб ему… – сказал Октавиан.

Дьюкейн накануне слышал о смерти Радичи. Он изредка сталкивался с Радичи на работе, но был мало с ним знаком.

– И что же?

– Да все пресса, как водится. Сначала – пресса, потом – премьер. И как назло, в субботу. Короче, Дройзен по старой памяти наведался вчера вечером кой-куда на Флит-стрит, и выясняется, что пресса разнюхала какую-то историю насчет Радичи.

– Что за история?

– Этого-то мы не знаем, но звучит достаточно банально – по крайней мере, налицо два привычных элемента – женщины и деньги.

– Шантаж, иными словами?

– Похоже, во всяком случае. Фигурирует дама по прозванию Елена Прекрасная. О профессии, думаю, догадаться нетрудно. Упоминается, что «из рук в руки перешла большая сумма денег» – дословно. Так, Дройзен?

– В чьи руки?

– Не ведаю.

– Но материал пока не напечатан?

– Нет-нет, он чересчур еще сырой. Приобретен, насколько Дройзен мог понять, крупной газетой, из самых злобных. Вот уж где наверняка перешли из рук в руки большие деньги! Теперь его придерживают, выжидая, что будет дальше, а в воздухе тем временем множатся слухи.

– Не знаете, кто поставщик этой истории?

– Нет, но говорят – кто-то из стен родной конторы. Приятного мало.

– Радичи ведь не имел допуска к секретным материалам?

– Официально – не имел. Но только для кого это довод?

– Из спецслужб не беспокоили?

– Пока нет. Я туда звонил, естественно, поскольку им непременно вынь да положь любую малость, – в ответ что-то буркнули. А вот премьер-министр – побеспокоил.

– Дошло, стало быть, насчет этой истории и слухов?

– Что-то определенно дошло, остальное досказал я и особого восторга не вызвал.

– Не рановато ли расстраиваться, – сказал Дьюкейн. – Мы не знаем даже, что там, в этой истории.

– Правильно, зато мы знаем, что политиков мало волнует торжество справедливости, их волнует, чтобы выглядело так, будто она торжествует – вследствие их неусыпных трудов. На него, по всей видимости, уже нажимают, добиваясь официального расследования.

– Какого рода расследования?

– С этим еще не ясно – главное, что тут в игру вступаете вы.

– Я?

– Да. Вы не поверите, какого о вас лестного мнения наши верхи. Премьер желает возложить расследование на вас.

– И каков будет мой статус в этом случае?

– Слава те Господи, глазом не моргнул – я-то боялся, что вы взорветесь! Статуса, строго говоря, – никакого, расследование будет носить чисто ведомственный характер. То есть я даю вам поручение, вы его выполняете. Со всем прочим будем разбираться по ходу дела.

– Понятно. Основное, по-видимому, – действовать без промедлений.

– Именно. Покуда не разрослось, как снежный ком, – вот чего не хочет премьер. Если бы разгрести это все быстренько, установить, что там было и было ли, показать, что интересы спецслужб не затронуты, тогда можно бы избежать официального расследования, которого премьеру хочется не больше нашего.

– Как раз такое показать не просто. Ежели у Радичи не все чисто в плане частной жизни, да еще пресса будет усердствовать с намеками, то люди поверят чему угодно. Примеров предостаточно. Впрочем, попытка не пытка. Тем более, что у меня, кажется, и выбора особого нет! Я полагаю, быть не может, чтобы Радичи действительно уступил шантажу и передал кому-то секретные материалы?

– Исключено, – сказал Октавиан. – Как остальные – согласны?

– Чужая душа – потемки, – сказал Биранн, – и все же от Радичи я бы такого не ожидал.

– Согласен, – сказал Джордж Дройзен. – Притом я знал его неплохо, в тех рамках, какие позволяет служба.

– То есть в достаточно узких рамках, – сказал Дьюкейн. – И однако, это факт, что его шантажировали?

– Так утверждают.

– И факт, что он застрелился. С чего бы ему стреляться?

– Мало того, на работе! – сказал Октавиан. – Ведь неспроста, вот что меня поразило, ведь это о чем-то говорит! Почему бы не застрелиться тихо-мирно дома?

