Текст книги "Мальчики Из Бразилии"

Автор книги: Айра Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Миссис Уиллок промолчала, осматривая палату: руки ее все так же были сложены на портфеле.

– Наш сын приемный, – сказала она. – Мой сын. Он этого не знает. Мы договорились, что не расскажем ему. Соглашением было обговорено, что мы ему ничего не расскажем. А прошлой ночью он спросил меня... В первый раз он заговорил на эту тему. – Она посмотрела на Либермана. – Вы ему что-то сказали в тот день, отчего ему в голову могла прийти такая идея?

– Я? – он отрицательно покачал головой. – Нет. Откуда мне было знать об этом?

– Мне было показалось, что тут есть какая-то связь, – сказала она. – Женщина, которая помогала нам получить ребенка, была немкой. Ашхейм – это немецкая фамилия. Звонил и спрашивал Бобби человек с немецким акцентом. А я знаю, что вы... против немцев.

– Против нацистов, – поправил ее Либерман. – Нет, миссис Уиллок, я не имел представления, что он усыновлен и я даже не успел с ним поговорить, когда он вошел. Как вы слышите, я даже сейчас еще не могу нормально разговаривать. Может, к нему пришли такие мысли из-за потери отца.

Она вздохнула и кивнула.

– Может быть, – согласилась она и улыбнулась ему. – Простите, что побеспокоила вас. Меня беспокоило, что... что эта история могла иметь отношение к Бобби.

– Все в порядке, – сказал он. – Я рад, что вы навестили меня. Я собирался позвонить вам до отъезда и выразить вам свое соболезнование.

– А вы видели эту ленту? – спросила она. – Нет, думаю, что вам не довелось. Просто удивительно, как все это получилось, не так ли? Когда эта беда обернулась пользой. Весь этот ужас: Хенк мертв, вы тяжело ранены, тот человек... и еще собаки. Нам пришлось их усыпить, вы знаете? А Бобби удалось использовать свой шанс.

– Свой шанс? – не понял Либерман.

Миссис Уиллок кивнула. – Кинокомпания купила пленку, которую ему удалось заснять в тот день и показывала ее – как вас вносят в «Скорую помощь», собаки с окровавленными мордами, как выносят тело этого человека и Хенка... и как толпятся Си-Би-Эс, с нашей студии и со всех прочих телестанций по всей стране, как идет съемка, которую на следующий день показали в Утренних Новостях с Хьюго Раддом. Вы были крупным планом в кадре, когда вас вносили в машину «Скорой помощи». Такая возможность редко предоставляется мальчику в возрасте Бобби. Не только с точки зрения будущих контактов, но и для самоутверждения. Он хочет стать кинорежиссером.

Посмотрев на нее, Либерман кивнул:

– Думаю, он им станет.

– Я думаю, что он полностью использует свои возможности, – сказала она, вставая, и на губах у нее мелькнула гордая улыбка. – Он очень талантлив.

Фарбы приехали за ним в пятницу, 28 февраля, упаковали вещи Либермана, после чего он вместе со своим чемоданом, портфелем и костылями оказался в их новом «линкольне». Марвин Фарб вручил ему копию больничного счета.

Gott im Himmel!

***

Сэнди, девушка из офиса рабби Горина, позвонила и пригласила его на ленч во вторник, в 11 часов утра. Это будет прощание.

Он улетал 13-го. С ним?

– С кем? – осведомился он.

– С рабби. Разве вы не слышали?

– Апелляция отклонена?

– Он отказался ее подавать. Он хочет пройти уготовленный ему путь.

– О, Господи! Как жаль. Да, конечно, я буду.

Она дала ему адрес: у «Смилстейна», в ресторане на Канал-стрит.

«Таймс» изложила эту историю в колонке на развороте, которую он пропустил. Решив не оспаривать обвинение в новом заговоре, Горин счел за лучшее принять решение судьи, отменяющее его условное освобождение. 16-го марта ему надлежало явиться для отбытия наказания в федеральную тюрьму Пенсильвании.

– М-да. – Либерман покачал головой.

Во вторник, 11-го, он, опираясь на палочку, неторопливо поднялся по лестнице в ресторан Смилстейна. Ступеньку за ступенькой, придерживаясь за перила. Убийство.

