Текст книги "Мальчики Из Бразилии"

Автор книги: Айра Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Молчание.

– Продолжайте.

– Так что я побродил по этому ресторанчику и наткнулся на одну из официанток. За двести крузейро она несколько позже вручила кассету с речами Менгеле, отдававшим приказания группе. Слова Менгеле слышны совершенно ясно и четко; остальные варьируются от четкого текста до бормотания. Мистер Либерман, завтра они все разъезжаются – в Германию, Англию, Штаты, Скандинавию, по всему миру! Это операция типа Каmeradenwerk[3]3
  Kameradenwerk – товарищеское дело (нем.).


[Закрыть], она жутко разветвленная, чистое сумасшествие, и мне искренне жаль, что я так неосмотрительно влез во все это, потому что...

– Барри!

– ... потому что она должна претворить в жизнь мечту арийской расы, ради Бога!

– Барри?

– Что?

– Успокойтесь.

– Я спокоен. Впрочем, нет. Ладно. Вот теперь я успокоился. В самом деле. Я сейчас перемотаю ленту и прокручу ее вам. Вот я нажимаю клавишу. Слышите?

– Что там происходило, Барри? Сколько их там было?

– Шестеро. Гессен, Траунштейнер, Клейст, Мундт – и двое других... м-м-м, Швиммер и Фарнбах. Вы слышали о них?

– О всех, кроме Швиммера, Фарнбаха и Мундта.

– Мундта? Вы не слышали о Мундте? Да он же упоминается в вашей книжке, мистер Либерман! Вот откуда я узнал о нем.

– О Мундте в моей книге? Нет.

– Да! В главе о Треблинке. Она у меня в сумке, хотите, я даже приведу вам номер страницы?

– Я никогда не слышал о Мундте, Барри; вы явно ошибаетесь.

– О, Господи! Ладно, забудем. Во всяком случае, там было шестеро человек, они разъезжаются на два с половиной года и у каждого у них есть определенные числа, когда они должны убивать каких-то людей и тут уж начинается чистое сумасшествие. Вы слушаете, мистер Либерман? Всего они собираются убить девяносто четыре человека и все они гражданские служащие шестидесяти пяти лет. Как вам нравится такая раскрутка?

Молчание.

– Раскрутка?

Он вздохнул.

– Это такое выражение.

– Барри, разрешите мне кое-что спросить у вас. Ведь запись у вас на немецком, так? А ведь вы...

– Я отлично понимаю его! Я не очень хорошо spreche, но понимаю отлично. Меня научила бабушка. Хотя я не говорил по-немецки с детства.

– Значит, Kameradenwerk, и Менгеле посылает людей...

– ... убивать шестидесятипятилетних гражданских служащих. Некоторым из них по 64 года, а другим по 66. Лента уже перемоталась, сейчас я ее вам прокручу, и вы мне скажете, что делать, с кем из высокопоставленных лиц связываться. Вы позвоните ему и скажете, что я явлюсь, чтобы он принял меня, и принял поскорее. Тогда их удастся остановить до того, как они разъедутся. Первое убийство должно состояться 16 октября. Подождите, я усядусь, как следует, вытяну ноги.

– Барри, это просто смешно. Кто-то подшутил с вашим диктофоном. Или же... или же они не те, за кого вы их принимаете.

В дверь кто-то трижды постучал.

– Убирайтесь! – крикнул он, прикрыв микрофон и припоминая португальские слова. – У меня международный разговор!

– Они могут быть, кем угодно, – сказал голос в трубке. – Они вас просто разыграли.

– Мистер Либерман, вы собираетесь ли выслушать запись?

Постучали громче, а потом в дверь просто забарабанили.

– Вот дерьмо! Подождите, – положив телефон на кровать, он зашлепал к дверям и взялся за ручку. – Кто там?

Чей-то мужской голос затараторил по-португальски.

– Помедленнее! Помедленнее!

