Текст книги "О приятных и праведных"
Автор книги: Айрис Мердок
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
Глава двадцать первая
– Што с фами, Пола?
– Венера, Купидон, Прихоть и Время.
– Что-что?
– Нет, ничего.
– Когда же мы приступим к чтению «Энеиды»?
– Потом. После… Словом, потом.
– После чего?
– Просто – потом.
– Да что с вами, дружок?
– Ничего, Вилли. Вон Барбара к вам идет. Мне пора. Благодарю за урок.
Неустанно движется на север по Индийскому океану корабль Эрика; Эрик стоит на носу, он – ростр этого корабля; большое лицо его отполировано ветром, литая грива золотистых волос откинута назад. Он подался всем телом вперед, поверх сверкающего моря, устремляя на север, навстречу роковому свиданью, обжигающий узкий луч своей воли. Неутоленную ярость несет он в себе на предстоящую им встречу. Что можно противопоставить ей? Достанет ли все еще любви для исцеления или уже потребно только мужество перед напором силы? Что пользы теперь даже спасаться бегством, если тебя непременно найдут, и твое бегство сведется к боязливому ожиданию, где-нибудь в чужой комнате, того, что с лестницы послышатся неотвратимые шаги? Нет, нужно ждать его здесь, ждать без единого слова, плотно сжав губы, никому не делая признаний, ни к кому не взывая о помощи. Слишком поздно; теперь уже и гордость не позволит. Такое пиршество ума, утонченности, высоколобой учености – и после этого приходит то, что ты должна принимать тупо и молча. Эрика больше не обуздать и не укротить – его придется, к чему бы это ни привело, безропотно терпеть. Вот для чего и потребуется мужество – для этого безоглядного долготерпения, когда тебя, втайне от всех, будут разнимать на части; для готовности отдать, в какой бы странной форме об этом ни попросили, око за око и зуб за зуб. Так будет, – и причиной тому не только неуклонное приближение корабля, но и отринутое без искупления прошлое, заживо погребенное в своем сатанинском безмолвии. Пусть же теперь ей хватит сатанинского мужества достойно встретить эту воскресшую кровоточащую тень. Но ах, как слаб человек, как жадно он ищет опоры, как жалобно причитает душа – хоть бы всего этого никогда не было, хоть бы опять все стало, как прежде! Как горько вспоминать о свежевыкрашенной двери и о красивой женщине, входящей в эту дверь! Какая горечь оттого, что вспоминать об этом горько! Ах, Ричард, Ричард, Ричард!..
– Ты почему здесь одна, Генриетта? А где Эдвард?
– Пошел искать Монтроза.
– Да ты плачешь, деточка? Что случилось, моя киска? Ну-ка сядь, расскажи мне.
– Все плохо.
– Так. Что плохо? Расскажи, давай разберемся.
– Монтроза не найти нигде.
– Монтроз нагуляется и придет. Кошки всегда так делают. Можешь не беспокоиться о нем.
– А в нашем заповедном пруду мы нашли мертвую рыбку.
– Когда-то и рыбам, Генриетта, приходится умирать, как и людям.
– А сорока, бессовестная, утащила бедного лягушонка, мы сами видели.
– Ну надо же сороке чем-то питаться! А лягушонок, наверное, даже не сознавал, что происходит.
– И зачем только животные мучают друг друга!
– Ведь и мы, люди, тоже мучаем друг друга!
– И потом, мы подобрали чайку со сломанным крылом, а дядя Тео утопил ее.
– Правильно сделал, Генриетта, ничего другого не оставалось.
– А сегодня ночью мне приснилось, что мы опять живем с папой и снова все хорошо, и так жалко было просыпаться… Ты что, мамочка? Ну вот, мама, теперь ты тоже плачешь…
– А я разучила ре-бемольный квартет для флейты!
– Я знаю.
– Зачем вы подслушивали? Я готовила вам сюрприз!
– Я слышал, как ты играла на днях, когда проходил недалеко от дома.
– Можно, я приду и сыграю его для вас?
– Нет, нельзя.
– Но почему? Вы ведь раньше пускали меня к себе поиграть!