На верхней площадке лестницы, куда он добрался, задыхаясь и обливаясь потом, он обнаружил большой зал с холлом, зеленым куполом над площадкой для оркестра; в зале была масса ненакрытых столов и ряды складных стульев, а за столиком в самом центре мужчина диктовал меню, которое записывал склонившийся к нему официант. Горин, сидящий во главе стола, увидев его, отбросил в сторону меню и салфетку с колен, вскочил и подбежал к нему. Он был оживлен и весел, словно борьба принесла ему победу.

– Яков! Как я рад видеть вас! – пожав ему руку, он подхватил Либермана под локоть. – Выглядите вы прекрасно! О, черт, я и забыл о лестнице!

– Все в порядке, – сказал Либерман, восстанавливая дыхание.

– Отнюдь, с моей стороны это было просто глупо. Я должен был бы выбрать какое-нибудь другое место, – они подошли к столу: впереди Горин, а сзади Либерман, опирающийся на палочку. – Руководители наших отделений, – представил Горин. – И еще Фил и Пол. Когда вы отбываете, Яков?

– Послезавтра. Мне очень жаль, что вы...

– Забудьте, забудьте. Я буду там в хорошей компании – почти весь мозговой трест Никсона. Самое подходящее место для заговорщиков. Джентльмены, это Яков. А это Дан, Стиг, Арни...

За столом сидели пять или шесть человек, не считая Фила Гринспана и Пола Штерна.

– Вы выглядите куда лучше, чем в последний раз, когда я вас видел, – широко улыбаясь, сказал Гринспан.

Либерман, садясь на стул напротив него, сказал: – Слушайте, а я даже не помню вас в тот день.

– Еще бы, – согласился Гринспан. – Одной ногой вы были уже на том свете.

– Там оказались прекрасные врачи, – сказал Либерман. – Мне оставалось только удивляться их мастерству. – Он пододвинул свой стул поближе к человеку, сидящему справа от него, прислонил палочку к столу и взял меню.

– Официант, – сказал Горин слева от него, – сообщил, что мясо в горшочках нет. Вы любите утку? Ее тут готовят просто потрясающе.

Прощание было окрашено грустью. Пока они ели, Горин говорил о порядке в руководстве, что предстоит сделать Гринспану для поддержания связей, пока он будет в тюрьме. Предлагались ответные меры возмездия, звучали грубоватые шуточки. Либерман постарался рассеять атмосферу, рассказав забавную историю о Киссинджере, поведанную ему Марвином, которая, скорее всего, была правдой, но она не помогла.

Когда официант убрал посуду со стола и спустился вниз, оставив их за кофе, Горин положил руки на стол, сплел пальцы и серьезно обвел взглядом присутствующих.

– Стоящая перед нами проблема – последняя из тех, что предстоит нам разрешить, – сказал он, не отводя глаз от Либермана. – Так, Яков?

Либерман, глядя на него, только кивнул.

Горин внимательно пригляделся к Гринспану со Штерном и к каждому из руководителей отделений.

– Существуют девяносто четыре мальчика, – сказал он, – в возрасте тринадцати лет, некоторым из которых еще меньше, которые должны быть убиты до того, как они подрастут. Нет, – с напором сказал он, – я не шучу. Видит Бог, как бы я хотел, чтобы это было именно так. Некоторые из них живут в Англии – это для тебя, Раф; некоторые в Скандинавии, Стиг; часть тут, в Штатах, часть в Канаде и Германии. Я не знаю, как мы доберемся до них, но мы должны и мы это сделаем. Яков объяснит вам, кто они такие и кем они... должны стать.

Откинувшись на спинку кресла, он сделал жест Либерману. – Только самую суть, – сказал он. – Не стоит вдаваться в детали. – И обращаясь ко всем остальным:

– Я ручаюсь за каждое слово, что он вам скажет, как ручаются и Фил с Полом; они своими глазами видели одного из них. Излагайте, Яков.

Либерман продолжил внимательно рассматривать ложечку чашки с кофе.

– Вам слово, – повторил Горин.