– Сеньор, тут какая-то японская леди, она ищет человека, похожего на вас. Она говорит, что должна вас предупредить относительно человека, который... – он повернул ручку, и дверь, которая рывком распахнулась от толчка высокого грузного мужчины, отшвырнула его назад; от удара он согнулся и рот его заполнился кровью. Руки ему заломили за спину; тот нацист, которого он видел у подножия лестницы в «Сакаи», обнажил длинное блестящее шестидюймовое лезвие. Голову ему резко откинули назад, и перед глазами на мгновение показался потолок в коричневатых пятнах протечек; у него хрустнуло плечо и желудок пронзило болью.

В комнату вошел человек в белом; на голове у него была низко надвинутая шляпа, и в руках он держал атташе-кейс. Закрыв дверь, он остановился рядом с ней, глядя, как блондин раз за разом всаживает нож в молодого американца. Воткнуть, повернуть, вытащить; воткнуть, повернуть, вытащить; теперь удар сплеча сверху и в разрывах плоти блеснула белая кость ребра.

Блондин, переводя дыхание, перестал всаживать нож в свою жертву, и черноволосый осторожно опустил тело юноши, в глазах которого застыло удивленное выражение, на пол: часть его расположилась на сером ковре, а другая – на навощенном полу. Блондин вытер окровавленное лезвие ножа о рубашку юноши и коротко сказал черноволосому:

– Полотенце.

Человек в белом бросил взгляд в сторону кровати, подошел к ней и поставил свой чемоданчик на пол.

– Барри? – продолжал спрашивать телефон на кровати.

Человек в белом посмотрел на диктофон, стоящий на ночном столике, и пальцем, обтянутым белой тканью перчатки, нажал на клавишу. Распахнувшиеся створки высвободили кассету. Человек в белом, взяв ее, осмотрел и сунул во внутренний карман. Затем он увидел визитную карточку под телефоном и перевел взгляд на черный аппарат, лежащий на постели.

– Барри? – доносилось из трубки. – Вы здесь?

Человек в белом медленно протянул руку, взял трубку и поднес к уху наушник. Слушая, он прищурил карие глаза, и ноздри, испещренные красноватыми прожилками, раздулись. Он было приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но так и застыл, держа трубку рукой с побелевшими костяшками и приглаживая усики другой рукой.

Он бережно положил трубку на рычаги и отдернул руку, не сводя глаз с телефона. Повернувшись, он сказал:

– Я чуть было не заговорил с ним. Как я об этом мечтал!

Полотенце в руках блондина, очищавшего лезвие ножа, уже было все испятнано красным; он с любопытством взглянул на говорившего.

Человек в белом сказал:

– С давних времен мы испытываем ненависть друг к другу. И вот он был здесь, чуть ли не в моих руках. Наконец я мог поговорить с ним! – Снова повернувшись к телефону, он с сожалением покачал головой. – Либерман, – мягко сказал он, – ты еврейский выродок. Твой пес мертв. Что он тебе успел рассказать? Впрочем, это неважно: никто нигде не будет слушать тебя, пока ты не представишь доказательств. А доказательство в моем кармане, и ребята улетают завтра. Грядет пришествие Четвертого Рейха. Спокойной ночи, Либерман. Увидимся у дверей газовой камеры.

Он улыбнулся, покачав головой, и сунул визитную карточку себе в карман. – Хотя это, пожалуй, и глупо – сказал он.

Черноволосый, распахнув дверцу шкафа, показал на сумку с ремнем и спросил по-португальски:

– Сложить ли его вещи, доктор?

– Этим займется Руди. Вы спускайтесь вниз к Траунштейнеру. Найдите где-нибудь на задах открытую дверь и подгоните к ней машину. Затем один из вас поднимется и поможет нам спуститься к ней. И не сообщайте ему, что мальчишка говорил по телефону. Скажите, что он прослушивал запись.

Брюнет кивнул и вышел.

Светловолосый спросил по-немецки.

– А их не перехватят? То есть, наших людей?

– Дело должно быть сделано, – сказал человек в белом, вынимая футляр для очков. – Любой ценой. Все, что удастся. Если повезет, они справятся со всеми. Кто будет слушать Либермана? Он сам не поверил; вы слышали, как мальчишка уговаривал его. И да поможет нам Бог – как можно больше из этих девяноста четырех должны умереть.

Он надел очки и, вытащив из кармана спичечный коробок, подошел к телефону. Подняв трубку, он назвал оператору номер.

