Текст книги "Мальчики Из Бразилии"
Автор книги: Айра Левин
Жанр:
Политические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
– Конечно, я оплачу его.
– Мистер Либерман, будьте любезны! Чувствуйте себя у нас как дома; это ваш телефон!
Он не стал спорить. На его часах было четверть шестого. То есть четверть двенадцатого в Европе.
Оператор сообщила, что номер Клауса не отвечает. Либерман попросил ее повторить вызов через полчаса и повесил трубку; подумав минуту, он снова снял ее. Перелистав странички своей адресной книги, он дал номера Габриеля Пивовара в Стокгольме и Эйба Гольдшмидта в Оденсе.
Связь с ними состоялась как раз, когда он сидел за обедом с четырьмя Лейбовитцами и пятью гостями. Извинившись, он уединился в библиотеке.
Гольдшмидт. Они перешли на немецкий.
– В чем дело? Надо еще кого-то проверить?
– Нет, речь идет о тех же двоих. Есть у них сыновья примерно тринадцати лет?
– У того, что в Брамминге, есть. Хорв. У Оккинга в Копенгагене было две дочери примерно такого же возраста.
– Сколько лет вдове Хорва?
– Молодая. Я был прямо удивлен. Дай-ка припомнить. Чуть моложе Натали. Лет сорока двух, я бы сказал.
– Ты видел мальчика?
– Он был в школе. Мне надо было поговорить с ним?
– Нет, я просто хотел узнать, как он выглядит.
– Тощий мальчишка. На пианино стоит его фотокарточка, на которой он играет на скрипке. Я что-то сказал о нем, а она ответила, что снимок старый, на нем ему всего девять лет. Теперь ему около четырнадцати.
– Темные волосы, голубые глаза, острый нос?
– Как я могу все это помнить? Да, темные волосы. О глазах сказать ничего не могу; снимок был черно-белый. Худой мальчишка с темными волосами играет на скрипке. Я думаю, ты наконец удовлетворен.
– Думаю, что да. Спасибо тебе, Эйб. Спокойной ночи.
Едва он повесил трубку, как телефон тут же зазвонил снова.
Пивовар. Говорить они стали на идише.
– У тех двух человек, которых ты проверял... были ли у них сыновья примерно четырнадцати лет?
– У Андерса Рунстена – да. Но не у Перссона.
– Ты видел его?
– Сына Рунстена? Он рисовал на меня карикатуры, пока я ждал его мать. Я еще шутил с ним, что буду выставлять его в своем магазине.
– Как он выглядит?
– Бледный, худой, с темными волосами и острым носом.
– С голубыми глазами?
– Со светло-голубыми.
– А матери сорок с небольшим?
– Я тебе говорил об этом?
– Нет.
– Так откуда ты знаешь?
– Пока я не могу разговаривать. Меня ждут люди. Спокойной ночи, Габриель. Всего доброго.
Телефон тут же снова звякнул, и оператор сообщила, что номер Клауса все не отвечает. Либерман сказал, что повторит звонок попозже.
Он вернулся в столовую, чувствуя легкое головокружение и полную пустоту в черепе, словно сам он где-то еще (в Освенциме?), а здесь в Уорчестере присутствуют только его одежда, кожа и волосы.
Он задавал обычные вопросы, отвечал на такие же и рассказывал привычные истории; старательно ел, чтобы не расстраивать заботливую Долли Лейбовитц.
На лекцию они отправились в двух машинах. Он прочел ее, ответил на вопросы, подписал несколько книг.
По возвращении домой он еще раз пытался связаться с Клаусом.
– Там пять часов ночи, – напомнила ему оператор.
– Знаю, – сказал он.
Клаус тут же ответил, сонный и растерянный.
– Что? Да? Добрый вечер? Где вы?
– В Америке, в Массачусетсе. Сколько лет было той вдове в Триттау?
– Что?
– Сколько лет было той вдове в Триттау? Фрау Шрейбер.
– Господи! Да не знаю, трудно сказать, столько на ней было косметики. Хотя куда моложе его. Под сорок или сорок с небольшим.
– С сыном примерно четырнадцати лет?
– Примерно так. Встретил он меня недружелюбно, но сердиться на него было просто нельзя; она отослала его к сестре, чтобы мы могли поговорить «с глазу на глаз».
