Текст книги "О приятных и праведных"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

Мэри высморкалась, придерживая пресс-папье в складках юбки.

– Джон, вы сочтете, что я сошла с ума, но можете не беспокоиться. Я должна вам что-то сказать. Просто не могу уйти без этого. Я ведь по-настоящему не любила Вилли. То есть, я его очень любила и люблю, но это не то. Любовь – страшная вещь, ее ни с чем не спутаешь. Зря я заговорила об этом, у вас есть девушка и вы были всегда так добры ко мне, зачем я буду вас напрасно волновать – я собиралась ничего вам не говорить, честно, и если б вы сами не…

– Мэри, да о чем это вы?

– Я люблю вас, Джон, влюбилась, ничего не поделаешь! Сама не рада – знаю, что это выглядит неправдоподобно и вы, чего доброго, не поверите, но это факт, к сожалению. Обещаю отнестись к этому благоразумно, не докучать вам, не рассчитывать, что мы будем видеться, – впрочем, теперь у вас пропадет всякая охота видеть меня. О Боже…

Она спрятала лицо в носовой платок.

Дьюкейн встал. Он подошел к окну и постоял, глядя на замечательные герани и замечательные машины, на вечернее синее небо, где замечательные самолеты снижались на подлете к лондонскому аэропорту. Он постарался говорить нормальным голосом:

– Мэри, вы действительно идете с кем-то обедать?

– Нет. Это я так. Простите, Джон, ухожу.

– Я предлагаю вам остаться и обсудить ситуацию, – сказал Дьюкейн. – Еды в доме достаточно, а у меня и вина припасена бутылочка.

– Что тут обсуждать… От этого станет только хуже. Говорить не о чем. Просто я вас люблю. Этим все сказано.

– Этим сказана половина, – сказал Дьюкейн. – Может быть, за обедом я сообщу вам вторую половину.

Глава сороковая

– Это то самое и есть?

– Да.

– Все было правильно, ты уверен?

– Господи, еще бы!

– Так вот, мне не нравится.

– Девочкам первый раз всегда не нравится.

– Возможно, я лесбиянка.

– Глупости, Барби. Ну хоть немножко-то понравилось?

– Если только самое начало.

– Ах, Барб, ты – чудо, я тебя боготворю!

– Мне что-то упирается в спину.

– Надеюсь, ты лежишь не на моих очках.

– Паршивые очки!.. Нет, это просто ветка.

– На тебе отпечатались повсюду листики плюща. Так красиво!

– До чего же ты оказался тяжелый, Пирс!

– Я после и сам ощутил свою тяжесть. Навалился на тебя каменной глыбой, и доволен.

– Ты уверен, что у меня не будет ребенка?

– Уверен.

– Думаешь, мне это постепенно будет больше нравиться – так же, как нравится тебе?

– Больше нравиться – будет. Так же, как мне, Барби, – никогда. Я был в раю.

– Ну спасибо, хоть кто-то доволен.

– Барб, моя золотая…

– Ладно, ладно. Ты считаешь, мы плохо поступили?

– Нет. Раз мы любим. Мы ведь любим друг друга, да, Барби?

– Да. Но бывает, что это все равно нехорошо.

– Бывает. Только у меня нет такого чувства. Есть чувство, будто весь мир на нашей стороне.

– И у меня такое же.

– Ты не жалеешь, не возненавидишь меня после этого?

– Нет. Это должно было со мной случиться, и я рада, что случилось вот так.

– Я столько мучился от любви к тебе…

– Я не могла бы это сделать ни с кем другим. Потому что мы знакомы так близко, ты мне прямо как брат.

– Барби!

– Ну, ты понял, что я хочу сказать. Пирс, миленький, я теперь смотрю на твое тело совсем другими глазами, оно такое чудесное!

– А для меня вообще загадка, что девушки находят в нас хорошего. Мужчины по сравнению с вами сработаны так грубо, непристойно, топорно!.. Ты, между прочим, не озябла?