– Раньше – да, теперь – нет.
– Но почему же, Вилли?
– Мне слишком мучительно слушать музыку, дорогая моя Барбара.
– Думаете, я плохо сыграю? Я сделала большие успехи!
– Нет-нет, я слышал, ты играешь прекрасно.
– Вилли, а почему вы не научите меня немецкому языку? Как Пирсу преподавать латынь – так пожалуйста, а как мне немецкий – так нет!
– Нет, потому что нет.
– Не пойму я вас. По-моему, вы стали какой-то противный. Все ведут себя противно. А уж Пирс – тем более.
– Пирс влюблен.
– Подумаешь! А как это, Вилли, когда человек влюблен?
– Я уже забыл.
– Да, – вы, пожалуй, староваты для этого. Но если я влюблюсь в кого-нибудь, то не стану вести себя с ним противно.
– Отличное правило, Барбара. Не забудь его, когда подоспеет время.
– А помните, вы любили повторять, что я – Титания, а вы – осел? [33]33
Персонажи пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь».
[Закрыть]
– Правда? Что ж, я – по-прежнему осел. Я завтра еду в Лондон, Барби.
– Да, знаю. Вы остановитесь на два дня у Джона. Джон говорил мне.
– Еду поработать в библиотеках.
– Я к вам приду, как только вы вернетесь. А то, когда папы с мамой нет, мне одиноко.
– Я буду занят работой. Приходи в конце недели.
– Но почему не сразу по вашем приезде?
– «Nam excludit sors mea “saepe veni”» [34]34
«Раз, по веленью судьбы, смолкло: “Почаще ходи!”». Проперций, «Элегии». Кн. II, эл. 25 стих II пер. Льва Остроумова.
[Закрыть].
– Вы все время говорите по латыни – вы же знаете, что я не понимаю! Может быть, поняла бы, если б это было написано. Я ведь не говорю по-латыни, а вы еще и произносите так непонятно…
– Ладно, не бери в голову.
– Ну что вы такой противный, Вилли, когда мне и без этого несладко из-за Монтроза!
– Из-за Монтроза волноваться нечего, Барби, – объявится. Может коту прийти охота пошататься по окрестностям?
– Но такого до сих пор не бывало! Он – не то, что другие коты. Его и не потянет шататься.
– Никуда он не денется, голубка, я уверен. Ну будет, будет, не плачь! Я ужасно расстраиваюсь, когда ты плачешь…
– Я думаю, вас это совсем не трогает! Вас ничем не пронять!
Барбара, сидящая на полу возле кресла Вилли, обвила руками его колени. Вилли резким движением встал, шагнул из кольца ее рук и подошел к окну.
– Я сказал, хватит плакать, Барбара!
От удивления у Барбары иссякли слезы; она осталась сидеть, всхлипывая и вытирая глаза, выставив из-под белого в зеленую крапинку платья плотно сдвинутые голые коленки, похожие на двух светло-бурых птенцов в гнезде.
Вилли, вцепившись одной рукой в подоконник, сдвинул в сторону камушки – последнее подношение близнецов, отодвинул стакан с поникшей, окончательно увядшей крапивой и уставился сквозь швейцарский бинокль в пустое пространство. Надо уезжать отсюда, думал Вилли. С каждым разом невозможность схватить Барбару в объятья доставляла ему все больше страдания.
– На что вы смотрите, Вилли?
– Ни на что, девочка.
– Нельзя смотреть ни на что! С вами сегодня совсем неинтересно. Я уж лучше пойду.
– Не уходи, Барби! А впрочем, и правда иди, пожалуй. Мне нужно работать.
– Хорошо, пойду покатаюсь на пони. И не дождетесь, чтобы я сыграла вам Моцарта!
– У меня к тебе одна просьба – исполнишь, Барб?
– Посмотрим. Какая просьба?
– Ступай разыщи Пирса, и будь с ним поласковей.
– Все может быть. Зависит от настроения. Счастливо вам съездить в Лондон!