– Его безумно потрясла смерть жены, – сказал Джордж Дройзен. – Помните, она погибла в прошлом году, выпала из окна, что ли. Буквально ходил убитый.

– Да, чем не мотив, – сказал Дьюкейн. – Он не оставил записки?

– Нет, – сказал Октавиан. – Что тоже странно. Такой любитель был писать служебные записки по поводу и без! А уж о собственной смерти ему, казалось бы, написать сам бог велел.

– Если бы точно установить причину самоубийства, тем самым прояснился бы пункт относительно спецслужб. Похоже, нам предстоит немало разведать о Радичи. Вы хорошо его знали, Биранн?

– Вообще почти не знал, – сказал Биранн. – Просто встречались на работе, и то нечасто. Нет, не знал.

– Я и сам пересекался с ним не так уж часто, – сказал Дьюкейн, – но, признаюсь, с этой Еленой Прекрасной он меня удивил. Не подумал бы, что Радичи из эдаких.

– Каждый мужчина из эдаких, – со смешком сказал Биранн.

Дьюкейн сделал вид, что не слышит.

– Я бы куда скорее отнес его к разряду чудаков, немного тронутых на научной почве. Последний разговор у нас с ним был о проявлениях полтергейста. Согласно его теории, существует связь между ними и поверхностью мирового океана.

– Он сообщался с душами усопших, – сказал Джордж Дройзен.

– В конце концов, – сказал Октавиан, – спиритизм, колдовство и прочее – все это связано, и всегда было связано, с сексом. К большинству из нас секс приходит в сопряжении с тем или иным вывертом. Может, в этом просто состоял его выверт.

Дьюкейн не был так уж уверен насчет большинства. Он невольно спросил себя, приходит ли секс к самому Октавиану в сопряжении с вывертом.

– Есть у него родные, близкие? – спросил он.

– Никого, как будто, кроме сестры, да и та уже много лет живет в Канаде.

– В полицию нужно идти, – сказал Дьюкейн, – поглядим, чем они располагают, хотя предвижу, что немногим. Не позаботитесь, Октавиан, предупредить обо мне кого следует в Скотленд-Ярде? А вам бы, Дройзен стоило прогуляться снова по Флит-стрит, навести подробнее справки об этой истории и, кстати, выяснить, кто скормил ее прессе.

– Назад в насиженные пабы! – сказал Дройзен. – С нашим удовольствием.

– Мне потребуется от вас официальное письмо, Октавиан.

– Я уже вчерне набросал.

– Тогда вставьте, ладно, что я по собственному усмотрению решаю, раскрывать или нет то, что, на мой взгляд, не существенно для цели расследования.

– Думаете, можно? – с сомнением сказал Октавиан.

– Да разумеется! Не нравственность же бедняги Радичи мы расследуем, в конце концов. Как его звали, между прочим?

– Джозеф, – сказал Биранн.

– Вы в Дорсет едете, Октавиан?

– Всенепременно! Мало того – вы тоже. Нет смысла начинать, покуда Дройзен не проведет свои розыски.

– Ну хорошо. Как только добудете что-нибудь, позвоните. – Он продиктовал Дройзену номер телефона в Трескоуме. – Что ж, это все, друзья.

Дьюкейн встал. Дройзен – тоже. Биранн продолжал сидеть, почтительно глядя на Октавиана.

Дьюкейн мысленно выругал себя за забвение приличий. Он слишком привык, в дружбе с Октавианом, к своему признанному превосходству и на минуточку упустил из вида, что находится в кабинете Октавиана, что не он, а Октавиан проводит это совещание. Но сильнее всего в это мгновение он ощутил вражду к Биранну. Однажды, много лет назад, он, сидя в ресторане, слышал нечаянно, что за перегородкой говорит о нем Биранн: Биранн рассуждал о том, правда ли, что Дьюкейн – гомосексуалист. Выругав себя еще и за назойливую память об этом, Дьюкейн будто услышал вновь тот характерный, тот язвительный смешок Биранна.

Глава пятая

– А как в Древней Греции варили яйца? – спросил у матери Эдвард Биранн.

– Ты знаешь, не скажу, – отозвалась Пола.

– А как на древнегреческом будет «яйцо всмятку»? – спросила Генриетта.