– Нет, ничуть. Какая жаркая ночь! Луна какая огромная…

– Она так близко, – кажется, рукой достанешь.

– Слышишь сову? Прелесть, правда? Пирс…

– Что?

– Мы, по-твоему, когда-нибудь будем спать с кем-то еще?

– Нет, а вообще, Барб, понимаешь, мы совсем молодые, так что…

– Ты уже думаешь о других, ничего себе!

– Ой, Барби, только не отодвигайся, прошу тебя, не отнимай руку! Я люблю тебя, девочка, ты же знаешь, что я тебя люблю!

– Возможно. Вел ты себя по отношению ко мне достаточно противно.

– Больше не буду, обещаю. Ты тоже вела себя противно.

– Я знаю. Давай, Пирс, будем действительно любить друг друга. В хорошем смысле.

– Давай. Это будет нетрудно.

– Это будет как раз нелегко. Можно бы, пожалуй, пожениться, когда ты сдашь последние экзамены.

– Ну, чересчур торопиться не стоит… Не убирай руку, пожалуйста…

– Когда мы сможем это повторить? Завтра?

– Завтра не получится. Мне надо ехать к Джеффри Пембер-Смиту.

– А отложить нельзя?

– Да нет. Тут, видишь, случай, когда яхта будет…

– Но как же я? Ты, вроде бы, меня любишь?

– Конечно люблю, Барби! Но яхта – это тоже важно…

– Ну и ну! Я буквально остолбенела!

– Я тоже.

– Насколько же Мэри себе на уме! И главное – после всей этой истории с Вилли…

– Кейт, детка, насчет Вилли ты определенно поспешила с выводами. У Мэри никогда не было особой уверенности.

– Может быть. Но о том, чтобы заграбастать себе Джона, уж точно и речи не было.

– А вдруг это Джон ее заграбастал?

– Э нет, Октавиан, это ее рук дело. Должно быть, это пришло ей в голову, когда у нее не выгорело с Вилли. Решила заполучить хоть кого-нибудь. Будем надеяться, они об этом не пожалеют.

– Наверняка не пожалеют.

– Уж очень ты сегодня добренький, Октавиан!

– Что ж, согласись, мы должны его простить.

– Конечно, мы его прощаем! Просто это немного внезапно.

– Да, какой-то брачный сезон наступил, прямо скажем.

– То Ричард с Полой, то вот теперь – новый гром среди ясного неба!

– Джон, безусловно, своеобразен в качестве миротворца.

– Ты полагаешь, это он постарался насчет Полы с Ричардом? Сомневаюсь. Я, признаться, такого мужа, как Ричард, не пожелала бы себе ни за что на свете!

– А Пола, сколько можно судить, довольна. Думаю, они будут счастливы. Они прошли через самое худшее, и они отчаянно влюблены.

– Твоя вселенская благость, Октавиан, начинает давить мне на психику.

– Прости, родная. Потушить свет?

– Да, теперь луна видна во всей красе – какая большущая!

– Точь-в-точь гигантский абрикос.

– Сову слышишь?

– Да. Прелесть, правда?

– Ты не знаешь, где Барби? Она не попадалась мне на глаза после обеда.

– Спать легла, должно быть.

– Пирс как будто слегка угомонился, слава богу. Завтра едет погостить к этим Пембер-Смитам.

– Да. Барб, надо думать, это примет с облегчением. А близнецы долго еще пробудут?

– По крайней мере неделю. Пола в Челси затеяла ремонт.

– Выводит чуждый дух, полагаю.

– Производит дезинфекцию. В чем, кстати, вероятно, есть реальная надобность. Как, между прочим, фамилия того человека – ну помнишь, который покончил с собой у вас на работе?

– Радичи.

– Ты, кажется, говорил, что с ним, как считает Джон, был неким образом связан Ричард?

