Текст книги "Мальчики Из Бразилии"

Автор книги: Айра Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Она бросила клочки обертки на поднос и вынула пробку из графина.

– Через несколько недель у меня снова раздавался звонок. «Смиты не подходят. А Брауны могут получить заказ пятнадцатого марта. Или, может быть... – она стала наклонять графин над стаканом, поднимая его донышко все выше и выше, но из горла не пролилось ни капли. – Типичная история, – сказала она, возвращая сосуд темного стекла в прежнее положение. – Типичная история, как вообще идут дела в этом проклятом месте! Куча бумажных стаканчиков, но ни капли воды в этой чертовой бутылке! О, Господи! – Она припечатала бутылку к подносу и стопка бумажных стаканчиков подпрыгнула.

Фасслер встал.

– Я налью, – сказал он, беря графин. – А вы продолжайте. – Он направился к дверям.

– Я могла бы рассказывать вам, какие тут творятся колоссальные глупости... о, Господи! – сказала Либерману Фрида Малони, – но да ладно. Итак. Да. Он сообщал мне, кто и когда заберет ребенка. Или же случалось, что подходили обе пары, и тогда я получала указание позвонить другой паре и сообщить, что сейчас, мол, поздновато, но я знаю другую девушку, которая должна рожать в июне. – Облизывая губы, она крутила стаканчик в пальцах. – В тот вечер, когда мне доставляли ребенка, – продолжала она, – все уже бывало подготовлено как нельзя тщательнее. Между Алоизом или Вилли и мною, между мною и той парой. Я должна буду ждать их в номере мотеля «Говард Джонсон» у аэропорта Кеннеди, как он теперь называется – а тогда он был Айдлуайлд – под именем Элизабет Грегори. Ребенка доставляла мне или молодая пара, или какая-нибудь женщина, а порой и стюардесса. Некоторых из них я встречала несколько раз – в разные времена, я хочу сказать – но обычно каждый раз был кто-то новый. Они доставляли и документы. Точно, как настоящие, и в них уже было вписано имя пары, которая получала ребенка. Через час-другой являлись будущие родители и получали малыша. Они были просто вне себя от радости. Благодарили меня. – Она посмотрела на Либермана. – Как правило, отличные люди, которые должны были стать прекрасными родителями. Они расплачивались со мной и обещали – я заставляла их приносить клятву на Библии – никогда не говорить, что ребенок усыновлен. Всегда были мальчики. Очень симпатичные. Они забирали их и уезжали.

– Вы знали, откуда они являлись? – спросил Либерман. – Откуда они родом, я имею в виду.

– Мальчики? Из Бразилии, – Фрида Малони отвела глаза. – Люди, которые доставляли их, были бразильцами, – сказала она, убирая руки со стола. – И стюардессы были с бразильской авиалинии. – Она взяла графин из рук появившегося Фасслера, наполнила стаканчик и выпила воду. Фасслер обошел вокруг стола и снова занял свое место.

– Из Бразилии... – пробормотал Либерман.

Фрида Малони аккуратно поставила графин на поднос и утолив жажду, облизала губы. – Почти всегда все шло как часы, – сказала она. – Как-то только раз не явилась одна пара. Я позвонила им, и они сказали, что передумали. Так что мне пришлось взять ребенка к себе домой и связаться с очередной парой, которая ждала своей очереди. Пришлось заново переоформлять документы. Я сказала мужу, что в «Раш-Гаддисе» произошла накладка и для ребенка не оказалось места. Он ровным счетом ничего не знал ни о чем. Да и до настоящего времени ни о чем не подозревает. Так оно и шло. Всего должно было быть примерно двадцать малышей; сначала они шли один за другим, а потом по одному каждые два или три месяца. – Она снова отпила из стакана.

– Уже двенадцать минут, – сказал Фасслер, глядя на часы. Он улыбнулся Либерману. – Видите? У вас осталось еще семнадцать минут.

Либерман поднял глаза на Фриду Малони. – Как выглядели дети? – спросил он.

– Очень симпатичными, – ответила она. – Голубые глаза, темные волосы. Они все походили друг на друга куда больше, чем просто малыши, которые, как правило, смахивают один на другого. Они явно были европейского происхождения, а не бразильцами; у всех них была светлая кожа и голубые глаза.

