Текст книги "О приятных и праведных"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Глава восьмая

Напротив Дьюкейна, по ту сторону письменного стола, сидел министерский курьер Питер Макрейт.

– Я располагаю информацией, – вкрадчиво начал Дьюкейн, – которая позволяет заключить, что за недавней продажей средствам печати материала, порочащего мистера Радичи, стоите вы, мистер Макрейт.

Он замолчал, выжидая. В комнате было жарко. Снаружи монотонно рокотал Лондон. В воздухе, то и дело садясь на руку Дьюкейна, неслышно кружила быстрая мушка.

Белесо-голубые глаза Макрейта глядели на Дьюкейна в упор. Наконец он отвел их – вернее, повел ими по кругу, словно бы выполняя вращательное упражнение. Моргнул разок-другой. И с доверительной полуулыбкой снова уставился на Дьюкейна.

– Ну что же, сэр, видимо, рано или поздно это должно было выплыть наружу, – произнес он.

Дьюкейна раздражал тонкий голос Макрейта с шотландским, не поддающимся более точному географическому определению выговором, раздражала расцветка этого субъекта. Никто не вправе был уродиться на свет таким рыжим и белокожим, с глазами такой водянистой голубизны и в довершение всего – с таким карамельно пунцовым ртом. Макрейт был воплощением дурного вкуса.

– Так вот, мне понадобятся кой-какие сведения от вас, мистер Макрейт, – сказал Дьюкейн, деловито перебирая бумаги на столе и смахивая прочь неотвязную муху. – Прежде всего я желаю точно знать содержание этого проданного вами материала, а потом задам вам ряд вопросов о данных, на которых он основан.

– Выпрут меня отсюда? – спросил Макрейт.

Дьюкейн замялся. Честно говоря, увольнение Макрейта было неотвратимо. В настоящий момент, однако, от Макрейта требовалось содействие, и Дьюкейн отвечал:

– Такие вопросы – вне моего ведения, мистер Макрейт. Вас непременно известят надлежащим образом, если отпадет надобность в ваших услугах.

Макрейт положил на стол бледные руки, опушенные рыжеватыми длинными волосками, и подался вперед.

– Спорим, что выпрут, – сказал он задушевно. – А то вы не знаете!

Теперь Дьюкейн различил в его речи оттенок кокни.

– Нам потребуется, мистер Макрейт, экземпляр этого материала. Как скоро вы можете его предоставить?

Макрейт выпрямился. С некоторым усилием обескураженно поднял бровь. Брови его, чуть тронутые рыжиной, были почти неразличимы на лице.

– У меня нету экземпляра.

– Полно, полно, – сказал Дьюкейн.

– Клянусь вам, нету, сэр. Понимаете, я его не писал. Я не больно горазд писать. А с этими ребятами, газетчиками, – знаете как. Я только говорил – они записывали, потом зачитали мне, что получилось, и я подписался. А сам ничего не писал.

Очень похоже на правду, подумал Дьюкейн.

– И сколько вам заплатили?

Бледная физиономия Макрейта захлопнулась, как створки раковины.

– Денежная сторона, сэр, – это личное дело каждого, если можно так выра…

– Я бы на вашем месте сменил тон, Макрейт, – сказал Дьюкейн. – Вы поступили крайне безответственно, и вас могут ждать серьезные неприятности. Зачем вы продали этот материал?

– Видите, сэр, такой человек, как вы, сэр, просто не знает, каково это – жить в нужде. Ради денег продал, сэр, отпираться не стану. Соблюдал свой интерес, как по-своему соблюдаете даже вы, сэр, осмелюсь сказать.

Наглый тип, подумал Дьюкейн, и скорее всего отъявленный мошенник. Дьюкейну, хотя он сам до конца того не сознавал, отчасти помешало вполне преуспеть на адвокатском поприще неумение постигнуть какую бы то ни было разновидность злодейства, если он был неспособен совершить ее сам. Воображение его простиралось в мир злодеяний простым продолжением схемы собственных недостатков. И потому его суждение о Макрейте – что тот «отъявленный мошенник» – оставалось бесполезным общим местом. Дьюкейн не мог представить себе, что значит быть Макрейтом. Сама непостижимость мошеннической его сущности придавала ему в глазах Дьюкейна интерес и странным образом вызвала симпатию.