– Выяснилось, что за этим ничего нет, – во всяком случае, ничего существенного. Оба, если не ошибаюсь, водили знакомство с одной и той же девицей.

– А почему Джон подал в отставку – не от сознания, что провалил расследование?

– Нет, не думаю. Его доклад был немного схематичен, так ведь и в деле не обнаружилось ничего нового.

– Тогда почему же?

– Хочет вернуться к своей научной работе, заняться опять преподаванием, возможно. Он уж который год поговаривал об отставке.

– Видимо, захотел перевернуть страницу, начать новую жизнь и прочее.

– Надеюсь, приезжать сюда будет по-прежнему – то есть будут, я хочу сказать.

– Будем считать, что и я тоже надеюсь. Октавиан, я должна найти новую экономку. Нам это по карману?

– Да, мой ангел. Но постарайся не обидеть при этом Кейси.

– Катись эта Кейси… Ладно, я постараюсь. Допустим, догадается она, если указать в объявлении, что требуется старшая горничная? Ах, Октавиан, какая тоска, весь наш дом распадается, все куда-то уезжают…

– Солнышко, ты скоро заведешь себе новых.

– Кого это – новых?

– Людишек, я имею в виду.

– Как не стыдно говорить мне гадости?

– Только не останавливайся, любовь моя…

– Бессовестный ты старый сластолюбец! Я все-таки никак не успокоюсь насчет Джона и Мэри… Не может он, на твой взгляд, быть из тех гомосексуалистов, которые женятся, чтобы доказать себе, что они нормальны?

– По-твоему, если он сумел худо-бедно устоять против тебя, стало быть, – непременно гомосексуалист?

– Свинья ты, Октавиан! Но Мэри – в самом деле собирательный образ матери, скажешь нет?

– Я не верю, что Джон извращенец. Просто Мэри – его тип женщины, серьезная и все прочее.

– Да. Очевидно, я просто не его тип женщины. Вижу теперь, какой я выставила себя дурочкой перед Джоном.

– Ты у нас любвеобильное создание, Кейт.

– Ну знаешь, я попросила бы не таким тоном!

– Джон сплоховал в твоем случае. Для него это оказалось слишком сложно. Он тебя по-настоящему не понимал.

– По-настоящему – нет.

– Джон – очень приятный малый, но он не тот мудрый праведник, за какого мы принимали его когда-то.

– Мы принимали его за Господа Бога, а он, выходит, – точно такой же, в итоге, как мы.

– В итоге – точно такой же.

– Ты готов, милый?

– Готов, мое солнышко.

– До чего я тебя люблю, Октавиан! Ты так умеешь вернуть мне отличное настроение! Разве не замечательно, что мы абсолютно все говорим друг другу?

Признаться, имелись в поведении Октавиана отдельные частности, касающиеся долгих вечеров, когда он засиживался на работе в компании своей секретарши, коими он не видел необходимости делиться с Кейт. Впрочем, он с легкостью прощал их себе, вычеркивая из памяти столь бесследно, что не чувствовал за собой никакой вины, и поскольку нередко решал, что этот раз – последний, то не считал себя обманщиком. Уверенность, что жена действительно ничего от него не скрывает, служила ему неиссякаемым источником довольства и радости.

Светила абрикосовая луна и ухала ночная сова, сопровождая ритуал любви.

– Разъезжаются, – сказал Тео.

– Да, – сказал Вилли.

– Вы опечалены.

– Я всегда печален.

– Не всегда. Недели две тому назад вы были почти что веселы. Я еще подумал, что вы переменились.

– В тот раз кое-что приключилось в Лондоне.

– Что приключилось?

– Я переспал с девушкой.

– Боги великие, Вилли! То есть, при всем моем уважении, конечно…

– Да, я и сам был удивлен.

– А что за девушка?

– Газель.

– И когда вы с ней встречаетесь снова?

– Больше не встречусь.

– Но почему, Вилли? Она не хочет?

– Она-то хочет. Но нет, Тео, нет. Я – мертвец.