Когда она ушла, Вилли Кост запер дверь, пошел в спальню и лег ничком на кровать. Физическое напряжение, испытанное за последние полчаса, отняло у него все силы; его трясло. Непонятно было, что хуже – когда она прикасается к нему или держится на расстоянии. Влечение, острое до боли, чуть-чуть стихало под ее прикосновением. Но сдерживаться в такие минуты, когда каждый нерв и мускул в его теле рвались к ней, стоило нечеловеческих усилий. Сидеть сиднем, когда она ерошит ему волосы или гладит его по колену, требовало такого расхода физических сил, что у него потом ломило все тело. Воображение, живо рисующее ему, как он ее обнимает, страстно целует, сажает к себе на колени, обволакивало облаком сладостной муки.
Я думал, может быть, станет полегче, говорил сам с собой Вилли, но стало, кажется, только хуже. Нужно что-то предпринять. Мне придется уехать, – если так будет продолжаться, я с ума сойду. Он велел себе думать о Мэри, и мало-помалу к нему, подобно легкой дымке, стала подкрадываться блаженная целительная расслабленность. Он не был влюблен в Мэри, но искренне любил ее, и был гораздо больше растроган и пленен ее предложением, чем сумел это выразить во время двух теплых, неловких, косноязычных встреч, которые состоялись между ними после сцены на кладбище. Возможно, он и в самом деле женится на Мэри и не откладывая увезет ее отсюда. Возможно, в этом – решение всех проблем. Почему бы ему, даже сейчас, не попытать счастья? Или уже слишком поздно? Или прошлое действительно сломило его?
Так лежал он без движения ничком на постели, а солнце меж тем клонилось к морю, и вечер сперва заставил краски на берегу полыхать огнем, а после накрыл их прозрачной летней синей темнотой. Вилли лежал с открытыми глазами и молча слушал, как в дверь стучится Тео, – стучится долго, а потом медленно уходит прочь.
Глава двадцать вторая
– Да сколько можно, Файви, наконец! – крикнул Дьюкейн в открытую дверь гостиной.
В ответ хлопнула дверь на кухню. Вслед за тем хлопнула дверь в гостиную.
– Простите, Вилли, – сказал Дьюкейн. – Нервы шалят.
– Што с фами?
– А, ничего. Гнетет эта солнечная погода изо дня в день. Это противоестественно.
– Любопытно, зимой эти занятные пятна пропадают?
– Вы о чем толкуете, Вилли?
– Ну, веснушки на вашем дворецком или кто он там у вас?
– Господи! Я даже не задумывался на эту тему. Надеюсь, не пропадают. Они мне, в принципе, нравятся! – Дьюкейн рассмеялся. – Вы подняли мне настроение, Вилли. Не выпьете чего-нибудь?
– Глоточек виски, пожалуй, на сон грядущий. Спасибо.
– Вы здорово загорели. Нежитесь на солнышке?
– Просто лень одолела.
– И заметно повеселели.
– Просто дурь нашла.
– Октавиан и Кейт благополучно отбыли?
– Да, под обычный гам и тарарам.
– Надеюсь, им понравится в Танжере. Мне лично он больше всего напомнил Тоттнем-Корт-Роуд [36]36
Улица в Лондоне, известная своими магазинами радио-, теле– и прочей аппаратуры.
[Закрыть].
– Таким, как они, понравится везде!
– Это верно. Счастливого склада люди.
Вилли и Дьюкейн, не сговариваясь, вздохнули.
– Счастье, – заметил Вилли, – это когда твое сознание самым будничным и естественным образом работает, живет полной жизнью и совершенно не занято собой. Ну, а проклятье – когда таким же будничным и естественным образом сознание непрестанно и мучительно поглощено как раз собою.
– Готов согласиться. Кейт с Октавианом – гедонисты, но они не сосредоточены только на себе, и оттого другим рядом с ними хорошо.
Вот та минута, думал Дьюкейн, когда я мог бы, если б очень постарался, заставить Вилли рассказать о себе. Ему, похоже, самому хочется излить душу. Но я не могу, меня слишком гнетут собственные невзгоды.
– Как там вообще, – прибавил он, – все нормально?