– Не знаю. Что яйца употребляли в пищу – об этом кое-где упоминается, а вот о том, чтоб варили, – не припомню.

– Возможно, ели сырыми, – сказала Генриетта.

– Сомнительно, – сказала Пола. – У Гомера что-нибудь есть на этот счет, не помните?

Близнецы, которых мать обучала греческому и латыни чуть ли не с колыбели, были уже нешуточные специалисты в области классических языков. Из Гомера, однако, им ничего на память не приходило.

– Можно бы поискать у Лиделла [3]3
  Лиделл, Генри Джордж (1811–1898) – английский ученый,
составитель «Греческого лексикона».


[Закрыть]и Скотта [4]4
  Скотт, Майкл (1175–1234) – шотландский переводчик и астролог.


[Закрыть], – сказала Генриетта.

– Вилли, вот кто будет знать, – сказал Эдвард.

– Можно, мы вечером те водоросли положим в ванну, когда будем купаться? – спросила Генриетта.

– Это лучше спрашивайте у Мэри, – сказала Пола.

– Для тебя там письмо внизу, – сказал Эдвард. – Чур, марка – мне!

– Ты свинтус! – крикнула его сестра.

Двойняшки, действуя преимущественно в духе доброго согласия, соперничали, когда речь шла о марках.

Пола рассмеялась. Она в эти минуты как раз собралась выйти из дому.

– А что за марка?

– Австралийская.

Холодная, мрачная тень накрыла Полу. Продолжая машинально улыбаться, отзываясь на болтовню своих детей, она вышла из комнаты и спустилась вниз по лестнице. Мало ли от кого еще могло быть это письмо… Но только никого другого она в Австралии не знала.

Письма всегда раскладывали на большом, круглом, палисандрового дерева столе посреди холла, заваленном обычно также газетами, книжками, которые на данный момент читали в доме, и дребеденью, имеющей отношение к играм двойняшек. Эдвард, добежав первым, схватил брошюру «Еще о хищных осах», которой заблаговременно прикрыл письмо, спасая марку от глаз Генриетты. Пола еще издали разглядела на конверте узнаваемый почерк Эрика.

– Можно, мам, эту – мне?

– А можно, мне тогда – в следующий раз, – крикнула Генриетта, – и потом – тоже, и потом?

У Полы дрожали руки. Она быстро надорвала конверт, вытащила, письмо, сунула в карман. Отдала конверт сыну и вышла из дому на солнце.

Огромный купол, выщербленный и незамкнутый с ближнего края, образованный небом и морем, опрокинулся над Полой, точно своды холодного склепа; она зябко поежилась, будто не на солнцепеке стояла, а под лучами губительной звезды. Склонила голову, точно готовясь набросить на нее покрывало, и сбежала по стриженому косогору на лужок, на тропинку вдоль кустов боярышника, уходящую к морю. Летела, опускаясь к воде, замечая все в том же солнечном мраке, как скользят по лиловатой прибрежной гальке ее обутые в сандалии ноги. У моря берег круто обрывался вниз, и Пола, с шумом осыпая гальку, устроилась на каменном выступе прямо над водой. Море было сегодня такое тихое, что казалось неподвижным, с неслышным плеском целуя берег, изредка наползая на него завитком крошечной волны. Солнце сквозь зелень воды освещало песчаное, усеянное камнями дно, ненадолго обнаженное отливом, и дальше – неровную бахрому розовато-лиловых водорослей. Поверхность воды роняла на песок подвижные тени, испещряя его легкими пузырчатыми очертаниями, похожими на изъяны в стекле.

О том, что когда-то Пола была влюблена в Эрика Сирза, свидетельствовали письма, которые к ней приходили. Память о том молчала. То есть преподносила ей отрывочные события и поступки, не поддающиеся иному объяснению, кроме того, что она была в него влюблена. Сама же любовь не оставила по себе воспоминаний. Ее не просто убило, но напрочь выключило из ясной цепочки осознанных и памятных дней потрясение от той чудовищной сцены.