– Допустим. Продали ради денег. Теперь, Макрейт, я хочу, чтобы вы как можно подробнее передали, что именно вы сообщили прессе о мистере Радичи.

Макрейт, не торопясь отвечать, опять повел глазами по кругу.

– Правду сказать, много-то не припомню…

– И вы надеетесь, что я этому поверю? – сказал Дьюкейн. – Не надо. Очень скоро сам материал окажется у нас в руках. И если вы посодействуете мне сейчас, я, возможно, смогу помочь вам впоследствии.

– Так, – отозвался Макрейт, впервые обнаружив признаки легкого беспокойства. – Так, значит… Мне нравился мистер Радичи, сэр, – проговорил он. – Правда, нравился…

Дьюкейн оживился. Теперь Макрейт сделался понятнее ему – такое чувство, быть может, возникает у матадора, когда он дотронется до быка.

– Вы близко знали его? – спросил он осторожно.

Дьюкейну не впервой было вести допрос и не внове сознавать, что он плетет в тиши кабинета невидимую ткань обстановки, располагающей того, кто зазевался, к откровенности. Хоть и немножко совестно, что он мастер по этой части. Это умение «разговорить человека» состояло не в том, что сказать или даже как сказать, – то был талант улавливать, угадывать телепатические сигналы, почти физически исходящие от собеседника.

– Да, – отвечал Макрейт.

Он снова положил руки на стол и разглядывал их. Руки были на удивление чистые. Шустрая мушка переключилась теперь на него, но он от нее не отмахивался. Макрейт и мушка разглядывали друг друга.

– Он обходился со мной по-доброму. Я делал для него кой-чего. Помимо работы.

– Что именно? – мягко спросил Дьюкейн.

– Ну понимаете, ему требовались предметы для его магии. Я бывал у него на дому – в Илинге то есть.

– Иными словами, приносили вещи, нужные для обрядов, связанных с магией?

– Да, сэр. Он чудной был, мистер Радичи. Безобидный, но, как бы сказать, с приветом. Но при всем том – башковитый, заметьте. Про эти дела насчет магии знал все до тонкости – историю там и прочее. Что книжек у него было об этом, толстенных, – вы не поверите! Истинный был знаток, без дураков.

– Какие же предметы вы ему носили?

– Да всяко-разные. Никогда не угадаешь, что нужно будет в следующий раз. Как-то вот перья понадобились, белые перья. Злаки, масло разных сортов. Покупал в «Диетических продуктах». А бывало, и птиц закажет или мелкое зверье – мышей, к примеру.

– Живых?

– Ага. Я в зоомагазин ходил за ними. Там, думается, учуяли что-то под конец.

Дьюкейн передернулся.

– Продолжайте…

– Ну, потом еще кое-чем запасался – травками, скажем, пасленом, и так далее – хотел научить меня разбираться в них, чтобы я, значит, ездил за город собирать их для него, только я не соглашался.

– Отчего же?

– Не люблю я загород, – сказал Макрейт. – Остерегаюсь этого зелья, когда оно прет прямо из земли, – прибавил он. – То ли дело, поймите, – в магазине…

– Да, понимаю. И что, мистер Радичи действительно верил в эти свои обряды?

– Еще бы, само собой! – обиженным тоном сказал Макрейт. – Не для потехи ими занимался. И притом – со знанием дела, то есть у него они срабатывали…

– Срабатывали?

– Верней, не знаю, я при том лично не присутствовал, учтите, но только мистер Радичи был очень необычный мужчина, сэр, – как говорится, наделенный сверхъестественной силой. От него просто веяло чем-то особенным.

– У вас есть прямые свидетельства, что мистер Радичи обладал сверхъестественными способностями – или это просто ощущалось?

