Текст книги "Мальчики Из Бразилии"

Автор книги: Айра Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Так я и предполагал. Заинтересует ли вас известие, что двадцать четвертого октября в Пфорцхейме человек упал с моста и утонул? Ему было шестьдесят пять лет и до ухода на пенсию он служил в почтовом ведомстве.

– Мюллер Адольф, – сказал Либерман, глянув на свой список. – Я уже знаю о нем и еще о десяти других: в Золингене, Гладбеке, Бирмингеме, Тусконе, Бордо, Фагерсте...

– Ох...

Либерман улыбнулся, глядя на авторучку, и сказал:

– У меня свой источник информации в Рейтере.

– Это просто отлично! А предпринимали ли вы какие-нибудь шаги для выяснения, считается ли нормальным с точки зрения статистики, чтобы одиннадцать гражданских служащих шестидесяти пяти лет умерли насильственной смертью... сколько там прошло времени? – за три недели?

– Есть и другие, – сказал Либерман, – которые были убиты родственниками. И еще те, которых, я не сомневаюсь, Рейтер просто упустил из виду. И из всех их, я думаю, только шесть могут быть теми... тем, чего я боюсь. Что могут доказать шесть непримечательных случаев? И кроме того, кто ведет такую статистику? По насильственным смертям на двух континентах, с учетом возраста и прошлых занятий? Господи, да может быть, сначала стоит выяснить, что такое «норма с точки зрения статистики». Опросить не меньше дюжины страховых компаний. Я не могу тратить время, списываться с ними.

– Обращались ли вы к властям?

– Кажется, именно вы указали, что в наши дни их не интересует поиск беглых нацистов, не так ли? Я пытался говорить, но меня даже не слушали. Можно ли их осуждать, если на деле я мог им сказать только, что, может быть, люди будут убиты, но я не знаю, по какой причине?

– Значит, мы должны выяснить эту причину и путь к ней лежит в расследовании отдельных случаев. Мы должны расследовать обстоятельства этих смертей и, что более важно, всю подноготную погибших – что они собой представляли, что у них было в прошлом.

– Благодарю вас, – сказал Либерман. – Я вспоминаю те времена, когда мне практически не доводилось слышать «мы».

– Пфорцхейм меньше, чем в часе езды от меня, герр Либерман. Я изучаю право, иду третьим по успеваемости на курсе, то есть я могу вполне изучить обстановку и задавать вопросы по делу.

– Я понимаю, что значит вопросы по делу, но по сути это отнюдь не ваше дело, молодой человек.

– Вот как? Почему же? Неужели только вы обладаете правом бороться с нацизмом? В моей стране?

– Герр фон Пальмен...

– Вы изложили проблему на людях; вы должны были сообщить нам, что только вы имеете право ею заниматься.

– Послушайте меня, – Либерман покачал головой: ну и немец. – Герр фон Пальмен, – сказал он, – лицо, которое познакомило меня с этой проблемой, был молодой человек, такой же, как вы. Он был более вежлив и относился ко мне с большим уважением, но во всем прочем вы походили друг на друга. И можно с уверенностью утверждать, что он был убит. Вот почему вам не стоит заниматься этими делами: они для профессионалов, а не для любителей. Кроме того, вы можете все так запутать, что когда я приеду в Пфорцхейм, вы лишь осложните мое расследование.

– Я не собираюсь ничего путать и постараюсь не дать себя убить. Хотите, чтобы я позвонил вам и выложил все, что мне удастся узнать или же мне держать эту информацию при себе?

Либерман напряженно пытался понять, как ему остановить этого неофита; конечно же, ему ничего не пришло в голову.

– Вы хоть знаете, какую информацию собирать? – спросил он.

– Естественно, знаю. Кому Мюллер оставил свои деньги, с кем он поддерживал отношения, каких он придерживался политических взглядов, чем занимался во время войны.

– Где он родился...

– Знаю. И все подробности того вечера.

– Кроме того, были ли у него какие-то контакты с Менгеле то ли во время войны, то ли сразу после нее. Где он служил? Был ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?

– В Гюнцбурге?

– Где жил Менгеле. И попытайтесь не вести себя подобно прокурору...

– При желании я могу производить на людей самое лучшее впечатление, герр Либерман.