Подняв на него глаза, Либерман хрипло сказал:

– Можем ли мы пару минут поговорить с вами с глазу на глаз? – Он откашлялся.

Горин было вопросительно глянул на него, а потом в его глазах блеснуло понимание. С силой выдохнув через нос, он улыбнулся.

– Конечно, – сказал он, вставая.

Взяв тросточку, Либерман ухватился за край стола и тяжело поднялся с места. Прихрамывая, он сделал шаг, а Горин, положив руку ему на плечо, пошел, приноравливаясь, рядом, мягко обращаясь к нему:

– Я знаю, что вы собираетесь сказать. – Они отошли в сторону к возвышению для оркестра под зеленым балдахином.

– Я знаю, что вы собираетесь сказать, Яков.

– А вот я еще нет, так что могу только порадоваться за вас.

– Хорошо, могу и сам сказать за вас. «Мы не должны этого делать. Мы должны дать им шанс. Даже те, кто уже потерял своих отцов, могут вырасти обыкновенными людьми».

– Не думаю, что они станут обыкновенными. Но не Гитлерами.

– Значит, мы должны быть добрыми милыми евреями старых времен и с уважением относиться к их гражданским правам. А когда кто-то из них в самом деле вступит на путь Гитлера, ну что ж, пусть наши дети беспокоятся об этом. По пути в газовые камеры.

Стоя у площадки, Либерман повернулся к Горину.

– Рабби, – сказал он, – никто не представляет, какие у них шансы пойти по этому пути. Менгеле считал, что они очень высоки, но он руководствовался своим замыслом, своими амбициями. Может так случиться, что никто из них не станет Гитлером, пусть даже их были бы тысячи. Они дети. Мальчики. Какие бы они не несли в себе гены. Они дети. Как мы можем убивать их? Это Менгеле мог себе позволить убивать детей. Неужели мы хотим пойти по его стопам? Я даже не могу себе...

– Вы поистине удивляете меня.

– Разрешите мне кончить, пожалуйста. Я даже не могу себе представить, что мы оповестим их правительства, чтобы они присматривали за ними, ибо произойдет утечка информации. И можете жизнь прозакладывать, что так оно и будет. К ним будет привлечено внимание и обязательно найдется какой-нибудь «мишуге», который попытается сделать из них Гитлеров. Или даже среди правительства может найтись такой сумасшедший. И чем меньше о них будут знать, тем лучше.

– Яков, если хоть один из них станет Гитлером, только один... Господи, вы же знаете, что нас ждет!

– Нет, – сказал Либерман. – Нет. Я несколько недель только и думаю об этом. И я бы сказал, что для повторения событий нужны два условия – новый Гитлер и социальная обстановка, подобная той, что была в тридцатых годах. Хотя это еще не все. Нужно три условия: Гитлер, обстановка... и люди, которые пойдут за Гитлером.

– А вы не думаете ли, что он найдет их?

– Нет, их будет далеко недостаточно. Я в самом деле считаю, что люди стали жить и лучше, и умнее, и мало кто теперь считает своего лидера живым Богом. Телевидение резко изменило весь мир. Да и знание истории... Кое-кого он сможет привлечь к себе, это да, но думаю, что не больше, этот претендент на роль Гитлера, в Германии и Южной Америке.

– Вы с чертовской убежденностью верите в человеческую натуру, куда больше, чем я, – сказал Горин. – Но видите ли, Яков, вы можете убеждать меня тут до посинения, но вам не удастся заставить меня изменить свои взгляды. У нас есть не только право их убить. Это наша обязанность. Их создал не Бог, а Менгеле.

Либерман помолчал, глядя на него, а потом кивнул.

– Хорошо, – сказал он. – Думаю, что мне стоит поднять этот вопрос.

– Можете это сделать, – сказал Горин, жестом показывая на стол. – Сможете ли вы объяснить им всю ситуацию тут же на месте? Нам надо еще продумать массу деталей до того, как мы разойдемся.

– На сегодня мой голос уже отказывает, – сказал Либерман. – Лучше вы все объясните.

Они вместе вернулись к столу.

– Коль скоро я уж встал, – сказал Либерман. – Есть тут туалет?

– Вон там, наверху.