– Чтобы свидетельства – это нет, но как бы чувство такое…

– Ну да, могу себе представить. Где вы впервые встретились с мистером Радичи?

– Здесь же, сэр, на работе.

– Ясно. И время от времени делали по его поручению покупки, за что он, надо полагать, платил вам.

– В общем – да, сэр, какую-то малость. Оплачивал мое время.

– Естественно. А приходилось вам сталкиваться с миссис Радичи?

– Не особо, сэр, она больше держалась в сторонке – так, разве, здрасьте – до свиданья.

– Она, на ваш взгляд, не возражала против ваших посещений?

– Нисколько, сэр. Она была в курсе, полностью. Жизнерадостная такая дама, очень приветливая, любезная.

– Они, по-вашему, с мистером Радичи ладили между собой?

– Душа в душу, я сказал бы, сэр. Никогда не видел, чтобы человек так убивался, как он, когда она померла. Магию свою забросил на много месяцев.

– Миссис Радичи не огорчало, что он занимается магией?

– Я, например, вообще не замечал, чтобы ее огорчало что-нибудь, хотя девицы должны были немного портить ей настроение…

– Девицы?

– Да, в смысле, – для магии требовались девицы.

Вот мы и добрались до сути, подумал Дьюкейн. Он слегка поежился; комната беззвучно пульсировала электрическими животными токами.

– Ну да, магические обряды, сколько мне известно, нередко предполагают участие женщины, чаще – невинной девушки. Вы бы не рассказали о них немного?

– Насчет невинности – это я не знаю! – У Макрейта вырвался безумный смешок.

Радичи околдовал его, мелькнуло в голове у Дьюкейна. В смешке Макрейта слышались шальные нотки восхищения.

– Вы хотите сказать, женщины, которых – мм – привлекал мистер Радичи, были… словом, что это были за девицы? Вам приходилось с ними встречаться?

– Приходилось иной раз, ага, – сказал Макрейт. Теперь он говорил, взвешивая каждое слово. Взмахнул рукой, прогоняя назойливую муху, и поднял глаза на Дьюкейна, выразительно двигая бесцветными бровями. – Потаскухи, иначе не назовешь. Не то чтобы я заставал его когда за этим делом…

– Чем же он, по-вашему, занимался с этими девушками?

Дьюкейн поймал себя на том, что улыбается Макрейту ободряюще – пожалуй, даже по-свойски. Предмет разговора сам собою вносил в обстановку элемент чисто мужской задушевности.

– Занимался-то? – переспросил Макрейт, в свою очередь отвечая ему улыбкой. – Я, понимаете, толком не видел этого, хотя раза два потихоньку возвращался и заглядывал в окошко. Интересно было, знаете. Вам бы, сэр, тоже было бы интересно.

– Да, наверное, – сказал Дьюкейн.

– То есть, чем с ними обыкновенно занимаются – такого, думается, не было, он же с причудами был господин. Один раз, смотрю, девица у него лежит на столе, и на животе у ней стоит серебряная чаша. А сама притом – раздетая до нитки.

Черная месса, догадался Дьюкейн.

– Он по одной принимал этих женщин или сразу несколько?

– По одной, сэр, только они не всегда бывали свободны, и на тот случай четверо было постоянных. Раз в неделю являлись, по воскресеньям – это уж обязательно, а бывало, и сверх того.

– А еще вы наблюдали что-нибудь?

– Не сказать, чтобы наблюдал.Просто довольно странные вещи лежали у него по всему дому.

– Что, например?

– Ну, там, хлысты, кинжалы – такое. Правда, чтобы он их когда применял – к барышням, я хочу сказать, – этого я не видел.

– Понятно, – сказал Дьюкейн. – Ну, а теперь расскажите-ка мне о Елене Прекрасной.

– Прекрасной? – Белокожее лицо Макрейта окрасилось легким румянцем. Он убрал руки со стола. – Никакой такой не знаю.

– Бросьте, мистер Макрейт, – сказал Дьюкейн. – Нам известно, что в истории, изложенной вами прессе, упоминается некая особа под этим именем. Так кто же это?