– Я не могу ждать, пока вы мне это продемонстрируете. Дайте, пожалуйста, мне ваш адрес; я вышлю вам снимки трех человек, которые предположительно могли иметь отношение к этому убийству. Снимки старые, были сделаны примерно тридцать лет назад, и по крайней мере один из них перенес пластическую операцию, но они могли болтаться где-то поблизости и, может быть, кто-то видел чужаков. Кроме того, я вышлю вам письмо, подтверждающее, что вы работаете на меня. Или выслать вам подтверждение, что это я работаю на вас?

– Герр Либерман, я испытываю к вам искреннее восхищение и глубоко уважаю вас. Верьте, я просто горд, что могу оказать вам какое-то содействие.

– Хорошо, хорошо.

– Ну, разве я не могу быть обаятельным? Вы убедились?

Либерман записал адрес фон Пальмена и его телефон, дал ему еще несколько указаний и повесил трубку.

«Мы». Но, может быть, парень справится; похоже, что он в самом деле достаточно толковый.

Закончив со вторым списком, он несколько минут изучал его, а потом открыл левый ящик письменного стола и достал оттуда папку со снимками, которые собрал из всех своих досье. Он подобрал снимки Гессена, Клейста и Траунштейнера – на крупнозернистой фотобумаге были изображены улыбающиеся молодые люди в форме СС; скорее всего, сегодня эти снимки были уже бесполезны, но они были лучшими из того, что у него имелось.

– Эстер! – крикнул он, бросая их на стол.

Гессен, улыбаясь, глядел на него: темноволосый юноша с волчьим оскалом обнимал своих сияющих родителей. Либерман перевернул снимки и на обороте, где излагались данные по Клейсту, приписал: «Волосы теперь серебряного цвета. Перенес пластическую операцию».

– Эстер?

Взяв снимки, он поднялся и вошел в комнату.

Сидя у стола, Эстер спала, положив голову на сложенные руки.

На цыпочках он подошел к столу, положил на его угол снимки и также на цыпочках через гостиную направился в спальню.

– Куда ты направляешься? – окликнула его Эстер.

Удивившись, что она сразу же услышала его, он ответил:

– В ванную.

– Я хотела сказать – куда ты едешь?

– Ах, это, – сказал он. – В одно местечко рядом с Эссеном – в Гладбек. И в Золинген. С тобой все в порядке?

Выйдя из гостиницы, Фарнбах остановился. Его привели в восхищение фосфоресцирующие беловато-фиолетовые сумерки, которые, как его заверил портье в гостинице, будут стоять несколько часов; он натянул перчатки, поднял меховой воротник и поплотнее напялил шапку на уши. В Сторлиене было не так холодно, как он опасался, но все же достаточно зябко. Слава Богу, что ему не надо ехать севернее; жизнь в Бразилии сделала из него сущую мимозу.

– Сэр? – кто-то тронул его за плечо. Он повернулся, увидев возвышавшегося над ним человека в черной шляпе, который держал в руке удостоверение. – Инспектор– детектив Лофквист. Могу ли я перекинуться с вами парой слов, будьте любезны.

Фарнбах взял удостоверение в кожаной обложке с пластиковым покрытием. Он сделал вид, что в сумерках ему трудно разобрать текст, хотя это было не так, но ему нужно было время, чтобы обдумать ситуацию. Вернув удостоверение инспектору-детективу Ларсу Леннарту Лофквисту, он выдавил из себя любезную улыбку (по крайней мере, он на это надеялся) и, стараясь не выдавать охватившие его тревогу и беспокойство, сказал:

– Да, конечно, инспектор. Я приехал сегодня днем и сомневаюсь, чтобы успел нарушить какие-то законы.

Улыбаясь ему в ответ, Лофквист сказал:

– Я в этом тоже уверен, – он засунул удостоверение во внутренний карман своего черного кожаного пальто. – Если вы не против, можем пройтись и переговорить.

– Прекрасно, – согласился Фарнбах. – Я собирался бросить взгляд на водопад. Похоже, что тут больше нечем заниматься.

– Да, в это время года, – они двинулись по мощенной булыжником мостовой перед гостиницей. – В июне и июле тут несколько веселее, – сказал Лофквист. – Всю ночь светит солнце и полно туристов. К концу августа даже центр города к семи-восьми вечера вымирает и вообще тут тихо, как на кладбище. Вы вроде немец.