– Говорилось ли вам, что они родом из Бразилии, или вы основываетесь только на...

– Мне о них вообще ничего не говорили. Только в какой вечер мне их доставят в мотель и во сколько.

– Ее мнение, – сказал Фасслер, – конечно же, не имеет никакого значения.

Фрида Малони отмахнулась.

– Какая разница? – спросила она и повернулась к Либерману. – Я думала, что они были детьми тех немцев, которые обосновались в Южной Америке. Незаконнорожденные дети, может быть, от немецкой девушки и южноамериканского мальчишки. А вот почему Объединение старалось переправить их в Северную Америку и так тщательно подбирало семьи для них – этого я совсем не понимаю.

– И вы не спрашивали?

– Разве что с самого начала, – сказала она, – когда Алоиз объяснил мне, какого рода запросы необходимо искать, я спросила его, зачем это все надо. Он ответил мне, чтобы я не задавала вопросов, а только исполняла приказы. Во имя Отчизны.

– И я не сомневаюсь, – подсказал ей Фасслер, – вы опасались, что если вы не будете сотрудничать с ними, вас постигнут те неприятности, которые в самом деле свалились на вас несколько лет спустя.

– Да, конечно, – согласилась Фрида Малони. – Конечно, я опасалась. Естественно.

– Значит, вы обеспечили детьми двадцать пар, – сказал Либерман.

– Примерно двадцать, – поправила его Фрида Малони. – Может, чуть меньше.

– Все они были американцами?

– Вы имеете в виду, все ли были из Соединенных Штатов? Нет, несколько пар были из Канады. Пять или шесть. Остальные все из Штатов.

– И никого из Европы?

– Никого.

Либерман погрузился в молчание, теребя мочку уха.

Фасслер глянул на часы.

– Вы помните их имена? – спросил Фасслер.

Фрида Малони улыбнулась.

– Это было тринадцать или четырнадцать лет назад. Одних я помню, Уиллоков, потому что они подарили мне собачку и порой я звонила им по поводу ее здоровья. Они выращивали доберманов. Генри Уиллок из Нью-Провиденса, в Пенсильвании. Я было упомянула, что хотела обзавестись собакой и получила от них Салли десяти недель отроду, когда они приехали за ребенком. Прекрасная собака. Она по-прежнему живет у нас. Мой муж продолжает ухаживать за ней.

– Гатри? – спросил Либерман.

Взглянув на него, Фрида Малони кивнула.

– Да, – сказала она. – Первыми были Гатри, это верно.

– Из Тускона.

– Нет. Из Огайо. Нет, из Айовы. Да, из Эймса в Айове.

– Они переехали в Тускон, – сказал Либерман. – И в прошлом октябре он погиб при аварии.

– Ах, вот как?

– Кто были после Гатри?

Фрида Малони покачала головой.

– Тогда встречи шли одна за другой, с перерывом в пару недель.

– Карри?

Она посмотрела на Либермана.

– Да, – сказала она. – Из Массачусетса. Но не сразу же после Гатри. Подождите минутку. Гатри были в конце февраля; потом появилась другая пара откуда-то с Юга – кажется, Мэконы; и лишь потом были Карри. И только тогда Уиллоки.

– Через две недели после Гатри?

– Нет, через два или три месяца. После первых трех был долгий перерыв.

– Вы не будете возражать, – спросил у Фасслера Либерман, – если я все это запишу? Все это происходило в Америке довольно давно и никоим образом не причинит ей вреда.

Нахмурившись, Фасслер вздохнул.

– Ну, хорошо, – сказал он.

– Почему это так важно? – спросила Фрида Малони.

Либерман вынул ручку и, порывшись в карманах, нашел клочок бумаги.

– Как пишется Уиллок? – спросил он.

Она продиктовала ему по буквам.

– Из Нью-Провиденса, в Пенсильвании?

– Да.

– Постарайтесь припомнить точно: через какое время после Карри они получили своего ребенка?

– Точно не припоминаю. Через два или три месяца; определенного расписания не было.

– Ближе к двум месяцам или к трем?