– Мертвецы не спят с девушками.

– Бывают же чудеса. Но это не значит, что у чуда должны быть последствия. Оно – непредвиденная случайность и совершается помимо вас.

– А я бы сказал, что чудо по определению предполагает наличие последствий. Вы сами признаете, что переменились.

– Я – нет. Это вы сказали, что я переменился. Я – всего лишь прошлое без настоящего.

– Типичная трусливая брехня!

– Подскажите, что делать с прошлым, Тео?

– Простить. Пусть оно войдет в вас с миром.

– Не получается.

– Надо простить Гитлера, Вилли. Пора уже.

– Будь проклят Гитлер. Никогда его не прощу. Но проблема не в этом.

– А в чем проблема?

– В том, как простить самого себя.

– Не понимаю.

– Главное не то, что сделал он. Главное – что сделал я.

– Где?

–  Da unten. Là – bas [51]51
  Там (нем., фр.).


[Закрыть].В Дахау.

– Вилли, Вилли, крепитесь!

– Да я в порядке.

– Я это к тому, что не надо мне рассказывать.

– То говорили – расскажите. Теперь говорите – не надо.

– Я окончательно развалился, Вилли. До того скверно чувствую себя все время… Ну хорошо, скажите в общих чертах. Что было?

– Я предал двух людей, так как струсил, и они погибли.

– В этом аду… Нужно и себя пожалеть, Вилли.

– Их отправили в газовую камеру. Мне даже не грозила опасность лишиться жизни.

– Каждый из нас – сосуд скудельный, Вилли. Нет человека, чей рассудок и добропорядочность нельзя было бы сломить под пыткой. Не думайте: «Я это совершил». Думайте: «Это совершилось».

– И тем не менее я это совершил.

– Потребность так отстаивать свое – не что иное как гордыня.

– Их отравили газом, Тео.

Вилли сидел в своем кресле, протянув хромую ногу к горке седой древесной золы в камине. Тео, придвинув к его креслу стул, сидел спиной к камину. Взгляд его был устремлен поверх головы собеседника на длинное окно, залитое сиянием голубого неба. Рука тяжело покоилась на плече Вилли, охватив ладонью и поглаживая край плеча.

Вилли пригладил гриву своих седых волос, черты его лица расправились и застыли в непроницаемом спокойствии.

– Возможно, вы правы, но я неспособен мыслить в подобных категориях. Это даже не воспоминание. Это просто присутствует при тебе.

– Все время, Вилли?

– Каждый час, каждую минуту. И нет такого устройства, чтобы отстранить прошлое от себя. И морально, и психологически.

– Это, мой дорогой, мы еще поглядим. Если один раз случилось чудо, то почему бы ему не случиться и в другой раз? Пожалуй, все-таки стоит, чтобы вы обо всем мне рассказали.

– Да, мне тоже так кажется.

Но только слушать я не стану, подумал Тео. Он же, в сущности, не мне рассказывает.