Либерман захромал к лестнице. Горин вернувшись к столу, занял свое место.

Добравшись до мужского туалета, маленького и тесного, Либерман зашел в кабинку и аккуратно запер ее на задвижку. Повесив тросточку на правую руку, он вынул паспорт и извлек из него сложенный в несколько раз список фамилий. Засунув паспорт обратно во внутренний карман, он аккуратно разорвал листы по срединной складке, сложил их вместе и опять порвал, после чего еще пару раз повторил эту операцию. Обрывки он бросил в унитаз и когда кусочки бумаги с машинописным текстом смешались друг с другом, он опустил черную ручку бачка. Вода закружилась водоворотом, вспенилась и с гулом ушла вниз, унося с собой пляшущие в водовороте обрывки бумаги.

Он подождал, пока бачок снова не наполнится водой.

Ну, поскольку он уже оказался здесь, стоит расстегнуть молнию и использовать это помещение по назначению.

Когда он вышел, то поймал на себе взгляд одного из сидящих за дальним концом стола и кивнул в сторону Горина. Сидящий бросил Горину несколько слов и тот, повернувшись, посмотрел на него. Жестом он подозвал его к себе. Посидев несколько секунд, Горин встал и с обеспокоенным видом направился к нему.

– Ну, что на этот раз?

– Вам придется притормозить.

– Ради чего?

– Я спустил список в туалет.

Горин застыл на месте, глядя на него.

Он кивнул.

– Именно это и надо было сделать, – сказал он. – Поверьте мне.

Горин продолжал с мертвенно-бледным лицом смотреть на него.

– Я чувствуя себя в забавном положении, когда говорю рабби, что..

– Это был не ваш список, – сказал Горин. – Он принадлежал... всем! Еврейскому народу!

– Могу ли я подать голос? – спросил Либерман. – Я говорю только за себя. Убивать детей, любых детей – это неправильно.

Лицо Горина побагровело, ноздри раздулись, а карие глаза, окруженные темными кругами, вспыхнули.

– Только не говорите мне, что хорошо, а что плохо, – сказал он. – Ослиная задница. Тупой, глупый, старый болван!

Либерман молча смотрел на него.

– Я должен был бы спустить вас по лестнице!

– Только прикоснитесь ко мне, и я переломаю вам шею, – сказал Либерман.

У Горина перехватило дыхание; он сжимал кулаки опущенных рук.

– Вот такие евреи, как вы, – сказал он, – и позволили всему этому случиться в последний раз.

Либерман продолжал смотреть на него. – Евреи ничего не «позволяли». Нацисты обошлись без позволения. Люди, которые могли убивать даже детей, чтобы добиться своих целей.

На стиснутых скулах Горина зацвели пунцовые пятна.

– Убирайтесь отсюда, – сказал он. И резко повернувшись, отошел от него.

Либерман проводил его взглядом, перевел дыхание и двинулся к лестнице. Придерживаясь за перила и опираясь на палочку, он стал неторопливо спускаться вниз, шаг за шагом.

Через окно такси, направлявшегося в аэропорт Кеннеди, он увидел здание мотеля «Говард Джонсон». Там Фрида Малони передавала малышей парам из США и Канады. Он смотрел, как мимо него проплывало здание, десять или двенадцать этажей которого светились огнями в сумерках.

Зарегистрировавшись у стойки «Пан-Ам», он позвонил мистеру Голдвассеру в лекционное бюро.

– Алло? Как вы там? Где вы?

– В Кеннеди, отправляюсь домой. Чувствую себя не так уж плохо. Просто пару месяцев должен поберечься, и все будет в порядке. Вы получили мою записку?

– Да.

– Еще раз благодарю вас. Цветы были великолепны. Вроде какую-то рекламу себе я обеспечил, так? Первая полоса в «Таймсе», Си-Би-Эс, все телевидение...

– Надеюсь, что такой рекламы у вас больше не будет.

– И тем не менее. Послушайте, если я торжественно дам вам честное слово, от которого я ни за что не откажусь, можете ли попытаться организовать мне турне на конец весны, начало осени? Доктора заверяют, что голос вернется.

– Ну...