– Она же не помнит, – вмешался Фасслер.

– Хорошо, – согласился Либерман. – Кто появился после Уиллоков?

Фрида Малони вздохнула.

– Не могу вспомнить, кто и когда являлся, – сказала она. – За два с половиной года прошло около двадцати пар. Были и Трумэны, которые не имели никакого отношения к президенту. Я думаю, что они были одной из канадских пар. И были еще... Корвины или Корбины, что-то такое. Нет, Корбетты.

Она припомнила еще три фамилии и шесть городов. Либерман тщательно записал всех.

– Время, – сказал Фасслер. – Не будете ли столь любезны, подождать меня снаружи?

Либерман отложил бумагу и ручку. Взглянув на Фриду Малони, он кивнул.

Она кивнула ему в ответ.

Встав, он подошел к вешалке; сняв с нее пальто, он перекинул его через руку и взял с полки шляпу и папку. Подойдя к дверям, он застыл на пороге и неожиданно повернулся.

– Я хотел бы задать еще один вопрос, – сказал он.

Они уставились на него. Фасслер кивнул.

Не сводя глаз с Фриды Малони, он сказал:

– Когда день рождения вашей собаки?

Она непонимающе уставилась на него.

– Вы помните его? – настаивал он.

– Да, – ответила она.– Двадцать шестого апреля.

– Благодарю вас, – сказал он и повернулся к Фасслеру. – Прошу вас, не задерживайтесь; я хочу скорее покончить с делами. – Повернувшись, он открыл двери и вышел в коридор.

Присев на скамью и вооружившись ручкой, он углубился в какие-то вычисления с карманным календарем. Надзирательница, сидящая по другую сторону от его пальто, которое он бросил рядом с собой, спросила:

– Вы думаете, что вам удастся вытащить ее?

– Я не адвокат, – ответил он ей.

Фасслер, который, не отрывая глаз от дороги, гнал машину в гуще движения, сказал:

– Я предельно заинтригован. Вы не могли бы сказать мне, почему Объединение решило заняться бизнесом детей?

– Простите, – сказал Либерман, – но этого нет в нашем соглашении.

Если бы он сам знал ответ.

Он вернулся в Вену. Получив предписание суда, Макс успел перевезти все письменные столы и стеллажи с досье в две маленькие комнатки в обветшавшем строении в Пятнадцатом районе, которым и предстояло стать его офисом. И куда ему надо было тут же перебираться – Лили уже с нетерпением ждала его – в это тесное и дешевое помещение (прощай, подонок Гланцер!). Траты пошли одна за другой – плата за два месяца вперед, налоги, расходы на переезд, оплата телефона; им было бы трудно теперь прокормить даже котенка, а не то, что купить билет до Зальцбурга, не говоря уж о Вашингтоне, где он должен был бы оказаться через неделю, 4-го или 5-го февраля.

Он объяснил ситуацию Максу и Эстер, когда общими усилиями они старались придать новому офису вид, подобающий Информационному Центру военных преступлений, а не конторе «Х.Гаупт и сын».

– Гатри и Карри, – сказал он, соскребывая с дверной филенки лезвием бритвы большую букву «г», – получили на руки детей с перерывом примерно в четыре недели, в конце февраля и конце марта 1961-го года. И они же, Гатри и Карри, были убиты с разницей во времени в четыре недели, день в день, в том же самом порядке. Семья Уиллок получила своего ребенка примерно 5-го июля – это я знаю, потому что они подарили Фриде Малони десятинедельного щенка, день рождения которого приходился на двадцать шестое апреля...

– Что? – повернувшись, Эстер посмотрела на него. Она придерживала полосу обоев, которые Макс разглаживал по стене.

– ...а с конца марта до пятого июля примерно четырнадцать недель. Так что есть основания предполагать, что Уиллок должен быть убит в районе двадцать второго февраля, через, четырнадцать недель после Карри. И я хотел бы быть в Вашингтоне за две или три недели до этой даты.

– Думаю, что понимаю вас, – сказала Эстер, и Макс добавил: – А что тут не понимать? Их убивают в том же самом порядке, в котором они получали детей и с теми же промежутками во времени. Вопрос – почему?