Тео передвинул ладонь чуть выше, теребя воротник рубашки у шеи Вилли. Его глаза вновь обратились к залитому светом окну. Солнце, казалось, проникло в толщу стекла, и голубое небо виднелось сквозь сверкающий экран дробящихся лучей. Под негромкий говор Вилли Тео старательно заставлял себя думать о чем-нибудь постороннем. Вспомнил о чайке со сломанным крылом, которую подобрали и принесли ему близнецы. Несла птицу плачущая Генриетта, посадив ее себе на ладонь и гладя другой рукой. Двойняшки прибежали к Тео по прибрежной гальке. Когда случалась беда с животным, они становились растерянны и беспомощны. Нельзя ли что-то сделать, залечить сломанное крыло – или им идти искать ветеринара? Тео сказал – нет, когда сломано крыло, уже ничем не поможешь. Он возьмет у них птицу и быстро ее утопит. Это самое милосердное, что можно сделать, ничего другого не остается. Птица не будет знать, что происходит. Он бережно принял чайку из протянутых рук Генриетты и велел близнецам уходить. Оба сразу бросились бежать, теперь и Эдвард – со слезами на глазах. Тео, не тратя времени на то, чтобы разуться или закатать брюки, прямо как был, зашел в море, хрустя ботинками по освещенным солнцем подводным камням. Чайка лежала у него в ладонях совсем тихо, блестящие глаза ее глядели безучастно, словно ей не было причин тревожиться. Птица была такая легонькая, такими мягкими были ее серые перья… Тео нагнулся и быстро погрузил в воду мягкий серый комок жизни. В его ладонях произошло слабое трепыханье. Он долго стоял согнувшись, закрыв глаза, чувствуя, как загривок ему припекает солнце. Наконец выпрямился, не глядя на взъерошенный предмет, который держал в руках. Оставить его в море с риском, что он вновь попадется на глаза двойняшкам, Тео не решился. Выбрался на сыпучий берег и в мокрых, липнущих к икрам штанах пошел на дальний конец пляжа, где, стоя на коленях, вырыл в галечной россыпи руками глубокую яму. Положил туда мертвую птицу и тщательно засыпал ее сверху. Потом отполз в сторону и лег ничком на камни.

Голос Вилли продолжал говорить, и Тео, пропуская половину мимо ушей, оберегал свое сердце, цепляясь за мысли о чайке. Наконец в комнате наступила тишина.

– Хотите чаю? – сказал Тео.

– Да. Вы не приготовите?

Тео поднялся и пошел в кухоньку. Где самое основное, думал он, в чем тут суть? Что мне сказать ему? Что нужно меньше думать о своих грехах и больше – о других. Но как научиться забывать… Главное – возлюбить добро, все прочее не имеет значения. Замечать не зло, а добро. Сосредоточиться на хорошем – только так можно преодолеть тиранию прошлого, стряхнуть с себя налипшее зло, преодолеть самого себя. В свете добра зло видится там, где ему и место, – не как твоя принадлежность, а само по себе, на своем собственном месте. Как объяснишь все это Вилли? Придется постараться.

Наливая чайник, он увидел в угловое окно, что от буковой рощи поднимается по тропинке девушка в голубом платье, с длинными светлыми распущенными волосами.

– К вам гостья, Вилли, – крикнул он.

– Кто это, Мэри?

– Нет. Неизвестная девушка.

Вилли вскочил и в мгновение ока очутился за его плечом.

– Ужас, Тео, что мне делать? Это Джессика!

– Кто такая Джессика?

– Газель!

– Так чем вы недовольны?

– Каким образом она узнала?..

– Вот и предложите ей чаю. Я ухожу.

– Нет, Тео, не бросайте меня! Слушайте, я не могу! Сделаете мне любезность? Я пойду спрячусь на кладбище. Скажите ей, что я уехал из Трескоума и не оставил адреса и теперь здесь живете вы. Скажете? Но так, чтоб она поверила… Сплавьте ее как-нибудь! Убедитесь, что она ушла и тогда приходите за мной. Я выйду через заднюю дверь.

Хлопнула задняя дверь. Тео в задумчивости заварил чай. Длинноногая, длинноволосая девушка решительным шагом приблизилась к дому.

– Здравствуйте, Джессика, – сказал Тео, встречая ее на пороге.

Девушка сделала удивленное лицо.

– Я бы хотела видеть…

– Да-да, вам нужен Вилли. Его в данную минуту здесь нет, но вы легко его найдете.

И Тео дал Джессике подробные указания, как пройти на кладбище.

Потом закрыл снова дверь и налил себе чашку чая. Ему было грустно.

– Посмотри-ка, Минго с Монтрозом мирно соседствуют в плетенке!

– Так и есть. Ну что же, Минго и Монтроз, давайте прощаться!

– Ишь, разленились, не желают вставать!.. Надеюсь, Кейси понравился наш подарок.