– Да, – сказал Фарнбах. – Моя фамилия Буш. Вильгельм Буш. Я коммивояжер. Надеюсь, это не вызывает у вас беспокойства, инспектор?

– О нет, отнюдь, – они миновали каменную арку. – Можете не волноваться. Наше общение носит совершенно неофициальный характер.

Они повернули направо и бок о бок двинулись по выщербленной кладке дороги. Улыбнувшись Фарнбах сказал:

– Даже совершенно невинный человек испытывает какое-то смущение, когда его хлопает по плечу инспектор-детектив.

– Наверно, так и есть, – согласился Лофквист. – Прошу прощения, если я обеспокоил вас. Просто мне приходится присматриваться ко всем иностранцам. К немцам в особенности. И встречаясь с ними... я получаю удовольствие от разговора. Что вы продаете, герр Буш?

– Шахтное оборудование.

– Вот как?

– Я представляю в Швеции фирму «Оренштейн и Копель» из Любека.

– Не могу утверждать, что слышал о ней.

– Она достаточно известна в своей области деятельности, – поведал Фарнбах. – Я работаю на них вот уже четырнадцать лет. – Он глянул на детектива, что шел слева от него. Чуть вздернутый кончик носа и четкая линия подбородка напомнили ему о капитане, под командой которого он когда-то служил в СС: тот тоже начинал допросы с небрежных безобидных слов, что, мол, не стоит беспокоиться; совершенно неофициально. Потом уже шли обвинения, настойчивые вопросы, пытки.

– Оттуда вы и приехали? – спросил Лофквист. – Из Любека?

– Нет. По сути, я родом из Дортмундта и живу сейчас в Рейнфельде, который рядом с Любеком. То есть, когда я не в Швеции, так точнее. У меня квартира в Стокгольме.

Как много, подумал Фарнбах, известно этому сукину сыну и, ради Бога, что он вынюхивает? Неужели вся операция провалилась? Неужели Гессен, Клейст и все прочие сейчас находятся в таком же положении или же только ему не повезло?

– Повернем здесь, – показывая на лесную тропинку справа от них, сказал детектив. – Она ведет к самому лучшему пункту обзора.

В сгущающейся тьме они двинулись по склону холма по узкой тропке. Фарнбах расстегнул верхнюю пуговицу пальто, чтобы мгновенно выхватить револьвер, если дела пойдут хуже некуда.

– Я сам некоторое время провел в Германии, – сказал Лофквист. – Плыл на пароходе в Любек.

Он перешел на немецкий; говорил он на нем безукоризненно. Сбитый с толку Фарнбах подумал, что, может быть, в самом деле нет оснований для тревоги; почему бы не допустить, что Ларс Леннарт Лофквист всего лишь решил попрактиковаться в немецком? Но вряд ли стоило на это рассчитывать. Он сказал:

– Вы отлично говорите по-немецки. Поэтому вы и ищете уроженцев Германии, чтобы получить возможность попрактиковаться?

– Я говорю не со всеми немцами, – возразил Лофквист. и в голосе его слышалось сдерживаемое веселье.

– Только с бывшими капралами, которые прибавили в весе и называют себя «Буш» вместо «Фарнштейн».

Остановившись, Фарнбах уставился на него.

Улыбаясь, Лофквист снял шляпу; глядя на спутника, он отодвинулся чуть в сторону, чтобы оказаться на свету – смеясь, он повернулся лицом к Фарнбаху и сделал вид, что указательным пальцем поправляет несуществующие усы.

Фарнбах был изумлен.

– О, Господи, – выдохнул он. – Только секунду назад я думал о вас. Не могу представить... о, Господи! Капитан Хартунг!

Они с энтузиазмом обменялись рукопожатием, капитан радостно обнял Фарнбаха и хлопнул его по спине; затем, снова надвинув шляпу, он положил обе руки Фарнбаху на плечи и, улыбаясь всмотрелся в него.

– Какая радость видеть перед собой одно из знакомых лиц, – воскликнул он. – У меня прямо слезы к глазам подступают, черт побери!

– Но... но как это может быть? – с трудом приходя в себя от изумления, спросил Фарнбах. – Я... я просто потрясен!