– Да бросьте, судя по обилию цветов от вас, видно, что вы во мне заинтересованы.

– Ладно, попробую связаться кое с какими группами.

– Отлично. И послушайте, мистер Голдвассер...

– Ради Бога, да будете ли вы когда-нибудь звать меня Бен! Сколько лет мы с вами уже знакомы?

– Бен... только не в синагогах. Лекции в колледжах, встречи с ребятами. Пусть даже старших классов.

– Они даже расходов не окупят.

– Значит, в колледжах. В отделениях ИМКА. Всюду, где есть молодежь.

– Я попробую как-то все сбалансировать, идет?

– Идет. Свободное время заполняйте старшеклассниками, пусть они меня послушают. Будьте здоровы.

Повесив трубку, он на всякий случай пошарил пальцем в монетоприемнике; подхватив портфель и опираясь на палочку, он захромал на посадку.

Глава девятая

В комнате сгустилась тьма. Поблескивали лишь дверная ручка, зеркало, наконечники лыжных палок. Кровать, стулья вырисовывались лишь смутными очертаниями. Металлическое переплетение клетки, колесо с белкой в нем-то вращалось, то останавливалось. Модели ракет. Медленно поворачивался маленький серебряный самолетик, подвешенный на нитке.

В центре комнаты под низко опущенной лампой на столе лежал лист белой бумаги. Рука окунула кисточку в краску, дала стечь излишкам ее, провела тонкую черную линию. На листе возникал стадион под огромным прозрачным куполом.

Мальчик работал аккуратно и тщательно, едва ли не утыкаясь в бумагу острым носом. Он начал вырисовывать бесконечные ряды круглых голов, обращенных к возвышению в центре. Смачивая кисточку, он рисовал их ряд за рядом, тыльной стороной ладони то и дело откидывая со лба острый клок волос – голов становилось все больше и больше.

Откуда-то доносились звуки пианино: вальс Штрауса.

Мальчик поднял голову, прислушиваясь. Улыбнулся.

Опять склонившись к рисунку и мурлыча мелодию, он снова стал рисовать головы.

Как здорово, что отца больше нет. Только он и мама. Никто больше не колотит, он знает, что дверь больше не распахнется настежь, и никто не заорет: «Бросай эту ерунду и занимайся домашними заданиями, а не то, видит Бог!..»

Ну, не то, что «здорово», он не это имел в виду, а просто... как-то легче жить, спокойнее. Даже бабушка говаривала, что папа был истым диктатором. Грубым, крикливым, ничего не понимал; вечно вел себя, словно он самый главный человек на свете... так что сейчас ему куда легче. Но это не означает, что он, мол, ненавидел его, желал ему смерти, вовсе нет. В общем-то, он даже любил папу. Разве он не плакал на его похоронах?

Он углубился в рисунок, отшлифовывая отдельные детали до совершенства. Теперь он занялся возвышением, вокруг которого толпились люди. Издалека фигура должна казаться маленькой. Мазок, мазок, мазок. У всех вскинуты руки: мазок, мазок.

Кем он должен быть, этот человек, взнесенный над всеми? Кем-то великим, тут уж нет сомнений, если столько людей пришло увидеть его. Он ни певец, ни артист, но в нем есть что-то потрясающее, он воистину хороший человек, которого все любят и уважают. Они даже платят дань, чтобы увидеть его, а если не могут заплатить, он приказывает пустить их даром. Он такой благородный...

На шпиль мачты он вознес маленькую телевизионную камеру; навел на человечка лучи еще нескольких прожекторов.

Он взял самую тонкую кисточку и несколькими штрихами набросал лица людей с края толпы – видно, что у них открыты рты, что они кричат тому человеку, как они любят его и обожают.

Он склонился острым носом еще ниже к бумаге и стал вырисовывать точки открытых ртов и тем, кто стоял в толпе. Снова упал клок волос. Он закусил губу, прищурил светло– голубые глаза. Точка, точка, точка... Он слышал восторженный рев толпы, потрясающий громовой рев, полный любви и обожания, который все рос и рос, накатываясь, волна за волной, один громовой удар за другим, один за другим.

Как в тех старых фильмах о Гитлере.