– И да, и нет. Я с ними не очень-то и вижусь. Пола чем-то озабочена, что-то гложет ее изнутри.
В этом она не одинока, мрачно подумал Дьюкейн.
– Жаль это слышать, – сказал он. – Надо бы мне уделять Поле больше внимания.
С ходу, не рассуждая, решаю, что для каждого самое необходимое – моя помощь, сокрушенно подумал Дьюкейн.
– Правильная мысль, Джон. А Барбара, бедняжечка, все горюет из-за кота.
– Что, кот так и не нашелся?
– Да нет.
– Придет, будем надеяться. Барби – очень славная девочка, но, конечно, избалована донельзя.
– М-мм.
Дьюкейна не покидало ощущение, что пошатнулись его нравственные устои; ощущение было крайне непривычным и, соответственно, вселяло тревогу. Он относился к числу людей, которым необходимо быть о себе хорошего мнения. В значительной степени жизненную энергию в нем питали чистая совесть и активный, осознанный альтруизм. Дьюкейн, как он сам только что мысленно отметил, привык видеть себя самостоятельным, сильным, порядочным человеком довольно строгих правил, для которого естественным видом деятельности была помощь другим. Если Пола попала в беду, значит, само собой, главное, что нужно Поле, – это поддержка, советы и сочувствие Джона Дьюкейна. Подобный ход мыслей возникал автоматически. В теории Дьюкейн знал, что собственный идеальный портрет бывает часто обманчив, однако в его случае развенчание упомянутого портрета завершилось не ясной картиной неприглядной правды, а только кашей в голове и чувством немощи. Не в состоянии я никому помочь, думал он, и не потому лишь, что недостоин этим заниматься, а потому, что больше не в силах – не в силах протянуть сейчас руку Вилли, деморализован всей этой путаницей, сознанием своей вины…
Накануне он провел часть вечера у Джессики и тупо согласился продолжать с ней встречаться. Они с ожесточением и злобой спорили, как часто Дьюкейну приходить к ней. Он настаивал на том, чтобы лишь раз в две недели. Джессика не срывалась на вопли, не лила слез. Она расчетливо и холодно гнула свою линию. Устроила Дьюкейну допрос, вновь допытываясь, есть ли у него любовница, что он, как и прежде, отрицал. Они обменялись враждебными, недоверчивыми взглядами и сухо простились. Дьюкейн ушел с уверенностью, на сей раз из осторожности не высказанной вслух, что, когда два человека настроены по отношению друг к другу так неприязненно и непримиримо, им должно хватить ума и воли расстаться. Потом, однако, мысленно восстанавливая для себя этот вечер, он так устыдился своего бездушного поведения, что уступил опять чувству неопределенности и бессилия.
Виделся он снова и с Макрейтом; дал ему денег. Пожалел, что так рассвирепел на него в прошлый раз: все-таки и та встреча не прошла даром, выяснилось хотя бы, готов ли Макрейт продать какие-либо дополнительные сведения о Радичи. С горькой иронией Дьюкейн отметил, как развеялись в прах его былые высокие соображения, что подкупать Макрейта безнравственно, что это значит ронять себя – поскольку теперь, во всяком случае, он состоял в коммерческих отношениях с этим субъектом. Макрейт со своей стороны, так и не зная наверняка – чего как раз и добивался Дьюкейн, – намерен ли Дьюкейн в самом деле регулярно платить ему мзду за согласие не посылать писем двум «молодым дамам», юлил, намекал, что мог бы за соответствующее вознаграждение поведать кое-что еще, и назначил новую встречу. Дьюкейн, правду сказать, сомневался, что Макрейту есть что поведать. Насчет писем он говорил себе, что старается просто выиграть время – ничего другого, собственно, ему и не оставалось. Нужно было выбрать подходящий момент, открыть Кейт и Джессике правду о существовании той и другой и подготовить их к предстоящей неприятности. Они – разумные женщины, так что, пожалуй, все сойдет благополучно. Единственное, что понесет серьезный урон, – это его собственное достоинство, и, может статься, этот урон пойдет ему на пользу.