– А, Елена Прекрасная, – небрежно сказал Макрейт, словно до того речь шла о какой-то другой Елене. – Да, вроде была одна с таким прозвищем. Среди других прочих.

– Почему же вы только что говорили, будто понятия не имеете, кто это?

– Я не расслышал, что вы сказали.

– Хм-м. Ну хорошо, так расскажите о ней.

– А нечего рассказывать, – сказал Макрейт. – Не знал я ничего про этих девиц. По правде, и не встречался с ними. Слышал просто, что одну так звать, – ну, оно и застряло в памяти.

Врет, подумал Дьюкейн. Что-то связано именно с этой женщиной. Он спросил:

– Вам известны фамилии этих особ и где их следует искать? В полиции, возможно, захотят их допросить.

– В полиции? – Физиономия Макрейта сморщилась, будто он собирался заплакать.

– Ну да, – невинно подтвердил Дьюкейн. – Чистая формальность, разумеется. Не исключаю, что их присутствие потребуется на дознании.

Это была неправда. С полицией уже договорились, что на дознании, назначенном на завтра, касаться наиболее неординарных сторон жизни покойного не станут.

– Не знаю я ни их фамилий, ни местожительства, – буркнул Макрейт. – Я к ним касательства не имел.

Об этом он мне больше ничего не скажет, решил Дьюкейн.

– Кроме того, мистер Макрейт, – продолжал он, – если не ошибаюсь, в истории, проданной вами газетам, упоминается также шантаж. Не могли бы вы пояснить, о чем речь?

Макрейт опять порозовел, что придало его лицу несколько ребяческий вид.

– Шантаж? – сказал он. – Я ничего не говорил про шантаж. Даже слова такого не употреблял.

– Слово роли не играет, – сказал Дьюкейн. – Важна сущность. «Из рук в руки перешла сумма денег» – было такое?

– Точно не знаю. – Макрейт втянул голову в плечи. – Газетчики прямо-таки ухватились за эту мысль, им она первым пришла в голову.

– Но не могли же они просто придумать. Наверняка вы сказали им что-то.

– Они сами начали, – сказал Макрейт, – сами завели этот разговор. А я отвечал, что в точности ничего не знаю.

– И тем не менее, хоть что-то вы же знали – или догадывались, может быть, или предполагали? Что?

– Мистер Радичи как-то обмолвился насчет этого, хотя, может, я не так его понял. Я ребятам из газеты объяснял…

– О чем он обмолвился?

– Погодите, сейчас. – Теперь Макрейт смотрел Дьюкейну в глаза. – Сказал…постойте… что, дескать, кто-то тянет из него денежки. А кто – не назвал, и больше вовсе не заикался об этом. Или, может, я неправильно его понял, – и вообще, вижу, лучше бы мне было промолчать, просто газетчики больно уж наседали – так, будто в этом главная соль.

Ложь, подумал Дьюкейн. Во всяком случае, относительно Радичи. И внезапно его осенила догадка – что Макрейт и есть тот самый шантажист. А что газетчики ухватились за упоминание о шантаже – это, вероятно, правда. Алчность затуманила Макрейту его хитрые шотландские мозги. Он, несомненно, вообразил, что вся эта история сойдет ему с рук. Мошенник, но неумеха, мысленно заключил Дьюкейн.

– Вы, очевидно, воображали, что все это вам так и сойдет, мистер Макрейт? – спросил он, приятно улыбаясь. – Что мы так и не выясним, кто продал эти сведения?

В глазах Макрейта как будто отобразилось облегчение, что подтвердилось шумным вздохом.

– Ребята из газеты говорили, никто никогда не узнает.

– Ребята из газеты вам скажут что угодно, – отозвался Дьюкейн, – им лишь бы добыть материальчик.

– Что ж, в другой раз буду умней, – сказал Макрейт. – То есть…

Оба рассмеялись.

– Должен ли я понимать, мистер Макрейт, что сказанное здесь вами полностью исчерпывает то, что вы сообщили газетчикам?