– Конечно понравился, Мэри. Ей просто жаль, что ты уезжаешь.

– Никак не могла ее утешить. Ах ты Господи… Наверное, нехорошо быть такой счастливой, Джон, когда рядом кто-то убивается?

– Нет, почему же. Человек обязан быть счастливым. Особенно, когда он замужем.

– Раз так, то я, как человек обязательный, буду счастливой женой. Мы все собрали?

– Не знаю, все ли, но что вещей набрались горы, это факт.

– Знаешь, это даже к лучшему, что Октавиан и Кейт отсутствуют. Куда, они, кстати, укатили на сей раз?

– В Петру [52]52
  Развалины древнего города в Иордании.


[Закрыть].

– Пирс и Барб отбыли вполне благополучно. Как мило, согласись, со стороны Пембер-Смитов, что они и Барб пригласили тоже?

– Хм-м. Подозреваю, что юная Барб будет держать юного Пирса в крепкой узде.

– Ох, Джон, я так счастлива! Ты не подержишь две минуты мою сумочку?

– Твоя сумочка весит тонну. Ты что, до сих пор носишь с собой это пресс-папье?

– Я с этим пресс-папье не расстанусь ни за что на свете!

– Хорошо, пошли уже, сентиментальное ты созданье!

– Так, теперь, кажется, действительно все. Какая здесь тишина, когда не слышно больше кукушек!

– Идем, машина ждет.

– Неужели это правда твоя машина?

– Наша машина, голубка.

– Ну да, наша.

– Пора бы тебе узнавать ее!

– Она такая громадина…

Дьюкейн и Мэри, навьюченные чемоданами и корзинами, вышли из парадной двери Трескоум-хауса и направились по газону к конечному кругу подъездной аллеи, где поджидал их большой черный «Бентли».

Из автомобиля выскочил рыжий мужчина, открыл багажник и распахнул заднюю дверцу.

– Познакомься, Мэри, – сказал Дьюкейн. – Это мой новый водитель, Питер Макрейт. Очень полезный человек.

– Здравствуйте, Питер, – сказала Мэри, пожимая ему руку.

Пожитки уложили в багажник; Мэри забралась на заднее сиденье и подоткнула под колени подол своего белого платья. Макрейт занял место впереди. Дьюкейн, кончив распоряжаться погрузкой багажа, тоже сунулся было вперед, но спохватился и проворно сел сзади, рядом с Мэри. Его разбирал смех.

– Ты что смеешься?

– Нет, ничего. Домой, Макрейт. – И – снова к Мэри: – Вот, взгляни!

Он нажал на кнопку, и между передней и задней частью салона неслышно выросла стеклянная перегородка.

Дьюкейн посмотрел в глаза Мэри Дьюкейн. Его супружеская жизнь будет не без своих шероховатостей. Но он сумеет все объяснить – со временем. Ему опять сделалось смешно. Он обнял свою жену.

– Дядя Тео, а можно мне эту индийскую марку?

– Можно, Эдвард. Бери.

– Эдвард, бессовестный! Я же первая ее увидела!

Тео быстро оторвал уголок конверта вместе с маркой. Почерк на конверте был незнакомый. Но от вида марки его бросило в дрожь.

– Вы куда, двойняшечки?

– На вершину утеса. Хотите с нами?

– Нет, я уж просто прогуляюсь на лужок.

Тео сунул письмо в карман и проводил глазами удаляющихся близнецов. Потом пересек газон, прошел через лаз в таволговой изгороди и сел на садовую скамейку. Вдали, на горизонте, поднималась над морем свинцовая тучка. Сощурясь от солнца, Тео прижал к боку письмо, лежащее у него в кармане. Потом со вздохом медленно вытащил его и вскрыл конверт.

Старик умер. Тео понял это в то самое мгновенье, как увидел письмо. Лишь для того, чтобы сообщить об этом, стал бы ныне кто-то другой писать ему оттуда. Старик умер. Перед самой кончиной помянул Тео добрым словом. Умер тот, с кем можно было бы найти примирение, – тот единственный, кто мог бы даровать ему мир.