Эрик Сирз стал причиной развода Полы. Ричард Биранн, которому она без конца спускала его измены, с нерассуждающей жестокостью ревнивца развелся с нею, стоило ей оступиться один-единственный раз. Причина причин – наваждение страсти к Эрику – стерлась у нее бесследно, но остальное не изжилось до сих пор. То страшное время, стыд и горе, были по-прежнему живы в ней – ни свыкнуться, ни примириться. Она поступила безрассудно – дурно поступила, и ничего не сошло ей с рук. Гордости ее, достоинству, возвышенному представлению о себе был нанесен свирепый удар, и эта рана по-прежнему болела и жгла днем и ночью. Пола думала, что об этом никто не знает, хотя, размышляя, говорила себе подчас, что Ричард-то знает наверняка.

Роман с Эриком – совсем короткий, надо сказать, – казался ей теперь чем-то невыразимо пошлым, ничтожным, в чем она положительно не могла участвовать, – как ни старайся, это не укладывалось в голове. Терпимая по отношению к другим, по отношению к Ричарду в прошлом, Пола считала, что сохранять верность в браке очень важно. Неверность унизительна, она, как правило, влечет за собою ложь или по крайней мере недомолвки, утайки. Для Полы имел большое значение «нравственный стиль», если можно так выразиться. Кто-то сказал о ней однажды, не вполне справедливо: «Для нее главное не то, какую мерзость вы совершили, а каким тоном вы скажете об этом». Во всяком случае, к тому времени, как распался ее брак, Пола почти что убедила мужа, что ей более всего ненавистны не сами его похождения, а его вранье о них. И в собственном поведении тогда ее прежде всего оскорбляло не то, что она спала с Эриком, а то, что опустилась до полуправды в отношениях с Ричардом, играла мелкую, суетливую роль, дала вовлечь себя в чуждую ей, неуправляемую ситуацию. Сожаления грызли ее, не утихая, и, когда бы не постоянные усилия воли и доводы рассудка, окончательно отравили бы ей жизнь. Как повернулись бы события, не разразись та жуткая сцена с Ричардом, неизвестно. Ричард, пожалуй, развелся бы с нею в любом случае, он не помнил себя от ярости. Трудно было вообразить, что она продолжала бы любить Эрика. Из-за него она лишилась слишком многого. Хотя на самом деле уничтожило ее любовь – и, кажется, мгновенно – то сокрушительное поражение, которое он потерпел от рук Ричарда. Несправедливость – да, но та глубинная, не объяснимая логикой несправедливость, что свойственна силам, управляющим нами в самые роковые минуты, – силам, которые мы вынуждены признавать в нашей жизни как нечто исходящее свыше, и никакая мораль тут ни при чем. Та сцена неотступным кошмаром преследовала Полу до сих пор: перекошенное лицо Ричарда, вопли Эрика, кровь повсюду, куда ни повернись. Все трое, разумеется, сделали вид, что произошла ужасная случайность.

Бедный Эрик. Он не хуже Полы распознал в том непостижимый приговор высших сил и подчинился ему. Стыд, положительно, сломил его. Навестив его в больнице, Пола быстро поняла, что ему это в тягость. Они кое-как простились. Эрик написал ей, что уезжает в Австралию. В прощальном письме из Австралии сообщал, что встретил на пароходе девушку и собирается на ней жениться. Было это почти два года назад. Вновь получить известие от Эрика Пола не хотела. Вообще не хотела знать, что Эрик существует в природе.

Солнце нещадно сверкало на поверхности воды. Сощурясь от слепящего света, Пола медленно развернула письмо.

«Милая, дорогая моя!

Ты удивишься, что я пишу тебе опять – а впрочем, может быть, нет. Я почему-то знаю, что ты вспоминаешь обо мне. Последний раз я писал, что собираюсь жениться. Так вот, из этого ничего не вышло. Должен признаться, мне очень скверно, и это продолжается давно. Никогда не думал, что человек может быть глубоко несчастлив так долго. Хочу сказать, что знаю теперь – отъезд сюда был ошибкой, разлука с тобой – ошибкой. И я решил вернуться назад. Больше того – когда ты получишь это письмо, я уже буду плыть домой.