– Привет, друг мой, – весело сказал он. – Будьте любезны, сеньора Гессена. – Прикрыв белой перчаткой микрофон, он отвел глаза в сторону. – Проверь его карманы, Руди. Там, под комодом, резиновые туфли. Гессен? Говорит доктор Менгеле. Все прекрасно, беспокоиться не о чем. Чистый любитель, как я и говорил. Сомневаюсь, чтобы он вообще понимал по-немецки. Пошли ребят по домам, пусть они попрактикуются в подписях, они должны будут пользоваться ими все время. Нет, боюсь до 1977 года; я вылетаю в лагерь, как только мы тут все подчистим. Так что с Богом, Хорст. И передай эти слова от меня остальным: «С Богом!» Повесив трубку, он сказал: – Хайль Гитлер!

Глава вторая

Бурггартен с его прудом, монументом Моцарта, с его лужайками, тропинками и конной статуей императора Франца-Иосифа расположен неподалеку от венской конторы «Рейтера», международного агентства новостей, корреспонденты и секретарши которого предпочитали в теплые месяцы года проводить время ленча в парке. 14-го октября было холодно и ветрено, но четверо работников «Рейтера» все же решили отправиться в Парк; расположившись на скамейке, они развернули сандвичи и разлили по бумажным стаканчикам бутылку белого вина.

Того, кто разливал вино, звали Сидней Байнон, старший корреспондент венского отделения агентства. Сорокачетырехлетний житель Ливерпуля, у которого в Вене обитали две бывшие жены, Байнон в своих очках в роговой оправе напоминал отрекшегося от престола короля Эдуарда VII. Стоя рядом со скамейкой, на которой располагалась бутылка, и задумчиво попивая вино, с внезапным давящим чувством вины он увидел Якова Либермана в черной шляпе и распахнутом пальто, который двигался в его сторону.

За прошедшую неделю Байнону пару раз говорили, что к нему звонил Либерман и просил перезвонить. До сих пор он не позвонил, хотя обычно пунктуально отвечал на все такие звонки и, столкнувшись нос к носу с человеком, встречи с которым он старался избежать, Сидней ощутил жгучую вину: во-первых, из-за того, что, когда Либерман был в зените славы и с его помощью были захвачены Эйхман и Штангель, он был источником интересных и безукоризненных документов, а так же потому, что внешность этого неутомимого охотника за нацистами заставляла всех и всегда испытывать чувство вины. Кто-то сказал о нем – никак, Стиви Дикенс? – «Он словно носит на лацкане эту чертову немецкую звезду из концлагеря. И стоит ему войти в комнату, как ты слышишь стенания евреев из могил». Как ни печально, но это было сущей правдой.

И может, потому, что Либерман догадывался о впечатлении, производимом им, он, как и всегда, поздоровался с Байноном, стоя на шаг дальше общепринятой дистанции вежливости, и на лице его было смущенное выражение; он напоминает, подумал Байнон, большого старого медведя.

– Добрый день, Сидней, – Либерман прикоснулся к полям своей старой мятой шляпы. – Не вставайте, прошу вас.

Поскольку Сидней был застигнут со ртом, набитым сандвичем, его чувство вины удвоилось, и он сделал усилие, чтобы приподняться.

– Здравствуйте, Яков. Рад видеть вас, – он протянул руку, и Либерман, сделав шаг вперед, утопил ее в теплоте своей большой ладони. – Простите, что я так и не дозвонился до вас, – извинился Байнон. – Всю прошлую неделю я мотался в Линц. – Сев, он жестом руки со стаканчиком представил остальных присутствующих. – Фрейа Ништадт. Пол Хигби, Дермот Броди. А это Яков Либерман.

– О, господи! – Фрейа торопливо одернула сухими ручками юбку и привстала, радостно улыбаясь. – Как поживаете? Я очень рада.

У нее тоже был виноватый вид.