Тео не говорил родным, что, когда был в Индии, принял монашество в одном из буддийских монастырей. Думал окончить там свои дни. Но через несколько лет покинул его, бежал после истории, в которой был замешан молодой послушник. Спустя некоторое время тело юноши выловили в Ганге. Каждый, кто писал об этом Тео, не забывал прибавить, что это был, понятно, несчастный случай.

Только старик мог бы разорвать этот порочный круг, думал Тео, спрашивая себя год за годом, не вернуться ли назад, и год за годом чувствуя, как возвращение отодвигается все дальше и у него все безнадежнее опускаются руки. Ему снились ночью шафранные одеяния, бритые головы, зеленая долина, в которой он мечтал завершить свои дни. Найти путь назад никак не удавалось. Он вспоминал, что старик питал опасения с самого начала. «Мы любим принимать к себе людей смолоду, – сказал он, – покуда их не запятнало общение с миром», – и поглядел на Тео с сомнением. Но Тео в ту пору был одержим своим желанием, как влюбленный. Он жаждал этой дисциплины, этой тишины и того, что лежало за ее пределами.

Я живу, погрязнув в собственных останках, думал Тео. Обитаю в самом себе, точно мышь среди развалин. Громоздкий, нескладный, трухлявый и пустой изнутри. Мышь снует, развалина ветшает. Вот и все. Почему я покинул их, от чего бежал? Что так непереносимо испортило для меня эту обитель? Он бежал от утраченного представления о себе, от уверенности, что его поймут и снова вернут в структуру, которую он нарушил. Когда со страстью, сулящей полное обновление, он вступал в сообщество этих людей, он, казалось, раз и навсегда оставил свое прошлое позади. Обнаружить, что даже там он остался таким же, как прежде, было ударом по его гордости, по неистребимому себялюбию, которого, как он убедился, ни на йоту не убавилось оттого, что он сделал этот жест – удалился от мира. Обитель стала местом, непригодным для него. Он пришел отдаться ей прямым и свободным. Смиренно вверить ей себя сломленным он не мог. Возможно, он слишком любил старика.

А впрочем, от одного ли порушенного представления о себе бежал он в страхе или же от чего-то еще более пугающего – ужасной потребности, свойственной его натуре? Ему открылось, какое расстояние отделяет приятных от праведных, и зрелище этой пропасти потрясло его до глубины души. Тео увидел вдали самое страшное, быть может, что только есть на свете: другое лицо любви, ее пустое лицо. Все, что он являл собою, даже лучшее в нем было связано с эгоистической, своекорыстной земной любовью. Эта тупиковая потребность означала для него неотвратимую погибель. Прав был старик, говоря, что начинать следует смолоду. Возможно, стремление унять этот безумный страх и толкнуло его столь неодолимо и внезапно в объятья прекрасного, золотисто-смуглого юноши, гибкого, точно пума. Потом было постыдное смятение, привычный отвратительный самообман, прорвавшийся наружу там, откуда, как он полагал, все это навсегда исчезло. По-настоящему он не изменился за те прошедшие годы. Да, он изведал радость. Но оказалось, что это радость ребенка, увлеченного игрой. Он заигрался на вольном воздухе, а рядом все это время высилось неизменной глыбой его прежнее «я».

Каким же образом совершить в себе перемену, размышлял Тео? Было время, когда он мог вернуться и задать этот вопрос старику. Хотя на самом деле ответ был ему известен – известно, по крайней мере, с чего начать, – и это как раз было несовместимо с его натурой.