Не знаю, разумеется, что было или не было с тобой с тех пор, как мы расстались, но чутье подсказывает мне, что ты не поспешила снова выйти замуж. Пола, мы неразрывно связаны друг с другом. Вот заключение, к которому в конце концов привели меня эти горькие месяцы. Бывают узы, которыми людей навечно скрепляют в конторе или в церкви, – бывают вечные узы, которыми нас соединяют иначе, непредсказуемо и грозно. Ты понимаешь, о чем я говорю. Я пострадал из-за тебя, Пола, из-за тебя был покалечен; есть ущерб, который лишь ты способна возместить, – боль, которую только тебе по силам унять. Я думал, у меня это пройдет. Не прошло. И у тебя не прошло, я знаю! (Какие невероятные сны, между прочим, из ночи в ночь снились мне про тебя!) Уверен, мы принадлежим друг другу. Следует научиться жить с тем, что произошло, сжиться с ним – и сделать это мы должны вместе. (Как удивительно все же устроен человек! У меня за то время, что я в Австралии, много было причин печалиться. И обижали меня, и обманывали, и подводили… Однако косвенным образом эти печали перекликались все с тем же, возвращались к тому же.) Ты передо мной в долгу, Пола, а ты, я знаю, из тех, кто платит по долгам. Ты ведь и сама тоже не можешь быть счастлива, довольна тем, как обошлась со мной, когда меня (употребляю эти слова намеренно) едва не погубили за то, что был повинен в любви к тебе. Прошлое необходимо признать, принять, – и примириться с ним. Мы можем исцелить, можем спасти друг друга, Пола, – и никому, кроме нас одних, это не дано. Я сердцем слышу, как отзываешься ты на мои слова, и, значит, сказанное мною – правда. Так жди меня, о, милая, молись за меня, встречай меня! С дороги напишу еще. На веки вечные твой,

Эрик».

Пола скомкала письмо. Разорвала на мелкие клочки и рассыпала по упругому зеркалу воды. Как явственно из этого письма вновь перед ней встал Эрик, во всех подробностях, по счастью забытых ею, затмевая, словно фигура из преисподней, сверкающее море, – его вымученные восторги, его мистическая уверенность, смесь слабости и угрозы, что некогда представлялась ей столь трогательной, беспардонное коварство его эгоизма! Конечно же, она вела себя предосудительно – потому, не в последнюю очередь, что так поспешно отвернулась от него в самом конце. Однако любовь к нему, способность помочь покинули ее бесследно и навсегда. В том состояла ее уверенность. Хотя так ли это, тут же спросила себя Пола, стараясь привести в порядок свои мысли – вдруг она все-таки может помочь Эрику, вдруг все же стоит попробовать? Что, если он прав и им осталось еще что сделать друг для друга? От перспективы увидеться с ним снова ей сделалось муторно, тошно, страшно. Было в Эрике нечто сатанинское. Ричард никогда не внушал ей страха, хоть был из числа тех, кому недолго и ударить. Пола знала теперь, что Эрик страшен ей – очень страшен. Таково было качество, присущее той, совершенно ею забытой любви.

Глава шестая

 
«Кот был из Абиссинии
И лазил по осинам», —
 

– напевал Эдвард, вытаскивая Монтроза из плетенки, в которую нерешительно и безуспешно пытался забраться Минго, пасуя всякий раз перед холодным взглядом кота. Минго расположился в корзине. Монтроз, оскорбленный, вывернулся от Эдварда и удалился к плите, где, подняв дыбом шерсть, закосил под птичку.

– Можно, мы в ванну вечером положим те водоросли? – спросила Генриетта у Мэри Клоудир.

– Зачем это вам понадобилось мыться с водорослями? – отозвалась Мэри.

– Это наше особое средство от ревматизма, – сказал Эдвард.

– Ты что же, Эдвард, ревматизмом у нас страдаешь?

– Нет, оно вообще-то для дяди Тео, но мы подумали, сперва проверим на себе, не появятся ли потом признаки отравления.

– Прошлый раз, как вы такое учудили, все водоросли попали в сток и образовался засор на много дней, – сказала Кейси, входя на кухню с лукошком, полным салата и помидоров.

– На этот раз не попадут, честное слово!

– Тогда – ладно, – сказала Мэри. – Слушайте, вы бы все же вынесли в сад эти камни!

Кейт с Дьюкейном, проходя мимо кухни в холл, обменялись улыбками.