Глядя, как Либерман раскланивается и пожимает руки присутствующим, Байнон не без огорчения заметил, как сказались на нем годы, влияние которых ясно было видно со времени их последней встречи два года назад. Он по-прежнему производил внушительное впечатление, но в нем уже не было той мощи и медвежьей силы, которая чувствовалась в нем тогда; широкие плечи опали, как бы не в силах выносить тяжесть осеннего плаща, сильное властное лицо было изборождено морщинами и губы запали, под тяжелыми веками у него были усталые глаза. По крайней мере, очертания носа не изменились – та же выразительная семитская крючковатость – но усы уже были посеребрены сединой и требовали ухода. Бедняга потерял жену, а на его Информационный Центр Военных Преступлений был совершен налет; все эти потери и неудачи сказались на нем – мятая захватанная старая шляпа, лоснящийся узел галстука, и Байнон понимал, почему ему не хотелось отвечать на звонки Либермана. Чувство вины не покидало его, но он старался убедить себя, что стремление избегать контактов с неудачниками диктуется естественным здоровым инстинктом, даже когда эти неудачники в свое время были победителями.

Тем не менее, конечно, он должен проявить вежливость и сочувствие.

– Садитесь, Яков, – искренне пригласил он его, показывая на место на скамейке рядом с собой и придвигая к себе поближе бутылку с вином.

– Я не хочу мешать вашему ленчу, – с сильным акцентом сказал по-английски Либерман. – Может, мы могли бы поговорить попозже?

– Да садитесь, – сказал Байнон. – В офисе эта публика так и снует.

Повернувшись спиной к Фрейе, он слегка подтолкнул ее, она отодвинулась на несколько дюймов и тоже отвернулась от него. Байнон освободил место на краю скамейки и улыбкой пригласил Либермана присесть.

Сев, Либерман вздохнул. Положив на колени крупные кисти рук, он уставился на них, ерзая ногами.

– Новая обувь, – сказал он. – Она просто убивает меня.

– Как вы вообще поживаете? – спросил Байнон. – Как дочка?

– У меня все в порядке. И у нее прекрасно. У нее трое детей – две девочки и мальчик.

– Ну, просто великолепно, – Байнон щелкнул по горлышку бутылки, стоявшей между ними. – Боюсь только, что у нас нет другой чашки.

– Нет, нет. В любом случае, я не могу себе позволить. Никакого алкоголя.

– Я слышал, вы были в больнице...

– Туда и обратно, туда и обратно, – пожав плечами, Либерман поднял на Байнона усталые карие глаза. – У меня раздался очень странный телефонный звонок, – сказал он. – Несколько недель назад. В середине ночи. Звонил мальчик из Штатов, из Иллинойса, сказал, что говорит со мной из Сан-Пауло. У него на пленке был голос Менгеле. Вы, конечно, знаете, кто такой Менгеле, не так ли?

– Один из ваших нацистов, которых вы разыскиваете, так?

– Один из тех, кого все разыскивают, – сказал Либерман, – и не только я. Германское правительство по-прежнему предлагает шестьдесят тысяч марок за его голову. Он был главный врач Освенцима. Ангел Смерти, как его там называли. Две научные степени – по медицине и философии. Он проводил тысячи экспериментов над детьми, над близнецами, пытаясь создать идеальных арийцев; он старался менять карий цвет глаз на голубой с помощью химикалий, через гены. Человек с двумя научными степенями! Он убивал их, тысячи близнецов со всей Европы, евреев и неевреев. Все это есть в моей книге.

Байнон чуть не подавился сандвичем с цыпленком и принялся решительно прожевывать его.

– После войны он вернулся домой в Германию, – продолжил Либерман. – Его семья преуспевала в Гюнцбурге; она занималась производством сельскохозяйственных машин. Но его имя стало всплывать на процессах, но его вытащили отсюда и переправили в Южную Америку. Мы нашли его там и стали гонять из города в город: Буэнос-Айрес, Барилоче, Асунсьон. С 59-го года ему приходилось жить в джунглях, в поселении у реки на границе Бразилии и Парагвая. Его окружали телохранители, целая армия, у него было парагвайское гражданство, так что выдачи его добиться было невозможно. Но он опасался высовываться, потому что группы еврейской молодежи по-прежнему старались выследить его. Некоторых из них выловили из реки Параны с перерезанными глотками.

Либерман помолчал. Фрейя коснулась руки Байнона и дала понять, что хочет еще вина; он передал ей бутылку.