Ответ на этот вопрос, по мнению Либермана, может подождать. Остановить серию убийств, в чем бы ни была их причина – вот что было самым главным, и лучше всего это могло сделать Федеральное Бюро Расследований США. Они могли без труда установить, что те два человека, которые погибли при «несчастных случаях», были отцами незаконно усыновленных детей, смахивающих друг на друга, как две капли воды, и Генри Уиллок был третьим (или четвертым, если учитывать и неких Мэконов). 22-го февраля, туда или сюда несколько дней, они могут перехватить предполагаемого убийцу Уиллока и выяснить у него данные о личностях и, может, даже даты готовящихся убийств остальных пяти человек. (Теперь Либерман не сомневался, что каждый из шести убийц работает в одиночку, даже не парами, потому что убийства Дюрнинга, Гатри, Хорве и Рунштейна следовали одно за другим – и все в разных странах).

Еще проще – он может направиться в отделение ФБР и в Департамент уголовных расследований в Бонне, так как не сомневался, что и в немецких агентствах по адаптации детей (а так же в Англии и трех скандинавских странах) кто-то, исполнявший роль Фриды Малони, тоже рылся в досье и передавал детей. Во Фрейбурге Клаус нашел ребенка – копию того, что обитал в Триттау, и Либерман сам, будучи в Дюссельдорфе, звонил вдовам Дюрнинга, Раушенбергера и Шрейбера, стараясь получить ответ на один и тот же вопрос: «Скажите, пожалуйста, ваш ребенок усыновлен?»; две неохотно признались в этом, одна ответила ему яростным «нет!», и все трое посоветовали ему заниматься своими собственными делами.

Но в Бонне он не сможет убедительно выложить данные об очередной предполагаемой жертве, а объяснение, каким образом ему удалось разговорить Фриду Малони, вряд ли будет воспринято с удовольствием. Он и сам не мог бы рассчитывать на иной прием, случись ему оказаться в Вашингтоне. Но в глубине своего еврейского сердца он не доверял ревности германских властей, не в пример американским, когда речь шла о наказании нацистов.

Итак, Вашингтон и ФБР.

Освоившись в новом офисе, он сел на телефон и стал звонить прежним жертвователям.

– Я не хочу таким образом давить на вас, но, поверьте, это исключительно важно. То, что происходит сейчас, имеет отношение к шестерым эсэсовцам и Менгеле.

Инфляция, отвечали ему. Спад деловой активности. Дела идут просто ужасно. Он начинал напоминать об убитых родителях, о Шести Миллионах, чего терпеть не мог делать, ибо его слова вызывали у жертвователей чувство вины. Но ему пришлось пустить их в ход.

– Прошу вас, поторопитесь, – говорил он. – Это в самом деле важно.

– Но это просто невозможно! – сказала Лили, накладывая ему на тарелку вторую порцию картофельного пюре. – Откуда может взяться столько мальчиков, так смахивающих друг на друга?

– Дорогая, – с другого конца стола откликнулся Макс, – не стоит говорить, что это невозможно. Яков их видел. Его друг из Гейдельберга тоже видел.

– И Фрида Малони их видела, – добавил Либерман. – Детей, которые так походили друг на друга, куда больше, чем младенцы смахивают один на другого.

Лили сделала вид, что сплевывает на пол.

– Она достойна смертной казни.

– Она пользовалась именем Элизабет Грегори, – сказал Либерман. – Я хотел спросить у нее, сама ли она его избрала, или же кто-то ее так назвал, но забыл.

– А в чем разница? – пережевывая кусок мяса, спросил Макс.

– Грегори, – объяснила ему Лили, – то имя, которым Менгеле пользовался в Аргентине.

– Ох, ну, конечно.

– Оно должно было прийти от него, – сказал Либерман. – Все должно идти от него, вся эта операция. Он ее вдохновитель, пусть даже он будет отрицать.

Все же пришли какие-то деньги – из Швеции и Штатов – и он заказал себе билет на Вашингтон через Франкфурт и Нью-Йорк, на вторник, 4-е февраля.