– Да, Мэри, – бросил через плечо Дьюкейн в кухонную дверь, – мы пошли к Вилли.

– К чаю только не опаздывайте, все-таки – воскресный чай, событие.

– Ну и как моя маленькая нимфа? – сказал Дьюкейн, сталкиваясь при выходе из дома с Барбарой.

– J’aimerais mieux t’avoir dans mon lit que le tonnerre [5]5
  Французское идиоматическое выражение, здесь слегка искаженное, смысл которого – комплимент.


[Закрыть]? – отвечала чопорно Барбара, устремляясь вприпрыжку следом за ними.

Дьюкейн, смеясь, дернул ее за прядку волос.

Светлые, короткие волосы Барбары, круглолицей, как и ее мать, тоже слегка курчавились, но только у Кейт копна их венчала ее подвижным растрепанным нимбом, меж тем как у Барбары, тщательно стриженные, они охватывали ее головку, точно филигранной работы шлем. Лицо, по-ребячьи розовое, отливало тем восхитительным яблочным глянцем, который в юности обычно уже утрачивают. Босые длинные ноги, от гарцующих ступней до короткой юбочки, были одинаково ровного, теплого, золотисто-смуглого оттенка.

– Что бы тебе не пойти поискать Пирса, – сказала Кейт. – Я его видела возле кладбища, и кажется, ему довольно одиноко.

Барбара, с миной, исполненной добродетели, тряхнула головой:

– Мне надо идти на флейте заниматься. Собираюсь дать сольный концерт из Моцарта для Вилли.

– А для меня не хочешь дать сольный концерт? – спросил Дьюкейн.

– Нет. Только для Вилли. – И она вприпрыжку пустилась к дому.

– Как выросла девочка! – сказал Дьюкейн. – Уже с вас ростом. И почти такая же хорошенькая.

– Дорогой мой! Боюсь, у них с Пирсом не все гладко, с тех пор как она снова дома.

– Ну что ж, причина вам известна. Взрослеют.

– Да, знаю. Они действительно созревают нынче рано. Я просто думала, прожив столько времени бок о бок, как брат с сестрой, они будут от этого застрахованы.

– От этогоничем не застрахуешь, – сказал Дьюкейн.

И, сказав, почувствовал, как не нравится ему мысль, что это может коснуться Барбары. Лучше бы никогда ей не взрослеть!

– Да, так тот несчастный, – сказала Кейт, возвращаясь к прежней теме их разговора. – Почему он это сделал?

Дьюкейн ничего не говорил Кейт о расследовании. Он хоть и принял от Октавиана известие о своем задании достаточно хладнокровно, однако радости по этому поводу отнюдь не испытывал. В таком деле не знаешь, какой головной болью оно обернется. Докопаться до истины в короткие сроки может оказаться очень трудно, а показать, что не затронуты интересы спецслужб и нет причин учинять более тщательное расследование, – и вовсе невозможно. Тяготила Дьюкейна, впрочем, не одна только перспектива потерпеть неудачу и расписаться в своей несостоятельности. Ему претила сама идея вторгаться подобным образом в чужую личную жизнь. Тем более что личность Радичи, размышлениям о котором он по приезде в Дорсет посвящал немало времени, представлялась ему теперь и сомнительной, и темной. Он был уверен, что между спиритизмом, или что там еще, и самоубийством есть связь, – чутье подсказывало ему, что здесь, только копни, вылезет наружу нечто в высшей степени неприглядное.

– Не знаю почему, – сказал Дьюкейн. – Он потерял жену не так давно. Возможно, в том причина.

Они к этому времени перешли ровный газон позади дома, минуя две высокие перистые акации, переступили через низенькое заграждение из веревок, натянутых между колышками, явно имеющее отношение к двойняшкам, и поднимались теперь по дорожке, выложенной год назад из прибрежной гальки меж двумя рядами пышных кустов вероники ценой совместных героических трудов Пирса и Барбары. Ладонь Дьюкейна скользила по кустам, любовно поглаживая их тугие округлости. Сознание его в эти минуты распалось на несколько отделений или уровней. На одном уровне – пожалуй, верхнем – жила мысль о Вилли Косте, с которым ему вот-вот предстояло встретиться впервые за довольно долгое время, так как в последние два его приезда Вилли объявлял по телефону, что не хочет видеть у себя гостей. На другом уровне мозг сверлила навязчивая мысль о Радичи и о том, что удастся разузнать Джорджу Дройзену на Флит-стрит. Еще был уровень или отделение с мучительной памятью о слабости, которой завершилась у него сцена с Джессикой и мучительным вопросом, как же с нею быть на следующей неделе.