– Опишите его.
На несколько секунд наступило молчание.
– Худой, ростом мне примерно по подбородок, голубые глаза, темно-каштановые волосы, острый нос. Бледный. А что случилось?
Палец Либермана лежал на квадратной кнопке номеронабирателя. Круглая смотрелась бы лучше, подумал он. В острых углах есть какая-то бессмыслица.
– Герр Либерман?
– Нет, наши поиски были не впустую, – сказал он. – Я нашел связующее звено.
– Господи! В чем же оно?
Набрав в грудь воздуха, он медленно выпустил его.
– У всех них один и тот же сын.
– Один и тот же... что?
– Сын! Один и тот же сын! Точно такой же мальчишка! Я видел его здесь и в Гладбеке; вы видели его там. Кроме того, он в Гетеборге, в Швеции, и в Брамминге, в Дании. Точно тот же самый мальчишка! Он или играет на каком-то музыкальном инструменте, или рисует. Его матери неизменно сорок один – сорок два года. Пять разных матерей и вроде пять разных сыновей, но во всех этих местах один и тот же сын.
– Я... я не понимаю.
– Как и я! Но это звено хоть что-то объясняет, так? И оно полно сумасшествия не больше, чем то, с чего мы начали! Пять мальчишек, один к одному!
– Герр Либерман... я предполагаю, что их может быть и шесть. Фрау Раушенберг во Фрейбурге тоже сорок один или сорок два года. И у нее сынишка. Я не видел его и не спрашивал о возрасте – мне в голову не пришло, что это может оказаться важным – но она как-то упомянула, что, может быть, он тоже будет учиться в Гейдельберге, но изучать не право, а журналистику.
– Шесть, – сказал Либерман.
Между ними возникло напряженное молчание, которое все длилось.
– Из девяноста четырех?
– Шесть – это уже невозможно, – сказал Либерман. – Так почему бы и нет? Но если бы даже то и было возможно, чего быть не может, с какой стати они решили убивать их отцов? Честно говоря, мне бы хотелось сегодня пойти спать и проснуться в Вене в тот вечер, когда все еще не началось. Вам известно, что было основным интересом Менгеле в Освенциме? Близнецы. Он убил тысячи их, «изучая», каким образом можно создать первостатейного арийца. Можете ли вы сделать мне одолжение?
– Конечно.
– Поезжайте еще раз во Фрейбург и гляньте там на мальчика: убедитесь, что он точно такой же, как в Триттау. А потом скажете мне, окончательно ли я рехнулся или нет.
– Сегодня же отправляюсь. Куда мне звонить вам?
– Я сам вам позвоню. Спокойной ночи, Клаус.
– С добрым утром. То есть спокойной ночи.
Либерман положил трубку.
– Мистер Либерман? – из дверей ему улыбалась Долли Лейбовитц. – Не хотите ли посмотреть новости вместе с нами? И чего-нибудь вкусненького? Пирожное или фруктов?
Молоко у Ханны высохло, и Дана плакала, так что было понятно, отчего Ханна вне себя. Ей можно было посочувствовать. Но какой был смысл в том, чтобы менять имя Даны? Ханна продолжала настаивать.
– И не спорь со мной, – сказала она. – Отныне мы будем называть ее Фридой. Прекрасное имя для ребенка, и у меня снова появится молоко.
– Это не имеет никакого смысла, Ханна, – терпеливо сказал он, пробираясь рядом с ней по снегу. – Одно не имеет ничего общего с другим.
– Ее имя Фрида, – сказала Ханна. – Мы поменяем его в законном порядке.
В снегу у нее под ногами открылся глубокий провал и она соскользнула в него с плачущей Даной на руках. О, Господи! Перед глазами у него плыла нетронутая белизна снега, и он лежал в темноте на своей кровати, вытянувшись на спине. Уорчестер. Лейбовитцы. Шесть мальчиков. Дана выросла. Ханна умерла.
Ну и сон. Откуда он к нему явился? И к тому же Фрида! И Ханна с Даной, падающие в провал...
Он полежал еще с минуту, отгоняя от себя ужасные видения, а потом поднялся – сквозь щели жалюзи пробивался слабый свет наступающего дня – и пошел в ванную.
Хотя ночью он не просыпался и спал крепко. Если только не считать этого сна.