– Да, сэр, это все, – они, понятно, приукрашивали маленько кое-где, когда записывали за мной, но это все, что я им сказал.

– И ничего не утаили, мистер Макрейт? Не рекомендовал бы вам – тем более что скоро этот материал окажется у нас. Уверены, что вам нечего прибавить?

– Нет, больше нечего, сэр. – Макрейт помолчал. – Вы, небось, плохо думаете обо мне, – заговорил он снова. – Некрасиво получается, – действительно, не успел человек руки наложить на себя, а уже торгуют его подноготной. Но мне серьезно нужны были деньги. А не то чтоб я зло держал на мистера Радичи или личную обиду. Только хорошее видел от него, и сам прямо-таки прикипел к нему. Вы это поймите, сэр. Мне очень нравился мистер Радичи.

– Понятно. Что ж, полагаю, это все на данный момент, мистер Макрейт. Я вас больше не задерживаю.

– На данный момент? – переспросил Макрейт с тревогой. Он встал. – Вы, значит, сэр, захотите встретиться со мной еще раз?

– Возможно, – сказал Дьюкейн. – А возможно, и нет.

– И что, я должен буду явиться на дознание?

– На дознании ваше присутствие, вероятно, не потребуется.

– Вышибут меня отсюда, сэр, как по-вашему? Десять лет все-таки на этом месте. Опять же пенсия. С ней что будет, если…

– Это решать администрации, – сказал Дьюкейн. – Всего доброго, Макрейт.

Макрейт медлил. В ходе их беседы зародилось теплое чувство, чувство своеобразной близости, и Макрейту хотелось найти у Дьюкейна утешение. А заодно и выведать, насколько серьезно отнесутся в министерстве к его служебному проступку, – и он силился собраться с мыслями, подыскивая нужные слова. Стоял, потупясь, приоткрывая и снова закрывая, точно котенок, свой ярко-розовый рот.

– Будьте здоровы, – сказал Дьюкейн.

– Спасибочко, сэр, большое спасибо.

Макрейт повернулся и нехотя пошел из комнаты. Мушка увязалась за ним.

Так-так, размышлял Дьюкейн, откидываясь на спинку стула. По-видимому, то, что Макрейт поведал о Радичи и его девицах, и есть действительно суть его рассказа журналистам. С лихвою хватит для роскошной публикации. Насчет одной из девиц, Елены Прекрасной, Макрейт явно что-то недоговаривает, но, может статься, это что-то он утаил и от газетчиков. Просто обмолвился о ней, потому что, как объяснил Дьюкейну, ее nom de guerre [16]16
  Боевая кличка (франц.).


[Закрыть]«застряла» у него в памяти – и подарил прессе живописную подробность. И разумеется, за этим «что-то» может скрываться нечто вполне невинное – например, что Макрейт слегка неравнодушен к этой даме. А может, и нечто важное. Паршиво то, думал Дьюкейн, что, хоть я и твердил ему, будто материал вот-вот окажется у нас в руках, на деле это может обернуться далеко не так. Заставить газету передать нам материал при настоящем положении вещей невозможно.

Что касается шантажа, тут у Дьюкейна не было особой ясности. Задавая Макрейту вопросы, он пришел к предположению, что шантажист – или, по крайней мере, один из шантажистов – сам Макрейт. Теперь, однако, догадка эта выглядела уже не столь бесспорной. По складу личности Макрейт, пожалуй, и подходил для роли шантажиста, но лишь, по зрелом рассуждении, мелкого. Дьюкейн мог с легкостью представить себе, как Макрейт, ухмыляясь, в почтительных выражениях дает понять Радичи, что к тем грошам, которые ему платят за «покупки», не мешало бы подкинуть малую толику. Представить себе, как Радичи с невольной усмешкой отвечает ему согласием. Допустить, что по утрате курицы, несущей золотые яйца, Макрейт не устоял против искушения в последний раз поживиться за счет своего незадачливого работодателя. Чего он не мог себе представить – это чтобы Макрейт вымогал у Радичи громадные суммы денег. Для этого у Макрейта кишка была тонка, да и гнусности в нем достаточной не ощущалось. Он, возможно, и вправду хорошо относился к Радичи и в известной мере подпал под его обаяние. Но если Макрейт шантажировал Радичи по мелочам, это едва ли могло послужить тому причиной для самоубийства. Стоит ли за спиной Макрейта кто-то другой, истинный шантажист?