Вечером пятницы 31-го января Менгеле выступал под своим настоящим именем – он был Менгеле и никто иной. В сопровождении телохранителей он вылетел во Флорианополис на островке Санта Катарина, примерно на полпути между Сан-Пауло и Порту-Аллегри: в бальном зале отеля «Новый Гамбург», украшенном по такому случаю свастиками и черно-красными стягами, «Сыны Национал-Социализма» давали прием – обед и танцы – пребывание на котором стоило по сто крузейро. С каким восторгом было встречено появление Менгеле! Крупные наци, те, которые играли ведущие роли в Третьем Рейхе и пользовались известностью по всему миру, со снобистским пренебрежением отклоняли приглашения «Сынов», ссылаясь на плохое состояние здоровья и отпуская презрительные замечания в адрес их вождя Ганса Штрупа (о котором даже «Сыновья» порой говорили, что он явно старается переплюнуть Гитлера). Но сюда самолично явился герр доктор Менгеле во плоти, облаченный в белый смокинг: он пожимал руки мужчинам, целовал в щечки женщин, сияя, расточал улыбки, смеялся и повторял имена тех неофитов, которых ему представляли. Как любезно с его стороны явиться на прием! Он прямо-таки излучает здоровье и счастье!

Таким он был, воплощением здоровья и счастья. А почему бы и нет? Завтра он закрасит еще четыре квадратика в схеме, которые составят больше половины первой колонки – восемнадцать. Он посещал все вечеринки и приемы, которые проходили в эти дни, что было естественной реакцией на депрессию и подавленность, которые ему пришлось пережить в ноябре и начале декабря, когда казалось, что этому еврейскому выводку Либерману удастся свести на нет все его усилия. Отдавая должное шампанскому в этом красочном бальном зале, в окружении восхищенных его присутствием арийцев (если чуть прикрыть глаза, можно представить, что вокруг Берлин тридцатых годов) он не без удивления припомнил настроение, в котором пребывал два месяца назад. Ну, чистая достоевщина! Прикидывать, планировать, рассчитывать свои действия на тот случай, если Объединение предаст его (что они были уже готовы сделать, он в этом на сомневался). И тут еще этот Либерман чуть не помешал Мундту отправиться во Францию, да и Швиммеру пришлось заметать следы в Англии; но наконец, слава Богу, он бросил свои старания и остался дома, придя, без сомнения, к выводу, что его юная американская ищейка что-то напутала. (И еще раз, слава Богу, что они успели добраться до него перед тем, как он прокрутил пленку Либерману). Так что он с легким сердцем пил шампанское и отдавал должное деликатесам как-их-там-называть («Как я рад быть здесь! Благодарю вас!»), пока этот бедняга Либерман, по данным «Нью-Йорк Таймс», скитался по захолустью Америки, что означало, если читать между строк дутой еврейской рекламы, какое-то дешевое лекционное турне. А там к тому же зима! Ах, снега бы, Господи; вдоволь снега!

Поднявшись на возвышение и имея по левую руку от себя Штрупа, он произнес в его честь красноречивый тост – по крайней мере, этот человек оказался не таким уж идиотом, как можно было ожидать – и переключил внимание на пышную блондинку справа от себя. В прошлом году она была удостоена звания «Мисс Наци», но теперь уже несколько изменилась. На пальце у нее было обручальное кольцо и – его взгляд не мог обмануться – находилась примерно на четвертом месяце беременности. Муж в Рио по делам; и она просто трепещет от восхищения, что ей выпала честь сидеть рядом с таким высокочтимым... Может, в самом деле? Он может позволить себе задержаться и вылететь с рассветом.

Танцуя с беременной «Мисс Наци» и постепенно опуская руку все ниже на ее в самом деле восхитительные ягодицы, он увидел среди танцующих рядом с собой Фарнбаха, который сказал:

– Добрый вечер! Как поживаете? Мы услышали, что вы тоже будете и решили обязательно добраться сюда. Могу ли я представить вам свою жену Ильзу? Радость моя, это герр доктор Менгеле.