Вернувшись в спальню, он взял с ночного столика часы, поднес их к свету и, прищурившись, воззрился на циферблат. Двадцать минут седьмого.
Теплая постель снова приняла его, он закутался в одеяло и, бодрствуя, погрузился в раздумья.
Шесть идентичных мальчиков... нет, шесть очень похожих мальчиков, может, и идентичных – живут в шести различных местах, с шестью разными матерями одного и того же возраста, у всех шестерых совершенно разные отцы, погибшие насильственной смертью практически в одном и том же возрасте и у всех них был сходный род занятий. При всей невероятности таких совпадений, они были реальностью, подлинными фактами. В этой невозможной ситуации предстояло разобраться и понять ее.
Лежа в тепле и покое, он дал простор мыслям. Мальчики. Матери. Груди Ханны. Молоко.
Прекрасное имя для ребенка...
Все стало как-то совмещаться.
По крайней мере, кое-что.
Так можно было объяснить грейпфрутовый сок и ту торопливость, с которой она выставила его. И то, как она поспешила отправить мальчишку из кухни. Она быстро спохватилась, сделав вид, что дело в босых ногах и отсутствии халата.
Он продолжал лежать, надеясь, что к нему придет озарение и он поймет все остальное. Хотя бы самое главное – роль Менгеле. Но ничего не получалось.
Спокойно, шаг за шагом...
Встав, он умылся и побрился, привел в порядок усы и причесался; приняв пилюли, почистил зубы и поставил на место вставную челюсть.
В двадцать минут восьмого он появился на кухне. Там уже хлопотала горничная Френсис, а Берт Лейбовитц в рубашке с короткими рукавами, читая, сидел у стола и завтракал. Пожелав ему доброго утра, Либерман сел по другую сторону стола и сказал:
– Я должен возвращаться в Бостон раньше, чем предполагал. Могу ли я отправиться вместе с вами?
– Конечно, – сказал Лейбовитц. – Сообщите, как только будете готовы.
– Отлично. Я только должен сделать один телефонный звонок. В Леннокс.
– Могу ручаться, кто-то сообщил вам, как Долли водит машину.
– Нет, просто кое-что произошло.
– Вам доставит удовольствие поездка со мной.
Через пятнадцать минут ему дозвониться из библиотеки дозвонится до миссис Карри.
– Алло?
– Доброе утро, вас снова беспокоит Яков Либерман. Надеюсь, что я вас не разбудил.
Молчание.
– Я уже встала.
– Как себя чувствует утром ваш сын?
– Не знаю, он еще спит.
– Отлично. Это хорошо. Крепкий сон пойдет ему только на пользу. Он ведь не знает, что усыновлен, не так ли? Вот почему вы и занервничали, когда я сказал, что у него есть близнец.
Молчание.
– Но у вас нет основания беспокоиться, миссис Карри. Я ему, конечно же, ничего не скажу. Пока вам нужно, чтобы все оставалось в тайне, я не пророню ни слова. Но будьте любезны, скажите мне только одно. Это очень важно. Вы получили его с помощью женщины по имени Фрида Малони?
Молчание.
– Не так ли? Да?
– Нет! Минутку! – он услышал глухой звук положенной на стол трубки и удаляющиеся шаги. Молчание. Звук приближающихся шагов и тихий голос: – Алло?
– Да?
– Мы получили его через агентство. В Нью-Йорке. Но это было совершенно законное усыновление.
– Через агентство «Раш-Гаддис»?
– Да!
– Она работала там с 1960-го по 1963-й год. Фрида Малони.
– Я никогда не слышала этого имени! К чему вы клоните? Какая разница, если у него и в самом деле есть близнец?
– Я еще точно не знаю.
– Тогда больше не мучайте меня! И оставьте Джека в покое! – в трубке щелкнуло. Молчание.
Берт Лейбовитц подбросил его в аэропорт Логан, и он успел на девятичасовой рейс в Нью-Йорк.
В десять сорок он уже стоял в кабинете помощника исполнительного директора Агентства по вопросам адаптации «Раш-Гаддис», где его встретила стройная и симпатичная седовласая женщина, миссис Тиг. – Ничего подобного, – сказала она ему.
– Ничего?