– Словом, у мальчика оказалась магнитофонная запись, – сказал Либерман, глядя перед собой и все так же держа руки на коленах. – Менгеле был в ресторане, куда собрал бывших членов СС из Германии, Англии, Скандинавии и Штатов. Чтобы отправить их на убийство группы шестидесятипятилетних людей. – Повернувшись, он улыбнулся Байнону. – Просто дико, не так ли? И это должна быть очень важная операция. В ней участвует Kameradenwerk, а не только Менгеле. Организация Друзей, которая обеспечивает их безопасность и снабжает их работой.

Проморгавшись, Байнон уставился на него.

– А вы сами слышали запись?

Либерман покачал головой.

– Нет. Едва только он собрался прокрутить ее мне, в дверь, то есть, в его дверь кто-то постучал, и он пошел открыть ее. После этого были только грохот и звуки падения, а несколько погодя трубку повесили.

– Одно к одному, – сказал Байнон. – Смахивает на розыгрыш, вам не кажется? Кто он такой?

Либерман пожал, плечами.

Мальчик, который два года назад слышал мое выступление у них в университете. В Принстоне. В августе он явился ко мне и сказал, что хочет работать на меня. Не нужны ли мне помощники? Но я прибегаю к помощи только горстки старых соратников. Понимаете, должен признаться, что все мои деньги, все деньги Центра, были в «Алгемайне Виртшафтсбанке».

Байнон кивнул.

– И помещение Центра ныне стало моей квартирой – все досье, несколько письменных столов и моя кровать. Потолок пошел трещинами. Хозяин дома старается избавиться от меня. Единственный, кто мне пригодился бы из новых помощников, был бы обладатель капиталов, а не мальчик, полный живого интереса. Так что он сам по себе направился в Сан-Пауло.

– Я бы на вашем месте не очень ему доверял.

– Это-то и пришло мне в голову, когда он разговаривал со мной. Кроме того, он был не в курсе фактов, которые излагал мне. Одного из этих эсэсовцев звали Мундт, сказал он, и он узнал о нем из моей книги. А я-то знаю, что в моей книге нет никакого Мундта. Я никогда даже не слышал о таком Мундте. Так что доверия он у меня не вызвал... И тем не менее... после того, как стихли звуки возни, после того, как я несколько раз позвал его к телефону, раздался некий звук, не очень громкий, но совершенно отчетливый, который ни с чем иным нельзя спутать: щелчок, с которым кассету из диктофона...

– Извлекают, – сказал Байнон.

– То есть, вытаскивают, да?

– Это и называется – извлекают.

– Ага, – Либерман кивнул. – Благодарю вас. Словом, кассету извлекли из диктофона. И еще одно. Наступило долгое молчание, и я тоже молчал, пытаясь сопоставить звуки ударов и возни с извлеченной кассетой. И вот в этом долгом молчании, – он многозначительно посмотрел на Байнона, – на меня из трубки хлынул поток ненависти. – Он кивнул. – Такой ненависти, с которой мне никогда не приходилось сталкиваться, даже когда Штангль в зале суда смотрел на меня. Я осознал ее столь же четко, как только что смолкнувший голос этого парня и, может быть, на меня подействовали его слова, но я был абсолютно уверен, что ненависть исходила от Менгеле. И когда телефон смолк, я не сомневался, что трубку повесил Менгеле.

Отведя глаза, он склонился вперед, поставив локти на колени; в ладони лежали сжатые в кулак пальцы другой руки.

Байнон, преисполненный скептицизма, все же с волнением наблюдал за ним.

– И что вы сделали? – спросил он.

Выпрямившись, Либерман растер руки, посмотрел на

Байнона и пожал плечами.