Продолжая переминаться на месте, он напряженно улыбался, понимая, что слишком много выпил, но Фарнбах не исчезал и не превращался в кого-то иного; он продолжал оставаться Фарнбахом все отчетливее становясь ни кем иным, как Фарнбахом: бритоголовый, с тонкими губами, жадными глазами ощупывающий «Мисс Наци», пока висевшая у него на локте уродливая маленькая женщина продолжала трещать о «чести» и «удовольствии» и о том, что «хотя вы забрали у меня Бруно, я...»

Остановившись, он высвободил руки, обнимавшие блондинку.

Фарнбах весело объяснил ему:

– Мы остановились в «Экссельциоре». Решили устроить себе маленький второй медовый месяц.

Уставившись на него, он сказал:

– Вы же должны были быть в Кристианштадте. Вам предстояло убить Оскарссона.

Уродливая женщина захлебнулась на полуслове. Фарнбах побледнел, глядя на него.

– Предатель! – заорал он. – Свинья!..

Слова были бессильны выразить его чувства; он набросился на Фарнбаха и вцепился в его тощую шею; Фарнбах тщетно цеплялся за его руки, пока он, сдавливая его кадык, тащил предателя меж танцующими. Глаза его налились кровью и выкатились из орбит; Фарнбах только хрипел, не в силах выдавить из себя ни слова. Крики женщин, толкотня мужчин: «О, Боже мой!» Фарнбах наткнулся на стол, дальний край которого поднялся в воздух и сидевшие за ним люди ретировались. Он швырнул Фарнбаха на пол, продолжая душить его; стол отлетел в сторону, со звоном посыпались стаканы и чашки, усыпая осколками пол, бритая голова Фарнбаха оказалась залитой супом и вином, которое потекло по его багровому лицу.

Чьи-то руки вцепились в Менгеле; кричали женщины; музыка захлебнулась и смолкла. Руди держал кисти Менгеле, умоляюще глядя на него.

Он позволил оттащить себя в сторону и поднялся на ноги.

– Этот человек – предатель! – крикнул он, обращаясь к собравшимся. – Он предал меня, он предал вас! Он предал расу! Он предал арийскую расу!

Уродливая женщина, стоящая на коленях рядом с Фарнбахом, который, хрипя, с красным лицом, растирал себе горло, завопила.

– У него в голове стекло! – рыдала она. – О, Господи! Приведите врача! О, Бруно, Бруно!

– Этот человек заслуживает смерти, – тяжело дыша, объяснял Менгеле столпившимся вокруг него людям. – Он предал арийскую расу. Ему был отдан приказ и как солдат он должен был исполнить его. Он предпочел не подчиниться ему.

Его слушатели были смущены и растеряны. Руди растирал расцарапанные кисти Менгеле.

Фарнбах заходился в кашле, пытаясь что-то вымолвить. Он отбросил руку жены с носовым платком и приподнялся на локте, глядя снизу вверх на Менгеле. Кашляя, он растирал горло. Жена придерживала его за плечи, ткань смокинга на которых была потемневшей и мокрой.

– Не двигайся! – внушала она ему. – О, Боже! Где же врач?

– Они! – каркнул Фарнбах. – Отозвали! Меня! – Капелька крови показалась из-за правого уха и серьгой повисла на мочке, увеличиваясь в размерах.

Раздвинув тех, кто стоял рядом, Менгеле уставился на него, лежащего на полу.

– В понедельник! – сказал ему Фарнбах. – Я уже был в Кристианштадте! Все организовал для того... – он посмотрел на окружавшую их публику, – для того, что я должен был сделать! – Капля крови упала с мочки уха и на ее месте тут же стала расти другая. – Они вызвали меня в Стокгольм и сказали... – он глянул на жену, не сводившую взгляда с Менгеле, – что я должен возвращаться. В офис моей компании. И сразу же.

– Вы лжете! – сказал Менгеле.

– Нет! – вскричал Фарнбах; кровавая сережка опять оторвалась. – Всех отозвали! Один был в офисе, когда я туда прибыл. Двое уже отбыли. Остальные двое были в пути.

Менгеле смотрел на него, не в силах проглотить комок в горле.

– Почему? – спросил он.

– Не знаю, – скорбно ответил ему Фарнбах. – Больше я не задавал никаких вопросов. И делал то, что было мне сказано.

– Где же доктор? – снова завопила его жена.

– Он уже идет! – крикнул кто-то от дверей.