Так, по крайней мере, большей частью рассуждал сам с собою Дьюкейн. Но бывали минуты, когда вся эта история представлялась ему кошмаром. Он содрогался при мысли, что в нем будут видеть лжеца и предателя. Его поведение с Джессикой, и без того уже достаточно непоследовательное и жестокое, выставит его, когда все откроется, дешевым проходимцем. Джессика, несомненно, уверует в то, что Кейт была его любовницей. С тем, что его сочтут скотиной, Дьюкейн еще мог бы примириться, – лишь бы не хладнокровным обманщиком! Но в сущности, размышлял он, я и есть хладнокровный обманщик. Значит, быть я могу, а вот казаться – нет! Что касается Кейт, он понятия не имел, как она это примет, и, случалось, рисовал себе с ужасом, как его навсегда изгоняют из Трескоума. В эти мгновения у него мелькала мысль, что, может быть, лучше, в конце концов, просто-напросто продолжать платить Макрейту. Только он знал, что это – дорога в ад, и тот факт, что он хотя бы допускал подобную возможность, свидетельствовал, что его устои и в самом деле пошатнулись.
Еще он размышлял о Биранне. Упорно думал о Биранне, не достигая никакой ясности, а лишь все более погружаясь во мрак. Особенности отношений Дьюкейна с религией, полагающих условием каждодневной жизни энергию добродетели, определяли его восприятие добра как единой далекой точки света. Подобным же образом, хотя, пожалуй, и не столь четко, воспринимал он зло в своей жизни тоже как некое единство, как непрерывное системное объединение взаимосвязанных частей в некую матрицу, словно бы по преступному сговору. Возможно, это был пережиток истовой и буквальной веры в дьявола, которую исповедовали его предки. Так, сейчас у него было ощущение, что и неразбериха с двумя женщинами, и шантаж со стороны Макрейта, и смерть Радичи, за которую он почему-то начинал чувствовать себя ответственным, а также загадочные и явно предосудительные действия Биранна – все это взаимосвязано самым тесным образом. И более того, ключевая фигура здесь – Биранн.
Биранн начал сниться Дьюкейну по ночам, и сны эти были странные. Дьюкейн выступал в них неизменно в роли преследователя. Объятый тревогой и тоской, он рыскал в поисках Биранна по огромным безлюдным садам, по лондонским улицам, изуродованным бомбежкой. Знакомые места чудовищно преображались из-за надобности в ком-то, из-за отсутствия кого-то – надобности в Биранне, отсутствия Биранна. Дьюкейн, не привыкший принимать сны всерьез, не пытался найти им толкование. Хватит того, что он и бодрствуя был одержим мыслями об этом человеке, замечая, что под влиянием этой одержимости перешагнул через прежние обиды и вспышки раздражения. Расследование было важным делом, а терпеть неудачи Дьюкейн очень не любил. Но сейчас проникновение Биранна в его личную жизнь представлялось Дьюкейну еще важнее. Есть же такое понятие, как любовь охотника к своей добыче! Вопрос лишь в том, был ли Биранн только добычей. Не был ли он и средоточием силы – нечистой силы?..
Подобные причудливые идеи бередили встревоженное сознание Дьюкейна не как оформленные мысли, а скорее как элементы давления, частицы общей атмосферы. Открытие, что Биранн солгал относительно Радичи, положило начало процессу, который стал развиваться далее, подчиняясь уже собственным внутренним законам. Покуда Биранн был просто знакомым, который много лет назад позволил себе отпустить в адрес Дьюкейна насмешливую грубость, Дьюкейн ощущал по отношению к ниму лишь брезгливое нерасположение, которое сам порицал в себе, но был не в силах превозмочь. Когда же оказалось, что он обладает фактами, компрометирующими Биранна, а стало быть, возможно, и властью над ним, интерес к нему Дьюкейна не только возрос, но и окрасился некоторой теплотой. Памятный язвительный смешок утратил способность задевать за живое. Биранн, повинный в прегрешении, Биранн в западне уже не воспринимался как угроза, и Дьюкейн не ставил себе в заслугу интерес, продиктованный не столько состраданием, сколько ощущением своей власти. При всем том факт оставался фактом – его все больше занимал и волновал Биранн. Действительно ли он убил Радичи? Такая возможность по-прежнему существовала, и, возвращаясь к ней, Дьюкейн испытывал нарастающее беспокойство. До сих пор он все откладывал личную встречу с Биранном в надежде добыть побольше информации – теперь, однако, источники информации, судя по всему, иссякли. Дьюкейн отнюдь не собирался действовать второпях, уступая нажиму собственной психики. Просто, тщательно все взвесив, он наконец пришел к выводу, что пора для встречи настала. Придется блефовать, думал он, а это риск, – и все-таки встреча необходима. Тревога, вызванная этим решением, смешивалась с каким-то злорадным удовольствием. Завтра же с ним увижусь, думал Дьюкейн, слушая вполуха, как Вилли продолжает рассказывать об обитателях Трескума.