Дьюкейн напомнил себе, что цель расследования – установить, не затронуты ли в этом деле интересы спецслужб. Поскольку доступа к секретным материалам Радичи официально не имел, сам по себе тот факт, что он очутился в положении, допускающем шантаж, и, может быть, стал его жертвой, еще не означал, что они затронуты – если бы не то обстоятельство, что мотивы самоубийства оставались нераскрыты. Предположим, ex hypothesi [17]17
  Гипотетически (лат.).


[Закрыть], Радичи вынудили раздобыть и передать в чужие руки секретный материал и он боялся разоблачения – или пусть даже не боялся, – и вот вам вполне убедительный мотив для самоубийства. Но ведь, с другой стороны, этому нет ни тени доказательств, Радичи не состоял в близких отношениях ни с кем, кто мог бы достать для него такого рода материал, – плюс те, кто был хорошо с ним знаком, утверждали, что подобные поступки вообще не в его характере, и Дьюкейн склонен был с ними согласиться. Неизвестно, конечно, – допуская, что на сцене присутствовал и другой, более крупный шантажист, – какой ценой был готов Радичи откупиться за сокрытие чего-то, о чем Макрейт не сказал, о чем Макрейт ничего не знал. Впрочем, Дьюкейн не представлял себе всерьез, чтобы Радичи занимался шпионажем. Что-то за всем этим стояло иное. Моя главная задача, думал он, – выяснить, почему он покончил с собой. Причем ответ может оказаться страшно прост: из-за жены, вот и все. И если так, доказать это будет страшно трудно!

Ничто не противоречило утверждению, что супруги Радичи жили «душа в душу», – напротив, судя по всему, они были счастливы в браке. В том-то, возможно, и крылась причина. Как миссис Радичи мирилась с наличием «девиц», у Дьюкейна положительно не укладывалось в голове, – а впрочем, лучше понимая с недавних пор загадки брачных союзов, он уже знал, что нет такого, с чем неспособны справиться эти поразительные сообщества. Очень может быть, что миссис Радичи относилась к мужнину общению с девицами вполне терпимо. «Жизнерадостная такая дама», аттестовал ее Макрейт, – что соответствовало и другим свидетельствам. Самого Макрейта, разумеется, нужно будет допросить еще раз, и гораздо более жестко и профессионально. Сломить Макрейта окончательно, пригрозить, нагнать страху не должно составить особого труда, размышлял Дьюкейн. Только он предпочел бы повременить с этим, пока не станет ясно, согласна ли газета передать им купленный ею материал. Вести переговоры на эту деликатную тему и отрядили Джона Дройзена.

После чего мысли Дьюкейна обратились к Джессике. Ход этих мыслей был таков. Невозможно быть адвокатом, не воображая себя на месте судьи, и Дьюкейн тоже давал подобным образом волю своему воображению. Однако – что, помимо прочего, вызвало у него в конечном счете неприятие жизни в залах суда – вся ситуация с судейством в целом внушала ему отвращение. Он зорко наблюдал за судьями и пришел к выводу, что смертных, достойных быть судьей, не существует. Теоретически судья лишь представляет величие и беспристрастность закона, инструментом коего является. На практике же, из-за неточности, присущей закону и несовершенства, отличающего человека, судья, в достаточно широких пределах, обладает абсолютно личной властью, которую и применяет в меру отпущенной ему мудрости. Рассудком Дьюкейн понимал, что на свете должны быть суды и что английский суд в общем и целом – хороший суд, а английские судьи – хорошие судьи. Но его коробило это противостояние узника на скамье подсудимых и восседающего над ним судьи в облачении, подобающем разве что монарху или папе римскому. Сердце, рассудку вопреки, восставало при лицезрении судейской гордыни, твердя, что так быть не должно, – с тем большей горячностью, что каким-то краешком своего существа Дьюкейн и сам бы желал быть судьей.