Капитан расхохотался.

– Если вы можете быть Бушем, – сказал он, – почему бы мне не быть Лофквистом? Господи, да я и говорить стал с акцентом. Вы только послушайте меня; я самый доподлинный гребаный швед!

– И вы в самом деле детектив?

– С головы до ног.

– Господи, ну и напугали вы меня, сэр.

Капитан с сочувствием кивнул, потрепав Фарнбаха по плечу.

– Да, мы все еще боимся, что топор может обрушиться нам на головы, а, Фарнбах? Даже после всех этих лет. Поэтому я и не спускаю глаз с иностранцев. Порой мне снится, что я стою перед трибуналом!

– Просто я не могу поверить, что это вы! – все еще не в силах придти в себя, сказал Фарнбах. – Не помню, чтобы я когда-либо был так удивлен!

Они продолжали двигаться по тропинке.

– Я никогда не забываю ни лиц, ни имен, – капитан положил руку Фарнбаху на плечо. – Я обратил на вас внимание, еще когда вы стояли около своей машины на бензозаправке у Крондиксваген. Это капрал Фарнштейн в элегантном пальто, сказал я себе. И могу биться об заклад на сто крон.

– Фарнбах, сэр, а не «штейн».

– Вот как? Пусть будет так. Прошло тридцать лет, а я помню всех, кем командовал. Конечно, я должен был быть абсолютно уверен прежде, чем заговорить. Вас выдал голос, он совершенно не изменился. Да и бросьте это «сэр», идет? Должен признаться, что чертовски приятно снова слышать вас.

– Ради Бога, какими ветрами вас сюда занесло? – спросил Фарнбах. – И к тому же детективом... и все такое!

– История достаточно обыкновенная, – сказал капитан, снимая руку с плеча Фарнбаха. – Моя сестра была замужем за шведом, и они жили на ферме под Сконе. Меня взяли в плен, но я бежал из лагеря и на судне добрался из Любека до Треллеборга – об этом плавании я и упоминал – и спрятался у них. Он принял меня не особенно ласково. Ларс Леннарт Лофквист. Чистый с.с., сукин сын; он просто ужасно обращался с бедной Эри. Примерно через год мы с ним жутко поругались и я прикончил его, конечно, случайно. Ну, мне оставалось лишь поглубже закопать его и занять его место! Физически мы походили друг на друга, так что мне подошли его бумаги, да и Эри была только рада избавиться от него. Если появлялся кто-то из тех, кто его знал, я заматывал бинтами физиономию, а Эри всем говорила, что взорвалась керосиновая лампа и мне теперь трудно говорить. Через пару месяцев мы продали ферму и перебрались севернее. Сначала в Сундсвалл, где работали на консервном заводе, что было ужасно, а через три года сюда, в Сторлиен, где оказалась вакансия в полиции и работа для Эри в магазине. Вот так все и получилось. Мне нравится работа в полиции, да и что может быть лучше, чтобы держать все под контролем, если кто-то начнет вынюхивать тебя? Рев, который вы слышите, и есть водопад; он как раз за поворотом. Ну, а как с вами, Фарнштейн? То есть, Фарнбах! Как вы стали герром Бушем, странствующим коммивояжером? Да это ваше пальто, наверно, стоит больше, чем я зарабатываю за год!

– Я не «герр Буш», – мрачно сказал Фарнбах. – Я «сеньор Пас» из Порто-Аллегре, из Бразилии. Буш – это прикрытие. Я здесь по заданию Объединения Друзей, и мне предстоит совершенно идиотская работа.

Теперь настала очередь капитана застыть на месте и удивленно воззриться на своего спутника.

– Вы хотите сказать... это реально? Что Объединение существует? И это не ... не газетные утки?

– Оно в самом деле есть, и все в порядке, – заверил его Фарнбах. – Они помогли мне обосноваться там, нашли хорошую работу...

– И теперь они здесь? В Швеции?

– Теперь здесь я и только я; они же по-прежнему там и вместе с доктором Менгеле трудятся над «воплощением в жизнь цели арийской расы». Во всяком случае, так мне было сказано.