– Что, Тео больше не дуется, Вилли?
– Да нет. Стал снова навещать меня.
– Любопытно, что все же приключилось с Тео в Индии? Оставляет простор воображению…
– Не знаю. Я думал, может быть, вы знаете, Джон. Вы ведь для каждого из нас вроде как отец-исповедник…
– Не надо, Вилли.
– Наша ходячая справедливость…
– Ну правильно, издевайтесь!
– Я серьезно.
– Бросьте, Вилли! А как поживают двойняшки?
– Herrlich [37]37
Восхитительно (нем.).
[Закрыть]. У них большая душа, у этих малявок. И бессчетные летающие тарелки удостаивают их своим посещением. Они – единственные, кто не затронут сумятицей.
– А что, все остальные – затронуты? Вы, например, охвачены сумятицей? И Мэри, я уверен, не охвачена. С ней вообще такого не бывает.
Вилли замялся, притянул к себе обеими руками вытянутую хромую ногу, сел прямо и, наклонясь вперед, стал рассматривать ковер.
– Вы говорили, что я повеселел, – сказал он. – Так вот, на то есть причины. Мне сделали предложение.
– Вот это да! И кто же?
– Мэри.
У Дьюкейна чуть было не вырвалось: «Замечательно, это я ей подсказал!», но он вовремя прикусил язык. Если хватает наглости брать на себя роль Господа Бога, должно хватить ума помалкивать об этом. Ишь, обрадовался, подумал он.
– Как чудесно!
– Вы не одобряете…
– Наоборот! Так вы ответили согласием?
– То есть она, по-вашему, напрасно сделала такую глупость, что захотела выйти за меня?
– Конечно нет, Вилли. Напротив, я… Но вы ответили «да», вас можно поздравить?
– Я не сказал ни «да», ни «нет». Я онемел от благодарности. И нем по сю пору.
– Вилли… Сделайте же рывок за счастьем! Идет?
– Хм, счастье. Не убежден, что оно может служить мне целью.
– Тогда просто поверьте в него! Ведь Мэри, это… Словом, Мэри – золото высшей пробы, вы сами знаете. И к тому же вы ей нужны.
– Мэри – золото высшей пробы, лучше не скажешь. Сам знаю. И я, по-видимому, люблю ее. Но у меня душа – как старый, треснутый ночной горшок. Женщине от меня будет мало радости.
– Вздор! Путь она вас переделает. Наберитесь смирения и разрешите ей это.
– Пожалуй. Буду об этом молиться. Боги обещали, что не оставят мою мольбу без ответа.
– Ах, Вилли, везет же дурачкам!..
Я завидую ему, думал Дьюкейн. Он любит невинно и невинно любим. Для него это просто, – для него и его богов. Меж тем как я застрял в тенетах двуличия и обмана. Но как я рад, что подал Мэри эту идею, уверен, что она не решилась бы заговорить, не подтолкни я ее. Помог двум хорошим людям найти свое счастье – дай-то Бог!.. И все же на душе у Дьюкейна было муторно. Завтра, завтра, мысленно твердил он, как бы отрезая себе все пути к отступлению, завтра я встречаюсь с Биранном…