– Именно так. Она не имела дела непосредственно с детьми, поскольку не обладала достаточной квалификацией. Она занималась бумажной работой, вела досье. Конечно, ее адвокат, который оспаривал решение об экстрадиции, хотел представить ее в самом благоприятном свете, так что он настаивал – мол, она играла куда более важную роль в работе агентства, чем было на самом деле, но по сути она была канцелярским работником, занималась досье. Мы обратились к правительственным юристам – естественно, мы были весьма обеспокоены, чтобы представить ее роль у нас в правильной перспективе – и начальник отдела личного состава получила приглашение выступить свидетелем в суде. Хотя ее и так вызывали давать показания. Мы было решили опубликовать какое-нибудь заявление или выпустить пресс-релиз, но по размышлению решили не привлекать особого внимания к этой истории, и интерес к ней погас сам собой.
– То есть она не подбирала супружеские пары для адаптации детей, – Либерман теребил мочку уха.
– Ни в малой мере, – сказала миссис Тиг. Она улыбнулась ему. – Боюсь, что вы идете по неправильному пути; точнее было бы сказать, что приходится искать детей, ибо спрос значительно превышает предложение. Особенно после внесения изменений в закон об адаптации. Мы в состоянии помочь лишь небольшой части людей, которые обращаются к нам.
– И в то время тоже? С 60-го по 63-й годы?
– И тогда, и сейчас, но в настоящее время это еще сложнее.
– Много ли у вас запросов?
– В прошлом году было больше тридцати тысяч. Со всех концов страны. В сущности из всех уголков континента.
– Разрешите мне спросить вас вот о чем, – обратился к ней Либерман. – Скажем, к вам обращается письменно или приходит лично какая-то пара, в период 61-го, 62-го годов. Хорошие люди, достаточно обеспеченные. Он работает в правительственном учреждении, у него стабильная работа. Ей же... дайте-ка мне секундочку подумать... ей же... лет двадцать восемь, двадцать девять, а ему пятьдесят два. Сколько шансов на то, что им удастся с вашей помощью адаптировать ребенка?
– Ни одного, – сказала миссис Тиг. – Мы не можем передавать ребенка паре, в которой мужской половине столько лет. Сорок пять – это для нас предельный возраст у мужчины, да и то лишь в исключительных случаях. Мы предпочитаем большей частью иметь дело с парами, которым тридцать с небольшим – в этом возрасте брак уже устоялся и они еще достаточно молоды, чтобы воспитать ребенка и обеспечить родительский уход. Во всяком случае, чтобы он рос в нормальном родительском окружении.
– Так как же подобная пара может обзавестись ребенком?
– Только не в «Раш-Гаддис». Некоторые другие агентства могут проявить большую уступчивость. И, конечно, есть так называемый серый рынок. Их адвокат или врач может иметь информацию о какой-нибудь беременной девочке-подростке, которая на хочет или не может делать аборт. Скажем, у нее нет денег не него.
– Но если они обращаются к вам, вы отказываетесь иметь с ними дело?
– Да. Мы никогда не имеем дело ни с кем старше сорока пяти лет. Есть сотни и тысячи подходящих пар, которые, маясь в ожидании, буквально взывают к нам.
– Но отвергнутые запросы, – предположил Либерман, – скорее всего, проходили через руки Фриды Малони?
– Через нее или через кого-то другого из регистраторов, – объяснила миссис Тиг. – Всю нашу корреспонденцию и запросы мы храним в течение трех лет. В свое время срок этот равнялся пяти годам, но нам пришлось сократить его из-за нехватки места.
– Благодарю вас. – Либерман встал, держа в руках портфель. – Вы очень помогли мне. И я вам искренне благодарен.
Из телефонной будочки напротив Музея Гуггенхейма, поставив на тротуар сумку и портфель, он связался с мистером Голдвассером в лекционном бюро.
– У меня для вас плохие новости. Я должен возвращаться в Германию.
– О, Боже! Когда?
– Сейчас.
– Вы не можете. Сегодня вечером вас ждут в Бостонском университете! Где вы?
– В Нью-Йорке. И сегодня вечером я уже должен сидеть в самолете.
– Вы не можете! О вас уже объявлено. Они продали все билеты! А завтра...
– Знаю, знаю! Вы думаете, мне самому нравится отменять выступления? Вы думаете, я не знаю, какая это будет головная боль для вас и для тех, кому вы меня отрекомендовали? Это...