– Но... но это же просто потрясающе, Фарнштейн! Господи, да это же самая восхитительная новость, которую... С нами не покончено! Нас не одолеть! Так что же делается? Вы мне можете рассказать? Неужели это будет нарушением приказа, если вы что-то расскажете офицеру СС?

– Да имел я эти приказы, меня уже мутит от них, – сказал Фарнбах. Несколько мгновений он смотрел на изумленного капитана, а потом сказал:

– Я явился сюда, в Столиен, чтобы убить школьного учителя. Пожилого человека, который не был нашим врагом, и который ни на волосок не может изменить ход истории. Но убийство и его, и еще кучи других – это часть «святой операции», которая когда-то должна будет снова привести нас к власти. Так говорит доктор Менгеле.

Повернувшись, он двинулся вверх по тропке.

Растерянный капитан было уставился ему вслед, а затем, полный гневного возбуждения, поспешил за ним.

– Черт побери, в чем же смысл? – потребовал он ответа. – Если вы не можете мне сказать, так и сообщите! И не считайте меня... что за дерьмо! Вы хотите с помощью дешевых штучек избавиться от меня, Фарнбах!

Фарнбах, с трудом дыша через нос, выбрался на небольшой балкончик на нависающей над водопадом скале, и, ухватившись обеими руками за железные перила, пристально уставился на стену воды, что летела в провал слева от него. Провожая взглядом ее потоки, которые летели в дымящуюся водяной пылью бездну, он время от времени сплевывал в провал.

Капитан резко развернул его лицом к себе.

– Это дешевый номер! – заорал он на пределе громкости, перекрывая гул водопада. – А я было вам в самом деле поверил!

– Это не дешевый номер, – повторил Фарнбах. – Это правда до последнего слова! Две недели назад я убил человека в Гетеборге – опять-таки школьного учителя, Андерса Рунстена. Вы слышали о нем что-нибудь? Я – ни слова. Как и все прочие. Совершенно безобидный человек шестидесяти пяти лет, на пенсии. Ради Бога, он коллекционировал пивные бутылки! Он просто замучил меня, демонстрируя все свои восемьсот тридцать склянок! Я... я прострелил ему голову и опустошил бумажник.

– В Гетеборге, – пробурчал капитан. – Да, что-то припоминаю из сводки!

Повернувшись к перилам, Фарнбах снова схватился за них, уставившись на этот раз на каменную стену в брызгах воды.

– И в субботу мне предстоит расправиться с другим, – сказал он. – Это бессмысленно! Это бред! Как таким образом можно чего-то... чего-то достичь?

– Есть какие-то определенные числа?

– Все должно выполняться с предельной точностью.

Капитан подошел поближе к Фарнбаху.

– И этот приказ вы получили от офицера, старшего вас по званию?

– От Менгеле, который действовал с одобрения Организации. В то утро, когда мы покидали Бразилию, нас одарил рукопожатием полковник Зейберт.

– Так что не только вы?...

– Другие люди действуют в других странах.

Схватив Фарнбаха за руку, капитан гневно обратился к нему:

– Тогда чтобы я больше не слышал от вас слова «Да имел я эти приказы!» Вы капрал, который призван выполнять свой долг, и если начальство предпочло не говорить вам о причинах его, значит, у них были на то основания. Боже милостивый, да вы же член СС, так и ведите себя соответственно. «Моя часть – моя верность». Эти слова должны быть навечно врезаны у вас в душе!

Стоя лицом к капитану, Фарнбах сказал:

– Война завершена, сэр.

– Нет! – заорал капитан. – Нет, если Объединение существует и на самом деле действует! Неужели вы сомневаетесь, что ваш полковник не знает, что делает? Мой Бог, человече, да если есть хоть один шанс из ста на восстановление величия Рейха, как вы можете не прилагать все силы, чтобы это осуществилось? Подумайте об этом, Фарнбах! Возродить Рейх! Мы снова сможем вернуться домой! Как герои! В Германию – оплот порядка и дисциплины в этом долбаном мире!

– Но каким образом убийства старых безобидных людей...

– Кто этот учитель? Ручаюсь, что он далеко не так безобиден, как вам кажется! Кто он? Лундберг? Олафссон? Кто?

– Лундберг.

На мгновение капитан притих.