– Что я мог сделать, сидя в Вене в четыре часа утра? Я записал все, что мне сказал мальчик, все, что вспомнил, перечел записанное и сказал себе, что и он сумасшедший, да и я сам рехнулся. Но кто же... вынул кассету и положил трубку? Может, и не Менгеле, но кто-то там был. Позже, когда наступило утро, я позвонил Мартину Маккарти в посольство США в Бразилии; он связался с полицией Сан-Пауло, а те, в свою очередь, вышли на телефонную компанию, которая и выяснила, откуда мне звонили. Из гостиницы, откуда ночью и исчез этот мальчик. Я позвонил Пачеру и спросил его, может ли он послать запрос в Бразилию, чтобы те присмотрели за бывшими эсэсовцами – мальчик сказал, что сегодня они должны разъехаться – и хотя Пачер не рассмеялся в ответ на мою просьбу, но сказал, что нет, не может, пока не будет чего-то конкретного. Так что он не смог сказать мне, в самом ли ... деле эсэсовцы уезжают, как сообщил мне мальчик. Я попытался найти немецкого прокурора, который ведет дело Менгеле, но его не оказалось на месте. Будь там Фриц Бауэр, я бы до него добрался, но нового я так и не нашел. – Он снова пожал плечами и подергал себя за мочку уха. – Так что, если мальчик был прав, они уедут из Бразилии, а его пока так и не нашли. Его отец уже на месте и не дает покоя полиции; насколько я понимаю, он довольно решительный человек. Но сын его погиб.

Байнон сказал извиняющимся тоном:

– Сидя тут, в Вене, боюсь, я не смогу изложить подобающим образом историю о...

– Нет, нет, нет, – прервал его Либерман, кладя руку Байнону на колено. – Я отнюдь не требую от вас, чтобы вы писали на эту тему. Но вот что я хочу от вас, Сидней; думаю, что это в ваших силах и не доставит вам много хлопот. Мальчик сказал, что первое убийство должно состояться послезавтра, 16 октября. Но он не сказал, где именно. Не можете ли вы попросить вашу штаб-квартиру в Лондоне, чтобы вам прислали вырезки из других отделений вашего агентства? О людях 64 – 66 лет, убитых или умерших при несчастных случаях? Все случаи гибели не от естественных причин. Начиная с четверга. И только мужчин от шестидесяти четырех до шестидесяти шести лет.

Нахмурившись, Байнон водрузил на нос очки и с сомнением посмотрел на Либермана.

– Я не дурачу вас, Сидней. Мальчик был не из тех, кто мог бы пойти на это. Он пропал три недели назад, а до того регулярно писал домой и каждый раз, меняя отель, звонил.

– Готов допустить, что он, скорее всего, мертв, – сказал Байнон. – Но не могло ли случиться, что его убили просто потому, что он совал свой нос, куда не надо? Какой-нибудь молодой ревнивец, не имеющий отношения к Менгеле? Или он был ограблен и стал жертвой заурядного бандита? Его смерть ни в коей мере не доказывает, что... что нацисты составили какой-то заговор. Для чего им надо убивать людей определенного возраста?

– У него была запись. Да и с какой стати ему врать мне?

– Может, он и не врал. Запись могла и его самого ввести в заблуждение. Или, может, он неправильно понял ее суть.

Либерман набрал в грудь воздуха, выдохнул и кивнул.

– Понимаю, – сказал он. – Возможно, что и так. Это я и сам на первых порах подумал. Да порой и сейчас эти мысли приходят мне в голову. Но ведь кто-то же должен проверить – а если не я, то кто же? Если он ошибся, значит, ошибся; значит, я теряю время и надоедаю Сиднею Байнону с пустяками. Но если он прав – значит, намечается что-то крупное, и у Менгеле есть свои резоны. И я должен найти что-то конкретное, чтобы прокурор не бегал от меня, а занялся этим делом и пресек его еще до завершения. И я хочу кое-что сказать вам, Сидней. Знаете, что?

– Что?

– В моей книге в самом деле есть Мундт, – он торжественно кивнул. – Точно там, где он и упомянул, в списке охранников Треблинки, обвиненных в жестокостях. Гауптшарфюрер СС Альфред Мундт. Я забыл его: кто в силах запомнить всех их? Досье на него очень небольшое: женщина из Риги видела как он переломил шею четырнадцатилетней девочке; он лично кастрировал человека из Флориды, который готов свидетельствовать против него, если я его поймаю. Альфред Мундт. Так что, если мальчик оказался прав однажды, почему бы ему не быть правым и во второй раз? Так вы сможете обеспечить мне вырезки, будьте любезны? Я был бы очень признателен.

Байнон вздохнул.