– Не могу себе представить...
– Это вопрос жизни и смерти, мистер Голдвассер. Жизни и смерти. А может, и чего-то большего.
– Черт бы вас побрал! Когда вы вернетесь?
– Не знаю. Может, мне придется кое-где побывать. А потом перебраться в другое место.
– Вы хотите сказать, что отменяете весь оставшийся тур?
– Верьте мне, если бы я не был должен...
– Такое случалось со мной только один раз за восемнадцать лет, но в тот раз я имел дело с певцом, а не со столь уважаемым человеком, как вы. Послушайте, Яков, я восхищаюсь вами и от всей души желаю вам всех благ; я сейчас говорю с вами не столько как ваш представитель, а просто как человек, как соплеменник. Я прошу вас еще раз тщательно все обдумать: если вы без предварительного оповещения отмените весь тур – в каком свете вы предстанете в дальнейшем, как мы сможем представлять вас? Никто не возьмется иметь с вами дело. Ни одна из групп не изъявит желания встретиться с вами. Вашим выступлениям в Соединенных Штатах будет положен конец. Я умоляю вас, подумайте.
– Чем я и занимался, слушая вас, – сказал он. – Я должен уезжать. Но, видит Бог, как бы я хотел, чтобы этого не было.
На такси он добрался до аэропорта Кеннеди и обменял свой билет до Вены на рейс до Дюссельдорфа через Франкфурт: самый ранний рейс отходил в шесть часов.
Он купил книгу Фарраго о Бормане и, примостившись у окна, провел остаток дня за чтением.
Глава пятая
Ожидалось, что обвинение, выдвинутое против Фриды Малони и восьми других лиц о соучастии в массовых убийствах в концлагере Равенсбрюк, будет оглашено со дня на день; так что, когда в пятницу 17 января Яков Либерман появился в офисе адвокатов Фриды Малони «Цвибел и Фасслер» в Дюссельдорфе, его встретили более, чем ледяным приемом. Но Иоахим Фасслер достаточно давно подвизался на этой стезе, чтобы понимать: Яков Либерман явился сюда отнюдь не для того, чтобы, скажем, позлорадствовать или просто отнимать у них время; ему что-то надо и, следовательно, он может предложить что-то взамен или, во всяком случае, с ним можно будет о чем-то сторговаться. Посему, предварительно включив диктофон, Фасслер пригласил Либермана в свой кабинет.
Он оказался прав. Этот еврей хотел встретиться с Фридой и задать ей несколько вопросов на тему, не имеющую никакого отношения ни к ее деятельности во время войны, ни к предстоящему процессу – о ее пребывании в Америке, точнее, о времени с 1960-го по 1963-й годы. Что за американские дела? Организовывала ли она кому-нибудь адаптации на основе информации, которую она могла почерпнуть из досье в агентстве «Раш-Гаддис»?
– Ничего не знаю ни о каких адаптациях, – сухо сказал Фасслер.
– О них знает фрау Малони.
Если она согласится увидеться с ним и откровенно и полно ответить на его вопросы, он в обмен поведает Фасслеру о тех показаниях, которые предполагают дать на суде некоторые из свидетелей, которых ему удалось разыскать.
– Кто именно?
– Никаких имен. Я сообщу вам только об их показаниях.
– Бросьте, герр Либерман, вы же понимаете, что я не собираюсь покупать кота в мешке.
– Ей ничем не придется жертвовать и цена высока. Час или около того ее времени. Сомневаюсь, чтобы она была очень занята, сидя в камере.
– Она может отказаться говорить на тему о незаконных адаптациях.
– Почему бы не спросить ее самое? Имеется три свидетеля, о показаниях которых мне все доподлинно известно. Выбирайте: или они обрушатся вам как снег на голову в зале суда, или же завтра вы получите о них представление.
– Честно говоря, меня это не очень беспокоит.
– Тогда, как мне кажется, каши мы с вами не сварим.