– Да, должен признаться, что выглядит он довольно безобидным, – сказал он, – но откуда мы знаем, что он представляет собой на самом деле? И откуда мы знаем, что известно вашему полковнику? И доктору! Да бросьте ломать себе голову, грудь вперед и выполняйте свой долг! Приказ есть приказ!

– Даже если он бессмыслен?

Прикрыв глаза, капитан набрал в грудь воздуха, после чего уставился на Фарнбаха.

– Да, – твердо сказал он. – Даже если он бессмыслен. Смысл его понимает ваше начальство, иначе оно не отдавало бы его вам. Боже мой, перед нами снова забрезжила надежда, Фарнбах, и неужели она сойдет на нет из-за вашей слабости?

Слегка нахмурившись, Фарнбах повернулся к капитану.

Тот продолжал стоять лицом к нему.

– У вас не будет никаких сложностей. Я сам покажу вам Лундберга. Могу даже рассказать о его привычках. Мой сын два года учится у него, и я отлично знаю его.

Фарнбах поглубже нахлобучил головной убор. Усмехнувшись, он сказал:

– У Лофквиста... есть сын?

– Да, а почему бы и нет? – глянув на него, капитан покраснел. – Ах, вот в чем дело, – сказал он и холодно добавил. – Моя сестра умерла в 57-м году. И потом я женился. У вас грязные мысли.

– Прошу прощения, – сказал Фарнбах. – Виноват.

Капитан засунул руки в карманы.

– Ну что ж, – сказал он. – Надеюсь, что смогу оказать вам содействие.

Фарнбах кивнул.

– Возрождение Рейха, – сказал он, – вот о чем я должен думать.

– Как и ваше начальство, и ваши подчиненные, – подхватил капитан. – Их судьба зависит от того, насколько удачно вы выполните свои обязанности; вы же не можете оставить их на произвол судьбы, не так ли? Я помогу вам с Лундбергом. В субботу я дежурю, но поменяюсь; нет проблем.

Фарнбах покачал головой.

– Это не Лундберг, – сказал он.

Сделав рывок вперед, руками в перчатках он нанес собеседнику удар в грудь. Капитан, изумленно вытаращив глаза из-под полей шляпы, перевалился через перила, тщетно пытаясь ухватиться руками за воздух. Перевернувшись через голову, он исчез в кипении пены далеко внизу.

Перегнувшись через перила, Фарнбах с сожалением проводил его взглядом.

– И не в субботу, – сказал он ему вслед.

Добравшись на рейсе Франкфурт-Эссен до аэропорта Мюлхейм в Эссене, Либерман, к своему удивлению, понял, что довольно хорошо чувствует себя. Не идеально, конечно, но у него нет тошнотных спазм, которые неизменно посещали его те два раза, что ему приходилось бывать в Руре. Отсюда все и пошло – орудия, танки, самолеты, подводные лодки. Оружие Гитлера ковалось именно здесь, и смог, висящий над Руром (Либерману довелось его вдохнуть в 59-м и еще раз в 66-м) был дымом не мирной промышленности, а зловещим признаком военных предприятий, несущих свою долю вины за войну; густая пелена его, сквозь которую едва пробивалось солнце, висела над головами. И, попадая в эти места, он чувствовал подавленность; ему не хватало воздуха, когда он вспоминал прошлое. Гнусь.

И на этот раз он готовился к тем же самым ощущениям, но нет, чувствовал он себя довольно прилично; смог был лишь смогом, ничем не отличающийся от манчестерского или питтсбургского, и ничто не давило на него. Скорее наоборот – это он, спешащий в новом такси «Мерседес», старался подгонять время. И даже опережать его. Всего два месяца тому назад он выслушал сбивчивую историю, которую ему излагал Барри Кохлер из Сан-Пауло и чувствовал обжигающую ненависть Менгеле; и вот он уже весь в деле, направляясь в Гладбек задавать вопросы об Эмиле Дюрнинге, шестидесяти пяти лет, «до недавнего прошлого служащего в Эссенской комиссии общественного транспорта». Был ли он убит? Был ли он каким-либо образом связан с остальными людьми в других странах? В чем причина того, что Менгеле и Объединение Друзей хотели его смерти? Если в самом деле должны погибнуть девяносто четыре человека, то с вероятностью один к трем можно предположить, что Дюрнинг был первым из них. Сегодня вечером он должен знать.