И тем не менее сегодня мысли о Джессике не слишком портили ему настроение. Как правило, Дьюкейн предпочитал не уповать на то, что боги чудесным образом вызволят его из бед, которых он натворил по глупости, – это лишь нынче тревоги, связанные с Джессикой, померкли, заволоклись облачком смутного оптимизма. Так или иначе, все еще образуется, думалось ему. Оттого, быть может, что здесь же, на ближайшем уровне, он испытывал острую, чистую радость от присутствия рядом Кейт, соседства их тел, которые то и дело сталкивались на ходу неуклюже, дружески, – и от сознания, скорее даже физического предощущения, что, когда они дойдут до буковой рощи, он поцелует Кейт.

А еще где-то, на далеко не низшем, хотя и наименее отчетливом уровне, было восприятие окружающего, участие, продолжение себя в природе, в плотных, скругленных кустах вероники, шарообразной кроне большелистой катальпы на краю сада, в блекло-розовых, нагретых солнцем кирпичах ограды, сквозь арку которой они сейчас проходили. Такие старые, истертые были эти кирпичи, так изрыты щербинами, сглажены по краям и углам, что выглядели естественным образованием из красных камней, которыми, похоже, вдоволь наигралось море. Все-то в Дорсете круглое, думал Дьюкейн. Круглятся пригорки и вот эти кирпичи, тисы, растущие в живой изгороди, кусты вероники и катальпа, круглятся кроны акаций и камушки на пляже, и купа молодого бамбука возле арки. Все в Дорсете, думал он, в точности нужного размера. Мысль эта наполняла его огромным удовлетворением, расходясь по прочим уровням и отсекам сознания потоком теплых, благотворных частиц. Так шагал он бок о бок с Кейт, неся с собою облако путаных мыслей, совокупное воздействие которых – самозащита и саморегуляция – есть признак душевного здоровья.

Они свернули на узкий проселок, где по высоким покатым обочинам, устланным длинным желтым мхом, иссохшим и выгоревшим на солнцепеке почти до полной утраты своей растительной сущности, цвели, пробиваясь наружу, крапива и кипрей. В воздухе застоялся густой, щекочущий ноздри запах – возможно, запах мха. Неподалеку в лесу слышался голос кукушки, внятный, однотонный, размеренный, пустой и бессмысленный. Кейт взяла Дьюкейна за руку.

– Я, наверное, не пойду с вами к Вилли, – сказала Кейт. – Он что-то хандрит в последнее время, и лучше будет, я уверена, вам с ним увидеться наедине. Не думаю, чтобы Вилли решился наложить на себя руки, – как по-вашему, Джон?

Вилли Кост имел обыкновение заявлять время от времени, что жизнь невыносимо тяжела и он намерен вскоре покончить с нею.

– Трудно сказать, – отозвался Дьюкейн.

Его не покидало ощущение, что он слишком мало сделал для Вилли. Большинство из тех, кто знал Вилли, разделяли это ощущение. Впрочем, он был человеком, которому не так-то просто помочь. С Вилли, специалистом по античной филологии, который жил на пенсию от правительства Германии и работал над изданием, посвященным Проперцию [6]6
  Проперций, Секст (ок. 50 до н. э. – ок. 15 до н. э.) – римский поэт.


[Закрыть], Дьюкейн впервые встретился в Лондоне, на заседании, где выступал с сообщением о малоизвестном документе, трактующем понятие specificatio [7]7
  Положительно выраженное условие (лат.) – юридический термин.


[Закрыть]в римском праве. Это ему принадлежала мысль вытащить Вилли из меблированной квартирки в Фулеме [8]8
  Исторический район в Лондоне.