Со смешанным чувством вины и досады, словно позволил себе подслушивать под дверью, он знал, что бывают минуты, когда он говорит себе: «Лишь я один из всех обладаю теми достоинствами, тем смирением, что дают человеку право быть судьей». Он представлялся себе не просто потенциальным, но реальным правдолюбцем, вершащим справедливый суд. Как относиться к этим воображаемым картинам, Дьюкейн, честно говоря, и сам не знал. Иногда, исключив для себя уже реальную возможность стать судьей, принимал их за безобидные мечты. Иногда видел в них источник самого разлагающего влияния в своей жизни.

По существу, воображая себя в этой свойственной ему манере судьей, Дьюкейн, лишь смутно о том догадываясь, столкнулся с одним из коренных парадоксов нравственности, а именно: чтобы сделаться праведником, необходимо бывает вообразить себя таковым, меж тем как это как раз и может стать преградой на пути к совершенству либо из-за тайного самодовольства, либо иной кощунственной заразы, подхваченной, когда раздумья о добродетели свернут на ложную дорожку. В стремлении к добру не обойтись без помыслов о добродетели, хотя бездумный простак может достичь нравственного совершенства, ни о чем таком не помышляя. Дьюкейн, во всяком случае, был крайне склонен к размышлению и с детства ставил перед собой ясную цель: стать достойным человеком, и хотя получил от природы мало демонического, но жил в нем дьявол гордыни, по-шотландски твердолобый кальвинистский дьявол, способный привести Дьюкейна к полной погибели, и Дьюкейн о том прекрасно знал.

Метафизическая эта дилемма возникала перед ним временами не в четкой концептуальной форме, а скорее как атмосфера, озадаченно-виноватое ощущение, схожее по характеру с сексуальным и не лишенное приятности. Если б Дьюкейн верил в Бога – а он не верил с пятнадцати лет, когда отринул суровый низкоцерковный глазговский протестантизм, в котором был воспитан, – то, почуяв близкий наплыв этого ощущения, тотчас прибегнул бы к истовой молитве. А так – угрюмо терпел, закрыв глаза, отгораживаясь от заманчивых картин в перспективе. Это ощущение, которое естественным образом накатывало на него от сознания своей власти над другим человеком, в особенности власти официальной, в данном случае вызвано было допросом, который он учинил Макрейту. А волнующее сознание власти над Макрейтом навело, в свою очередь, на мысли о ком-то еще, также несвободном от его власти, и то была Джессика.

Дьюкейн сокрушенно признавался себе, что к угрызениям совести по поводу его поведения с Джессикой примешивалась отчасти досада, что в качестве малодушного ее возлюбленного он являет собой фигуру, весьма далекую от образа достойного человека. Он, откровенно говоря, давно решил, что таким, как он, противопоказано заводить романы, и случай с Джессикой – наглядный пример того, что подчас знаешь и хочешь как лучше, а поступаешь как хуже. Но, впрочем, полагал также, что осуждать ошибки прошлого стоит лишь с целью избежать повторения их в будущем. Как, заварив всю эту кашу, сделать теперь верный шаг? Может ли он, запутавшись в сетях самотканой паутины, играть или хотя бы претендовать на роль справедливого судьи по отношению к бедной Джесс? Как ему дистанцироваться от этой заварухи, как осудить ошибку, когда ошибка – он сам? Вносил сумятицу в его мысли и привычный обличающий голос, настаивая, что он так рвется сейчас упростить себе жизнь лишь для очистки совести или, грубо говоря, – чтоб устранить помехи на столь важном для него пути под высокую руку Кейт. И все же разве не очевидно, что ему, каковы бы ни были на то резоны, следует окончательно порвать с Джессикой и больше с нею не видеться? Бедняжка Джессика, думал он, бедняжечка, – ах ты господи…

– Простите, можно к вам на минуту?

Течение Дьюкейновых мыслей прервал голос Ричарда Биранна, заглянувшего к нему в дверь.