– Я посмотрю, что мне удастся сделать, – он поставил рядом свой стаканчик и вытащил блокнот и ручку.

– Какие страны вы упоминали?

– Ну, мальчик говорил о Германии, Англии и Скандинавии. Также Норвегия, Швеция, Дания и Соединенные Штаты. Но, судя по тону его голоса, создавалось впечатление, что были еще какие-то иные страны, которых он не успел упомянуть. Так что вы должны так же запросить Францию и Голландию.

Поглядывая на Либермана, Байнон делал краткие заметки.

– Благодарю вас, Сидней, – сказал Либерман. – Я вам искренне благодарен. Если мне удастся что-то выяснить, вы будете первым, кто узнает об этом. То есть, не только об этом, но и обо всем.

Байнон сказал:

– Вы хоть имеете представление, сколько мужчин этого возраста умирают каждый день?

– От руки убийцы? Или при несчастных случаях, которые смахивают на убийство? – Либерман покачал головой. – Нет, не так уж много. Надеюсь, что нет. А некоторых я и сам исключу в силу их профессий.

– Что вы имеете в виду?

Либерман провел рукой по усам и взял в горсть подбородок, прижав пальцы к губам. Через мгновение он опустил руку и пожал плечами. – Ничего, – сказал он. – Кое-какие детали, которые мне успел сообщить мальчик. Послушайте, – сказал он, ткнув в блокнот Вайнона, – убедитесь, что вы отметили: «от шестидесяти четырех до шестидесяти шести».

– Все в порядке, – сказал Байнон, глядя на него. – Так что это за кое-какие детали?

– Ничего особенного, – Либерман запахнул плащ. – В половине пятого я вылетаю в Гамбург. До третьего ноября я буду читать в Германии лекции. – Он вытащил толстый потрепанный коричневый бумажник. – Все, что вам удастся раздобыть, сразу же шлите на мой адрес, чтобы я сразу же по прибытии получил информацию. – Он протянул Байнону визитную карточку.

– И если вы найдете нечто, смахивающее на убийство, совершенное нацистами?..

– Кто знает? – Либерман засунул бумажник обратно. – Я иду шаг за шагом. – Он улыбнулся Байнону. – Особенно в этой обуви. – Упираясь руками в колени, он тяжело поднялся, и, оглядевшись, разочарованно покачал головой. – М-м-м... какой мрачный день. Почему вы предпочитаете закусывать на воздухе?

– Мы члены понедельничного Клуба Моцарта, – улыбнулся Байнон, тыкая пальцем по направлению к монументу.

Либерман протянул руку, и Байнон пожал ее. Улыбнувшись остальным, он сказал:

– Прошу прощения, что отвлек внимание вашего столь приятного соседа.

– Можете забирать его, – сказал Дермот Броди.

– Спасибо, Сидней, – сказал Либерман Байнону. – Я знал, что могу положиться на вас. И послушайте. – Наклонившись, он понизил голос, держа Байнона за руку. – Попросите коллег, пожалуйста, чтобы они обратили внимание и на последующие дни. В продолжение той же просьбы, я имею в виду. Потому что, как сказал мальчик, Менгеле послал всех шестерых, но стоило ли ему отправлять их, если часть из них долгое время будет в бездействии. Так что после первого должно случиться не менее еще двух убийств – то есть, если они работают в командах по два человека – или еще пять, спаси Господи, если каждый действует самостоятельно. И, конечно, если мальчик был прав. Сможете ли вы это сделать?

Байнон кивнул.

– Сколько убийств вообще должно произойти?

Либерман взглянул на него.

– Куча, – сказал он. Выпустив руку Байнона, он выпрямился и, прощаясь, кивнул всем остальным. Засунув крупные кисти в карманы плаща, он повернулся и быстро зашагал к шуму и гулу Ринга.

Четверо сидящих на скамейке смотрели ему вслед.

– О, Господи, – сказал Байнон, и Фрейа Нойштадт печально покачала головой.

Дермот Броди, наклонившись, сказал:

– Что он тебе тебе сказал на прощание, Сид?

– Чтобы я попросил продолжать сбор вырезок, – Байнон засунул блокнот и ручку в карман пиджака. – Вроде намечается не одно, а три или даже шесть убийств. А может, еще больше.