– Я сам... – сказал Менгеле. – Я сам доктор.

– Не приближайтесь к нему!

Он посмотрел на жену Фарнбаха.

– Заткнись, – сказал он, оглядываясь. – Есть тут у кого-нибудь пинцет?

В кабинете управляющего банкетным залом он извлек из затылка Фарнбаха осколок стекла, пользуясь доставленным пинцетом и увеличительным стеклом, пока Руди держал поблизости лампу.

– Осталось еще несколько, – сказал он, бросая осколки в пепельницу.

Фарнбах, который согнувшись, сидел перед ним, ничего не сказал.

Менгеле обработал ранку йодом и наклеил на нее кусочек пластыря.

– Я очень извиняюсь, – сказал он.

Фарнбах встал, одергивая свой промокший смокинг.

– А когда, – спросил он, – мы сможем узнать, зачем нас посылали?

Несколько мгновений Менгеле молча смотрел на него, а потом сказал:

– Я считал, что вы наконец прекратили задавать вопросы.

Повернувшись на пятках, Фарнбах вышел.

Передав пинцет Руди, Менгеле отослал и его.

– Найди Тин-Тин, – сказал он. – Мы скоро уезжаем. Пошли его предупредить Эрико. И закрой за собой двери.

Он сложил аптечку первой помощи и, сев за неубранный стол, снял очки и вытер ладонью испарину со лба. Вынув портсигар, он закурил, бросив спичку в осколки стекла. Снова нацепив очки, вытащил записную книжку с телефонами.

Справляясь с ней, он набрал личный номер Зейберта.

Бразильская горничная, глупо хихикая, сказала ему, что сеньор и сеньора в отлучке и она не знает, где они.

Он попытался связаться со штаб-квартирой, не рассчитывая на ответ; так и случилось.

Сын Острейхера Зигфрид дал ему другой номер, по которому ему ответил сам Острейхер.

– Говорит Менгеле. Я во Флорианополисе. Только что видел Фарнбаха.

После краткого молчания он услышал:

– Черт побери. Полковник отправился утром к вам, чтобы все рассказать; он очень сожалеет, что пришлось пойти на это. Он дрался, как лев.

– Могу себе представить, – сказал Менгеле. – Что случилось?

– Все из-за этого сукиного сына Либермана. Он как– то смог на прошлой неделе увидеться с Фридой Малони.

– Он же был в Америке! – вскричал Менгеле.

– Пока не вылетел в Дюссельдорф. Должно быть, она ему изложила всю историю, как она воспринималась с ее стороны. Ее адвокат спросил у некоторых наших друзей там, как это получилось, что нам пришлось в конце шестидесятых заниматься черным рынком продажи детей. Он убедил их, что всё в самом деле так и было, и они стали справляться у нас. В прошлое воскресенье прилетел Рудель, беседа проходила три часа – Зейберт очень хотел, чтобы вы тоже присутствовали; Рудель же и кое-кто еще возражали – на том все и кончилось. Люди стали возвращаться во вторник и в среду.

Менгеле сдернул очки и буквально застонал, прикрывая рукой глаза:

– Ну, почему они не могли просто убить Либермана? Неужто они рехнулись или они сами евреи? Что с ними случилось? Мундт мог бы без труда справиться с этим. Он с самого начала предлагал такое решение. Он один умнее, чем все ваши полковники, вместе взятые.

– Желательно ли вам выслушать их точку зрения?

– Валяйте. И если меня вырвет во время изложения, прошу простить меня.

– Семнадцать человек мертвы. Это означает, в соответствии с вашими выкладками, что мы можем рассчитывать на успех в одном или двух случаях. И, может быть, еще на один-два среди прочих, ибо кое-кто может умереть естественной смертью. Либерман по-прежнему ничего толком не знает, поскольку Малони сама ничего не знала. Но она может припомнить имена и в таком случае логическим шагом станет попытка перехватить Гессена.

– Тогда следовало бы отозвать только его! Почему всех шестерых?

– Вот это и говорил Зейберт.

– Ну и?