[Закрыть]и водворить в Трескоум-коттедж. Не раз с тех пор он спрашивал себя, не было ли это ошибкой. Суть замысла состояла в том, чтобы обеспечить другу надежность домашней обстановки. На деле же Вилли получил возможность жить в полном уединении.

– Думаю, если б он всерьез замышлял самоубийство, то не пускал бы так свободно к себе детей, – сказала Кейт.

В то время как взрослым зачастую ход в коттедж был заказан, детям дозволялось приходить и уходить, когда им вздумается.

– Да, это правда, пожалуй. Интересно, он что, работает, когда никого из нас не пускает к себе?

– Или просто сидит и терзается воспоминаниями. Подумать страшно…

– Никогда я не испытывал тяги покончить с собой, а вы, Кейт?

– Боже сохрани! Но я, правда, всегда жила в полное свое удовольствие!

– Таким, как мы, людям с нормальной, здоровой психикой, – сказал Дьюкейн, – трудно вообразить, что это такое, когда все у тебя в душе – лишь боль, все – ад.

– Вот именно. Что только ни вспоминается ему, должно быть, что только ни снится!

Вилли Кост всю войну провел в Дахау.

– Хорошо бы с ним Тео бывал почаще, – сказал Дьюкейн.

– Тео? Вот уж кто воистину трость надломленная! [9]9
  См. книгу пророка Исайи, 42:3.


[Закрыть]Он же сам – один сплошной комок нервов! Это вам хорошо бы почаще бывать с Вилли. Вы умеете говорить с людьми напрямик, сказать им, что делать. Другие, в большинстве своем, трусят.

– Звучит – не приведи Господь! – сказал, смеясь, Дьюкейн.

– Нет, серьезно. Я уверена, Вилли пошло бы на пользу, если б его просто вынудили рассказать, каково там было, в этом лагере. Он, по-моему, слова об этом никому не проронил.

– А я вот – не уверен, – сказал Дьюкейн. – Могу представить себе, чего бы это ему стоило!

Однако подобная мысль ему тоже приходила в голову.

– Надо жить в ладу со своим прошлым, – сказала Кейт.

– Когда перенесешь столько страданий и надругательств, как Вилли, – сказал Дьюкейн, – это может оказаться попросту невозможно.

– Что невозможно – простить?

– Какое там простить! Найти хотя бы приемлемый способ думать обо всем этом!

Дьюкейн нередко пытался вообразить себя на месте Вилли Коста – но тщетно.

– Я полагала, что Мэри растопит этот лед, – сказала Кейт. – Она, в сущности, знает его, как никто, – не считая вас то есть. Но она говорит, он с нею вовсе не касался этой темы.

Еще немного – и мы в лесу, проносилось в голове у Дьюкейна, еще совсем немного… На них упали уже первые тени, кукушка в некотором отдалении посылала им свой исступленный, свой сладострастный зов.

– Присядем на минутку, – сказала Кейт.

Здесь лежал ствол поваленного бука – чистый, пепельно-серый, с каскадом жухлых рыже-бурых съеженных листьев по обе стороны. Они сели, шелестя сухой листвой; повернулись лицом друг к другу.

Кейт, не спуская пристального взгляда с Дьюкейна, взяла его за плечи. Он погрузился в крапчатую, темную, затягивающую голубизну ее глаз. Оба, словно по уговору, вздохнули, и Кейт приникла к нему томительно долгим поцелуем. Дьюкейн закрыл глаза, отгораживаясь от нарастающего в поцелуе жара, и с силой прижал Кейт к себе, ощущая на щеке колючую печать ее пружинистых волос. Какое-то время они сидели неподвижно.

– Ох, как же мне с вами хорошо, – сказала Кейт.

– И мне с вами.

Он снова отстранил ее от себя, с улыбкой, с чувством облегчения и свободы, желая ее, но не мучительно, глядя, как у нее за спиной простирается меж деревьев бурая с зеленой подстилкой пустота, а наверху, просвечивая сквозь россыпи листвы, играет солнце.

– Смотрю на вас – вылитый герцог Веллингтонский! Обожаю этот седой хохолок прямо надо лбом… Джон, это ведь ничего?

– Да, – отвечал он без улыбки. – Да. Я много об этом думал и считаю, что ничего.