Понадобилось четыре дня, чтобы наконец договориться. Фрау Малони уделит разговору с Либерманом полчаса, в течение которых разговор будет идти на интересующую его тему, при условии: а) будет присутствовать Фасслер; б) кроме них троих никто больше не будет принимать участие во встрече; в) не будет никаких письменных заметок и г) Либерман позволит Фасслеру непосредственно перед интервью обыскать себя на предмет обнаружения записывающих устройств. В обмен Либерман выложит Фасслеру все, что он знает о предполагаемых показаниях трех свидетелей и сообщит о каждом их пол, возраст, род занятий, их физическое и душевное состояние в данный момент, обращая особое внимание на шрамы, травмы или инвалидность, которые якобы явились результатов пребывания в Равенсбрюке. Показания и описание одного из свидетелей должны быть представлены до встречи; остальных двух, соответственно, после нее. Обговорено и согласовано.
В среду утром, 22-го, Либерман и Фасслер в серебристо-серой машине последнего отправились в федеральную тюрьму в Дюссельдорфе, в которой после ее выдворения из Америки в 1973 году и содержалась Фрида Малони. Фасслер, стройный, ухоженный мужчина пятидесяти с лишним лет, благоухал хорошим одеколоном после бритья и был столь же розовощек, как обычно, но, когда они предъявили документы и расписались, несколько потерял свою привычную уверенность. Либерман первым поведал ему о самом опасном свидетеле, питая надежду, что страх перед еще более весомыми разоблачениями, которые еще только могут последовать из его информации, заставит Фасслера, а через него и Фриду Малони, не отнестись к беседе с чрезмерным легкомыслием.
В сопровождении надзирателя они поднялись на лифте и двинулись по устланному ковровой дорожкой коридору, на всем протяжении которого у тяжелых дверей с хромированными цифрами на них сидели мужики и женщины, надзирающие за спокойствием в тюрьме. Охранник открыл одну из таких дверей и пропустил Фасслера и Либермана в небольшую комнату с белеными стенами, в которой стоял круглый стол и несколько стульев. Два окна с раздвинутыми портьерами пропускали в комнату достаточно света, а Либермана удивило, что на одном окне были решетки, а на другом – нет. Надзиратель включил верхний свет, который был почти незаметен в и без того светлой комнате и вышел, прикрыв за собой двери.
Они положили шляпы на вешалку, стоявшую в углу, и туда же повесили свои пальто. Либерман поднял руки, и насупившийся Фасслер тщательно обыскал его. Он прощупал карманы висящего на вешалке пальто Либермана и попросил его открыть свой портфель. Либерман вздохнул, но расстегнул замки и открыл его; продемонстрировав бумаги и книгу Фарраго, он снова защелкнул клапан.
Подойдя к окнам, он все понял – из незарешеченного открывался вид на простиравшийся далеко внизу двор, обнесенный высокой стеной, а под окном, забранным решеткой, тянулась черная поверхность крыши; затем он сел за стол спиной к свободному окну, но немедленно поднялся, хотя отнюдь не должен был вставать при появлении Фриды Малони.
Фасслер чуть приоткрыл окно с решетками и, впустив в комнату струю свежего воздуха, остался стоять рядом с ним, откинув портьеру.
Либерман сидел за столом, сложив перед собой руки и изучая графин с водой и стопку бумажных стаканчиков рядом.
Он знал все данные о Фриде Малони и о ходе ее поисков немецкими и американскими властями в 1967 году. Ее послужной список хранился в досье Центра, дополненный рассказами и письменными показаниями нескольких дюжин выживших узниц Равенсбрюка (среди которых были и трое будущих свидетелей); о ее местонахождении ему сообщили двое выживших в концлагере сестер, которые увидели свою бывшую надзирательницу на ипподроме в Нью-Йорке и проследили ее до дома. Сам он никогда не встречался с этой женщиной. Он даже не мог себе представить, что когда-нибудь ему доведется сидеть с ней за одним столом. Кроме всего прочего, его средняя сестра Ида погибла в Равенсбрюке; вполне возможно, что и Фрида Малони приложила руки к ее гибели.
Он постарался забыть Иду и все прочее, кроме агентства «Раш-Гаддис» и шестерых мальчиков, похожих друг на друга. Явилась всего лишь бывшая регистраторша агентства «Раш-Гаддис», сказал он себе. Мы сядем рядком и поговорим ладком и, может, мне удастся понять, что же там, черт побери, произошло.
Фасслер отвернулся от окна и нахмурившись, посмотрел на часы.
Открылась дверь и в светло-синей униформе, засунув руки в карманы, вошла Фрида Малони.