Но что, если... если Рейтер кого-то упустило из виду 16 октября? В таком случае возможность уменьшилась до одной к четырем или пяти. Или шести. Или к десяти.

Но не думай об этом, сохраняй бодрое расположение духа.

– Он зашел туда в проход, чтобы облегчиться, – с носовым северо-германским акцентом сказал инспектор Хаас. – Ему не повезло: он оказался в неподходящем месте в неподходящее время.

Инспектору было под пятьдесят лет и он производил впечатление исправного грубоватого служаки: красноватое лицо с рябинками оспинок, близко посаженные голубые глаза, короткий ежик седоватых волос. Мундир его был аккуратно выглажен, на столе был полный порядок, как и в кабинете. С Либерманом он был сдержан и вежлив.

– На него с третьего этажа свалилась целая стена. Прораб, что ведет разборку, сказал потом, что кто-то там основательно поработал рычагом, но, конечно же, он должен был выдвинуть такое предположение, верно? Проверить это, увы, не удастся, потому что первое, чем мы занялись, вытащив Дюрнинга из-под обломков, это пустили в ход рычаги, чтобы обвалить все, что еще может рухнуть. Мы пришли к выводу, что тут был самый настоящий несчастный случай. На этом мы и остановились; это же написали и в свидетельстве о смерти. Страховая компания уже договорилась со вдовой; если бы тут был хоть малейший намек на убийство, будьте уверены, они бы так не торопились.

– Но тем не менее, – сказал Либерман, – это могло быть убийством, если предположить такой вариант.

– Зависит от того, что вы под этим подразумеваете, – сказал Хаас. – В этом полуразрушенном здании могли обитать какие-то бродяги или хулиганы, да. Они увидели человека, который зашел за стенку облегчиться, и решили устроить себе гнусное развлечение. Да, это допустимо. В некоторой мере. Но убийство, имеющее под собой какие-то реальные мотивы, убийство, нацеленное специально на герра Дюрнинга? Нет, вот это уж недопустимо. Каким образом некто, кто, допустим, следил за ним, успел забраться на третий этаж и обрушить на него стену за то короткое время, что он находился под ней? В момент смерти он и мочился, а выпил он всего две кружки пива, а не двести.

Хаас усмехнулся.

– Его могли уже заранее выследить, – сказал Либерман. – Один человек ждал наготове, готовый к решительному усилию, а второй, который был вместе с Дюрнингом... мог завлечь его в заранее обговоренное место.

– Как? «Почему бы вам не остановиться и не отлить, друг мой? Как раз вот здесь, где намалеван крест» – так, что ли? И к тому же из бара он вышел один. Нет, герр Либерман, – завершая разговор, сказал Хаас, – я сам тщательнейшим образом все проверил; можете быть уверены, что там был несчастный случай. Убийца не прибегал бы к таким ухищрениям. Они предпочитают действовать более простыми способами: выстрел, удар ножа, удавка. Вы это знаете.

– Разве что им приходится совершать много убийств, – задумчиво сказал Либерман, – и они стараются, чтобы все они... не походили друг на друга...

Прищурившись, Хаас уставился на него близко посаженными глазами.

– Много убийств? – переспросил он.

– Что вы имеете в виду, сказав, что вы тщательнейшим образом все проверили? – спросил Либерман.

– На следующий же день тут оказалась сестра Дюрнинга и она прямо орала на меня, требуя, чтобы я арестовал фрау Дюрнинг и некого человека по фамилии Шпрингер. Не он ли... из тех, кем вы интересуетесь? Вильгельм Шпрингер?

– Возможно, – сказал Либерман. – Кто он такой?

– Музыкант. Если верить словам сестры, любовник фрау Дюрнинг. Жена была гораздо моложе Дюрнинга. И симпатичная к тому же.

– Сколько лет Шпрингеру?

– Лет тридцать восемь, тридцать девять. В ночь, когда произошел несчастный случай, он играл с оркестром в эссенской опере. Я думаю, что это избавляет его от подозрений, не так ли?

– Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать о Дюрнинге? – попросил Либерман. – Кто был у него в друзьях здесь? В какие организации он входил?

Хаас покачал головой.