Тео встал и не спеша двинулся обратно к дому. В холле запах жилья воскресил перед ним образ Пирса, прямую, как у пони, длинную линию от лба до носа, которые рука сама тянулась погладить. На кухне не было никого, только Монтроз и Минго, свернувшись калачиком, бок о бок дремали в корзинке. Дверь в комнату Кейси была приоткрыта, и оттуда доносились невнятные звуки. Кейси смотрела телевизор. Тео, шагнув у нее за спиной в полумрак закрытого помещения, взял стул и, как часто делал, сел рядом. Увидел, что она плачет, и отвернулся, неуклюже похлопав ее вслепую по плечу.

– Такая тяжелая пьеса, – бормотала Кейси сквозь носовой платок. – Тут один парень влюбился в девушку, повез ее на своей машине и попал в аварию, и девушка стала калекой на всю жизнь, а потом…

Тео все не снимал руки с ее плеча, слегка разминая его пальцами и уставясь невидящим взглядом в голубое мерцание экрана. Поздно ехать назад. Нет больше милосердной руки, что могла бы протянуться к нему, даруя исцеленье.

Но может быть, именно потому, что слишком поздно, ему сейчас самое время вернуться? Старик оценил бы это – поступок, заведомо бесполезный. Прежде картина возвращения совпадала для него с образом вполне земной любви. Теперь – с другим ее лицом. Зачем ему сидеть здесь и прозябать? Возможно, глыбина его «я» так никогда и не станет меньше. Зато он будет соприкасаться с мудростью посвященных и, возможно, сподобится вновь обрести хотя бы младенческую первозданную невинность. Пускай он ни на шаг не приблизится к тому великому, что неведомо, но будет знать, что оно существует, и в простоте той жизни будет отчетливее ощущать издалека его притягательную силу.

По лицу Тео потекли вдруг слезы. Да, он, быть может, еще вернется назад. Быть может, все-таки окончит свои дни в той зеленой долине.

Двойняшки лежали на краю утеса над Ганнеровой пещерой. Неподалеку от них, чуть выше, беззвучно вращаясь наподобие гигантского волчка, зависла над морем в воздухе красивая летающая тарелка, которую они часто видели на этом месте и раньше. Отлогий, серебристого металла купол испускал свечение, всецело исходящее от него самого и не заимствованное у солнца, а из-под внешнего, плавно сходящего на нет края тонкой линией, играя и искрясь, выбивалось голубое пламя. Определить, какого тарелка размера, было трудно, – казалось, будучи в некоем собственном пространстве, она помещена или загнана в чуждое ей измерение и не поддается попыткам что-либо в ней охватить или подсчитать человеческим глазом. Зависла посреди собственной стихии, собственного безмолвия – вне всяких сомнений, материальная, бесспорно настоящая и в то же время нездешняя. Потом, на глазах у двойняшек, качнулась и, не то набирая скорость, не то переходя в иное состояние, – сказать с уверенностью близнецы не рискнули бы ни разу – исчезла.

Двойняшки вздохнули и приняли сидячее положение. В присутствии летающей тарелки они никогда не разговаривали.

– Долго она пробыла сегодня, да?

– Долго.

– Странно, откуда мы твердо знаем, что она не хочет фотографироваться?

– Телепатия, скорей всего.

– По-моему, они хороший народ, ты как считаешь?

– Наверняка. Во-первых – такие умные, и потом – никому не причиняют вреда.

– Я думаю, мы им нравимся. Интересно, увидим мы их когда-нибудь?..

– Завтра опять придем сюда. Ты, Генриетта, не потеряла ту окаменелость?

– Нет, она у меня в кармане. Ой, Эдвард, до чего же я рада, что папа вернулся!

– И я рад. Вообще-то, я знал, что он вернется.

– Я, в общем, тоже. Слушай, ты посмотри, как стемнело, вон там, на море, уже дождик!

– Ага. И видишь – наконец-то настоящие буруны! Класс!

– Ну вот, теперь и над нами закапало, дождь пошел наконец, ура!

– Бежим, Генриетта! Айда купаться под дождем!

И дети, взявшись за руки, припустились к дому сквозь сетку теплого дождя.