– Доброе утро, – двинувшись ей навстречу, сказал Фасслер. – Как поживаете?
– Спасибо, отлично – одарив улыбкой и Либермана, надзирательница скрылась за закрывшейся дверью.
Положив руки Фриде Малони на плечо, Фасслер расцеловал ее в обе щеки и отвел в угол, что-то объясняя ей. Ее было почти не видно из-за его спины.
Откашлявшись, Либерман сел, придвинув стул поближе к столу.
Перед его глазами предстало то, что он не раз видел на фотографиях: совершенно обыкновенная женщина средних лет. Седеющие волосы, разделенные пробором, обрамляли лицо, несколько завиваясь на концах. Белесая кожа с сероватым нездоровым оттенком, широкая челюсть, вялый рот. В глазах, несмотря на усталость, чувствовалась решительность. В тюремной одежде Фрида Малони напоминала, скорее, уборщицу или дежурную официантку. Может, когда-нибудь, подумал он, мне и доведется встретить монстра, который и выглядеть будет как монстр.
Положив руки на толстую деревянную поверхность стола, он сделал усилие, чтобы прислушиваться к словам Фасслера.
Они расселись за столом.
Он смотрел на Фриду Малони, а она, пока Фасслер отодвигал стул напротив, тоже рассматривала его, оценивающе сузив водянисто-голубые глаза и сжав в нитку тонкие губы. Она кивнула, садясь.
Он кивнул ей в ответ.
Одарив Фасслера мимолетной благодарной улыбкой, она, поставив локти на подлокотники кресла, стала барабанить подушечками пальцев по столу, сначала одной руки, а потом другой, очень быстро и суетливо, после чего положила ладони на стол и застыла, уставясь на них.
Либерман тоже не сводил с них глаз.
– Итак, сейчас, – Фасслер, сидящий справа от Либермана, изучал циферблат часов, – двадцать пять минут двенадцатого. – Он посмотрел на Либермана.
Либерман смотрел на Фриду Малони.
Она тоже уставилась на него. Ее выщипанные брови приподнялись
Он почувствовал, что не в силах вымолвить ни слова. В горле у него стоял комок, мешая перевести дыхание – он думал только об Иде. Гулко колотилось сердце.
Фрида Малони облизнула нижнюю губу, посмотрела на Фасслера, опять перевела взгляд на Либермана и сказала:
– Мне нечего сказать об этих делах с малышами. Я сделала счастливыми массу людей. И мне нечего стыдиться. – Она говорила с мягким южно-германским акцентом, который был куда приятнее, чем лающее дюссельдорфское произношение Фасслера. – И что бы там ни считало Объединение Друзей, – презрительно сказала она, – у меня больше нет друзей. В противном случае, я бы тут не сидела, не так ли? Меня бы перебросили в другую Америку, – ее глаза расширились, – где я бы вела очень хорошую жизнь. – Она щелкнула у головы пальцами поднятой руки и движением торса спародировала типичные латиноамериканские ритмы.
– Я думаю, что лучше всего, – сказал ей Фасслер, – для вас было бы рассказать все, что вы рассказывали мне. – Он посмотрел на Либермана. – А потом вы сможете задавать любые вопросы. Если позволит время. Вы согласны?
К нему вернулась способность дышать.
– Да, – сказал Либерман. – Надеюсь, что время позволит задать несколько вопросов.
– Вы еще не начали отсчитывать минуты? – спросила у Фасслера Фрида Малони.
– Конечно, начал, – ответил тот. – Соглашение есть соглашение. – И повернувшись к Либерману. – Не беспокойтесь, времени хватит. – Поглядев на Фриду Малони, он кивнул.
Глядя на Либермана, она положила перед собой руки на стол.
– Человек из Объединения связался со мной, – сказала она, – весной 1960 года. Мой дядя, живущий в Аргентине, рассказал им обо мне. Сейчас он уже скончался. Они хотели от меня, чтобы я устроилась на работу в агентство по адаптации детей. У Алоиза – то есть у этого человека – был список трех или четырех из них. Годилось любое – лишь бы у меня была возможность доступа к досье. Я знала его лишь по имени Алоиз, фамилии он мне не называл. Лет семидесяти с небольшим, с совершенно седыми волосами, тип старого солдата, прямая выправка.