– У меня есть только самые обыкновенные данные о его облике, – он порылся в бумагах, лежащих на письменном столе. – Видел я его несколько раз, но никогда не общался с ним; они обосновались тут всего год назад. Вот они, данные: шестьдесят пять лет, сто семьдесят семь сантиметров роста, восемьдесят шесть килограммов. – Он глянул на Либермана. – О, вот одна вещь, которая может вас заинтересовать: у него был с собой револьвер.

– Неужто?

Хаас улыбнулся.

– Музейный экспонат, маузер «Боло». Его не чистили, не смазывали и из него не стреляли Бог знает, сколько лет.

– Был ли он заряжен?

– Да, но, скорее всего, ему оторвало бы руку, решись он стрелять из него.

– Не могли бы вы сообщить мне номер телефона фрау Дюрнинг и ее адрес? – попросил Либерман. – И сестры покойного? А также адрес бара? И я двинусь.

Хаас написал все, что он просил, сверяясь с данными из папки.

– Могу ли я осведомиться, – спросил он, – почему вы заинтересовались этим происшествием? Ведь Дюрнинг не «военный преступник», не так ли?

Либерман глянул на старательно писавшего Хааса и, помолчав, сказал:

– Нет, насколько я знаю, он не имеет отношения к военным преступникам. Но он мог быть в контактах с кем-то из них. Я проверяю слухи. Может, ничего в них и нет.

Бармену в «Лорелее» он сказал:

– Я ищу тут его приятеля, который считал, что происшествие не было несчастным случаем.

У бармена расширились глаза.

– Не может быть! Вы хотите сказать, что кто-то сознательно?.. О, Господи!

Он был маленьким лысым человеком с усами с навощенными кончиками. На красном лацкане сюртука красовался большой значок с улыбающейся физиономией. Он не спросил у Либермана фамилии, и тот не стал представляться.

– Часто ли он посещал вас?

Нахмурившись, бармен пригладил усы.

– Мм-м... как сказать. Не каждый вечер, но раз-два в неделю. Порой и днем заходил.

– Насколько я знаю, в тот вечер он был тут не один.

– Это верно.

– Был ли он с кем-то до того, как ушел?

– Он был один. Вот точно, как вы сейчас. Он ушел в большой спешке.

– Да?

– Ему еще и сдача причиталась, восемь с половиной марок, но он не стал даже дожидаться ее. Он всегда хорошо оставлял на чай, но не столько же. Так что я собирался вернуть их ему, когда он снова появится.

– Он о чем-нибудь говорил с вами, когда сидел тут и пил?

Бармен покачал головой.

– По вечерам я не могу позволить себе прохлаждаться за болтовней. Школа бизнеса устроила вечеринку, – он показал из-за плеча Либермана на зал, – и с восьми часов мы тут носимся как угорелые.

– Он тут ждал кого-то, – сказал с другого конца стойки бара круглолицый пожилой мужчина в жокейской шапочке и потрепанном плаще, застегнутом до самого горла. – Он то и дело посматривал на дверь, словно ждал появления кого-то.

– Вы знали герра Дюрнинга? – спросил Либерман.

– И очень хорошо, – сказал старик. – Я был на похоронах. Там было так мало народа! Я был просто удивлен.

И обращаясь к бармену, он сказал:

– Знаете, кого там не было? Оксенвальдера. Что меня удивило. Чем же таким важным он был занят?

Он обеими руками поднес ко рту пивную кружку и опустошил ее.

– Прошу прощения, – сказал бармен Либерману и двинулся к другому концу стойки, где сидели несколько человек.

Встав, Либерман прихватил с собой свой томатный сок и портфель и пересел поближе к старику.

– Обычно он располагался с нами, – старик вытер рот тыльной стороной ладони, – но в этот вечер он сидел один, вот тут, посередке, и все время посматривал на дверь. Кого-то ждал, все время сверялся со временем. Апфель говорит, что, наверное, ждал того коммивояжера, который был тут предыдущим вечером. Он же любил поговорить, наш Дюрнинг. Честно говоря, мы не особенно жалеем, что его тут нет. Поймите меня правильно, мы, конечно, любили его и не потому, что порой он всем ставил выпивку. Но он бесконечно рассказывал одни и те же истории, снова и снова. Хорошие истории, но сколько же можно их слушать? Снова и снова, и все то же: как он обдуривал самых разных людей.