Пол Хигби вынул изо рта трубку и сказал:

– Смешная мысль: он абсолютно прав.

– Ох, да бросьте эту чушь, – сказала Фрейа. – Какой-то нацист ненавидел его через телефон?

Байнон взял свой стаканчик и откусил кусок сандвича.

– В последние два года ему крепко досталось, – сказал он.

– Сколько ему лет? – Постаралась уточнить Фрейа.

– Точно не знаю, – сказал Байнон. – Ах, да, вспомнил. Как раз в районе шестидесяти пяти, насколько мне помнится.

– Ты понимаешь? – обратилась Фрейа к Полу. – Значит, нацисты убивают шестидесятипятилетних людей. Совершенно законченный параноидальный бред. Через месяц он скажет, что они охотятся и за ним.

Дермот Броди снова склонился вперед и спросил у Байнона:

– И ты в самом деле собираешься поставлять ему эти вырезки?

– Конечно, нет, – ответила Фрейа и повернулась к Байнону. – Ведь ты не собираешься этим заниматься, верно?

Держа в руке сандвич, Байнон сделал еще глоток вина.

– Ну, я ему сказал, что попытаюсь, – пробормотал он. – И если я этого не сделаю, он по возвращении будет докучать мне. Кроме того, Лондон решит, что я тружусь над какой-то темой. – Он улыбнулся Фрейе. – Никогда не мешает создавать такое впечатление.

Не в пример многим мужчинам его лет, шестидесятипятилетний Эмиль Дюрнинг, в недавнем прошлом второй помощник заведующего Комиссией Общественного Транспорта в Эссене, не позволил себе стать рабом привычек. Выйдя на пенсию и обосновавшись на жительство в Гладбеке, что располагался к северу от города, он решил обратить особое внимание на разнообразие порядка дня. Он выходил за утренними газетами в самое разное время в первой половине дня, посещал свою сестру в Оберхаузене от случая к случаю и проводил вечера – когда он в последний момент не принимал решения остаться дома – в любом баре поблизости, потому что у него не было излюбленного заведения. Точнее, у него их было три, и он делал выбор, куда направить свои стопы, лишь выходя из дома. Порой он возвращался через час– другой, а случалось, засиживался и до полуночи.

Всю жизнь Дюрнинг опасался врагов, которые затаившись, только ждали момента добраться до него, и оберегая себя не только тем, что с годами предпочитал иметь при себе оружие, но и непредсказуемостью своих поступков. В юности он враждовал с компанией одноклассников, которые совершенно несправедливо обвиняли его в хвастовстве и пытались поколотить. Затем были соседи по солдатской казарме, которые презирали его за стремление держаться поближе к офицерам, заискивая перед ними, что, тем не менее, обеспечивало ему удобные и безопасные условия службы. Затем ему пришлось иметь дело с завистниками в Транспортной комиссии, кое-кто из которых мог бы давать уроки предательства самому Маккиавелли. О, какие захватывающие истории мог бы рассказать вам Дюрнинг о Транспортной комиссии!

И вот теперь, когда, казалось, пришло его золотое время, когда он было подумал, что может расслабиться, перевести дух и спрятать свой старый маузер в ящик ночного столика – и вот теперь он более, чем когда-нибудь, осознал, что ему угрожает подлинная опасность.

У его второй жены Клары, которая никогда не уставала достаточно откровенно напоминать ему, что она моложе его на двадцать три года, был, в чем он не сомневался, роман с бывшим учителем их сына, у которого тот занимался игрой на кларнете, с омерзительным извращенцем Вильгельмом Шпрингером, который был даже моложе ее – тридцать восемь лет! – и к тому же полу-еврей. Дюрнинг не сомневался, что Клара и этот еврейский выродок Шпрингер были бы только рады избавиться от него: она не только станет вдовой, но к тому же и богатой. У него было около трехсот тысяч марок (о которых она знала, да плюс еще пятьсот тысяч, о которых никто не знал, спрятанных в двух стальных ящиках на заднем дворе у его сестры). Именно из-за этих денег Клара и не разводилась с ним. Она ждала, ждала с того дня, как они поженились, сука этакая.