Она вопросительно уставилась на Либермана. Он никак не отреагировал и она, откинувшись на спинку кресла, снова уставилась на кончики пальцев.
– Я обошла все адреса, – сказала она. – Вакансий не оказалось нигде. Но по окончании лета мне позвонили из «Раш-Гаддис» и взяли меня. В регистратуру. – Она задумчиво улыбнулась. – Мой муж решил, что я рехнулась, соглашаясь на работу в Манхэттене. Я работала в колледже всего в одиннадцати кварталах от дома. Я объяснила ему, что в «Раш-Гаддисе» мне обещали, что через год или около того я смогу...
– Только самое существенное, хорошо? – сказал Фасслер.
Нахмурившись, Фрида Малони кивнула.
– Значит, я оказалась в «Раш-Гаддис» – она подняла глаза на Либермана. – Мне предстояло просматривать почту и досье, разыскивая запросы от семей, в которых муж был бы рожден между 1908 и 1912 годами, а жена между 1931-м и 1935-м годами. Муж должен был бы работать на гражданской службе, оба они обязаны были быть белыми, христианами и нордического происхождения. Это мне объяснил Алоиз. Как только я находила такую пару, что случалось раз-два в месяц, я тут же снимала на ксероксе все документы и всю переписку с «Раш-Гаддис». Со всех бумаг я делала две копии, одну для Алоиза, а другую для себя. Подборку, предназначенную для него, я отправляла в почтовый ящик, адрес которого и номер он мне сообщил.
– Где? – спросил Либерман.
– Здесь же, в Манхэттене. В Вест-Сайде, у планетария. И все время, что я работала в агентстве, я этим и занималась – искала подходящие обращения, копировала их и отправляла по почте. Примерно через год ситуация усложнилась, потому что я просмотрела весь набор досье и оставалось рассчитывать лишь на появление новых запросов. Изменились даже требования к мужчине, который был обязан быть гражданским служащим; пусть даже его работа лишь бы походила на таковую – уже годилось. Порой случалось, что мне попадались люди, работающие в больших организациях, обладающие немалой властью; например, заведующий отделом жалоб страховой компании. Так что мне пришлось снова перерывать все досье. К тому времени за три года я уже отправила сорок или сорок пять запросов в агентство. То есть их копий.
Потянувшись, она взяла со стола один из бумажных стаканчиков и стала крутить его в руках.
– И вот что происходило между... м-м-м, Рождеством 1960 года и концом лета 1963 года, когда все кончилось, и я ушла. Мне звонили Алоиз или другой человек по имени Вилли. Обычно связывался со мной Вилли. Он говорил: «Поинтересуйся... не хотят ли “Смиты” в Калифорнии получить одного в марте». Или в каком-то другом месяце, обычно пару месяцев спустя. – «Осведомись и у “Браунов” в Нью-Джерси». Случалось, он давал мне и по три фамилии. – Посмотрев на Либермана, она объяснила: – Людей, запросы которых я и высылала по почте.
Он кивнул.
– Значит, так. Мне оставалось позвонить Смитам или Браунам, – она стянула бумажную обертку с одного из стаканчиков. – Ваш бывший сосед как-то упомянул, что, мол, вы хотели обзавестись ребенком, говорила я им. – Она с вызовом посмотрела на Либермана. – Они не только проявляли интерес к моим словам, а просто сходили с ума от радости и счастья. Особенно женщины. – Она аккуратно, кусочек за кусочком обрывала обертку со стакана. – Тогда я говорила, что могу доставить им то, что они хотели: здорового белого малыша, в возрасте нескольких недель, скажем, в марте или примерно в это время. Со всеми документами, подтверждающими разрешение на адаптацию от имени штата Нью-Йорк. Но первым делом они должны мне выслать подробнейшие медицинские справки о своем здоровье – я давала им номер почтового ящика Алоиза – и кроме того, они должны дать обязательства никогда и нигде не упоминать, что ребенок усыновлен. На этом настаивает мать, говорила я им. И конечно же, они должны кое-что уплатить мне, когда явятся за ребенком, если им предстояло явиться. Обычно порядка тысячи, порой и побольше, если они могли себе позволить. Это мне было ясно из текста их обращений. Во всяком случае, достаточно, чтобы вся комбинация выглядела как обычная сделка серого рынка.