– Да-да, войдите, – приветливо проговорил Дьюкейн, гася быстрым мускульным усилием враждебное напряжение, которым его тело мгновенно отозвалось на появление Биранна.

Биранн вошел и сел напротив. Дьюкейн взглянул на смышленое лицо посетителя. Высоколобую красивую голову Биранна венчали тугие завитки жестких пепельных волос, удлинняющие его слегка помятую физиономию. Подвижный, нечеткого рисунка рот легко кривился в усмешке. Высокий, назидательно резкий голос словно бы порождал физическое сотрясение воздуха, от какого предметы поблизости дребезжат, норовя разбиться. Дьюкейн вполне допускал, что он должен нравиться женщинам.

– Дройзен сказал мне насчет Макрейта, – начал Биранн. – Я хотел спросить, вы с ним встречались, греховодником, вытянули из него что-нибудь, если это не секрет?

Дьюкейн не видел причин избегать разговоров на эту тему с Биранном, тем более что тот присутствовал при завязке драмы.

– Да, встречался. Кое-что он мне сказал. Картина начинает проясняться.

– Вот как. И что же вам удалось узнать?

– Он говорит, что делал покупки для занятий Радичи магией. Что в сеансах магии предполагалось участие обнаженных девиц. К этому, не считая мелких прикрас, как будто и сводится то, что он выболтал прессе.

– Девицами вы уже занимались?

– Нет еще. Макрейт сказал, будто ничего о них не знает. Чему я не верю.

– Хм-м. А как там обстоит с шантажом?

– Неизвестно, – сказал Дьюкейн. – Не исключаю, что Макрейт втихую сам шантажировал Радичи. Но это не имеет значения. Тут есть что-то другое. Есть кто-то другой.

– Другой? – переспросил Биранн. – Не знаю. Это что, всего лишь догадка? У вас, мне кажется, и так налицо все компоненты объяснения.

– А в единое целое – не складывается. Почему Радичи наложил на себя руки? Почему не оставил записки? И не нашел лучше места, чем контора? Меня не покидает ощущение, что последнее – существенно.

– Где-то же должен он был, бедолага, найти для этого место! Интересно, что Макрейт, по-вашему, возможно, шантажировал его. Разве это не могло послужить причиной?

– Не думаю. Впрочем, скоро буду знать наверняка.

– Звучит весьма уверенно. У вас есть еще какая-то зацепка?

Дьюкейн внезапно прикусил язык. Его смущало зрелище Биранна на стуле, незримо хранящем многоцветный образ Макрейта. Вернулось вызванное допросом Макрейта волнующее чувство, в котором смешались сознание собственного несовершенства и свои честолюбивые устремления. С той разницей, что на Биранна его власть не распространялась. Биранн не был узником на скамье подсудимых.

Его потянуло подпустить в свой ответ туману.

– Да, есть кой-какие ниточки, – отозвался он. – Поживем – увидим.

Теперь он ощущал почти физически издавна привычную упорную неприязнь к Биранну. Пора, в конце концов, было забыть тот особенный язвительный смешок. Он ведь и сам сколько раз ни за что ни про что высмеивал людей, причем без всякого злого умысла. Пора покончить наконец с навязчивыми притязаниями уязвленного и раздутого самолюбия. Он напомнил себе о недюжинных воинских заслугах Биранна. Тоже лишний повод для зависти, лишний источник этой совершенно недостойной вражды. Глядя вслед Биранну, который собрался уходить, Дьюкейн был ослеплен явлением ему в пыльных солнечных лучах образа Полы с двойняшками, какими последний раз видел их у моря в Дорсете. Дьюкейн, которому Пола нравилась и внушала уважение, ни минуты не сомневался, что виноватой стороной в разводе был Биранн. Он слышал, как Биранн рассуждает о женщинах. Но сейчас, провожая глазами своего посетителя, испытывал чувство, близкое к жалости: иметь такую жену, как Пола, таких детей, как двойняшки, и по собственной прихоти лишиться их навсегда!