– Сейчас вас и вырвет. Все это становится слишком рискованным. Такова точка зрения Руделя. Может кончиться тем, что на свету окажется все Объединение, к чему может также привести убийство Либермана. И если уж нам гарантированы одна или две удачи или даже больше – и этого достаточно, не так ли? – то этим надо и ограничиться. И все прикрыть. И пусть себе Либерман всю жизнь охотится за Гессеном.

– Но этого нельзя допустить. Рано или поздно он до всего докопается и займется только мальчишками.

– Может, да, а может, и нет.

– Истина состоит в том, – сказал Менгеле, снова снимая очки, – что нам приходится иметь дело с кучкой утомленных стариков, которые тут же наложили в штаны. Они мечтают только о том, чтобы спокойно скончаться от старости в своих виллах на берегу океана. И если их внуки станут последними арийцами, тонущими в море человеческого дерьма, их это совершенно не волнует. Я хотел бы поставить их перед дулами расстрельной команды.

– Да бросьте, ведь при их помощи нам удалось всего добиться.

– А что, если мои подсчеты окажутся ошибочны? Что, если шансы будут не один к десяти, а один к двадцати? Или к тридцати? Или один из девяноста четырех? Где мы тогда окажемся?

– Послушайте, если бы дело касалось только меня, я бы прикончил Либермана, не обращая внимания на последствия, и занялся бы остальными. Я на вашей стороне. И Зейберт тоже. Знаю, что вы не поверите, но он дрался за вас, как лев. Все было бы решено в пять минут, если бы не он.

– Что весьма успокаивает, – сказал Менгеле. – А теперь я должен отправляться. Спокойной ночи.

Он повесил трубку, но остался сидеть, упираясь локтями в стол и положив подбородок на большие пальцы сплетенных кистей. Вот так всегда, думал он, одно влечет за собой другое. Стоит ли обладать таким провидением, быть таким гением (да, гением, черт побери!), если в этом мире приходится зависеть от Руделей и Зейбертов?

Снаружи, перед закрытыми дверьми кабинета, терпеливо ждал Руди, а также Ганс Штруп со своими лейтенантами, а также метрдотель и управляющий гостиницей; несколько поодаль маялась «Мисс Наци», не слушая молодого человека, что-то нашептывающего ей.

Когда Менгеле вышел, Штруп кинулся ему навстречу с распростертыми руками и широкой улыбкой.

– Тот бедняга уже уехал, – сообщил он. – Идемте, мы уже накрыли для вас потрясающий стол.

– Не стоило, – сказал Менгеле. – Я должен ехать.

И кивнув Руди, он направился к выходу.

Позвонил Клаус и сказал, что теперь ему все ясно: и почему все девяносто четыре мальчика должны быть похожи, как две капли воды, и почему Менгеле нужно, чтобы их приемные отцы расставались с жизнью в строго определенные даты.

Либерман, который весь день мучился от ревматических болей и приступов гастрита, провел его в постели и, слушая Клауса, был поражен симметрией всего происходившего: когда он так же лежал в постели, молодой человек по телефону поставил перед ним проблему и вот сейчас другой молодой человек говорит, что нашел ответ на нее, и он так же лежит в постели с телефонной трубкой в руках. Он не сомневался, что Клаус был прав.

– Излагайте, – сказал он, подтыкая себе подушки за спину.

– Герр Либерман... – у Клауса был несколько смущенный голос, – моя информация – не того сорта, о которой стоит болтать по телефону. Она довольно сложна, и, честно говоря, я и сам всего в ней не понимаю. Я всего лишь играю роль посредника, представляя Лену, девушку, с которой я живу. Это ее идея и она переговорила со своим профессором. Вот он-то все и знает. Можете ли вы прибыть сюда, и я вам устрою встречу с ним? Обещаю, что вы получите объяснение.

– Я отбываю в Вашингтон во вторник утром.

– Тогда приезжайте сюда завтра. Или еще лучше, приезжайте в понедельник, останетесь здесь и улетите прямиком отсюда. Вам ведь в любом случае не миновать Франкфурта, так? Я встречу вас в аэропорту и доставлю обратно. В понедельник вечером мы сможем встретиться с профессором. Вы переночуете у нас с Леной: вам мы предоставим кровать, а у нас есть отличные спальные мешки.